Текст книги "Парадоксы Младшего Патриарха"

На том и порешили. А покуда… покуда пусть будут приемчики. Все, как ты хочешь.

Вымотали его столь желанные приемчики очень быстро. И ничего удивительного. Бессвязно зубрить бессмысленные с виду телодвижения куда утомительнее, чем просто понимать. Есть же разница – запопугаивать неведомые речения на чуждом, непонятном языке, звук за звуком – или просто говорить то, что и хочешь сказать, не обинуясь соображениями, какой звук должно произнести на полтона выше, а где надо вытянуть губы трубочкой и надуть щеки.

Ничего, парень. Ты эту разницу еще поймешь. Очень скоро поймешь. Чтобы с таким старанием, да не понять?

Гонять парнишку, покуда он от усталости на кисель не растечется, я все-таки не стал. Пожалел его. Опять же, с утра нам в дорогу пускаться, а загнанный он и двух шагов не сделает – и что мне, спрашивается, на закорках его нести?

Вот же проваль – да если бы я знал, чем моя снисходительность обернется, я бы его и вовсе до обморока гонял. А потом поднял бы пинком под ребра – и заново гонял. Чтоб не то что рукой, пальцем шелохнуть бы не мог. Если бы я знал, если бы я только знал!

Хотя… а что бы изменилось, даже если бы я и знал?

Совершенно даже ничего.

Когда я велел заканчивать дрыгоножество и рукомашество, ополоснуться в лесном озерке и собирать ужин, Интай – и откуда только силы взялись – вприпрыжку умчался туда, где за деревьями подмаргивала в сумерках озерная гладь. Потом и я сходил поплавать – а когда вернулся, ужин был готов, и Интай томился, как каша в котелке, но без меня начинать и не подумал.

– Ешь, – посоветовал я, плюхаясь возле костра.

Интай приступил к еде незамедлительно. Надо же, какой послушный мальчик. Я-то привык, что в ответ на мои патриаршие распоряжения меня потчуют разными там “учитель, а почему?” Сам приучил. Хуже нет, чем бессмысленное подчинение.

Приучил. Вот и пользуются.

А тут такое послушание – аж умилительно.

– Учитель, – невнятно промычал Интай с полным ртом, – А почему…

Вот тебе и раз.

А вообще-то вечер прошел превесело. Стряпня Интая оказалась вполне съедобной, особенно если не придираться (хотя впредь еду готовить буду все-таки я, а он пусть глядит и запоминает). И побеседовали мы славно. Я на пробу запустил пару-другую бойцовских баек из арсенала мастера Дайра. С умыслом запустил: может, хоть теперь, когда по части приемчиков я Интаю душу успокоил, он будет более склонен думать хоть о чем-то, кроме приемчиков? Вдруг да окажут действие старинные притчи? Не впрямую, так хоть окольно объяснить парню. Как говорится, не в рыло, так хоть по уху…

Байки Интаю понравились, и в долгу он не остался. Во всю свою жизнь я столько сказок не слышал, как тем вечером у костра. А где мне, спрашивается, было их слушать? Родителей своих я и вовсе не помню. Служки храмовые если чем таким и перемолвятся во всеуслышание, так обрывками преданий – предпочтительно священных – а вовсе не сказками. И то если подслушать повезет. На свалке сказок не рассказывают. А мастер Дайр меня все больше байками да притчами воинскими потчевал… интересно – а знает ли Дайр хоть одну-разъединственную сказку? Заковыристый вопрос. Так ведь сразу, с ходу и не ответишь. И не сразу – тоже.

Сказок мне Интай понарассказал великое множество. Большей частью про воинов и демонов. И меня ведь это не насторожило. Потому что – а почем я знал, какими должны быть сказки? Может, они все такие. Нет, я сидел и слушал, разиня рот. С наслаждением слушал. Хотя… это ведь взрослые должны детям сказки рассказывать, а не наоборот. Или это я что-то путаю?

Сон сморил Интая совершенно внезапно. Только-только он прервал рассказ на полуслове, потянувшись за куском лепешки, замер, призадумавшись на мгновение – и вот уже сонные пальцы разжались, не донеся кусок до рта, вот уже усталая рука не опирается о землю, а уютно ложится под щеку…

К моему удивлению, Интай успел невнятно пробормотать что-то вроде “спокойной ночи”. А потом, явно уже во сне, сделал движение рукой, словно сползшее с плеч одеяло поддергивал. Несуществующее одеяло.

Я вздохнул, подобрал упавшую на траву лепешку, сжевал, достал из своей скатки упрятанный туда за ненадобностью легкий дорожный плащ и аккуратно укрыл Интая.

Мальчишка улыбнулся во сне и завернулся в плащ по самые уши.

Нет, это невозможно. Немыслимо.

Мальчик, так нельзя. Даже в часы смертельной усталости нельзя спать так крепко и так… так доверчиво. Конечно, поляну для ночевки я с умом выбирал – никто со стороны невидимо-неслышимо не подберется. Но знать ты этого не можешь. Да и в стороннем ли неприятеле дело? Есть ведь еще и я. Мальчик, почем ты знаешь, кто я и что я? Неужто тебя улица совсем-совсем ничему не научила? Взрослые, они ведь разные бывают. Всякие. Сонный мальчишка. Уличный пацан без родни и друзей, у которого никого нет и которого никто не будет искать. Беспомощный и беззащитный. В лесу. Кричи – не докричишься, зови – не дозовешься… и незнакомец, способный голыми руками… мальчик, но ведь так нельзя!

Почему ты еще жив до сих пор? Или тебя все, даже мерзавцы отпетые, за простодушие твое щадили? Нельзя ведь на такого руку поднять, грех, хуже греха…

Или просто повезло?

В обоих случаях – дело плохо. Тогда ты и точно ничего не смыслишь. Тогда мне за тобой надо в оба глядеть, пока не приищу надежного человека – а уж он тебя после доставит прямиком в опытные руки Рамиллу. Из-под присмотра – и под присмотр. Не то натворишь ты дел…

Потому что я и мысли допустить не могу, что ты обладаешь тем чутьем на опасность, которое уличному мальчишке дается только вместе с жизненным опытом, и то не всякому. Тем чутьем, которое оттолкнет от лицемерного добродушия на лице вора, насильника, убийцы – но властно шепчет на ухо распростертому, затерянному в своих снах мальчику: “Спи спокойно. Этот человек и впрямь тот, за кого выдает себя. Он действительно хочет тебе только добра. Ты в безопасности – спи же. Все хорошо.”

Никогда, нипочем не поверю, что ты так умеешь. Неоткуда у тебя взяться этому чутью на людей. Приобретается оно с опытом, долго и мучительно, ценой кровавых усилий – а утратить, подрастерять его, оказывается, раз плюнуть.

Я же вот свое подрастерял.

Я же ничего дурного не ждал.

И я, Кинтар, уличный шпаненок, привычный не доверять никому и ни в чем… я, Дайр Кинтар, привычный не доверять без проверки ни одной своей мысли… я, Шенно Дайр Кинтар, привычный к тому, что никогда никакой безмятежности, никакому внешнему спокойному благополучию тем более нельзя доверять… я, Младший Патриарх – я усмехнулся, зевнул и тоже улегся спать .

Ну не ждал я от Интая такой прыти!

А должен был.

Да, он не притворялся, а крепко спал – но ведь и спящий может проснуться. Да, он и в самом деле не такой, как я, он другой – но ведь не настолько! У него тоже две руки, две ноги, одна голова и все такое прочее, что человеку полагается. Человек он. А у людей и побуждения людские. По части же побуждений… сам ты, Кинтар, в первую же ночь своего пребывания в Королевской школе что отколол? Не забыл еще? То-то. И с чего ты взял, что Интай устроен по другому? То есть, конечно, по другому, но не настолько.

Притом же сказочки его… О воинах, демонах, героях, волшебниках и волшебных мечах… должен, ну должен был я насторожиться! Почуять хотя бы…

Ничего я не почуял.

Мальчишка дрыхнет – пинком не подымешь. Снаружи никто не подберется – мигом услышу. Да и некому тут подбираться. Так и есть ли мне резон глаз не смыкать, караулить невесть что? Не лучше ли выспаться перед дорогой?

Как сейчас помню – я усмехнулся, зевнул и лег спать.

И уснул почти так же быстро, как Интай.

* * *

Я проснулся оттого, что смерть отхватила у меня прядь волос над самым ухом. Не иначе, хотела ухо откромсать, да промахнулась малость.

Не успев еще проснуться толком, глаза открыть не успев, я отпрыгнул, перекатился – и смерть разочарованно свистнула над моей головой, а потом еще раз, почти огладив лопатки.

Я сумел отворить глаза только на втором перекате – и все вокруг меня так и пошло колесом: ночное небо, обломанные стволы, расхлестанный по поляне костер… и моя смерть в руках Интая, самая что ни на есть взаправдашняя смерть, стальная, с бронзовой рукоятью работы лучших мастеров!

Меч был большим. Невероятно, неправдоподобно большим… а Интай был очень маленьким, и пальцы его не смыкались вокруг вспухшей рукояти. Меч вывернулся у него из рук, Интай прыгнул следом, вцепился, его поволокло за клинком, поволокло прямо в огонь, я едва успел парня за шиворот из костра выдернуть – хоть это я успел, хвала Богам, а ничего другого не успел, и Интай тоже не успел. Меч даже не вывернулся, он просто стряхнул мальчишку с себя, как стряхивают назойливого щенка, ухватившего зубками полу рубахи. Моя рука взметнулась вослед – и опоздала.

– Беги! – гаркнул я, встряхнув Интая за шиворот.

Может, хоть он спастись сумеет… ох, с какой бы радостью я ему руки-ноги пообломал! Особенно руки. Чтоб не совал их, куда не следует. Сам ведь меч из ножен не выпрыгнет. Его человеческая рука освободить должна. Поглядеть поганцу малолетнему захотелось, каким мечом с демонами сражаются. С демонами! С демонами, и больше ни с кем! Мальчишка обнажил меч – а рядом, хоть тресни, ни одного демона! Вот меч и старается, демона ищет – и какая разница, чью кровь придется пролить, чтобы добраться до первого попавшегося демона. Да он же полмира в салат изрубит, чтобы добраться… и начнет с меня, ясное дело. Уже начал. Совсем проклятая железяка сбесилась! А тут еще Интай… нет, чтобы бежать – стоит, будто врытый. Глаза ошалелые врастопырку – как есть ничего не соображает.

– Беги, дурак! – взвыл я – а мгновением позже опрокинул его наземь, чтобы сверкающая дуга падения стали прошла мимо. Она мимо и прошла. А потом оборвалась на полдороге и рухнула вниз.

От удара рукоятью по ребрам у меня помутилось в глазах – но на этот раз я успел. Пальцы мои обхватили бронзу так плотно, что вырвать у меня меч можно было только вместе с руками… проваль, до чего же он тяжелый!

– С-сейчас-с, – свистел я сквозь намертво стиснутые зубы. – С-сейчас-с ты с-спать пойдеш-шь…

Спать, как бы не так. Баиньки. Где эти проклятые ножны? Рукоять все пухнет, меч тяжелеет, скоро я его не удержу… ножны, ножны где?

Ножны валялись невдалеке. Ну, если не ножны, так то, что от них осталось.

Теперь стальную тварь уже ничто не удержит.

Меч внезапно сделался легче, и хотя руки мои не разжались, от неожиданности я пошатнулся. И клинок тут же огладил мою левую щеку: не дерни я головой в последнее мгновение, быть бы мне без глаза. Впрочем, я и так буду. Без глаза, уха, горла, сердца… без жизни.

Клинок вдруг снова отяжелел, сделался почти неподъемным – и до ужаса живым. Он швырял меня оземь, валял по горящим угольям, тянул за собой вверх и снова оземь, о стволы деревьев… врешь, милый! Убить ты меня, конечно, убьешь, но я и мертвый тебя не выпущу. Нельзя тебя выпускать.

Новый рывок. Я рухнул на одно колено, и меч, с чудовищной натугой выворачивая, почти выламывая мои запястья, вознесся надо мной.

Вот и все , как-то нелепо промелькнуло в голове. Вот теперь и правда все.

И тут Интай наконец-то ожил. Во всяком разе, глаза у него сделались осмысленные. Ну, не то чтобы совсем, но злые-презлые. Может, он и на себя злился, не знаю – а только себе самому оплеуху не отвесишь.

Честное слово, именно это он и сделал. Он подскочил ко мне и отвесил клинку оплеуху! Его счастье, что плашмя угодил, а не по лезвию. И мое счастье – потому что меч не голову мою снес, а рухнул на мое колено – опять же плашмя. Нелепая случайность – но она была последним, что у меня оставалось. Демон там меня поджидает или кто – но у меня больше нет ножен, а значит, укротить клинок мне попросту нечем.

Дурацкая случайность.

Я ею воспользовался.

Меч еще только опускался на выставленное колено – а я уже перехватил клинок левой рукой. И ахнул его изо всей силы, что только было духу… сталь, она ведь ломкая… должно, должно получиться!

Клинок не переломился даже, а разбился о мое колено, будто стеклянный. Он тихо сломался, почти беззвучно. Это ведь только внутри меня взревело, будто лопнула огромная, с дерево толщиной, стеклянная струна – а потом сделалось тихо.

Очень тихо.

Я выронил обломки меча.

Пошатываясь, встал, еще не вполне веря в наше спасение.

Живой вроде. Или нет? Ох, больно-то как… значит, и верно, живой. И даже вроде дышу. Вот только бок болит немилосердно. Неужели я все-таки сломал ребро? Хвала Богам, вроде бы нет. И глаз цел. По щеке кровь течет, а глаз уцелел. Чудом, не иначе. И теперь я по-прежнему смотрю на то, что меня окружает, обоими глазами. На поляну, истерзанную в клочья, обожженную, словно на ней дракон бился в предсмертных муках. На то, что еще недавно было нашими дорожными припасами. На меч свой, изломанный в стальное ощепье.

И на мальчишку.

Он стоял, пошатываясь.

Стоит и шатается – значит, живой, а остальное, право же, такая ерунда. Стоишь, дружочек… вот и стой… хорошо стоишь – мне не дотянуться… вот там и стой… и ко мне близко не подходи… вообще никак не подходи.

Он судорожно всхлипнул, глаза его округлились, губы побледнели… а, проваль – вот только ты мне попробуй еще и в обморок грохнуться.

– Мастер… – Слова клокотали у него не то в груди, не то в горле, словно кровавые пузыри у раненного насмерть. – Мастер, я… я нечаянно…

Я стиснул зубы, но смолчал. Конечно, нечаянно. А как же. Нарочно такое нипочем не устроишь.

– Мастер… я только… только одним глазком…

Кто бы тут говорил о глазах!

– Я… посмотреть только хотел…

И вот тут я понял, почему мастер Дайр, за вычетом того единственного раза, так никогда и не поднял на меня руку.

Понял, потому что именно этого мне сейчас и хотелось до боли в стиснутых зубах. Просто-напросто снять ремень или отломить хворостину – и выдрать маленького поганца на чем свет стоит.

Думаю, мастера Дайра это желание посещало не единожды. Особенно поначалу.

Нет, наказывал нас мастер Дайр и вообще не слишком часто, а уж чтобы выпороть кого или зуботычину отвесить… такое и вовсе случалось реже редкого. Да ведь за столько-то лет каждому перепало.

Почти каждому.

Никогда, ни разу мастер Дайр не ударил двоих – Сахаи Нену и меня. Забавно, я ведь раньше и не замечал что Сахаи – тоже… о нет, во время тренировок нас никто не щадил. Нас сбивали с ног, мы летели в пыль, прикладывали примочки к рассеченной скуле и ворочались ночами, кусая губы, чтобы боль не исторгла ни единого стона… но нас никогда не били . Никогда. Мы получали удары – но не побои. Даже когда мы этого заслуживали. Даже и поначалу.

Особенно поначалу.

По той же самой причине, по которой я сейчас не подыму руки на этого маленького мерзавца.

Потому что НЕЛЬЗЯ.

Он захлебывался сухим, бесслезным плачем, лежа у меня в ногах. По моей левой щеке текла кровь, заливалась узкой струйкой в уголок рта, стекала вдоль ямочки на подбородке и срывалась с нее то на голое плечо, то на изодранную рубаху – шмяк… плюх… шмяк… плюх… плечо мокрое от пота, и рубаха тоже мокрая от пота, мокрая насквозь… шмяк… плюх… шмяк… плюх…

Я нагнулся, поднял его за шиворот и одним рывком поставил на ноги.

– Сходи по грибы, что ли, – велел я ровным бесцветным голосом. – Жрать ведь что-то надо.

В горле у него вновь клокотнуло.

– Мастер Кинтар, я…

Он не устоял на ногах, он вновь повалился на колени, и рыдания душили его пуще прежнего – вот-вот не переможет, вот-вот задохнется…

Плохо. А, проваль – не просто плохо.

Хуже некуда.

Он не может, не сможет себя простить. И плевать ему, что я его простил – сам он не простит себя никогда. Мне ли не знать. Правильно мастер Дайр меня тогда… без капли жалости… потому что пожалей он меня… нет, я все равно не смог себя простить, даже и сейчас, даже и зная то, что знаю… после всего, что сказал мне Тхиа, я себя не простил… но я хотя бы смог дышать – а иначе я задохнулся, захлебнулся бы своей виной, захлебнулся бы насмерть… как Интай захлебывается – еще хрипит, еще дышит, но уже, уже…

Он стоял на коленях, разрываясь сухим плачем, почти кашлем. И ведь не так много ему надо, чтобы вновь вздохнуть. Вот она, его щека – совсем рядом. Одна-единственная оплеуха. Несильная, кончиками пальцев. По моим меркам несильная. Чтобы качнулась под моей рукой его голова, отлетая в сторону. Чтобы щека вспухла. Одна оплеуха, одна-единственная… совсем немного боли, только один удар – и он снова сможет дышать, сможет быть … только один удар по этой щеке, с которой не сошли еще уличные ссадины.

Это я только думал, что сержусь. Это я только думал, что с гневом своим совладал. Как же! Гнев вздымался мощным приливом. Вот, значит, что тебе нужно, паршивец. Вот что тебе от меня нужно! Тебе мало, что всю твою жизнь тебя били, толкали, топтали, давили, пинали, отпускали тебе затрещины все, кто ни попадя. Тебе надо, чтобы еще и я – я! – тебя ударил.

И когда гнев затопил меня, захлестнул с головой, я поднял мальчишку на руки, поднял его хрупкое, надрывно хрипящее тело, поднял и прижал к себе, как младенца, чудом выжившего после морового поветрия, поднял на руки, прижал к себе и начал баюкать и гладить его по голове, пока он не перестал хрипеть и задыхаться, пока из его легких не вытолкнулся воздух, а из глаз – слезы.

По моей левой щеке текла кровь, мокрая-премокрая, она смешно пузырилась в уголке рта и капала с подбородка. А по моей правой щеке текли его слезы, мокрые-премокрые, текли и срывались на воротник.

Бок-то как болит…

– Ну что ты, малыш, что ты… бывает… мы живы, а это главное… главное, слышишь?.. зато теперь ты знаешь, что такое “нельзя”.

Теперь – знает.

Между прочим, я тоже.

* * *

Одно во всей этой неурядице хорошо (не считая того, что жив я остался) – мытарствам моим с непутевым мальчишкой конец пришел. Как и моей дороге. Ну куда я пойду безоружный, в самом-то деле? На демона с голыми руками – и то глупость несусветная, а уж на Бога-Демона, Пожирателя Душ, Извратителя Естества… и кто уж он там еще… что же мне теперь – подмышки Оршану щекотать, чтоб Он со смеху насмерть надорвался? Такой надорвется, жди…

Одним словом, возвращаться надо. Покаяться Кеану, как бездарно я утратил заговоренное им оружие. Другое какое выпросить… или лучше не связываться? Змеи в линьке – и то народ раздражительный, а к магу в линьке, небось, и вовсе не подступись. Еще превратит во что-нибудь этакое… сам забудет, во что. Потом обратно превращать станет… а это, наверное, больно. В общем, хлопот не оберешься. Нет, вот как надо: сперва в башню тихомолком пробраться да слуг подрасспросить – в каком-де младший Шенно расположении духа? Если в обычном, тут и объявиться можно. А если он, неровен час, чудищем обернулся да в таком виде по потолку бегает, лучше я к Лаони наведаюсь. Тоже ведь маг не из последних. Должен знать, чем моей беде помочь. А сам не поможет, так присоветует кого. В любом разе хоть один из них меня да выручит.

А главное – сбуду я Интая с рук долой. Сам его в школу и приведу. И никаких там писем, никаких посредников. Отдам его Рамиллу под начало… или нет, лучше сразу Дайру. Зелен еще Тейн с пацаньем управляться. Разве что Сахаи мог бы, у него свои уж дети пошли… одно только, что они и впрямь еще дети малые, а Интай уже не ребенок. Самые годы паскудные – уже не ребенок, еще не взрослый… нет, нечего Сахаи голову забивать этакой ерундой. Дайр со мной разобрался когда-то, разберется и с Интаем. Он и позаковыристей учеников в горсти держал… такой, как Интай, ему на одну щепоть. И не будет у меня за мальчишку душа болеть. И отправлюсь я в путь-дорогу с легким сердцем…

А, проваль – это я так думал.

Нет, но ведь как хорошо бы. Парнишечка приблудного в школу привел… а забот с ним, с бедняжечкой – только успевай поворачиваться. Без пригляду не оставишь. Вот за ним бы и приглядывали во все глаза – и кто заметит, что я опять куда-то втихаря смылся? А если и заметят – что же я, отовраться не сумею? Поехал насчет родни Интаевой разузнать, вот и весь сказ. Сам поехал, Патриарх неугомонный? Так и что с того? Сам начал дело, сам его и завершить хочу, честь-честью, а ученички разлюбезные пускай дома сидят да своим делом занимаются, раз уж у них столько пустого времени завелось, что себя к работе пристроить невтерпеж. Пускай мне лучше парня вот до ума доведут… а то он на полдороге заплутал, так до ума и не добрался.

Это, конечно, если Интай сумеет язык свой длинный, неуемный, за зубами удержать. А своей волей не сумеет, Лаони или Киану попросить, чтоб заклятие парню пожевать дали. Пожует, так и не будет язык в ненужную сторону вертеться. А когда снова завертится, я уже далеко буду. Совсем далеко – сам ведь не знаю, где. Попробуй, сыщи!

Размечтался, Кинтар. Выдумок, выдумок наворотил – не всякий сказитель за медяк столько наплетет. Даже за два медяка. Тебе, Дайр Кинтар, не в Патриархи – в сказители трактирные пора, за кусок хлеба горло драть да небылицы врать, да почуднее чтобы…

В уме-то я столько врак напридумывал, аж самому сладко стало. На деле оно все куда как кисло обернулось.

Начать с того, что я на ровном месте ногу подвернул.

Нет, ну конечно, не вывихом этим злополучным день начался. Я и прежде того уйму дел успел переделать. Держась за бок и время от времени поругиваясь сквозь стиснутые зубы. Ничего не попишешь, приходится. Вот убил бы меня взбесившийся меч, так и лежал бы я себе мертвый посередь полянки, полеживал. И никаких тебе хлопот. А уж коли живым остался – изволь хлопотать, дело делать. С живыми, с ними всегда так.

Надо ведь живым себя обихаживать? Надо. А нам с Интаем без этого и вовсе никак. Это же сказать страшно, на что мы с ним похожи. После того разгрома, что треклятый меч на поляне учинил… А пожитки мои, а еда, а одежонка наша… нет, лучше и не говорить вовсе. Это я раньше думал, что Интай в лохмотья одет. Забыл, видать, как настоящие-то лохмотья выглядят. Запамятовал. Теперь зато вспомнил. Только дерни – и все облачение нитка за ниткой ползет. А что в котомке про запас лежало, сплошь лоскутьями по деревьям висит и этак задумчиво на ветру покачивается. Высоко висят, будто дразнятся. Кое-что так и пришлось оставить птичкам лесным на обзаведение: поверху ветки тоненькие, не всякая даже Интая выдержит, а уж меня и подавно. Пока мы сняли с деревьев, что смогли, поободравшись с ног до головы, пока я изыскал-таки в остатках рубахи иглу, воткнутую в то, что было воротником еще вчера, пока соорудил из добытых лоскутьев для себя и мальчишки хоть что-то, похожее на штаны – не рвутся по целому месту, так и ладно, нам же не на королевский прием в тряпье этом топать… одним словом, времени набежало изрядно. А когда мы, до живого мяса комарами искусанные, ополоснулись и натянули на себя изделия рук моих, аппетит от переживаний да трудов праведных разыгрался просто зверский. Думал я сперва прилечь да соснуть часок-другой и тем голод пересилить – спешить нам вроде и некуда, можно бы и подремать с устатку… да нет, какой уж тут сон! Тревога еще не унялась, глаза так изнутри и распяливает, а тут еще с голоду брюхо крутит, словно кишки не узлом даже, а бантиком кто-то завязывает. А, проваль – я так не усну, и пытаться нечего. Так что, едва покончив с одеванием, я погнал Интая собирать… нет, не грибы. Мальчик он городской, городской до мозга костей, о лесной жизни понятия никакого. Старательности в нем, конечно, хоть отбавляй, и если я прикажу, он уж постарается… но вот жрать то, что он, насобирает, да еще по ночному времени, я просто не рискну. Храбрости не хватит. Безусловно, Оршану меня в этаком разе нипочем не заполучить, но… лучше я умру как-нибудь иначе, можно?

Нет, по грибы я отправился сам, а Интая пристроил собирать деньги. Их ведь сколько по земле ни разбрасывай, ни одной монетки не вырастет, даже медной – так и нечего засевать лесную поляну деньгами, даже если сумасшедшая железяка и вспахала ее из конца в конец. Ничего не скажешь, меч постарался на совесть. Серебро, зашитое в подкладку, золото, упрятанное в потайной кошель на поясе – все как есть расхлестало по траве да по кустам.

Кто бы жаловался, Дайр Кинтар! Или забыл, что деньги тебе сегодня жизнь спасли? Не мастерство твое, не опыт бойца – деньги. Золото. Вот в первый раз в жизни мне эту самую жизнь спасают деньги. Когда бы не кошель поясной – лежать бы мне теперь с распоротым боком кишками наружу. А так – не кровью моей, а золотом хлынуло… нет, решительно мне повезло. Деньги – не кровь, их и подобрать с земли можно. Это кровь пролитую обратно в жилы не вольешь, земля не отдаст, она до крови жадная, а до золота ей дела нет. Соберем мы мои деньги, соберем. А если какую монету и прозеваем – пусть себе лежит. Вроде как выкуп. Особо усердствовать и сам не стану, и Интаю не велю. Раз уж я нынче кошельком своим от смерти откупился, так и нечего быть мелочным. Об заклад бьюсь, Кеану бы и вовсе подбирать ничего не стал, до последней монетки оставил валяться… но я – не Кеану, и деньги все-таки не мои, а дареные. Свои деньги можно куда угодно швырнуть, хоть бы и смерти в зубы, а чужие, дареные – совестно.

Одним словом, наладил я Интая монетки собирать, а сам за грибами пошел. Уходя, обернулся – и невольный смех пробрал меня, словно озноб. Поляна, поросшая вместо ягод золотом и серебром… ох, и странно же выглядят в лунном свете монеты, выблескивающие из останков травы!.. поляна, поросшая деньгами – и голодный мальчишка посреди поляны… точь-в-точь как в сказке. Как в сказке… Интай очень любит сказки… а уж самому в сказку угодить…

Нет, эта сказка ему бы не понравилась.

Грибов я набрал, костерок развел, добычу свою на прутиках изжарил, и мы с Интаем насытились до отвала. Ел Интай, к моему удивлению, молча, изредка косясь на аккуратные кучки монет, сложенные им еще до моего возвращения. И правильно, между прочим, он на них поглядывает: не горстями же нам это добро таскать, в самом-то деле?

Значит, надо хоть котомочку какую-никакую соорудить. Прежняя испорчена безвозвратно… вот и еще забота.

Одежда, деньги, еда, котомка… а тут, глядишь, не то, что рассвет занялся – день во всей красе настал… и когда, спрашивается? Ладно, мне-то что с того? Настал, и настал… может, хоть теперь отдохнуть малость после ночных бдений?

Нет.

Это я ночью, не подумав, брякнул, что спешить мне некуда. А если подумать – очень даже есть куда. Стоит мне лишнего промедлить хоть самую малость – и Оршан мигом заберет надо мной власть. И того уже довольно, что мне назад возвращаться приходится – так имею ли я право тратить время на отдых, если минута, и та может оказаться роковой? Подумаешь, спать хочется! Боец я, в конце-то концов, или нет?

Кстати, о возвращении…

– Так ты на демона не пойдешь? – тихо осведомился Интай, когда я объявил ему, что мы идем назад.

– Пойду, – ответил я, – Но не теперь. Сперва домой надо зайти, к магу одному знакомому, оружие себе новое промыслить. Как я на демона пойду безоружный? Эх, ты, босота. – Я ласково взъерошил его и без того растрепанные вихры. – Это только в сказках воин может на чудище с голыми руками переть. В жизни оно совсем по-другому выходит.

С этими словами я взвалил сумку на плечо, встал и сделал шаг.

И тут сумка лопнула.

Все мои пожитки, все остатки запасов, трудолюбиво собранные нами ночью лоскуток к лоскутку, кроха к крохе, все деньги, как есть, вывернулись из дыры и хлынули вниз. Я вертанулся на пятке в напрасной и ненужной попытке подхватить упавшее – и боль крепкой хваткой рванула меня за щиколотку. Я ахнул и повалился наземь. В глазах враз выступили слезы – не то и впрямь от боли, не то от неожиданности. Скорей от неожиданности, да еще, пожалуй, от обиды. Ведь со мной такого не случалось вот уже… а, проваль – я и не упомню, сколько лет. Ни с того, ни с сего, на ровном месте, будто я не мастер, не Патриарх, даже не бывший уличный мальчишка, а престарелый вельможа с трясучим подбородком, который без паланкина и передвигаться-то неспособен.

– Что с тобой? – всполошился Интай.

– Ногу вывихнул, – морщась, объяснил я сквозь зубы. – Сильно. Сядь, посиди покуда. Сейчас я ее в порядок приведу.

Вывих вставить – дело недолгое, если умеючи. Этому нас обучали в первую очередь. Вот посидеть да обождать, чтобы нога тут же не подвернулась заново… да просто чтобы ступить на нее было можно – а ведь мне не два шага пройти предстоит, мне весь день шагать… нет уж, Кинтар – вывих вставил, а теперь изволь посидеть спокойно. Иначе полчаса выиграешь, а день потеряешь – а нельзя тебе день целый терять, за день многое случиться может. Спешить тебе надо, это верно – так ведь не тот случай, чтобы ради спешки увечиться. Быстрым шагом ты потерянный час легко наверстаешь – а хромаючи, опоздаешь наверняка. Сиди, Патриарх, как редиска в грядке, и раньше времени не выдергивайся.

Я сидел, и болтал с Интаем о том, о сем, благо болтовня странным образом не мешала мне думать, а как-то даже способствовала. Странно все это. Глупо как-то. Ногу подвернул на ровном месте. Ерунда получается. Да, я не выспался, притомился, все верно. А только когда мы с братьями Шенно мага этого, Фаннаха, громили, я ведь не ночь одну не спал, а трое суток. И ничего – даже в бою ноги не подворачивались. И сумка порвалась, а ведь швы я прошил на совесть. Это я умею. Что, не мужское, скажете, дело иглой орудовать? Глупость скажете. Мастер Дайр всегда говорил, что боец должен обихаживать себя сам. А если кому нужны слуги или там женщины, чтобы обед приготовить, рубаху зашить или штаны постирать, так это не только не боец, но и вовсе не мужчина. В бою ни слуг, ни женщин не бывает – вот и обходись сам, своим уменьем. А оборваться, обовшиветь или помереть с голоду, когда еды навалом, для бойца непозволительно. Всех нас этому учили, всех. Любой из нас мог заработать на хлеб прачкой или помощником повара. Любой мог починить себе обувь. А уж шить… конечно, свой портняжка при школе состоял, Тосси Сплющенный, он нам и одежду шил – но в подмастерьях мы у него все перебывали по очереди, все до единого, и я в том числе. Не мог порваться шов, прошитый моей рукой. Ведь и нитка не гнилая, и лоскутья сумки, изрезанной мечом, добротные… в высшей степени странно.

– Дай-ка мне это барахло, – попросил я, и Интай вручил мне лопнувшую сумку. – Погляжу, что стряслось.

Так… ремень порван, на сумке один шов лопнул, другой просто разошелся… странно.

– Ладно, – заявил я, прошив порванные места дважды для верности. – Пойдем, что ли. Нога моя в полном порядке, сумка тоже, заново не порвется. Солнце уже вон как высоко стоит.

– Пойдем, – согласился Интай неожиданно хмуро. Вот тебе и раз! С чего бы это он так посмурнел, хотел бы я знать?

Путь наш лежал из лесу к торной дороге, и проделали мы его по большей части молчком. Интай отделывался на все вопросы короткими “да” и “нет”, а то и вовсе отмалчивался… что за притча? Может, просто дыхание берег? Оно и правда, шли мы ходко – навряд ли изголодавшийся бездомный мальчишка привык так выкладываться. Надо хоть немного убавить шагу, не то мне его придется вскорости на себе волочить. Да и жалко парнишку, по правде говоря.