Текст книги "Серая Женщина"

– Матушка! – окликнул молодой человек, неожиданно живо поднявшись. – При первой встрече с кузиной нехорошо вести себя таким образом. Впоследствии Господь может даровать ей свою милость, но сейчас она и ее спутник моряк нуждаются в отдыхе и пище.

Он не стал дожидаться ответа на свои слова, а опять сел и погрузился в чтение. Судя по всему, молодой человек не сомневался, что неприветливая матушка в точности исполнит распоряжение. Действительно, не успел он закончить фразу, как та показала на длинную деревянную скамью возле стены и, смягчив выражение лица, произнесла:

– Манассия говорит правду. Посидите здесь, пока Фейт и Натте приготовят и подадут еду. А я тем временем пойду к мужу и сообщу, что приехала его племянница – или та, которая называет себя таковой.

Она вернулась в кухню и дала указания старшей из девушек – как поняла Лоис, своей дочери. Пока хозяйка говорила, та стояла неподвижно, не глядя на незнакомцев. Она была похожа на брата Манассию, но обладала более привлекательными чертами лица. Особенно Лоис удивили большие, глубокие, таинственные глаза: она успела их рассмотреть, когда девушка подняла голову, чтобы взглянуть на приезжих. Рядом с высокой крепкой нескладной матерью и едва ли более изящной сестрой постоянно крутилась девочка лет двенадцати или около того. Ни та ни другая не обращали внимания на проказы, озорные выходки и даже гримасы в адрес Лоис и капитана Холдернесса, которые сидели лицом к двери – уставшие с дороги и расстроенные откровенно неприветливым приемом. Чтобы утешиться и успокоиться, капитан достал табак и принялся жевать, и уже пару мгновений спустя к нему действительно вернулось обычное жизнелюбие, так что он тихо пробормотал:

– Ах, негодяй Элайас! Вот уж я с ним разберусь! Если бы вовремя доставил письмо, тебя приняли бы совсем по-другому. Ничего: как только подкреплюсь, сразу пойду на поиски парня, заберу письмо и принесу сюда. Тогда все сразу наладится, девочка. Прошу, не падай духом. Не выношу женских слез. Ты просто устала от тряски и проголодалась.

Лоис смахнула слезы, осмотрелась, чтобы отвлечься, и заметила, что Манассия тайно наблюдает за ними своими глубоко посаженными глазами. Взгляд этот вовсе не был недоброжелательным, однако глубоко смутил Лоис, особенно тем, что кузен не отвел глаз даже после того, как был разоблачен, поэтому она с радостью встала, когда тетушка позвала зайти в комнату к больному дяде, и только таким способом избавилась от неотрывного наблюдения угрюмого молчаливого родственника.

Ральф Хиксон был намного старше жены, а из-за болезни выглядел совсем дряхлым. Он никогда не обладал силой характера Грейс, а возраст и слабость и вовсе превращали его едва ли не в ребенка. Однако, в отличие от супруги, отличался добротой и сердечностью. Вот и сейчас он поднял дрожащие руки навстречу Лоис и приветствовал ее как родную, ни на миг не задумавшись о пропавшем письме, а сразу признав в ней родную племянницу.

– О, как хорошо, что ты не побоялась пересечь океан, чтобы познакомиться с дядюшкой! И дорогая сестра Барклай тебя отпустила!

Лоис пришлось объяснить, что дома, в Англии, не осталось никого, кто мог бы по ней скучать; что родители умерли, а матушка перед смертью завещала поехать в Америку, найти дядю и попросить приюта. Слова дались с тяжелым сердцем – тем труднее, что из-за затуманенного сознания больного повторять историю пришлось несколько раз. Наконец Ральф Хиксон понял, о чем говорит племянница, и зарыдал как дитя, причем скорее оплакивая собственную потерю сестры, с которой не виделся двадцать лет, чем судьбу стоявшей перед ним сироты. Лоис, в свою очередь, изо всех сил сдерживала слезы, стараясь не проявлять слабость в чужом странном доме. Главным образом заставлял ее проявлять сдержанность неприязненный взгляд тетушки. Родившись в Америке, к английским корням мужа Грейс изначально относилась с ревнивым недоверием. В последние же годы, когда из-за слабоумия Ральф забыл о причинах бегства с родины и постоянно оплакивал добровольное изгнание, считая его главной ошибкой жизни, заочное осуждение далеких родственников приобрело болезненную остроту.

– Хватит! – оборвала, наконец, причитания мужа Грейс. – Сдается мне, что, оплакивая давно умершую сестру, ты забываешь, в чьих руках находится наша жизнь и смерть!

Справедливые слова прозвучали не ко времени. Лоис взглянула на нее с едва скрытым негодованием, лишь усилившимся от того презрительного тона, с которым Грейс обращалась к мужу, поправляя ему постель.

– Можно подумать, что ты безбожник: так плачешь по разлитому молоку. Правда в том, что с возрастом ты совсем впал в детство, а ведь когда мы женились, во всем полагался на Господа. Иначе ни за что не вышла бы за тебя. Нет, девочка, – обратилась она к Лоис, заметив ее возмущение. – Тебе не удастся унизить меня сердитыми взглядами. Я честно исполняю свой долг; в Салеме не найдется ни единого человека, кто осмелится сказать дурное слово о Грейс Хиксон – как о работе, так и о вере. Благочестивый мистер Коттон Мэзер[48]48
  Мэзер Коттон (1663–1728) – пресвитерианский священник Второй церкви Бостона.


[Закрыть] признался, что даже ему есть чему у меня поучиться. Так что советую тебе смириться и постараться, чтобы Господь отвел тебя от предосудительных манер, послав жить в Сион, где на бороду Аарона каждый день падает драгоценная роса[49]49
  Псалом Давида, 132:1–3: «Это – как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на края одежды его; как роса Ермонская, сходящая на горы Сионские, ибо там заповедовал Господь благословение и жизнь навеки».


[Закрыть].

Лоис устыдилась и расстроилась, обнаружив, что тетушка точно прочитала мимолетное выражение, а потом укорила себя за то, что допустила осуждение, и постаралась представить, что еще до нежданного вторжения гостей тетушка могла из-за чего-то расстроиться и рассердиться. Оставалось лишь надеяться, что небольшое недоразумение скоро сотрется из памяти, поэтому Лоис постаралась успокоиться и не расчувствоваться от слабого, дрожащего рукопожатия дядюшки, когда по распоряжению тети пожелала ему спокойной ночи и вернулась в общую комнату, где семья уже собралась вокруг стола, а Натте – служанка из коренных американцев – принесла из кухни жареную оленину и свежий хлеб. Судя по всему, в отсутствие Лоис с капитаном Холдернессом никто не разговаривал. Манассия по-прежнему неподвижно сидел на своем месте с открытой Библией на коленях, однако не читал, а смотрел в пространство, словно мечтая или созерцая видения. Фейт медлила возле стола, лениво руководя действиями Натте, а Пруденс стояла, прислонившись к дверному косяку между кухней и комнатой, и всякий раз, когда индианка проходила мимо, дразнила и задирала ее. В конце концов служанка не на шутку рассердилась, хотя напрасно попыталась скрыть гнев, поскольку всякое его проявление лишь раззадоривало проказницу. Когда наконец все было готово к трапезе, Манассия воздел правую руку и «попросил благословения», как было принято говорить у пуритан. На самом же деле молитва превратилась в длинное обращение за духовной силой в противостоянии Сатане и в отражении его огненных стрел. А вскоре и вообще приняла чисто личный характер, словно молодой человека совсем забыл, что находится за столом, среди людей, и начал жаловаться Господу на одолевавшие его душу сомнения и недуги. К действительности его вернула Пруденс: младшая сестра дернула брата за полу сюртука, а когда тот открыл глаза и сердито посмотрел на нее, вместо ответа насмешливо высунула язык. После этого Манассия умолк и сел, а все остальные последовали его примеру и принялись за еду. Грейс Хиксон сочла бы себя негостеприимной хозяйкой, отправив капитана Холдернесса искать ночлег. На полу в общей комнате расстелили шкуры, на стол положили Библию и поставили квадратную бутылку, тем самым обеспечив ночные потребности гостя. Несмотря на заботы, тревоги, искушения и грехи, городские часы еще не пробили десяти раз, когда все домочадцы крепко спали.

Утром капитан Холдернесс первым делом отправился на поиски Элайаса и недоставленного письма. Он встретил молодого человека на улице: тот как раз неторопливо и с чистой душой нес письмо по указанному адресу, поскольку считал, что небольшое промедление вреда не причинит: какая разница, вчера вечером или сегодня утром? – однако ощутимый удар по уху от того самого человека, который нанял его для срочной доставки и еще вполне мог бы находиться в Бостоне, доходчиво объяснил ошибочность этого мнения.

Передав письмо в руки хозяев и тем самым доказав, что Лоис обладала законным правом на приют в доме ближайших родственников, капитан Холдернесс счел за благо удалиться.

– Может быть, девочка, ты сумеешь их полюбить, когда никто не станет напоминать о родине. Нет-нет, только не плачь! Расставание всегда дается нелегко, а трудную работу нельзя откладывать. Держись дорогая, а следующей весной, если будем живы, непременно приеду тебя проведать. Как знать, может быть, вместе со мной пожалует какой-нибудь молодой мельник? Только не спеши выскакивать замуж за богомольного пуританина. Все, милая, мне пора! Да благословит тебя Господь!

И Лоис Барклай осталась одна в Новой Англии.

Глава 2

Найти себе место в этой семье оказалось делом крайне трудным. Тетушка обладала очень узким кругом душевных привязанностей. Любовь к мужу, даже если когда-то существовала, давным-давно сгорела и умерла. Все, что она для него делала, исходило исключительно из чувства долга, но чувство долга не распространялось на ее речь, и сердце Лоис обливалось кровью от постоянного потока презрительной брани, которую супруга выливала на бедного Ральфа, когда ухаживала за ним и старалась облегчить физическое недомогание. Должно быть, она не столько стремилась оскорбить мужа, сколько хотела облегчить собственные страдания, а он пребывал в слишком ослабленном состоянии, чтобы обижаться. Возможно также, что постоянное повторение одних и тех же саркастических замечаний выработало полное безразличие. Как бы то ни было, кроме еды и физического удобства его ничто не интересовало. Даже первая вспышка нежности к Лоис вскоре исчерпала себя. Теперь он любил племянницу за умение ловко и бережно поправлять подушки и готовить новые или особенно вкусные блюда, но вовсе не как дочь своей покойной сестры. И все же Ральф Хиксон хорошо относился к Лоис, а она была так рада толике душевного тепла, что не задумывалась о его источнике. Общение с ней доставляло удовольствие дядюшке, но больше никому в доме. Тетушка смотрела на нее искоса по многим причинам. Во-первых, осуждающее выражение на лице гостьи в первый вечер не стерлось из памяти Грейс: предрассудки, чувства и предубеждения английской девушки рассматривались как приверженность церкви и государству, которые в Америке считались следованием папистским правилам и рабской приверженностью жестокому, лишенному веры королю. Во-вторых, не оставляло сомнений, что Лоис остро ощущала отсутствие сочувствия со стороны всех членов семьи к старинной наследственной верности (как религиозной, так и политической), в которой сама она была воспитана. Больше того, Грейс и Манассия открыто проявляли враждебность ко всем близким сердцу Лоис понятиям и идеям. Даже случайное упоминание о маленькой старинной серой церкви в Барфорде, где так долго проповедовал и служил отец, мимолетный рассказ о трудностях, переживаемых родиной во время ее отъезда, или с детства усвоенная уверенность в непререкаемом авторитете короля нестерпимо раздражали Манассию. Если Лоис произносила что-нибудь подобное, кузен оставлял чтение – основное занятие дома, – вставал и, сердито что-то бормоча себе под нос, принимался нервно расхаживать по комнате. А однажды даже остановился перед ней и горячо потребовал не говорить глупости. Надо отметить, что его поведение значительно отличалось от саркастичной, презрительной манеры матери в отношении робких патриотических высказываний бедной племянницы. Грейс сама подстрекала ее – во всяком случае, на первых порах, пока опыт не научил девушку помалкивать, – выражать собственные мысли по спорным вопросам, а когда Лоис раскрывала сердце, набрасывалась с резкой бранью, рождавшей в душе племянницы враждебные чувства. В то же время сквозь гнев Манассии прорывалось столь искреннее и глубокое сожаление о том, что молодой человек считал заблуждением, что он горячо пытался убедить кузину в существовании двух сторон вопроса. Вот только подобный взгляд казался Лоис предательством по отношению к памяти отца.

Чем дальше, тем больше Лоис интуитивно ощущала дружеское расположение Манассии. Дома он бывал редко: возделывал землю, в качестве главы семьи вел небольшую торговлю, а когда наступал сезон охоты, подолгу пропадал в окрестных лесах, причем так мало заботился о безопасности, что наедине мать постоянно упрекала его в беспечности, хотя перед соседями хвасталась смелостью и мужеством сына. Лоис нечасто выходила из дома просто ради прогулки: как правило, женщины появлялись на улице только по делу, но раз-другой ей все-таки удалось бросить взгляд в сторону окружавшего город густого темного леса, где таинственно шевелились ветки, а ветры дули с такой неистовой силой, что приносили на улицы Салема доступный чувствительному слуху трубный звук сосен. По общему мнению горожан, древний лес изобиловал опасными животными и – что еще страшнее – скрывавшимися в чаще и постоянно замышлявшими кровавые нападения на христиан свирепыми индейцами, теми самыми дикарями с бритыми головами и раскрашенными лицами, которые, по их собственным признаниям и по общему убеждению, действовали заодно со злыми силами.

Порой старая служанка – индианка Натте – рассказывала Фейт, Пруденс и Лоис страшные истории о колдунах своего народа. Обычно беседы проходили по вечерам в кухне. В ожидании, когда подойдет тесто для домашнего хлеба, Натте сидела на корточках возле прогоревшего очага. Пылающие угли отбрасывали на лица причудливые тени, а она рассказывала свои жуткие истории. Красной нитью сквозь них проходило затаенное, но очевидно ощущаемое убеждение в необходимости человеческой жертвы. Веруя и дрожа от страха, бедная старуха рассказывала на ломаном английском языке свои сверхъестественные легенды и испытывала мстительную радость от ощущения власти над тремя невинными девушками, чей народ вверг ее в состояние рабства и превратил исконных хозяев земли отцов в вынужденных рыскать по лесам разбойников.

После подобных историй Лоис с огромным трудом заставляла себя по приказу тетушки выйти из дома, чтобы привести скот с расположенного на краю города общественного пастбища. А вдруг из-за куста ежевики вылезет двуглавый змей – тот злобный, коварный, проклятый слуга индейских колдунов с глазами в обоих концах длинного гибкого туловища, – который одним взглядом принуждает ненавидящих индейцев девушек бежать в лес в поисках краснолицего мужчины и, навсегда забыв веру и семью, умолять взять ее в жены? А еще, по словам Натте, колдуны прятали на земле злобные талисманы. Каждый, кто их находил, менялся до неузнаваемости. Добрые любящие люди становились безжалостными мучителями и приобретали способность причинять страдания по собственной воле. Однажды, когда Лоис осталась в кухне наедине с Натте, та шепотом высказала предположение, что такой злобный талисман когда-то достался Пруденс, и показала руки, изуродованные синяками от тайных щипков. После этого кузина стала внушать неподдельный страх.

Но не только индианка Натте и чувствительные девочки верили в невероятные истории. Сейчас они вызывают у нас снисходительную улыбку, однако в то время наши английские предки отличались ничуть не меньшей, хотя и не столь обоснованной склонностью к суевериям, поскольку жили в более понятном, привычном окружении, чем переселенцы, оказавшиеся в чуждой стране, среди нехоженых лесов Новой Англии. Самые вдумчивые священники не только верили в существование чудовищ вроде двуглавого змея и разного рода колдовство, но делали их темами проповедей и молитв. А поскольку трусость вселяет в нас жестокость, достойные и даже безупречные во многих отношениях люди из суеверия превращались в безжалостных преследователей любого, кто казался им исполнителем сатанинской воли.

Лоис ближе всех в доме дяди сошлась с Фейт. Почти ровесницы, кузины выполняли одни и те же хозяйственные работы: по очереди выгоняли и возвращали коров, собирали масло, которое неизменно взбивала Хозеа – пользовавшаяся особым доверием хозяйки угрюмая приходящая служанка. С приезда Лоис не прошло и месяца, как у каждой из девушек появилась своя большая прялка для шерсти и маленькая – для льна. Фейт отличалась крайней серьезностью, говорила мало, никогда не смеялась, но часто впадала в глубокую печаль, причины которой Лоис не понимала. Порой она пыталась развеселить кузину рассказами о жизни и обычаях старой Англии. Изредка Фейт слушала, но чаще по-прежнему думала о своем: кто знает, о прошлом или о будущем?

Суровые священники регулярно посещали дом с пасторскими визитами. В таких случаях Грейс Хиксон надевала чистый передник, чистый чепчик и оказывала такой щедрый прием, которого не знал больше никто. Из кладовки являлись лучшие угощения и выставлялись перед дорогими гостями. Выносилась парадная Библия, Хозеа и Натте отзывались из кухни, чтобы внимать сопровождаемому пространным толкованием чтению. После этого все присутствующие опускались на колени, а священник воздевал правую руку и молился за всевозможные группы христиан и за все мыслимые духовные потребности. И вот, наконец, снисходил до каждого из присутствующих в отдельности и проповедовал в соответствии с собственным представлением о его или ее нуждах. Поначалу Лоис не переставала удивляться соответствию проповедей внешним обстоятельствам каждого из подопечных, но заметив, что тетушка неизменно ведет со священником долгие беседы наедине, поняла, что святой отец черпает впечатления и знания из рассуждений «благочестивой женщины Грейс Хиксон». После такого открытия Лоис стала менее внимательно вслушиваться в молитву «о девице из дальних краев, через океан принесшей в душе семена заблуждений и позволившей этим семенам прорасти в древо зла, где могут найти приют злые духи».

– Молитвы нашей церкви нравятся мне больше, – однажды призналась Лоис в разговоре с Фейт. – В Англии ни один священник не может молиться своими словами, а значит, не имеет права судить других, чтобы решать, что им говорить, как сегодня утром это делал мистер Таппау.

– Ненавижу мистера Таппау! – коротко отозвалась Фейт, и в темных печальных глазах сверкнула яркая искра.

– Почему, кузина? Мне он кажется хорошим человеком, хотя его молитвы разочаровывают.

В ответ Фейт лишь упрямо повторила:

– Ненавижу его!

Острая неприязнь огорчила Лоис. Она инстинктивно расстроилась, поскольку сама отличалась желанием любить, с радостью принимала любовь и страдала при каждом проявлении враждебных чувств. Не зная, что сказать, она долго молчала. Фейт продолжала с яростью, но без единого слова крутить прялку, а когда нить порвалась, оттолкнула колесо и торопливо вышла из комнаты.

Тогда к Лоис неслышно подкралась Пруденс. Настроение этой странной девочки непредсказуемо менялось: сегодня она держалась ласково и общительно, а завтра вела себя насмешливо, если не грубо, и проявляла такое равнодушие к боли и страданиям других людей, что казалась едва ли не лишенной человечности.

– Значит, тебе не нравятся молитвы пастора Таппау? – шепотом уточнила Пруденс.

Конечно, Лоис расстроилась оттого, что ее подслушивали, но не захотела отказаться от собственных слов.

– Они нравятся мне меньше, чем те, что я слышала дома.

– А мама говорит, что раньше ты жила с неблагочестивыми людьми. Но не смотри на меня так сердито! Это же не мои слова. Сама не люблю молиться и не люблю пастора Таппау. Но Фейт его просто терпеть не может, и я знаю почему. Хочешь, скажу, кузина Лоис?

– Нет, что ты! Фейт не объяснила причину, а только она может отвечать за себя.

– Ну, тогда спроси ее, куда и почему уехал молодой мистер Нолан, и узнаешь. Сама видела, как Фейт часами о нем плакала.

– Тише, дитя, тише! – воскликнула Лоис, услышав шаги старшей кузины и испугавшись, что та поймет, о чем идет речь.

Правда же заключалась в том, что год-другой назад в Салеме разгорелся острый конфликт между двумя религиозными направлениями. Пастор Таппау возглавил более агрессивное и, соответственно, более успешное крыло. Вследствие раскола менее популярный священник мистер Нолан был вынужден уехать из города. Фейт Хиксон любила его самозабвенно, со всей силой страстного сердца, хотя сам молодой человек даже не подозревал о чувстве, а родственники оказались слишком равнодушными и невнимательными, чтобы заметить столь тонкие душевные движения. Однако старая индианка Натте все увидела и поняла. Она знала, почему Фейт внезапно утратила привязанность к отцу и матери, брату и сестре; почему потеряла интерес к привычной работе по дому и даже к самой религии. Натте безошибочно распознала смысл глубокой неприязни Фейт к пастору Таппау. Мудрая индианка поняла, почему девушка (единственная из всех белых, кого она любила) избегала старого священника, предпочитая прятаться в лесу, лишь бы не слышать его долгих проповедей и нудных молитв. Дикие, необразованные люди не рассуждают в духе «люби меня и мою собаку»; напротив, часто испытывают ревность к любимому существу. Скорее они рассуждают так: «Кого ненавидишь ты, ненавижу и я»[50]50
  Вольная трактовка слов Руфи: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить, народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом». Книга Руфи, 1:16.


[Закрыть]. Поэтому Натте прониклась к пастору Таппау еще более пламенной ненавистью, чем сама Фейт.

Долгое время причина неприязни кузины к священнику оставалась для Лоис загадкой. Однако, хотела она того или нет, а имя мистера Нолана осталось в памяти. Скорее из девичьего интереса к возможной любовной истории, чем из пустого любопытства она соотнесла различные мелкие поступки и слова с интересом Фейт к опальному пастору и в итоге получила ключ к постоянной печали кузины, причем Лоис обошлась без помощи любопытной и болтливой Пруденс, решительно отказавшись выслушивать ее сплетни, чем глубоко обидела девочку.

С течением осени Фейт становилась все молчаливее и грустнее. Она почти ничего не ела, смуглый цвет лица сменился болезненной бледностью, темные глаза ввалились и смотрели едва ли не безумно. Приближалось 1 ноября. Инстинктивно желая внести в унылую, однообразную жизнь хотя бы немного веселья и радости, Лоис рассказывала Фейт о различных наивных английских обычаях – конечно, не способных заинтересовать американскую девушку. Кузины лежали без сна в просторной неоштукатуренной комнате, служившей одновременно и кладовкой, и спальней. Той ночью Лоис особенно сочувствовала Фейт: слишком долго и тяжело та вздыхала. А вздыхала кузина оттого, что для слез горе уже стало давним и привычным. И вот Лоис терпеливо, молча слушала в темноте нескончаемые вздохи, считая, что даже такой способ самовыражения облегчит страдания. Но когда вместо того, чтобы лежать неподвижно, Фейт принялась конвульсивно дергать руками и ногами, Лоис не выдержала и все-таки негромко заговорила: опять вспомнила добрую старую Англию, старинные обычаи, постепенно коснулась темы Хеллоуина и принялась рассказывать о давних традициях, и тогда, и долгое время потом живших во всей стране и до сих пор живущих в Шотландии. Когда же заговорила о шуточных девичьих гаданиях – яблоке, которое следовало съесть перед зеркалом, мокрой простыне, тазиках с водой, горящих рядом орехах и прочих невинных способах увидеть будущего супруга, – Фейт начала слушать с живым интересом, время от времени задавая короткие, но точные вопросы, словно в мрачной глубине сердца забрезжил луч надежды. Лоис продолжала рассказывать истории, подтверждавшие правоту испытанных методов, хотя слабо верила сама в них, но все же стремилась хоть немного ободрить бедную Фейт.

Неожиданно на стоявшей в углу комнаты выдвижной кровати поднялась Пруденс. Девушки думали, что маленькая кузина спит, но оказалось, что та все слышала.

– Если Лоис хочет, то может пойти к ручью и встретиться с Сатаной, – заговорила девочка. – Но если пойдешь ты, Фейт, то я непременно скажу маме. Да, и пастору Таппау тоже скажу. Прекрати рассказывать свои жуткие истории, кузина Лоис. Мне страшно до смерти. Лучше вообще не выйду замуж, чем почувствую, как кто-то берет из моей руки яблоко, когда протяну его через левое плечо.

Испуганная девочка громко вскрикнула, представив, как это случится. Фейт и Лоис тут же вскочили и через всю залитую лунным светом комнату в своих белых ночных рубашках подбежали к ней. Одновременно, разбуженная криком, к младшей дочери поспешила Грейс.

– Тише, тише! – строго приказала Фейт.

– В чем дело, дитя мое? – встревоженно спросила Грейс, в то время как, чувствуя себя виновной в суматохе, Лоис молчала.

– Убери ее мама, убери! – закричала Пруденс. – Только посмотри за ее левое плечо! Там стоит Сатана! Да, вижу, как он протягивает руку к надкушенному яблоку!

– О чем она говорит? – сурово осведомилась Грейс Хиксон.

– Видит дурной сон, – ответила Фейт. – Пруденс, пожалуйста, замолчи! – Она больно ущипнула сестру, в то время как Лоис попыталась ласково унять тревогу, которую сама же невольно вызвала.

– Успокойся, Пруденс, и постарайся уснуть. А я посижу рядом, пока глубокий сон не сморит тебя.

– Нет-нет, сейчас же уходи! – рыдала Пруденс, поначалу действительно испугавшись, но сейчас уже разыгрывая страх из удовольствия находиться в центре внимания. – Пусть рядом со мной останется Фейт, а не ты, злая английская ведьма!

Фейт села возле сестры, а Грейс, рассерженная и озадаченная, ушла к себе с намерением утром разобраться в случившейся неприятной истории. Лоис оставалось лишь надеяться, что до завтра все забудется, однако она твердо решила больше никогда не заговаривать о старинных английских обычаях. К сожалению, ночью произошло несчастье, в корне изменившее ход событий. Пока Грейс успокаивала младшую дочь, муж перенес еще один апоплексический удар. Теперь уже трудно сказать, был ли тому причиной крик девочки, который, возможно, испугал его. Вернувшись в спальню, при неверном мерцании свечи жена заметила опасные изменения в состоянии мужа: дыхание вырывалось судорожными хрипами, приближался конец. Разбудив всех в доме, Грейс немедленно вызвала доктора. Больному оказали всю возможную помощь, однако напрасно: еще до наступления холодного ноябрьского рассвета жизнь Ральфа Хиксона оборвалась.

Весь следующий день обитатели дома сидели или неслышно бродили по затемненным комнатам, а если говорили, то мало и очень тихо. Манассия никуда не пошел. Он, несомненно, скорбел об отце, но внешне этого никак не проявлял, а вот Фейт открыто оплакивала утрату: под ее мрачной внешностью скрывалось любящее сердце, а отец всегда проявлял к ней больше доброты, чем мать. Любимцем Грейс был единственный сын Манассия, а еще младшая дочь Пруденс. Лоис горевала ничуть не меньше членов семьи: дядю она любила как самого близкого друга, а горечь потери оживила в памяти смерть родителей, но плакать ей было некогда и негде: на ее плечи легли многочисленные заботы, считавшиеся неподобающими ближайшим родственникам. Надо было подготовить дом к похоронам и организовать поминальное застолье. Лоис занималась делами под придирчивым присмотром тетушки.

И вот накануне похорон она вышла во двор, чтобы принести дров для кухонной печи. Стоял тихий, торжественный, звездный вечер, и в душу внезапно закралось чувство одиночества среди бескрайней вселенной. Лоис присела за поленницей и дала волю слезам, но вдруг услышала рядом голос Манассии, который неожиданно вышел из-за поленницы и остановился перед ней:

– Ты плачешь!

– Совсем немножко, – отозвалась Лоис, тут же встала и принялась собирать дрова. Ей совсем не хотелось отвечать на расспросы угрюмого сдержанного кузена, но к удивлению, молодой человек взял ее за руку и проговорил:

– Подожди минутку. Почему ты плачешь?

– Не знаю, – совсем по-детски пожала плечами Лоис и снова заплакала.

– Отец был очень добр к тебе, Лоис. Ничего странного, что ты о нем скорбишь. Но, забирая, Господь может воздать сторицей. Я буду относиться к тебе с такой же добротой, как отец. Нет, еще добрее. Сейчас не время обсуждать матримониальные дела, но, когда закончим с похоронами, я вернусь к этому вопросу.

Лоис перестала плакать, но сжалась от страха. Что имел в виду кузен? Пусть бы лучше рассердился за неразумные слезы, за глупость. В течение следующих нескольких дней она всеми силами избегала встреч с Манассией, хотя старалась не проявлять опасений. Иногда разговор за поленницей казался дурным сном: даже если бы в далекой Англии не оставался сердечный друг, если бы на свете не существовало ни единого избранного мужчины, она все равно не смогла бы принять Манассию в качестве супруга. До сих пор ничто в его речах и поведении не указывало на такие планы, а сейчас, когда прозвучали конкретные слова, Лоис поняла, что испытывает к кузену острую неприязнь. Да, он, несомненно, благочестив и набожен, но темные глаза, тяжелый пристальный взгляд, редкие прилизанные черные волосы, грубая серая кожа – вся внешняя непривлекательность после разговора за поленницей проявилась особенно остро.

Лоис понимала, что рано или поздно последует продолжение, но трусливо пыталась оттянуть решающий момент, а для этого ни на шаг не отходила от тетушки, зная, что матримониальные планы Грейс Хиксон относительно сына не совпадают с его собственными соображениями. Так и было на самом деле, поскольку матушка Манассии отличалась не только религиозным рвением, но и честолюбием. Успев рано и дешево купить землю в Салеме, затем, после подорожания, Хиксоны без особого труда приобрели значительное богатство. Этому во многом способствовала привычка к молчаливому накоплению: даже сейчас, располагая солидным доходом, они не пожелали изменить первоначальный, весьма скромный уклад жизни. Таким похвальным образом складывались внешние обстоятельства. Что же касается репутации, то она неизменно оставалась столь же высокой. Никто не мог осудить их привычки или поступки. Благочестие и смирение почтенного семейства было у всех на виду, поэтому Грейс Хиксон считала себя вправе выбирать среди самых достойных девиц города до тех пор, пока не найдет сыну достойную невесту, но никто в Салеме не соответствовал ее высоким требованиям. Даже сейчас, вскоре после кончины мужа, она планировала отправиться в Бостон, чтобы посоветоваться с уважаемыми священниками во главе с достопочтенным Коттоном Мэзером и спросить, нет ли среди их прихожанок добродетельной девушки, достойной руки ее сына. Помимо безупречной внешности и благочестия невеста должна была обладать еще одним важным качеством: принадлежать к состоятельной семье с хорошей родословной. В ином случае Грейс Хиксон с презрением отвергла бы ее. Естественно, что в случае обнаружения такого образца совершенства никаких возражений со стороны сына не предполагалось, поэтому Лоис не ошиблась, решив, что тетушка даже слышать не захочет о женитьбе Манассии на ней – бедной безродной сироте.