Текст книги "Серая Женщина"

Отдых вернул способность мыслить и чувствовать. Действительно ли ей предстоит умереть? Ей, Лоис Барклай, всего восемнадцати лет от роду, такой здоровой, молодой и до недавних дней полной любви и надежды? Что подумают об этом дома – в настоящей Англии, в Барфорде? Там все ее любили, там она целыми днями разгуливала по берегу Эйвона, радовалась красоте лугов и пела чудесные песни. Ах, зачем же родители умерли, бросив ее на произвол судьбы, да еще наказали уехать в эту страшную, жестокую Новую Англию, где она никому не нужна и где ее теперь собираются предать позорной смерти как ведьму? И некому послать весточку на родину – тем, кого она больше никогда не увидит. Никогда! Молодой Хью Луси живет и радуется жизни. Возможно, думает о ней и о своем обещании приехать весной и забрать ее домой, чтобы сделать своей женой. А может, уже забыл. Кто знает? Еще неделю назад мысль о том, что жених способен забыть, возмутила бы Лоис. А сейчас она разочаровалась в людской доброте: все вокруг оказались жестокими, злыми и безжалостными.

Здесь Лоис передумала и принялась сурово осуждать себя за недоверие к возлюбленному. О, если бы она была вместе с ним! О, если бы могла быть вместе с ним! Он ни за что не позволил бы ей умереть: спрятал бы на груди от гнева всех этих людей и отвез в старый милый Барфорд. А может, в этот самый момент он плывет по бескрайнему синему морю – с каждым часом все ближе и ближе, но все-таки слишком поздно.

Всю ночь мысли лихорадочно сменяли одна другую. Лоис почти безумно цеплялась за жизнь и отчаянно молилась, чтобы не умереть; хотя бы не сейчас, когда она еще так молода!

Поздним утром следующего дня пастор Таппау и еще несколько пресвитеров разбудили ее от тяжелого сна. Ночь напролет, пока сквозь крошечное окошко не пробился серый свет, Лоис дрожала и плакала. Свет принес успокоение, и она ненадолго забылась.

– Вставай! – приказал пастор Таппау, не решаясь прикоснуться к носительнице злых сил. – Уже почти полдень.

– Где я? – в недоумении спросила Лоис, не совсем еще придя в себя, и посмотрела в осуждающие лица.

– В салемской тюрьме по обвинению в колдовстве.

– Увы! На миг забыла! – Лоис безнадежно опустила голову.

– Всю ночь провела на дьявольском шабаше, а теперь утомлена и сбита с толку, – прошептал один из пресвитеров едва слышно, но Лоис подняла глаза и посмотрела на него с молчаливым упреком.

– Мы пришли, чтобы убедить тебя сознаться в ни с чем не сравнимом тяжком грехе, – оповестил пастор Таппау.

– В моем тяжком грехе! – повторила узница, покачав головой.

– Да, в грехе колдовства. Если признаешься, то, может быть, в Галааде еще найдется бальзам[66]66
  «Разве нет бальзама в Галааде? Разве нет там врача? Отчего же нет исцеления дщери народа моего?» Иер, 8:22.


[Закрыть].

Один из пресвитеров пожалел изможденную несчастную девушку и добавил, что, если она раскается и примет епитимью, жизнь ее сможет продлиться.

Внезапно в сознании Лоис мелькнул яркий свет. Неужели еще удастся спастись? Неужели жизнь в ее власти? Неизвестно, когда появится Хью Луси, чтобы навсегда забрать ее в уют и покой нового дома! Жизнь! О, значит, надежда еще не окончательно потеряна, еще остается шанс не умереть, а остаться в живых! И все же правда сорвалась с губ сама собой, без участия воли.

– Я не ведьма, – тихо проговорила Лоис.

Услышав эти слова, пастор Таппау завязал узнице глаза. Она не сопротивлялась, а лишь вяло гадала, что будет дальше. Затем в темницу тихо вошли какие-то люди, послышались приглушенные голоса. Ее заставили поднять руки и коснуться кого-то из тех, кто стоял рядом. В тот же миг раздался шум борьбы, и знакомый голос Пруденс Хиксон истерично закричал, требуя, чтобы ее тотчас вывели отсюда. Лоис подумала, что кто-то из судей усомнился в ее вине и потребовал еще одной проверки. Тяжело опустившись на кровать, она решила, что оказалась в страшном сне, в окружении безумных, одержимых злобой врагов. Стоявшие вокруг люди – судя по всему, их собралось немало – продолжали негромко беседовать. Она даже не пыталась угадать смысл отдельных долетавших фрагментов фраз, но потом кое-какие слова подсказали, что обсуждается применение кнута или иных орудий пыток, чтобы заставить ведьму признаться и открыть те средства, которыми можно снять причиненную ей порчу. В ужасе она жалобно воскликнула:

– Умоляю, господа, ради Бога, не применяйте столь жестоких методов! Под их действием можно признаться в чем угодно, и больше того, обвинить кого угодно. Ведь я всего лишь девушка – вовсе не такая храбрая и не такая правильная, как некоторые.

Кто-то из присутствующих пожалел несчастную узницу: та стояла с тяжелыми кандалами на тонких ногах, молитвенно сложив руки, а из-под закрывавшего глаза грубого платка ручьем текли слезы – и воскликнул:

– Смотрите! Она плачет. А у ведьм, говорят, нет слез.

Но другие лишь посмеялись над поверьем и напомнили, что сами Хиксоны свидетельствовали против родственницы.

И снова Лоис призвали покаяться и зачитали подтвержденные всеми (так было сказано) обвинения вместе с соответствующими доказательствами. Было заявлено, что, учитывая благочестие ее семьи, судьи и пресвитеры Салема решили сохранить осужденной жизнь, если она признает вину, искупит грех и согласится понести наказание. А если нет, то и она сама, и все осужденные вместе с ней будут повешены на рыночной площади утром в четверг (базарный день). Изложив условия, все присутствующие замолчали, ожидая ответа. Ждать пришлось минуту или две. Лоис снова присела на кровать, ибо слабость не позволяла стоять, и спросила:

– Нельзя ли снять с глаз этот платок? Очень больно.

Поскольку повод для лишения зрения миновал, платок развязали, и узница снова смогла видеть. Жалобно окинув взглядом окружавшие ее суровые лица, Лоис заговорила:

– Господа, я вынуждена с чистой совестью выбрать смерть, а не купленную ложью жизнь. Я не ведьма. Даже не представляю, что вы имеете в виду, обвиняя меня в колдовстве. Многое в жизни я делала неправильно, но думаю, что Господь меня простит.

– Не произноси его святое имя своими мерзкими губами! – оборвал разгневанный ее решением пастор Таппау и с трудом сдержался, чтобы не ударить.

Лоис почувствовала этот порыв и в страхе отпрянула. Затем судья Хоторн торжественно зачитал окончательное решение: Лоис Барклай приговаривалась к повешению как признанная ведьма. Она невнятно пробормотала нечто вроде мольбы о жалости и сострадании к ее молодым годам и сиротскому положению, но не была услышана. После этого посетители покинули темницу, оставив узницу в горьком одиночестве дожидаться ужасной смерти.

Тем временем за стенами тюрьмы стремительно нарастал страх перед колдовством и перед ведьмами. Множество мужчин и женщин были осуждены, невзирая на положение в обществе и прежнюю репутацию. С другой стороны, считалось, что более пятидесяти человек подверглись дьявольским искушениям и злостным соблазнам. Сейчас уже невозможно оценить, сколько ненависти – откровенной, неприкрытой личной ненависти присутствовало в этих обвинениях. Суровая статистика того времени сообщает, что пятьдесят пять человек избежали смерти, признав себя виновными, сто пятьдесят жертв попали в тюрьму, больше двухсот получили обвинение, а двадцать с лишним приняли смерть. Среди них оказался и священник, которого я назвала Ноланом, по общему мнению, пострадавший от ненависти соперника-пастора. Один пожилой человек с презрением воспринял приговор и отказался просить о помиловании, после чего был приговорен к казни за неповиновение суду. Даже собаки обвинялись в колдовстве и получали приговор вплоть до смертной казни. Один отважный молодой человек сумел организовать побег осужденной матери из тюрьмы, увез ее верхом на лошади и спрятал посреди Черничного болота, неподалеку от ручья Таплай, что на Большом пастбище. Построил ей хижину, регулярно снабжал едой и одеждой и поддерживал вплоть до тех пор, пока безумие не миновало. Должно быть, несчастная женщина ужасно страдала, поскольку во время отчаянного побега из тюрьмы сломала руку.

Увы, никто не попытался спасти Лоис Барклай. Грейс Хиксон предпочла забыть о племяннице. В то время обвинение в колдовстве ложилось на всю семью таким пятном, что безупречной жизни нескольких поколений не хватало, чтобы его стереть. К тому же необходимо помнить, что, как большинство современников, тетушка твердо верила в реальность колдовства. Бедная, всеми покинутая Лоис и сама верила в жуткий грех, тем более что тюремщик однажды разговорился и поведал, что почти в каждой камере сейчас заключена ведьма. Если поступят новые осужденные, то, скорее всего, кого-то придется посадить к ней. Лоис точно знала, что не имеет к колдовству ни малейшего отношения, но в то, что грех распространился по городу и захватил злых людей, согласившихся продать душу демонам, верила. Дрожа от страха, она даже хотела попросить тюремщика избавить ее от опасного соседства, но настолько ослабела, что не смогла подобрать нужных слов.

Единственным, кто жалел Лоис и готов был поддержать, если бы мог, оставался Манассия, бедный безумный Манассия, чье состояние Грейс Хиксон с каждым днем скрывать от окружающих становилось все труднее. Для этого она готовила маковый чай, а когда сын засыпал под его действием, крепкими веревками привязывала его к массивной кровати. Исполняя тяжкую обязанность, она выглядела глубоко опечаленной, поскольку признавала ухудшение состояния своего первенца – того, кем когда-то гордилась и на кого возлагала большие надежды.

Поздним вечером Грейс явилась в камеру Лоис в скрывавшей лицо и фигуру накидке с капюшоном. Узница сидела неподвижно и крутила в пальцах обрывок бечевки, утром выпавший из кармана какого-то из пресвитеров. Прежде чем она обратила внимание на посетительницу, той пришлось пару мгновений простоять молча, а когда, наконец, взглянула, негромко вскрикнула и отшатнулась от темной фигуры. Словно сам собой развязался язык, Грейс сразу заговорила:

– Лоис Барклай, разве я когда-нибудь причинила тебе зло?

Грейс Хиксон даже не подозревала, как часто отсутствие родственного тепла ранило сердце одинокой девушки, да и сама Лоис не держала обиды. Напротив, племянница с благодарностью думала о том, как многое тетушка делала из того, чего можно было не делать, а потому вытянула руки навстречу, как единственному другу в этом мрачном месте, и ответила:

– Ах нет, нет! Вы всегда были очень добры! Очень!

Но Грейс осталась неподвижной.

– Да я не причинила тебе зла, хотя так и не поняла, с какой стати ты к нам явилась.

– Умирая, отправиться к вам велела мне матушка, – закрыв лицо ладонями, простонала Лоис.

С каждым мгновением тьма сгущалась, а тетушка все молчала и не двигаясь, потом наконец спросила:

– А кто-нибудь из моих детей навредил тебе?

– Нет-нет, никто… до тех пор, пока Пруденс не сказала… Ах, тетя, вы тоже считаете меня ведьмой?

С этими словами Лоис поднялась и, пытаясь заглянуть в лицо посетительнице, коснулась плаща.

Грейс Хиксон немного отстранилась от той, кого страшилась, однако хотела умилостивить.

– Это решили те, кто умнее и благочестивее меня. Но, Лоис, Манассия мой первенец! Освободи его от демона ради того, чье имя я не решаюсь произнести в этих ужасных стенах, заполненных предателями христианских надежд. Если я или кто-то другой в моей семье был добр к тебе, освободи его от тяжкого недуга!

– Вы просите меня ради Христа: не боюсь назвать святое имя – ответила Лоис. – Но, тетушка, видит Бог, я не ведьма, и все же должна умереть, принять казнь. Тетушка, родненькая, не дайте им меня убить! Я еще так молода и не причинила никому вреда – во всяком случае, осознанно.

– Тише! Стыдись! Сегодня утром я собственными руками привязала сына к кровати, чтобы не смог навлечь позор на себя и на всех нас: настолько он безумен. Лоис Барклай, взгляни сюда! – Грейс Хиксон опустилась на колени у ног племянницы и молитвенно сложила руки. – Я гордая женщина, да простит меня Господь, никогда не преклоняла колен ни перед кем, кроме Него. И вот умоляю тебя снять с моих детей, особенно с Манассии, то заклятье, которое ты на них наслала. Лоис, услышь меня, и я буду молить за тебя всемогущего, если еще осталось время для милости.

– Я не в силах исполнить вашу просьбу. Если не причиняла никому вреда, то как же смогу что-то исправить? Какой силой? – в безысходном отчаянии заломив руки, воскликнула Лоис.

Медленно, сурово и чопорно Грейс Хиксон поднялась с колен, отошла от прикованной цепью девушки поближе к двери, чтобы успеть выйти, как только проклянет не пожелавшую снять собственное наваждение ведьму, высоко подняла правую руку, приговаривая Лоис к вечным мукам за смертный грех и отсутствие милосердия даже в последний час, и, наконец, призвала ответить за все страдания, причиненные душам и телам тех, кто принял ее и приютил как сироту.

До этих последних слов Лоис просто стояла и слушала обвинения, поскольку понимала бесполезность возражений, но когда тетушка заговорила о Божьем суде, словно подчеркивая торжественность момента, подняла голову и правую руку и проговорила:

– Грейс Хиксон! Я встречу вас там и докажу свою невиновность в смертном грехе. Да смилостивится Господь над вами и всем вашим семейством!

Спокойный голос племянницы привел посетительницу в бешенство, и, нагнувшись, она подобрала с пола пригоршню пыли и швырнула Лоис в лицо, закричав:

– Ведьма! Ведьма! Проси милости для себя, а я не нуждаюсь в твоих молитвах: молитвы ведьм читаются задом наперед. Тьфу на тебя, тьфу: знать не хочу!

Она быстро покинула камеру, а Лоис Барклай всю ночь напролет сидела и стонала.

– Господи, помоги! Господи, дай силы!

Ничего иного в голову не приходило: остальные мысли и желания погибли. Когда утром тюремщик принес завтрак, узница показалась ему совсем лишившейся разума. Действительно, не обратив на него внимания, она продолжала раскачиваться из стороны в сторону, что-то бормотать и время от времени улыбаться.

Однако Бог услышал ее просьбу: помог и дал силы. В среду днем в камеру бросили еще одну «ведьму», с ругательствами пожелав весело провести время. От пинка новая жертва упала на пол лицом вниз и осталась лежать неподвижно. Увидев измученную старую женщину, Лоис встала и подняла несчастную. О чудо! Это оказалась Натте: отвратительно грязная, залепленная комьями земли, вся в синяках и кровоподтеках, обезумевшая от мучений и побоев. Лоис обняла служанку, бережно вытерла фартуком смуглое морщинистое лицо и расплакалась так, как не плакала даже над своими бедами. Четыре часа кряду она врачевала телесные раны индианки, а когда к дикому созданию медленно вернулись чувства, постаралась скрыть бесконечный страх перед грядущей расправой, поскольку той также предстояло утром проститься с жизнью на глазах у разъяренной толпы. Больше того, Лоис сумела найти слова утешения для беспомощно трясущейся, словно в параличе, приговоренной к казни «ведьмы».

Когда в тюрьме наступила ночная тишина, надсмотрщик услышал из-за двери, как, словно малому ребенку, Лоис рассказывала соседке историю о том, кто умер на кресте ради нас. Пока звучал голос, Натте забывала о своем ужасе, но как только из-за усталости рассказчица замолкала, опять начинала кричать, как будто за ней по лесу, где она жила в юности, бежал хищный зверь. И Лоис опять начинала говорить, подбирая те благословенные слова, какие могла вспомнить, чтобы утешить индианку. Вот так, успокаивая и подбадривая соседку, Лоис сама получала силы и приходила в себя.

Настало утро, а вместе с ним и стражники, чтобы увести их на казнь. Лоис они нашли спящей уткнувшись лицом в спину дремлющей старухи, чью голову она держала на коленях. Когда ее разбудили, она не сразу поняла, где находится. На бледном изможденном лице блуждала глупая улыбка. Единственное, что она осознавала, это необходимость защищать несчастную индианку от угрожавшего ей несчастья. Увидев яркий свет апрельского утра, девушка обняла Натте и постаралась успокоить тихими словами, похожими на молитву, и обрывками псалмов. Подойдя к виселице, старая женщина судорожно вцепилась в спутницу, а безумная толпа внизу принялась кричать и сыпать проклятиями. Лоис продолжала утешать и подбадривать Натте, кажется, не понимая, что оскорбления, ругательства, поношения и камни направлены на нее саму. Но как только Натте отняли у нее, чтобы первой предать казни, девушка сразу осознала ужас собственного положения: дико оглядевшись по сторонам, она протянула к кому-то, кого увидела вдалеке, руки и позвала голосом, навсегда оставшимся в душе каждого, кто его услышал:

– Мама!

Спустя пару мгновений безжизненное тело ведьмы Лоис уже болталось в воздухе, а толпа стояла, затаив дыхание, под тяжестью внезапно обрушившегося недоумения и страха перед жестокостью.

Внезапно неподвижность и тишину нарушил какой-то сумасшедший. Бегом поднявшись по ступеням виселицы, он бросился к Лоис, заключил в жаркие объятия и принялся с дикой страстью целовать в губы. А потом, как будто действительно захваченный демоном, спрыгнул с помоста, пробрался сквозь толпу и побежал прочь из города, в густой лес. Больше Манассию Хиксона – а это был он – не видела ни одна христианская душа.

К осени жители Салема очнулись от жуткого наваждения. Именно тогда капитан Холдернесс и Хью Луси преодолели океан и прибыли в город, чтобы забрать Лоис и увезти обратно в родной мирный Барфорд, в красивую страну Англию. Увы, они нашли лишь поросшую травой могилу, где покоилась убитая заблудшими жителями невинная девушка. Покидая Салем, Хью Луси с тяжелым сердцем отряхнул прах от ног. Свою долгую жизнь он провел холостяком в память о Лоис Барклай.

Много лет спустя капитан Холдернесс разыскал его, чтобы поведать кое-какие новости, способные заинтересовать печального мельника с берегов Эйвона, а именно: год назад – то есть в 1713-м – был организован процесс отмены отлучения от церкви салемских ведьм. Все собравшиеся ради этого жители города «смиренно просили милостивого Господа простить возможные ошибки и грехи в применении правосудия, для чего обращались к Верховному Судие, сострадающему заблудшим и невежественным». Капитан рассказал также, что Пруденс Хиксон – сейчас уже взрослая женщина – перед всей церковью трогательно и горько раскаялась в своих фальшивых показаниях, среди которых особенно отметила обвинение кузины Лоис Барклай, на что Хью Луси резко ответил:

– Никакое раскаяние не вернет ее к жизни.

Затем капитан Холдернесс достал бумагу и зачитал смиренную и торжественную декларацию раскаяния. Среди подписей значилось имя Грейс Хиксон:

– «Мы, нижеподписавшиеся, в 1692 году были призваны выступить в качестве присяжных на суде в Салеме, где многие жители города получили обвинение в колдовстве. Признаем, что сами не были в состоянии понять и отвергнуть таинственные заблуждения, причиненные темными силами и князем тьмы, а потому, из-за недостатка знаний и справедливого руководства, свидетельствовали против обвиняемых. Теперь же, по здравом размышлении, считаем, что доказательства были недостаточными для лишения их жизни. Таким образом, полагаем, что по невежеству и скудоумию навлекли как на себя, так и на земляков грех невинной крови, о котором в Священном Писании Господь говорит как о непростительном. Обращаемся ко всем людям и особенно к выжившим жертвам со словами раскаяния и с просьбой о прощении за ложные свидетельства. С сожалением признаем, что глубоко заблуждались, в чем теперь искренне раскаиваемся и просим прощения прежде всего у Господа ради Христа. Молимся о том, чтобы Бог не возложил вину ни на нас, ни на других. Просим также, чтобы выжившие жертвы считали наши действия наваждением и заблуждением вследствие полнейшего невежества и страха.

Искренне просим прощения у всех, кого оскорбили, и в здравом уме заявляем, что больше никогда не совершим ничего подобного в целом мире. Умоляем вас принять это послание как знак раскаяния и просим благословить наследие Господа на земле.

Старшина присяжных Томас Фиск и другие…»

Выслушав текст, Хью Луси произнес еще более мрачно, чем прежде:

– Все их раскаяние ничего не значит для моей Лоис и не вернет ей жизнь.

Затем капитан Холдернесс рассказал, что в утвержденный по всей Новой Англии день всеобщего поста, когда все молельные дома наполнились прихожанами, стоявший на своем обычном месте старый-старый человек с седыми волосами передал на кафедру письменное свидетельство, которое уже раз-другой пытался прочитать сам. В послании он признавался в тяжком заблуждении относительно салемских ведьм и молил Господа простить его самого и сограждан. В заключение же призвал земляков обратиться к Всевышнему и всем вместе попросить его простить их прежнее заблуждение и не карать ни соотечественников, ни его семью, ни его самого. Этот старик, оказавшийся не кем иным, как самим судьей Сьюэллом, который был назначен специальной комиссией рассматривать дела салемских ведьм, продолжал стоять все время, пока священник зачитывал его признание, а в заключение произнес:

– Щедрый и милосердный Господь будет рад спасти Новую Англию, меня и мою семью.

Как выяснилось впоследствии, судья Сьюэлл установил для себя специальный день для покаяния и молитвы, чтобы поддерживать в сознании и душе чувство вины за участие в постыдных судах, и до конца жизни не пропустил ни единой годовщины.

Голос Хью Луси дрогнул:

– Все это не вернет мне ни моей Лоис, ни надежд молодости.

Но когда капитан Холдернесс покачал головой (ибо что он мог возразить в ответ на очевидную правду?), Хью добавил:

– Вы не знаете, какой именно день судья выбрал для покаяния?

– Двадцать девятое апреля.

– В таком случае и я здесь, в Барфорде, пожизненно присоединю свои молитвы к молитвам судьи и тоже буду просить Господа о том, чтобы грех стерся с лица земли и померк в забвении. Знаю, что она бы этого хотела.