Текст книги "Серая Женщина"

Он выглядел глубоко расстроенным событиями дня: поначалу просто сидел молча и обдумывал случившееся, так что вскоре хозяева начали проявлять нетерпение. И вот наконец мистер Нолан заговорил:

– Молю Господа, чтобы такой день, как сегодня, больше никогда не повторился. Похоже, что бесы, которых Господь превратил в стадо свиней, получили позволение снова вернуться на землю[54]54
  «И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, выйдя, пошли в стадо свиное. И вот все стадо свиное бросилось с крутизны в море и погибло в воде».


[Закрыть]. Пусть бы только заблудшие души терзали нас, но боюсь, что некоторые из тех, кого мы считали божьими людьми, продали души Сатане за малую долю его порочной власти, чтобы причинять страдания другим. Сегодня пресвитер Шеррингем лишился очень хорошей, ценной лошади, на которой возил семью на молитвенные собрания, в то время как жена его тяжело больна.

– Может быть, лошадь пала по какой-то естественной причине? – предположила Лоис.

– Возможно, – согласился пастор Нолан. – Но я собирался продолжить, что, когда он вернулся домой, опечаленный потерей животного, перед ним внезапно пробежала мышь, хотя еще мгновение назад ничего подобного заметно не было. Пресвитер ударил мышь ногой, а та закричала человеческим голосом и, несмотря на огонь и дым, полезла вверх по трубе.

Манассия жадно слушал рассказ, а когда священник умолк, с силой стукнул себя кулаком в грудь и принялся громко молиться об избавлении от власти Сатаны. Весь вечер он то и дело с нескрываемым ужасом возобновлял молитву: Манассия Хиксон – самый бесстрашный и дерзкий охотник во всем городе. Да и все остальные забыли о привычных делах и в молчаливом страхе прижались друг к другу. Фейт и Лоис сидели, крепко взявшись за руки, как в те дни, когда первая еще не ревновала ко второй. Пруденс тихим голосом задавала матушке и пастору вопросы о тех существах, что бродят вокруг, и о том, как они нападают на других. А когда Грейс попросила священника помолиться за нее и ее семейство, пастор Нолан разразился долгим и страстным монологом о том, чтобы никто из маленькой паствы не впал в безнадежное проклятие непростительного греха – греха колдовства.

Глава 3

«Грех колдовства». Мы читаем о нем, смотрим на него со стороны и все же не можем в полной мере осознать того ужаса, который он внушал людям. Каждое импульсивное или непривычное действие, каждое мелкое нервное отклонение, каждый укол боли отмечались не только окружающими, но и самим человеком, кем бы он ни был, как что угодно, только не самое простое и обычное жизненное явление. Он или она (поскольку чаще всего страдала женщина) испытывали тягу к какой-нибудь необычной пище, к необычному движению или, напротив, покою. Рука дрожала, ступня затекала, по ноге бежали мурашки. Немедленно возникал пугающий вопрос: «Что, если кто-то с помощью Сатаны наслал на меня порчу?» Возможно, мысль получала продолжение: «Очень плохо, что тело мое подвластно страданиям из-за неведомого недоброжелателя, но что, если Сатана обретет еще бóльшую силу, затронет душу и наделит злостными мыслями, приводящими к преступлениям, которые сейчас вызывают ужас?» И так далее, вплоть до страха перед тем, что может случиться, до постоянных пугающих мыслей об определенных возможностях, действительно искажающих воображение. Больше того, возникала неопределенность относительно того, кто может стать жертвой злых сил, похожая на всепоглощающий страх перед чумой, заставлявший людей в непреодолимом ужасе шарахаться от самых близких и любимых. Брат или сестра – лучшие друзья детства и юности – теперь могли оказаться в таинственной смертельной связи со злыми духами самого пугающего толка: кто знает? В таком случае возникал священный долг отвергнуть еще недавно горячо любимое существо, ставшее прибежищем нечестивой души. Возможно, страх смерти мог принести с собой признание, раскаяние и очищение. А если нет, то долой колдуна или ведьму, прочь с земли, в преисподнюю – царство их господина, чья воля исполнялась множеством дурных, предосудительных способов! Были и другие, кто помимо этого простого, пусть и невежественного чувства ужаса перед колдовством и ведьмами испытывали сознательное или бессознательное желание отомстить тем, чье поведение доставляло неудобства или неприятности. Там, где улики приобретают сверхъестественный характер, опровергнуть их невозможно. Возникает неоспоримый аргумент: «Ты обладаешь лишь естественной силой, я же владею силой сверхъестественной. Осуждением преступления колдовства ты лишь признаешь существование экстраординарной сущности. Тебе почти неизвестны границы естественных сил, так как же ты можешь определить сверхъестественное? Свидетельствую, что во тьме ночи, когда окружающие видели мое тело спокойно спящим, сам я в полном сознании присутствовал на шабаше ведьм и колдунов во главе с самим Сатаной. Они терзали мое тело, поскольку душа моя не признавала в нем короля, и я собственными глазами видел такие-то и такие-то деяния. Не знаю, что за существо приняло мой спящий облик. Но, признавая возможность колдовства, вы не можете опровергнуть мое свидетельство».

Свидетельство могло быть представлено истинно или ложно, в зависимости от того, верил ли в него сам говорящий, однако несложно заметить, какие мощные средства для мести оно открывало. Хуже всего было то, что сами обвиняемые часто способствовали распространению паники. Некоторых страх смерти толкал на признание тех воображаемых преступлений, в которых их обвиняли и обещали прощение в случае покаяния. Кое-кто, слабый и малодушный, в силу воспаленного воображения и сам начинал верить в собственную вину.

Лоис и Фейт сидели за прялками. Обе молчали, обдумывая ходившие по городу истории. Лоис заговорила первой:

– Ах, Фейт, эта страна хуже Англии даже в дни охотника на ведьм мастера Мэтью Хопкинса[55]55
  Хопкинс заявил, что нашел книгу Сатаны с перечислением всех английских ведьм, и в 1644 г. учинил в Эссексе охоту на ведьм, за плату разъезжая по деревням верхом в поисках колдунов и колдуний.


[Закрыть]. Начинаю бояться всех вокруг. Иногда боюсь даже Натте!

Фейт слегка покраснела и спросила:

– Почему? Что заставляет тебя не доверять нашей служанке?

– О! Как только страх касается ума, сразу его стыжусь. Но знаешь, ее облик и даже цвет кожи поначалу показались мне очень странными. И она некрещеная, а об индейских колдунах ходит немало разговоров. Не знаю, что за варево она порой помешивает на плите, не понимаю ее песнопений. Однажды встретила Натте в сумерках возле дома пастора Таппау вместе с его служанкой Хотой. А вскоре всех испугало несчастье в его доме, и я подумала, уж не приложила ли она к нему руку.

Фейт долго сидела молча, словно глубоко задумавшись, а потом ответила:

– Даже если Натте обладает силами, которых не имеем ни ты, ни я, то не станет использовать их кому-то во вред, по крайней мере тем, кого любит.

– Так себе утешение, – вздохнула Лоис. – Если служанка обладает какими-то особенными способностями, я ее боюсь, хотя не сделала ей ничего плохого. Даже могу сказать, что она мне нравится. Но такие силы дает только Сатана, и доказательство в том, что Натте направляет их лишь на тех, к кому плохо относится.

– Почему бы и нет? – спросила Фейт, поднимая глаза и обжигая кузину огненным взглядом.

– Потому, – ответила Лоис, не заметив откровенного вызова, – что нас учат молиться за тех, кто нас презирает, и творить добро тем, кто нас обижает. Но бедная Натте воспитана не в христианской вере. Было бы хорошо, если бы мистер Нолан ее окрестил. Возможно, тогда она смогла бы очиститься от сатанинских искушений.

– А разве ты никогда не подвергаешься искушениям? – насмешливо спросила Фейт. – Хоть давно и правильно крещена!

– Верно, – грустно согласилась Лоис. – Часто я поступаю неправильно, но не исключено, что если бы не Святой Дух, то поступала бы еще хуже.

Они снова помолчали.

– Лоис, – наконец заговорила Фейт, – не хочу тебя обидеть, просто ответь. У тебя никогда не возникает желания отказаться от далекой и смутной будущей жизни, о которой твердят священники, ради нескольких лет настоящего, живого счастья, готового начаться завтра или даже сегодня, в эту самую минуту? О! Я представляю счастье, по сравнению с которым все эти туманные образы рая…

– Фейт, Фейт! – в ужасе воскликнула Лоис, прикрыв ладонью рот кузины и в страхе посмотрев по сторонам. – Тише! Ты же не знаешь, кто может услышать, и отдаешь себя в его власть!

Однако Фейт оттолкнула руку и возразила:

– Лоис, я верю в такое счастье ничуть не больше, чем в рай. Возможно, и то и другое существует, но так далеко, что в них трудно поверить. Так вот, весь этот шум насчет дома мистера Таппау: обещай никому не говорить ни слова, и я поделюсь с тобой секретом.

– Нет-нет! – испуганно отказалась Лоис. – Пусть секрет останется секретом: не хочу ничего слышать. Готова сделать для тебя все, что в моих силах, кузина Фейт, но сейчас стараюсь сохранить свою жизнь и мысли в строжайших рамках благочестивой простоты и удержаться в стороне от всего, что покрыто тайной.

– Как пожелаешь, трусиха. Если бы выслушала меня, твои страхи стали бы куда меньше, если бы не исчезли совсем.

Больше Фейт не произнесла ни слова, хотя Лоис робко попыталась вовлечь ее в беседу на другие темы.

Слухи о колдовстве распространились среди холмов, как эхо громовых раскатов. Все началось в доме мистера Таппау, и первыми жертвами пали две его маленькие дочери, но со всех сторон, из каждого квартала города то и дело поступали известия о новых случаях порчи. Уже не осталось семьи, где бы кто-нибудь не пострадал. Затем послышались возмущенные возгласы и угрозы мести. Невзирая на породившие их таинственные страдания, угрозы стремительно распространялись.

Наконец пришел день, когда после основательного поста и долгой молитвы мистер Таппау пригласил окрестных священников и всех благочестивых прихожан собраться в его доме и объединиться в торжественной религиозной службе ради освобождения его детей и других страдальцев от власти злого духа. Весь Салем направился к дому пастора. Лица выражали крайнее возбуждение: на многих читался ужас и религиозное рвение, в то время как на других была написана решимость на грани жестокости.

В середине молитвы младшая дочь пастора, Эстер Таппау, забилась в конвульсиях. Приступ следовал за приступом, а ее безумные вопли сливались с криками и возгласами собравшейся конгрегации. Как только девочка немного утихла, а окружающие стояли, онемев от страха, отец простер над ней правую руку и именем Святой Троицы призвал сказать, кто ее мучил. Наступила мертвая тишина. Никто в толпе не шевелился и, кажется, даже не дышал. Эстер неловко помялась, а потом пробормотала имя индейской служанки в доме – Хота. Она присутствовала здесь же и казалась столь же заинтересованной, как все остальные, больше того, подносила страдающему ребенку лекарство, но сейчас несчастная женщина замерла в глубоком потрясении. Имя ее тут же подхватили сотни голосов и принялись с ненавистью повторять: еще мгновение, и люди набросились бы на жалкое, бледное, ничего не понимающее дрожащее существо и разорвали бы на куски. В растерянности и недоумении Хота выглядела едва ли не виноватой, но пастор Таппау – высокий, худой, седой – выпрямился во весь рост и жестом заставил их отступить и выслушать его обращение, после чего объяснил пастве, что стихийная расправа не является справедливым наказанием. Необходим процесс осуждения, возможно, – признания вины. Он надеялся, что если допросить Хоту, то ее откровения послужат облегчению страданий детей. Горожане должны оставить преступницу в руках отцов церкви, чтобы они могли сразиться с Сатаной, прежде чем передать осужденную в руки гражданского правосудия. Мистер Таппау говорил убедительно, ибо говорил как отец, чьи дети подвержены тяжким таинственным мучениям, и больше того – как отец, который верит, что получил ключ к облегчению участи и своих дочерей, и других страдальцев. Конгрегация со стоном смирилась и принялась слушать долгую страстную молитву, возносимую пастором в присутствии несчастной Хоты, которую, словно готовые сорваться цепные псы, охраняли двое крепких мужчин, даже несмотря на то, что молитва закончилась словами всемилостивого Спасителя.

Сцена произвела на Лоис настолько тяжкое, гнетущее впечатление, что она не только физически дрожала от глупости, жестокости и суеверия толпы, но и мысленно ужасалась при виде осужденной, в чью вину верила, а также открытой ненависти и агрессии со стороны окружающих, которая не могла не ранить доброе сердце. Бледная, с опущенным взором, она вышла на воздух следом за тетушкой, кузеном и кузинами. Грейс Хиксон возвращалась домой с триумфальным облегчением: виновница установлена и должна понести наказание. Манассия воспринял действо как исполнение пророчества. Пруденс неподобающе радовалась новизне впечатлений, и только Фейт выглядела необычно смущенной и встревоженной.

– Мы с Эстер Таппау почти ровесницы, – возбужденно объявила Пруденс. – У нее день рождения в сентябре, а у меня в октябре.

– Какое это имеет значение? – резко осведомилась Фейт.

– Никакого. Просто за такую маленькую девочку молились все эти важные священники, а многие прихожане приехали ради нее издалека: некоторые, как я слышала, даже из самого Бостона. Понимаешь, когда она дергалась, сам благочестивый мистер Хенвик держал ей голову, а почтенная мадам Холбрук даже забралась на стул, чтобы лучше видеть. Интересно, сколько бы мне пришлось дергаться, прежде чем на меня обратили бы внимание все эти уважаемые персоны? Наверное, для этого нужно быть дочкой пастора. Теперь она так зазнается, что и не подступишься. Фейт! Неужели ты веришь, что Хота действительно ее заколдовала? Когда я в последний раз заходила к пастору Таппау, она угощала меня кукурузным печеньем: совсем как обычная женщина, только, может быть, чуть добрее, чем остальные. И вот теперь оказалось, что она ведьма!

Однако Фейт так спешила поскорее вернуться домой, что не обратила внимания на слова сестры. Лоис не отставала от Фейт, хотя та в последнее время сторонилась ее. Дело в том, что Манассия шел рядом с матушкой, а Лоис старалась держаться подальше от кузена.

Тем вечером по Салему распространился слух, что Хота созналась в грехе и признала себя колдуньей. Первой услышала известие Натте. Она ворвалась в гостиную, где девушки сидели в торжественном бездействии, как полагалось после большого утреннего молитвенного собрания, и закричала:

– Смилуйтесь, смилуйтесь, госпожи! Защитите бедную индианку Натте, которая никогда не творила зла ни хозяйке, ни семье! Хота призналась, что она злая ведьма. О горе, горе!

Склонившись к Фейт, служанка добавила несколько тихих горестных слов, из которых Лоис услышала лишь одно: «пытка». Однако Фейт поняла все и, побледнев, то ли проводила, то ли отвела Натте обратно на кухню.

Вскоре вернулась от соседки сама Грейс Хиксон. Было бы непочтительно сказать, что благочестивая женщина сплетничала. И правда, тема состоявшегося разговора носила слишком серьезный и важный характер, чтобы использовать столь легкомысленное слово. Конечно, присутствовали все составляющие суть сплетен мелкие подробности, домыслы и слухи, но в данном случае все тривиальные факты и досужие рассуждения могли иметь столь ужасное значение и столь страшный конец, что порой разговоры поднимались до трагической важности. Каждое сведение о семье пастора Таппау воспринималось с особым вниманием. Собака всю ночь выла, и не удавалось ее успокоить. Спустя всего два месяца после отела корова вдруг перестала давать молоко. Однажды утром, во время молитвы, у самого священника на минуту-другую отказала память, и в смятении он даже пропустил фразу. В свете этих знаменательных событий странная болезнь детей становилась понятной и объяснимой: вот о чем рассуждала с подругами Грейс Хиксон. В конце концов возникли разногласия относительно того, в какой степени проявления злой воли должны считаться наказанием пастору Таппау за какой-то его грех. Если так, то что же из этого следует? Несмотря на значительную разницу во мнениях, дискуссия оказалась приятной: ведь если семьи участниц не переживали неприятностей, значит, ни одна из них не согрешила. В середине беседы с улицы пришла еще одна соседка и подтвердила, что Хота во всем призналась: что подписала некую представленную Сатаной красную книжицу, приняла участие в нечестивых сборищах и даже слетала по воздуху в Ньюбери-Фолс[56]56
  По преданию, в этом месте проводились дьявольские сборища.


[Закрыть]. Иными словами, индианка дала положительные ответы на все вопросы, которые пресвитеры и магистраты, чтобы ничего не упустить, задавали по протоколам прежних английских судов. Она созналась и во многом другом, но скорее в мелких земных уловках, чем в использовании потусторонних сил: так, поведала о том, что специально натянула бечевки, чтобы разбить посуду в доме пастора Таппау и тем самым создать шум и тревогу. Однако такие понятные ухищрения мало интересовали салемских кумушек. Правда, одна из них заметила, что даже в этом усматривает промысел Сатаны, остальные же предпочли обсуждать более серьезные преступления, демонические таинства и сверхъестественные полеты. Рассказчица закончила утверждением, что Хота должна быть повешена завтра утром, хотя в обмен на признание грехов ей обещали сохранить жизнь. Было решено, что первая обнаруженная ведьма послужит хорошим примером, тем более что это язычница-индианка, чья смерть не станет потерей для общества.

Здесь Грейс Хиксон высказала собственное мнение: хорошо, если с лица земли исчезнут ведьмы – будь то индейские или английские, язычницы или, что еще хуже, крещеные христианки, подобно Иуде предавшие Господа и перешедшие на сторону Сатаны. Она считала важным, что первая разоблаченная ведьма служила в благочестивом английском доме. Так все увидели, что затронутые дьявольским грехом истинно верующие христиане готовы отрезать правую руку и выколоть правый глаз[57]57
  Мф, 18:8–9.


[Закрыть]. Говорила она строго и складно. Та, что пришла последней, признала, что ее слова могут быть привлечены в качестве доказательства, ибо поговаривают, что Хота назвала и другие имена – причем кое-кого из самых благочестивых семейств, – с кем встретилась на дьявольском шабаше. На что Грейс ответила, что все правоверные горожане поддержат ее и, вопреки естественным привязанностям, пресекут распространение греха. Сама она настолько слаба телом, что не выносит зрелища смерти даже животного, но не позволит страху помешать завтра же утром оказаться среди свидетелей казни. Вопреки своему обычаю, Грейс Хиксон довольно подробно рассказала об этом разговоре соседок, что свидетельствовало об особом волнении.

В различной форме волнение передалось членам семьи. Фейт встревожилась, покраснела и принялась бесцельно бродить между гостиной и кухней, то и дело спрашивая мать о подробностях признания Хоты, словно желая убедиться, что индейская ведьма действительно повинна в ужасных таинственных деяниях.

Слушая рассказ, Лоис дрожала от страха и от мысли, что подобные события вообще возможны. Время от времени ее посещало сочувствие к несчастной женщине, обреченной на смерть в презрении со стороны людей и осуждении со стороны Бога, которого она так вероломно предала. Сейчас, когда сама Лоис сидела в кругу родных у веселого теплого очага в ожидании множества светлых, а может быть, даже счастливых дней, несчастная, объятая паникой и страхом, виновная, одинокая Хота маялась в холодных застенках городской тюрьмы. Лоис же, опасаясь невольного сочувствия пособнице Сатаны, молилась о прощении за малодушие и все же не могла не думать о милосердии Спасителя, вновь позволяя себе жалеть несчастную. Так продолжалось до тех пор, пока она окончательно не запуталась в том, что правильно, а что нет, и решила оставить все на суд Божий: пусть он расставит все по местам.

Пруденс же так радовалась новостям, как будто слушала какие-то забавные истории: то и дело требовала продолжения, совсем не боялась ведьм и колдовства и даже просила матушку взять ее утром на казнь. Лоис с отвращением наблюдала за выражением лица девочки, когда та умоляла об этом. Даже Грейс покоробила настойчивость дочери, и она решительно отрезала:

– Нет! Даже не проси, не пойдешь. Такие зрелища не предназначены для детей. Мне самой становится не по себе, стоит подумать об этом, но я должна пойти, чтобы показать, как истинная христианка принимает сторону Господа в борьбе с демонами. А тебя за одну лишь эту просьбу следовало бы выпороть.

– Как Хоту, да? Манассия рассказал, что пастор Таппау основательно выпорол ее перед допросом, – сообщила Пруденс.

Манассия поднял голову от привезенной отцом из Англии огромной Библии. Слов Пруденс он не слышал, а отреагировал на собственное имя. Все, кто был в комнате, испугались дикого взгляда и необычной бледности, а его привело в раздражение выражение лиц окружающих.

– Почему вы так странно на меня смотрите? – спросил Манассия недовольно.

– Пруденс только что передала нам твои слова, что пастор Таппау осквернил руки, выпоров ведьму Хоту, – поспешила ответить Грейс Хиксон. – Но что за дурная мысль овладела тобой? Поделись с нами и не мучайся, пытаясь постичь людскую ученость.

– Не людскую ученость постигаю я, а Слово Божие. Хочу больше узнать о природе греха колдовства и о том, действительно ли он непростителен перед Духом Святым[58]58
  Мф, 12:31–32.


[Закрыть]. Временами ощущаю мерзкое влияние, что толкает к порочным мыслям и неслыханным деяниям, и спрашиваю себя, уж не колдовские ли это силы. Ненавижу все, что говорю и делаю, и все же какое-то злобное существо руководит мной и заставляет говорить и делать то, что ненавижу. Почему тебя, матушка, удивляет мое стремление постичь природу колдовства и для того изучить Слово Божие? Разве ты не видела меня во власти демона?

Манассия говорил спокойно, печально, но с неопровержимой убежденностью. Грейс Хиксон подошла к нему и, чтобы утешить, начала:

– Сын мой, никто и никогда не видел, чтобы ты совершал богомерзкие поступки или произносил внушенные демонами слова. Иногда мы видели тебя, бедный мальчик, с помутненным сознанием, однако всякий раз мысли твои скорее искали Божью волю в запрещенных местах, чем хотя бы на миг подчинялись темным силам. Трудные дни давно миновали – перед тобой открыто будущее. Не думай о колдунах или колдовстве. Заговорив с тобой об этом, я поступила плохо. Пусть лучше Лоис посидит рядом и успокоит тебя.

Опечаленная подавленным состоянием кузена, Лоис искренне хотела его успокоить, но мысль о замужестве отвергала еще решительнее, чем прежде. Она чувствовала, что Грейс Хиксон день ото дня все больше склоняется к положительному решению, чувствуя способность английской девушки успокоить Манассию одним лишь звуком мелодичного голоса.

Он сжал ладонь Лоис:

– Позволь подержать тебя за руку. Сразу становится легче. Ах, Лоис, рядом с тобой я забываю все тревоги. Неужели никогда не настанет тот день, когда и ты услышишь голос, который постоянно обращается ко мне?

– Не слышу я этого голоса, кузен Манассия, – негромко, мягко возразила Лоис. – Но не думай о голосах. Лучше расскажи о том участке леса, который собираешься огородить и расчистить. Какие деревья там растут?

Руководствуясь интуитивной мудростью, простыми вопросами Лоис подвела молодого человека к практической, жизненной теме, где он всегда проявлял здравый смысл. Вот и сейчас заговорил разумно, свободно и со знанием дела, и вплоть до наступления часа семейной молитвы – в те дни достаточно раннего – продолжал рассуждать. В качестве главы семьи Манассии предстояло руководить церемонией, ведь после смерти отца именно на его плечи легли все обязанности. Молился он без подготовки, экспромтом; сегодня ассоциации уводили его в разрозненные отрывки Святого Писания, так что всем, кто стоял на коленях вокруг, молитва казалась спутанной и бесконечной. Минуты сложились в четверть часа, а Манассия продолжал говорить все более страстно и откровенно, думая лишь о себе и раскрывая потаенные глубины сердца. Наконец миссис Хиксон встала и взяла Лоис за руку, уверенная, что та обладает над ее сыном примерно такой же властью, какой юный пастух Давид, играя на арфе, обладал над сидевшим на троне царем Саулом[59]59
  II книга Царств, 16:14–23.


[Закрыть]. Она подвела плачущую девушку к Манассии, который, подняв взор, не видя и не слыша ничего вокруг, продолжал истово молиться, и почти нежно проговорила:

– Это Лоис, сынок, и она хочет вернуться в свою комнату. Поднимись к себе и продолжи молитву в одиночестве.

Однако при виде кузины Манассия поспешно вскочил и отстранился:

– Убери ее, матушка! Не вводи в искушение! Она внушает мне греховные, нечистые помыслы, омрачает душу даже в присутствии моего Бога. Она не ангел света, иначе не поступала бы так. Даже во время молитвы звук ее голоса беспокоит меня страстным желанием жениться. Прочь! Убери ее!

Если бы испуганная и отчаявшаяся Лоис не отпрянула, он мог бы ее ударить, но миссис Хиксон, тоже глубоко огорченная, не испугалась: она уже видела сына в подобном состоянии, а потому знала, как следует поступить.

– Иди, Лоис! Ты раздражаешь его, как прежде раздражала Фейт. Оставь его мне.

Словно загнанное, задыхающееся животное, Лоис стремительно бросилась в свою комнату и упала на кровать. Вскоре медленно, тяжело вошла Фейт и обратилась к кузине:

– Лоис, не окажешь мне небольшую услугу? О многом не прошу. Сможешь встать до зари и отнести вот это письмо пастору Нолану? Я бы могла и сама, но матушка приказала на рассвете прийти к ней, так что покинуть дом раньше ее не смогу. А письмо касается вопросов жизни и смерти. Разыщи пастора Нолана, где бы он ни оказался, и непременно дождись, пока он прочтет письмо.

– Разве Натте не сможет отнести? – удивилась Лоис.

– Нет! – в гневе воскликнула Фейт. – При чем здесь она?

Лоис не ответила, и в сознании Фейт стремительно, словно молния, промелькнуло подозрение.

– Говори, Лоис, почему ты не хочешь доставить письмо.

– Говоришь, речь в нем идет о жизни и смерти? Ладно, отнесу, – покорно согласилась Лоис.

– Спасибо, – сказала Фейт уже совсем иным тоном и, немного подумав, добавила: – Значит, как только все лягут спать, я подготовлю послание и оставлю вот здесь, на комоде. А ты обещай отнести его до рассвета, пока еще останется время что-то предпринять.

– Обещаю! – торжественно проговорила Лоис.

Фейт хорошо знала кузину, а потому не сомневалась, что, пусть и неохотно, поручение будет выполнено.

Итак, письмо лежало на комоде. Лоис встала затемно, а Фейт наблюдала за ней из-под полуопущенных век, за всю ночь ни разу так и не сомкнувшихся. Как только Лоис оделась и вышла из комнаты, Фейт вскочила и стала собираться к матушке, которая, судя по звукам, уже проснулась. В это страшное утро почти все в Салеме встали ни свет ни заря, хотя улицы еще оставались пустыми. На площади торопливо сколачивали виселицу, черная тень которой омрачала и без того унылое пространство. Пришлось пройти мимо тюрьмы, откуда сквозь незастекленные окна донесся отчаянный женский крик и послышался топот множества ног. Едва не падая от страха и отвращения, Лоис спешила к дому вдовы, где квартировал мистер Нолан. Хозяйка сказала, что он уже встал и ушел – должно быть, в тюрьму. Твердя про себя слова о жизни и смерти, Лоис побежала туда и с благодарностью увидела выходившего из мрачных ворот священника. Она не знала, в чем именно заключалась его миссия, но видела, что мистер Нолан подавлен и погружен в печаль. Передав письмо Фейт из рук в руки, она остановилась на почтительном расстоянии, ожидая, пока пастор прочтет его и даст ответ, но вместо того, чтобы сразу распечатать послание, он в задумчивости держал его в руках, а когда заговорил, то обращался скорее к самому себе, чем к Лоис.

– Боже мой! Неужели она обречена умереть в этом жутком бреду? Только бред способен вызвать такие дикие, пугающие признания. Мистрис Барклай, я возвращаюсь от осужденной на казнь индейской женщины. Судя по всему, она считает себя преданной, так как вчера, после признаний в грехах, от которых могло загореться само небо, приговор не отменили. Похоже, бессильный гнев несчастного создания перерос в безумие, ибо ночью она поразила надзирателей новыми откровениями, которые на рассвете повторила в разговоре со мной. Я даже подумал, будто бы углублением вины она надеется избежать наказания. Словно если хотя бы малая часть сказанного оказалась правдой, такая грешница смогла бы жить. И все же как отправить ее на смерть в состоянии полного безумства? Что делать?

– Но ведь в Священном Писании указано, что нельзя терпеть колдунов на земле[60]60
  Книга Исхода, 22:18.


[Закрыть], – медленно, тихо проговорила Лоис.

– Верно. Я бы попросил отложить казнь до той поры, пока молитвы благочестивых людей достигнут его милосердия. Ведь кто-то будет молиться за бедную заблудшую душу. Уверен, что вы, мистрис Барклай, не откажетесь.

Лоис показалось, что последняя фраза прозвучала скорее как вопрос, и она негромко подтвердила:

– Ночью много раз просила за нее Господа. Даже сейчас всем сердцем. Наверное, ее должны убрать с лица земли, но все-таки не следует полностью отлучать от Бога. Но, сэр, вы еще не прочитали письмо моей кузины, а ведь она велела как можно скорее принести ответ.

Однако мистер Нолан медлил, думая о только что услышанном ужасном признании. Если ему верить, то прекрасная земля оказывалась мерзким местом, и он почти хотел умереть, чтобы покинуть грязь и вознестись к белой невинности тех, кто стоял перед лицом Господа.

Внезапно взгляд пастора упал на серьезное, искреннее, чистое лицо Лоис, которая внимательно смотрела на него. В этот миг душа его наполнилась верой в земное добро, и он «благословил ее невольно»[61]61
  Цит. по С.Т. Колридж (1772–1834). «Сказание о старом мореходе».


[Закрыть].

Мистер Нолан почти отеческим жестом положил ладонь на худенькое плечо, хотя разница в возрасте между ними вряд ли превышала десять лет, склонился и словно про себя прошептал:

– Мистрис Барклай, вы утешили меня.

– Я? – удивленно и даже испуганно воскликнула Лоис. – Утешила? Но как?

– Просто оставаясь такой, какая вы есть. Но, возможно, надо благодарить Господа за то, что послал вас в час сомнений и тревоги.

Внезапно они увидели, что рядом стоит Фейт, явно в гневе. Лоис почувствовала себя виноватой: подумала, что не смогла убедить пастора прочитать письмо, где речь шла о жизни и смерти, и промедление заставило кузину явиться собственной персоной и пронзить огненным взглядом из-под темных прямых бровей. Лоис объяснила, что не застала мистера Нолана дома, а потому направилась к тюремным воротам, но Фейт презрительно перебила:

– Не трудись, кузина. Не сложно понять, на какие приятные темы вы беседовали. Ничуть не удивляюсь твоей забывчивости. Больше того: намерение мое изменилось. Верните письмо, сэр. В нем говорится о сущем пустяке – жизни старой женщины. Что это в сравнении с любовью молодой девицы?

Лоис слушала, не веря, что в припадке ревности кузина могла предположить наличие чувств между ней и мистером Ноланом. Ей подобное даже в голову не приходило. Она уважала пастора, едва ли не почитала, и более того: симпатизировала ему как возможному супругу Фейт. При одной лишь мысли, что кузина смогла заподозрить ее в коварном предательстве, Лоис печально посмотрела на ее пылающее гневом лицо. Скорее всего, искренняя, естественная манера абсолютной невинности разубедила бы ревнивицу, если бы в этот самый момент она не заметила покрасневшего, встревоженного лица пастора, который почувствовал, что тайна сердца раскрыта. Фейт вырвала из его руки письмо и зло воскликнула: