Текст книги "Серая Женщина"

– Мне кажется, что этого джентльмена я уже видел – возможно, на исторической гравюре: только там коллективный портрет, а эта фигура на переднем плане. Господин держит за волосы даму и угрожает ей ятаганом, в то время как по лестнице бегут два кавалера – явно для того, чтобы спасти жертве жизнь.

– Увы, увы! – вздохнула хозяйка. – Вы тоже детально описываете тот несчастный эпизод из моей биографии, который так часто предстает в неверном свете. Лучший из мужей… – Она разрыдалась и, утратив внятность речи, пробубнила: – …порой гневается. Я была молода и любопытна, и он справедливо рассердился на меня за непослушание. А братья поторопились, погорячились, и вот… в результате я осталась вдовой!

Выразив должное почтение к слезам и горю, я отважился предложить какое-то банальное утешение. Хозяйка резко обернулась:

– Нет, месье! Единственным утешением служит то, что я так и не простила братьев, так жестоко вмешавшихся в небольшую размолвку между дорогим супругом и мной. Процитирую своего друга месье Сганареля: «Существуют мелочи, время от времени необходимые в любви. Пять-шесть ударов саблей только оживляют чувства любящих»[77]77
  Ж.-Б. Мольер (1622–1673) «Лекарь поневоле». Важно, что Э. Гаскелл заменяет французское слово «baton» (палка) на английское «sword» (меч или сабля), тем самым изменяя смысл цитаты.


[Закрыть]. Вы заметили, что цвет бороды слегка отличается от того, какой должен быть?

– В этом освещении борода приобретает особенный оттенок, – согласился я.

– Да, художник не отдал ей должное. Борода выглядела прелестно и придавала ему совершенно особенный, необыкновенный облик! Подождите, сейчас покажу настоящий цвет. Давайте подойдем к подсвечнику!

На свету хозяйка сняла с руки сплетенный из волос браслет с огромной жемчужной застежкой. Зрелище действительно оказалось удивительным – я не знал, что сказать.

– Его чудесная борода! – воскликнула хозяйка. – А жемчуг так славно оттеняет нежно-голубой цвет!

Тем временем подошедший супруг дамы терпеливо дождался, когда она обратит на него внимание, и произнес:

– Странно, что до сих пор не прибыл месье Огр![78]78
  Великан-людоед (от англ. оgre).


[Закрыть]

– Ничего странного, – раздраженно ответила та. – Он настолько глуп, что постоянно попадает во всякие неприятные истории. И поделом, потому что не в меру легковерен и труслив. Ничего странного! – Обернувшись к мужу, так что я едва слышал, она продолжила: – Если бы ты… тогда все получили бы свои права, и не возникало никаких проблем. Не так ли, месье? – Эти слова были адресованы мне.

– Находясь в Англии, я бы решил, что мадам говорит о проекте реформы или золотом веке, однако точно не знаю.

Пока я отвечал на невнятное заявление, огромная двустворчатая дверь распахнулась, и все вскочили, чтобы поприветствовать миниатюрную пожилую леди, опиравшуюся на тонкую черную трость.

– Madame la Feemarraine! – хором воскликнули все, кто присутствовал в зале…[79]79
  Мадам Добрая Фея (фр.).


[Закрыть]

А уже в следующий миг я проснулся на траве под старым дуплистым дубом. В лицо светило яркое утреннее солнце, и тысячи маленьких птичек и крошечных насекомых приветствовали мое возвращение к цветущему изобилию.

Серая Женщина

Глава 1

На берегу реки Неккар в мангеймской (плоской и неживописной) части Гейдельберга стоит мельница, куда по заведенному в Германии обычаю многие заходят, чтобы выпить кофе. Река вращает колесо с громким шумом падающей массы воды. Хозяйственные постройки и жилой дом образуют аккуратный, хотя и пыльный квадрат. Чуть дальше от реки расположен сад, засаженный ивами, где полно зеленых беседок, оплетенных роскошными лианами, и клумб – не очень аккуратных, но изобилующих. В каждой из беседок стоит прибитый к полу, выкрашенный в белый цвет деревянный стол, окруженный такими же легкими стульями.

В 184… году пришла на мельницу и я с друзьями, чтобы выпить кофе. Встретил нас сам старый почтенный мельник, поскольку некоторые члены нашей компании были давно с ним знакомы. Высокий рост, солидное телосложение, громкий густой голос, теплое обращение, жизнерадостный смех сочетались в нем с остротой ясного взгляда, добротностью костюма и общей обстоятельностью места. По двору бегала домашняя птица различных видов, поскольку земля была щедро усыпана кормом, но мельник, видимо, решив, что этого мало, доставал из мешков пригоршни зерна и бросал курам и петухам, которые без устали крутились у него под ногами. Привычными движениями подкармливая птицу, он не переставал с нами разговаривать, а также время от времени окликать дочь и служанок, чтобы те скорее несли заказанный кофе. Потом мельник сам проводил нас в беседку, проследил, чтобы обслужили быстро и как можно лучше, и оставил, чтобы обойти другие беседки и проверить, довольны ли остальные гости. И вот, уходя, этот довольный, процветающий, здоровый человек принялся насвистывать одну из самых печальных мелодий, какую мне доводилось слышать.

– Его семья владеет этой мельницей с дней старого Пфальца, – пояснил один из друзей. – Точнее, владеет землей, потому что две прежние мельницы были сожжены французами. Если хочешь увидеть Шерера в гневе, заговори с ним о французском вторжении.

Тем временем, по-прежнему насвистывая грустную мелодию, добрый хозяин спустился по ступеням, ведущим из расположенного на холме сада к мельнице, так что я упустила возможность его рассердить.

Мы уже почти допили кофе с печеньем и коричными кексами, когда по сплетенной из лиан крыше застучали тяжелые капли. Дождь усиливался, свободно проникая сквозь нежную листву и с легкостью раздвигая стебли. Все, кто был в саду, побежали в укрытие или в стоявшие за забором экипажи. По ступеням торопливо поднялся мельник с красным зонтом в руках, способным спрятать всех, кто остался в саду. За ним поспешили дочь и пара служанок – тоже с зонтами.

– Скорее идите в дом. Это летняя гроза: будет поливать час, а то и больше, пока тучи не разойдутся. Скорее прячьтесь!

Мы вошли в дом вслед за ним и сначала попали в кухню. Никогда не видела такого количества блестящей медной и оловянной посуды. Все деревянные предметы были тщательно выскоблены. Когда мы вошли, покрытый красной плиткой пол выглядел безупречно чистым, но от множества мокрых ног уже через пару минут утонул в грязи. Кухня быстро наполнилась людьми, а щедрый мельник приводил под красным зонтом все новых и новых гостей, даже собак позвал и велел им лечь под столы.

Дочь обратилась к отцу по-немецки, и в ответ тот весело покачал головой. Все засмеялись.

– Что она сказала? – спросила я.

– Посоветовала в следующий раз привести домой уток, – ответил приятель. – И правда: если сюда набьется еще больше народу, мы задохнемся. Что касается грозы, печки и всей этой мокрой одежды, то, думаю, имеет смысл поблагодарить за гостеприимство и уйти. Вот только, может быть, стоит навестить фрау Шерер.

Подруга попросила у дочери позволения войти в комнату и проведать ее матушку. Позволение было дано, и мы перешли в подобие гостиной с окнами, выходящими на реку Неккар: очень маленькую, очень светлую и очень тесную комнатку. Отполированный пол блестел, узкие длинные зеркала на стенах отражали безостановочное движение воды. Убранство комнаты состояло из белой керамической печи со старомодными медными украшениями, обитого утрехтским бархатом дивана, стола перед ним, шерстяного ковра на полу, вазы с искусственными цветами и, наконец, алькова с кроватью, где лежала парализованная жена доброго мельника и что-то деловито вязала. Сначала мне показалось, что больше вокруг ничего нет, но, пока подруга бойко беседовала с хозяйкой на малопонятном языке, я вдруг заметила на стене, в темном углу, картину и подошла, чтобы внимательно рассмотреть.

Это оказался портрет девушки необыкновенной красоты, явно из среднего сословия. Лицо отражало легкое смятение чувств, как будто внимательный взгляд художника вызывал смущение. Трудно сказать, отличалась ли живопись непревзойденным мастерством, однако, судя по умелой передаче характера, я поняла, что сходство схвачено точно. Костюм подсказал, что портрет написан во второй половине прошлого века, и впоследствии я узнала, что так оно и есть.

Воспользовавшись небольшой паузой, попросила подругу узнать, кто изображен на портрете. Подруга повторила вопрос и получила долгий ответ по-немецки, а потом повернулась ко мне и перевела:

– Это двоюродная бабушка нашего хозяина (подруга уже стояла рядом со мной и с сочувственным любопытством рассматривала портрет). Смотри, на раскрытой странице Библии даже значится имя: «Анна Шерер, 1778 год». Фрау Шерер говорит, что, согласно семейной легенде, однажды эта очаровательная румяная девушка страшно испугалась, мгновенно побледнев и поседев – настолько, что впоследствии стала известна под именем Серой Дамы. Фрау Шерер утверждает, что всю жизнь Анна провела в состоянии ужаса, однако подробностей она не знает и отсылает за ними к мужу, полагая, что у него хранятся письма, адресованные оригиналом портрета дочери, которая умерла в этом самом доме вскоре после того, наш друг мельник женился. Так что, если хочешь, можем попросить герра Шерера поведать таинственную историю.

– О, пожалуйста! – воскликнула я.

Как раз в этот момент вошел хозяин, чтобы узнать, как мы проводим время, и сообщить, что послал в Гейдельберг за экипажами для нас, поскольку дождь прекращаться не собирался. Поблагодарив его, подруга передала мою просьбу.

– Ах! – ответил мельник. – История тетушки Анны печальна, а все из-за одного проклятого француза. От этого пострадала и ее дочь – кузина Урсула, как мы ее звали в детстве. Несомненно, Урсула была ребенком этого француза. Как известно, «дети отвечают за грехи отцов до третьего и четвертого поколения»[80]80
  Книга Чисел, 14:18.


[Закрыть]. Кажется, леди хочет узнать об этом все? Существует письмо – своего рода объяснение, – которое тетушка Анна написала, чтобы отменить помолвку дочери. Точнее говоря, убедительно представила факты, достаточные для того, чтобы Урсула сознательно отказалась от брака с человеком, которого любила. После этого она отказывала всем претендентам. Я даже слышал, что мой отец был бы рад на ней жениться.

Мельник говорил и одновременно перебирал содержимое старомодного секретера, пока не нашел то, что искал: перевязанный бечевкой свиток пожелтевших бумаг. Передав их подруге, он добавил:

– Возьмите с собой и, если сумеете разобрать наше сложное немецкое письмо, то держите сколько угодно и читайте на досуге. Только, когда закончите, не забудьте вернуть. Вот и все.

Так мы стали обладательницами оригинала письма, которое скрасило нам долгие вечера наступившей зимы. Мы перевели текст с немецкого языка на английский и местами сократили. Письмо начиналось с упоминания о той боли, которую Анна причинила дочери необъяснимым и решительным возражением против желанного брака. Сомневаюсь, однако, что без того ключа, которым снабдил нас добрый мельник, мы сумели бы понять это из страстных обрывистых предложений, подсказавших, что написать письмо дочери мать заставила бурная сцена между ними – возможно, с участием третьего лица. Итак, перед вами письмо Анны Шерер дочери Урсуле.

«Ты не любишь меня, мама! Тебе безразлично, что сердце мое разбито!» О господи! Слова дорогой Урсулы звучат в ушах так отчетливо, как будто сохранятся даже на смертном одре. А несчастное, залитое слезами личико стоит перед глазами. О, дитя! Сердца не разбиваются! Жизнь очень сурова и безжалостна, но я не стану принимать решение за тебя. Расскажу все и переложу тяжесть выбора на твои плечи. Могу ошибаться. Ума осталось не много, да никогда особенно много и не было, однако способность к суждению мне заменяет инстинкт, а инстинкт говорит, что вам с твоим Генри нельзя вступать в брак. Но повторяю: могу ошибаться. Буду рада счастью своей любимой дочки. Если, прочитав письмо, не сможешь принять окончательного решения, то покажи его мудрому священнику Шрисхайму. Поведаю тебе все, но с тем условием, что больше разговоров на эту тему между нами не возникнет. Расспросы меня убьют, так как я снова увижу пережитое словно наяву.

Как тебе известно, мой отец владел мельницей на реке Неккар, где теперь живет твой вновь обретенный дядюшка Фриц Шерер. Наверняка помнишь то удивление, с которым нас приняли год назад. Твой дядя не поверил мне, когда я сказала, что я и есть его сестра Анна, которую он считал давно умершей. Мне даже пришлось подвести тебя к своему юношескому портрету и черта за чертой доказать точное сходство. Постепенно я вспоминала и передавала ему события того времени, когда портрет был написан, повторяла веселые речи счастливых подростков – мальчика и девочки. Описывала расположение мебели в комнате, привычки нашего отца, теперь уже спиленное вишневое дерево, прежде прикрывавшее окно моей спальни, сквозь которое брат часто протискивался, чтобы попасть на самый высокий сук, способный выдержать его тяжесть. Оттуда он передавал мне, сидевшей на подоконнике, полную ягод кепку, однако я так за него волновалась, что даже не могла есть сладкие вишни.

Наконец Фриц сдался и поверил, что я действительно его сестра Анна, словно восставшая из мертвых. Ты, должно быть, помнишь, как он привел жену и объяснил, что я жива и вернулась домой, хотя и совсем непохожая на себя прежнюю. Жена, конечно, не поверила, долго и пристально рассматривала меня. В конце концов пришлось объяснить – поскольку когда-то я знала ее как Бабетту Мюллер, – что я достаточно состоятельна и родственников ищу не ради того, чтобы что-то у них просить. Потом она спросила – правда, обратившись не ко мне, а к мужу, – почему я так долго хранила молчание, заставив всех родных – отца, брата и прочих – считать меня умершей. Но твой дядя (конечно, помнишь?) ответил, что не желает знать больше, чем я готова рассказать, что сестра Анна вернулась, дабы скрасить его старость, точно так же как скрашивала детство. В глубине души я поблагодарила брата за доверие, потому что даже если бы необходимость поведать историю целиком оказалась меньшей, чем сейчас, все равно не смогла бы рассказать о прежней жизни. Однако невестка не спешила проявлять симпатию и гостеприимство, поэтому я не захотела жить в Гейдельберге, как планировала раньше, чтобы быть поближе к брату Фрицу.

Можно сказать, что Бабетта Мюллер явилась источником всех моих страданий. Она была дочерью гейдельбергского булочника, красавицей, как повторяли все вокруг и как я видела собственными глазами. Бабетта Мюллер считала меня соперницей. Ей нравилось принимать поклонение, однако никто ее не любил. А меня любили сразу несколько человек: твой дядя Фриц, старая служанка Кетхен, работник с мельницы Карл. Восхищение и внимание меня пугали: всякий раз, отправляясь за покупками, я боялась, что на меня будут смотреть как на прекрасную мельничиху.

Жизнь шла мирно и счастливо. Кетхен славно помогала мне по хозяйству, и все, что мы делали, устраивало старого отца – всегда доброго и снисходительного к женщинам, однако сурового к работникам на мельнице. Его любимцем слыл Карл – старший из подмастерьев. Теперь я понимаю, что отец хотел, чтобы я вышла за него замуж, да и сам молодой человек поглядывал с откровенной симпатией. И пусть со мной он не дерзил и не проявлял свой страстный нрав – не то что с другими, – все равно я сторонилась его, чем, должно быть, немало обижала. А потом твой дядя Фриц женился, и Бабетта явилась на мельницу хозяйкой. Не то чтобы я не хотела передать ей управление. Несмотря на доброту отца, я всегда опасалась, что плохо справляюсь с большой семьей (вместе с рабочими и девочкой – помощницей Кетхен – по вечерам за стол садились одиннадцать человек), но, когда Бабетта начала придираться к Кетхен, не смогла смириться. Кроме того, я постепенно стала замечать, что невестка толкает Карла на более открытое внимание ко мне, чтобы, как сама однажды сказала, покончить с этим и увести меня из дома. Отец старел и не всегда понимал мои беды. Чем откровеннее и настойчивее ухаживал Карл, тем меньше мне нравился. В целом он был вовсе не плох, но я не собиралась замуж и не выносила, когда заговаривали на эту тему.

Так обстояли дела, когда я получила приглашение поехать в Карлсруэ, в гости к школьной подруге, которую обожала. Бабетта горячо поддерживала идею. Сама я не хотела покидать родной дом, поскольку всегда стеснялась новых людей, но очень любила Софи Рупрехт. Вопрос решился только после того, как отец и Фриц навели справки о положении и укладе семейства Рупрехт. Они выяснили, что отец семейства занимал невысокое положение при дворе герцога, но скончался, оставив вдову, благородную даму, и двух дочерей, старшей из которых была моя подруга Софи. Мадам Рупрехт не обладала богатством, но отличалась крайней респектабельностью и даже аристократизмом. Узнав подробности, отец не стал противиться поездке. Бабетта всячески поддерживала идею, и даже мой дорогой Фриц высказался одобрительно. Против выступали только двое: Кетхен и Карл. Именно недовольство Карла убедило меня отправиться в путь. Я могла бы отказаться от поездки, однако, когда он осмелился спросить, какой смысл шляться по чужим людям, о которых ничего не известно, уступила обстоятельствам: подчинилась призывам Софи и напору Бабетты. Помню, как раздражалась, когда Бабетта инспектировала мой гардероб и заявляла, какое из платьев слишком старомодно, а какое чересчур обыденно для визита к благородной даме. Больше того, она позволила себе распоряжаться деньгами, которые отец дал мне на покупку необходимых вещей. И все-таки я ругала себя, потому что все вокруг считали ее очень доброй, да и сама она хотела сделать как лучше.

И вот наконец я покинула мельницу на берегу реки Неккар. Поездка заняла весь день, и Фриц проводил меня до самого Карлсруэ. Рупрехты жили на третьем этаже дома неподалеку от одной из главных улиц, в тесном дворе, куда мы попали через дверь в стене. Помню, какими тесными показались комнаты после обширного пространства мельницы, и все-таки здесь царил дух величия, совершенно новый для меня и, несмотря на обветшалость, доставлявший удовольствие. Мадам Рупрехт сразу показалась мне слишком чопорной – мы так с ней и не сблизились, а вот Софи оставалась точно такой же, как в школе: доброй, открытой, возможно, лишь слегка суетилась и спешила выразить свое расположение. Младшая сестра держалась особняком, что вполне устраивало нас в бурном возобновлении прежней дружбы. Главная цель мадам Рупрехт заключалась в сохранении положения в обществе. Поскольку после кончины супруга средства существенно сократились, в жизни семьи было значительно меньше удобств, чем внешнего благополучия. В то же время в доме моего отца все обстояло как раз наоборот. Полагаю, мой приезд не слишком порадовал хозяйку, поскольку появился лишний рот, но Софи целый год упрашивала матушку меня пригласить. А однажды согласившись, мадам Рупрехт в силу благородного воспитания уже не могла отказать в гостеприимстве.

Жизнь в Карлсруэ резко отличалась от домашней: ложились спать и вставали здесь позже, кофе по утрам пили слабый, суп ели жидкий, жаркое подавали реже, соусы предпочитали не такие острые, по вечерам обязательно выезжали в свет. Я не находила эти визиты особенно приятными. Способное немного развеять скуку рукоделие в гостиных принято не было. Мы просто сидели кружком, обсуждали новости и передавали сплетни. Время от времени беседу прерывал кто-нибудь из джентльменов, стоявших в компании возле двери и активно поддерживавших собственный разговор. Со шляпой под мышкой он на цыпочках проходил по комнате, останавливался перед дамой, к которой хотел обратиться, ставил ноги в первую танцевальную позицию и низко кланялся. Впервые увидев такие манеры, я не сдержала улыбки, но наутро мадам Рупрехт сурово меня отчитала, заявив, что, конечно, в деревне не видели ни придворных манер, ни французского обхождения, только это не повод над ними насмехаться. Конечно, больше я ни разу не позволила себе улыбнуться в обществе. Поездка в Карлсруэ состоялась в 1789 году – как раз в то время, когда все обсуждали события в Париже, – и все-таки в Карлсруэ французская мода вызывала более острый интерес, чем французская политика. Мадам Рупрехт особенно высоко ценила французов, чем также значительно отличалась от царивших у нас дома настроений. Фриц с трудом переносил упоминание любого французского имени. Больше того, мне едва не запретили ехать в гости на том основании, что матушка Софи предпочитала называться по-французски – мадам, а не по-немецки – фрау.

Одним подобным тоскливым вечером я сидела рядом с Софи, мечтая, когда же наконец подадут ужин и можно будет поехать домой, чтобы спокойно поговорить. Дело в том, что правила этикета мадам Рупрехт строжайше запрещали любые, кроме самых необходимых, беседы в обществе между членами одной семьи. Честно говоря, я с трудом подавляла зевоту, когда в гостиную вошли два джентльмена, один из которых явно был новичком в этом обществе, судя по тому, как официально и торжественно хозяин подвел его к хозяйке и представил. Я подумала, что в жизни не видела господина столь же привлекательного и элегантного. Волосы, конечно, скрывала пудра, однако цвет лица подсказывал, что они светлые. Черты лица отличались дамской деликатностью и подчеркивались двумя маленькими мушками, как в то время называли накладки: одна находилась возле левого угла рта, а вторая как будто удлиняла правый глаз. Одет он был в синий с серебром сюртук. Я настолько погрузилась в восхищенное созерцание, что, когда хозяйка представила его мне, удивилась так, как будто со мной вступил в беседу сам архангел Гавриил. Она назвала господина месье де ла Турелем, и тот обратился ко мне по-французски, но я не решилась ответить на том же языке, хоть и прекрасно все поняла. Ему пришлось перейти на немецкий, но слова он произносил с легкой шепелявостью, которая показалась мне очаровательной. Однако еще до конца вечера изящество и женственность манер меня утомили, как и преувеличенные комплименты, то и дело заставлявшие окружающих поворачиваться и смотреть в мою сторону. Неприятно поразило то, что все раздражавшее меня чрезвычайно радовало мадам Рупрехт. Ей хотелось, чтобы мы с Софи произвели сенсацию. Конечно, она предпочла бы, чтобы успехом пользовалась дочь, но и подруга тоже вполне годилась. Перед уходом я услышала, как мадам Рупрехт и месье де ла Турель обмениваются любезностями, и поняла, что на следующий день французский джентльмен намерен нанести нам визит. Не знаю, обрадовалась я или испугалась, потому что весь вечер балансировала на ходулях хороших манер, и все же почувствовала себя польщенной, когда мадам Рупрехт сказала, что пригласила месье, потому что он проявил интерес к моей персоне, и еще больше обрадовалась бескорыстному восторгу Софи, но при всем этом на следующий день обе с трудом удержали меня в гостиной, когда снизу донесся знакомый голос с характерным акцентом. Меня заставили надеть воскресное платье, да и сами нарядились как для приема.

Когда гость удалился, хозяйка поздравила меня с успехом, ибо едва ли говорил с кем-нибудь еще помимо нескольких самых необходимых фраз, сам попросил разрешения прийти вечером и принести ноты модной в Париже новой песни. Мадам Рупрехт все утро отсутствовала, чтобы, как она объявила, собрать сведения о месье де ла Туреле. Выяснилось, что он помещик: владеет небольшим шато в Вогезских горах, а также землей, но помимо этого обладает значительным дополнительным доходом. Таким образом, она пришла к выводу, что джентльмен для меня блестящая партия. Судя по всему, хозяйка даже мысли не допускала о моем отказе, равно как не оставила бы выбора Софи, окажись он старым и безобразным, а не молодым красавцем. Не знаю, полюбила я его или нет: столько времени, воды и событий утекло с тех пор, что ясность воспоминаний померкла. Он же выглядел настолько преданным, что едва ли не пугал проявлениями чувства. К тому же сумел очаровать всех вокруг настолько, что мне постоянно твердили, что это самый лучший из мужчин, а я – самая счастливая из девушек. И все же рядом с ним я никогда не чувствовала себя легко и естественно, а после его ухода всегда испытывала облегчение, хотя и скучала, когда он не появлялся. Чтобы ухаживать за мной, месье де ла Турель даже продлил свое пребывание в доме друга, у которого гостил в Карлсруэ. Баловал подарками, которые я не хотела брать, хотя мадам Рупрехт называла меня за это жеманницей и кокеткой. Это были большей частью старинные ювелирные изделия, очевидно, принадлежавшие его семье. Принимая их, я невольно укрепляла ту паутину, которая плелась не столько по моему желанию и согласию, сколько в силу обстоятельств.

В те дни мы не писали писем так часто, как теперь, и упоминать о новом знакомом в редких посланиях домой мне совсем не хотелось. Наконец мадам Рупрехт призналась, что сообщила моему отцу о той замечательной победе, которую мне удалось одержать, и попросила его присутствовать на помолвке. Я вздрогнула от изумления, не подозревая, что дело зашло настолько далеко, но когда она строго, обиженно осведомилась, чего я добивалась своим поведением, если не собиралась выходить замуж за месье де ла Туреля – ибо принимала его самого, его подарки и прочие знаки внимания, не проявляя ни недовольства, ни неприязни (действительно, это так, но и замуж выходить не хотела, по крайней мере так скоро), – что мне не осталось ничего иного, кроме как опустить голову и молча покориться единственному пути, если не хотела на всю жизнь прослыть бессердечной расчетливой кокеткой.

В моей помолвке вдали от дома существовала одна трудность, которую, как я потом узнала, невестка устранила. Отец и особенно Фриц хотели, чтобы я вернулась на мельницу, здесь обручилась и отсюда отправилась под венец, но мадам Рупрехт, Софи и месье де ла Турель придерживались противоположного мнения. Бабетта же стремилась избежать суеты на мельнице, а также, думаю, неминуемого сравнения моего блестящего брака с ее собственным, поэтому отец и Фриц приехали на помолвку, чтобы провести в гостинице в Карлсруэ две недели до свадьбы. Месье де ла Турель предупредил меня, что дела заставляют его провести время между двумя событиями в отъезде. Я обрадовалась, так как подозревала, что жених не ценит отца и брата в той степени, в какой мне бы хотелось. Впрочем, держался он очень вежливо, постоянно пускал в ход те подчеркнуто изящные манеры, которые уже оставил в обращении со мной, и не переставал осыпать комплиментами всех, начиная с мадам Рупрехт и моего отца и заканчивая маленькой Альвиной – сестрой Софи, но все же посмеивался над той старинной церковной церемонией, на которой настаивал отец. Думаю также, что Фриц принимал комплименты как насмешку, поскольку замечала, что и слова, и манеры будущего мужа раздражают брата. Тем не менее все финансовые вопросы жених решил более чем щедро, чем вполне удовлетворил и даже удивил отца. Даже Фриц вскинул брови и присвистнул. И только я ни на что не обращала внимания, пребывая в недоумении, растерянности и едва ли не в отчаянии, и чувствовала себя так, как будто по собственной слабости и нерешительности угодила в сети и теперь не знала, как из них выбраться. В течение двух недель между помолвкой и свадьбой старалась больше времени проводить с родственниками, чего не было прежде. После постоянного напряжения, в котором приходилось жить, даже их с детства знакомые голоса и привычные манеры доставляли радость и облегчение. Рядом с ними можно было говорить и поступать так, как заблагорассудится, не боясь получить выговор от мадам Рупрехт или деликатный, завуалированный под комплимент упрек от месье де ла Туреля. Однажды в разговоре с отцом я призналась, что не хочу выходить замуж, что лучше вернусь в родной дом, на любимую старинную мельницу, но он воспринял мои слова как нарушение долга столь же грубое, как если бы я совершила клятвопреступление; словно после помолвки будущий муж получил на меня все права. И все же отец задал несколько торжественных вопросов, ответы на которые не принесли мне добра.

– Тебе известно о каких-то поступках этого человека, которые отвели бы от брака Божье благословение? Испытываешь ли ты к нему неприязнь или даже отвращение?

Что же я могла на это ответить? Разве что пробормотать, что, кажется, не люблю его так, как полагается будущей жене. А мой бедный старый отец увидел в моих словах лишь каприз глупой девчонки, которая не знает, чего хочет, но зашла слишком далеко, чтобы отступать.

Свадьба состоялась в придворной капелле – привилегия, которой мадам Рупрехт добивалась с бесконечной настойчивостью и которая должна была принести нам счастье как в момент венчания, так и в последующих воспоминаниях.

Мы стали мужем и женой. После двух дней торжеств в Карлсруэ в кругу великосветских друзей я навсегда попрощалась со своим добрым отцом и попросила мужа отправиться в его старинный замок в Вогезских горах через Гейдельберг, однако под мягкой, почти женственной внешностью и изысканными манерами встретила такое упрямство, к какому вовсе не была готова. Первая же просьба была отклонена столь решительно, что настаивать я не отважилась.

– Отныне, Анна, – заявил супруг, – тебе предстоит вращаться в иных жизненных сферах. Хотя, возможно, время от времени удастся проявлять симпатию к родственникам, все же активное общение станет нежелательным. Позволить его я не могу.

После столь строгого выговора я даже боялась просить отца и Фрица навестить меня, но печаль расставания перевесила благоразумие, и я все же осмелилась пригласить родственников приехать как можно скорее. Только ничего не вышло: поговорили о делах, о другой жизни, о том, что теперь я француженка, а напоследок отец благословил меня и сказал:

– Если, дочка, избави бог, почувствуешь себя несчастной, знай, что родной дом всегда для тебя открыт.

Мне захотелось закричать в ответ: «О, отец, тогда забери меня домой прямо сейчас!» – но в этот момент рядом возник супруг, взглянул презрительно, взял за руку и, плачущую, увел, заметив, что если прощание необходимо, то лучше, чтобы оно было коротким.

К шато в Вогезских горах мы добирались два дня: дороги оказались плохими, а маршрут сложным. В пути муж держался необыкновенно любезно, как будто пытался сгладить все более ощутимую пропасть между прошлой и будущей жизнью. Только теперь я начала в полной мере понимать, что такое брак, и, боюсь, оказалась не самой жизнерадостной спутницей в долгом утомительном путешествии. В конце концов ревность к отцу и брату до такой степени завладела душой месье де ла Туреля, что он стал открыто проявлять недовольство, и сердце мое едва не разорвалось от одиночества. В итоге в замок Ла-Рош мы прибыли далеко не в самом жизнерадостном настроении, и я подумала, что из-за несчастья он показался мне таким неприглядным. С одной стороны шато выглядело совсем новым зданием, поспешно возведенным с какой-то конкретной целью: вокруг не было ни деревьев, ни кустов, лишь валялись остатки использованных для строительства камней и прочего мусора, которые уже успели заселить сорняки и лишайники, но с другой стороны возвышались давшие месту название огромные скалы, к которым, словно естественное продолжение, прилепился старинный, построенный много веков назад замок.