Текст книги "Серая Женщина"

Кривая ветка

В начале XIX века в Йоркшире, в местечке под названием Норт-Райдинг, на небольшой ферме поселилась почтенная пара по фамилии Хантройд. Поженились они в солидном возрасте, хотя познакомились еще очень молодыми. Найтен Хантройд работал на ферме отца Эстер Роуз и начал ухаживать за ней в то время, когда родители девушки рассчитывали на лучшую партию, поэтому, не обращая внимания на чувства дочери, они бесцеремонно уволили Найтена. Он уехал, а спустя время, когда племяннику было уже под сорок, умер его дядя, оставив достаточно денег, чтобы купить небольшую ферму и положить некоторую сумму в банк на черный день. Одним из следствий нового финансового благополучия стало то, что срочно потребовались жена и экономка, поисками которых он и занялся не особенно, впрочем, активно. И вот однажды услышал он о том, что прежняя любовь, Эстер, так и не вышла замуж, как он считал, а влачила жалкое существование в качестве горничной в городе Рипоне. Отца ее постиг ряд неудач, в старости приведших в работный дом, мать умерла, брат с трудом содержал большую семью, а сама Эстер к тридцати семи годам превратилась в невзрачную служанку.

Узнав об этих поворотах колеса фортуны, Найтен испытал нечто вроде удовлетворения – впрочем, длившегося всего минуту-другую. Собеседнику он ничего не сказал, да и вообще не произнес ни слова, но уже через несколько дней отправился в Рипон и в лучшей воскресной одежде предстал перед кухонной дверью миссис Томпсон. В ответ на обстоятельный стук добротной дубовой палки дверь открыла сама Эстер. Она стояла на свету, Найтен же оставался в тени. Молчание продолжалось мгновение, пока он разглядывал лицо и фигуру любимой, которую не видел двадцать лет. Свежая прелесть юности бесследно исчезла. Теперь перед ним стояла, как я уже сказала, невзрачная женщина с простыми чертами лица, но с все еще чистой кожей и лучистыми молодыми глазами. Фигура уже не выглядела привлекательной, но была аккуратно задрапирована голубой блузой, перехваченной на талии тесемками белого передника. Холщовая красная юбка открывала все еще аккуратные лодыжки. Бывший поклонник не впал в экстаз, а просто сказал себе: «Пойдет» – и безотлагательно приступил к делу.

– Эстер, ты, конечно, меня не помнишь. Я – тот самый Найтен, которого двадцать лет назад, в Михайлов день, твой отец прогнал со двора за то, что возмечтал о тебе как о жене. С тех пор я ни разу не задумывался о женитьбе. Но дядя Бен умер и оставил мне приличную сумму в банке. Я купил ферму, завел небольшое хозяйство, и вот теперь решил, что кто-то должен за всем этим присматривать. Не хочешь поехать со мной? Не бойся, не обману. У меня есть молочная ферма, да и землю можно распахать. Только для этого нужны лошади, которых пока еще нет, а потому до поры до времени можно обойтись коровами. Вот и все. Если согласна, то я приеду за тобой, как только закончу уборку сена.

– Входи и присядь, – спокойно ответила Эстер.

Найтен принял приглашение. Некоторое время она обращала на него не больше внимания, чем на его палку, поскольку занималась обедом для семьи, на которую работала. Он же обратил внимание на ее быстрые, ловкие движения и снова подумал: «Пойдет». Спустя двадцать минут молчания и наблюдения Найтен встал и проговорил:

– Что ж, Эстер, пожалуй, мне пора. Когда за тобой приехать?

– Поступай, как тебе будет угодно: меня все устроит, – отозвалась Эстер равнодушно, но Найтен заметил, что она сначала покраснела, а потом побледнела и задрожала, а потому в следующий миг основательно, от души поцеловал ее.

Эстер же отчитать дерзкого фермера средних лет, увидев, что тот полностью уверен в себе, не решилась.

– Что же, я поступил так, как угодно мне. Надеюсь, что так угодно и тебе. Значит, предупреждение за месяц и месячное жалованье? Сегодня восьмое июня. Восьмого июля состоится наша свадьба. Ухаживать мне некогда, да и свадьба должна пройти быстро. В нашем возрасте двух дней хватит.

Все это казалось сном, однако Эстер решила ни о чем не думать до тех пор, пока не закончит работу, а вечером, все убрав и помыв посуду, отправилась к хозяйке и предупредила об увольнении, попутно в нескольких словах рассказав историю своей жизни.

Прошел ровно месяц, и она вышла замуж, покинув дом Томпсонов. Плодом этого брака стал единственный сын Бенджамин, а всего через несколько лет после его рождения в Лидсе умер брат Эстер, оставив сиротами целый выводок детей. Эстер искренне оплакивала утрату, а Найтен проявлял спокойное сочувствие, хотя, конечно, не мог не помнить, что Джек Роуз изрядно добавил горечи в его молодую жизнь. Он помог снарядить повозку для поездки в Лидс, постарался уладить все сложности, пришедшие Эстер на ум, когда все было готово к отправке, наполнил кошелек, чтобы жена смогла поддержать семью брата в первые дни, а когда повозка тронулась, побежал следом и закричал:

– Подожди, подожди! Эсти, если ты не против, если тебе это не слишком сложно, привези к нам одну из девчонок Джека, ради компании. Мы вполне можем позволить себе еще один рот, а говоря по-мужски, косички украсят наш дом.

Повозка отправилась в путь, и сердце Эстер наполнилось молчаливой благодарностью как к доброму мужу, так и к всемилостивому Богу.

Вот так и случилось, что маленькая Бесси Роуз поселилась на ферме Наб-Энд.

В данном случае добродетель получила достойное вознаграждение в явной и ощутимой форме, что, впрочем, не должно вводить читателей в заблуждение относительно естественного обычая природы. Бесси росла умной, любящей, активной девочкой и изо дня в день радовала дядю и тетю. Она настолько хорошо вписалась в жизнь семьи, что все даже сочли ее достойной единственного сына Бенджамина, которого считали совершенством. Нечасто случается, что у неприметных внешне родителей рождается ребенок необыкновенной красоты, но все-таки порой так бывает. Бенджамин Хантройд как раз стал таким редким исключением. Трудолюбивый, отмеченный печатью забот и тягот фермер-отец и матушка, которую даже в лучшие дни трудно было назвать красавицей, подарили миру мальчика, статью и красотой достойного стать сыном графа. Даже окрестные помещики, заезжавшие на ферму после охоты, сдерживали лошадей и заглядывались на открывавшего ворота подростка. Смущение было ему неведомо, поскольку он с рождения привык к восхищению окружающих и обожанию родителей. Что же касается Бесси Роуз, то Бенджамин овладел ее сердцем с первого взгляда. Взрослея, девочка лишь углублялась в чувстве, убеждая себя, что должна всей душой любить того, кого любили дядя и тетя. При каждом неосознанном проявлении девичьей любви к кузену родители с улыбкой переглядывались: все шло именно так, как они желали; незачем будет далеко ходить за женой для Бенджамина. Жизнь могла продолжаться так же замечательно, как текла сейчас. Найтен и Эстер ушли бы на покой, оставив хозяйство дорогим детям, а те, в свою очередь, привели бы в мир милых сердцу малышей, чтобы разделить и умножить любовь.

Однако Бенджамин воспринимал настроения в семье чрезвычайно прохладно. Он учился в соседнем городе – в грамматической дневной школе, находившейся в том состоянии глубокого забвения, в котором тридцать лет назад пребывало большинство подобных школ. Ни отец, ни мать не разбирались в образовании. Они точно знали одно (и этим руководствовался выбор школы): что никак не могут расстаться со своим сокровищем и отпустить его в закрытую школу; что учиться все-таки надо и что сын сквайра Полларда ходит в грамматическую школу в Хайминстере. Сын сквайра Полларда, как и сыновья других сквайров, был обречен доставить родителям немало переживаний. Если бы школа не оказалась абсолютно плохим образовательным учреждением, то простой фермер с женой раньше поняли бы ее несостоятельность, но здесь детей учили не только порокам, но и обману. Бенджамин по природе оказался слишком умен, чтобы оставаться болваном, иначе, если бы он выбрал такой путь, ничто в грамматической школе Хайминстера не смогло бы помешать ему добиться цели и стать первосортным болваном. Однако, судя по всему, юноша вырос умным и благовоспитанным. Когда он приезжал домой на выходные, отец и мать гордились его манерами, принимая их за доказательство образованности, хотя практический результат подобной учености заключался в выражении презрения к простой жизни и невежеству родителей. Когда в восемнадцать лет Бенджамин поступил учеником к юристу в Хайминстере, категорически отказавшись возиться в грязи – иными словами, подобно отцу, трудиться на ферме, – из всей семьи только Бесси Роуз не одобрила его решения. Четырнадцатилетняя девочка инстинктивно почувствовала неладное. Увы! Прошло еще два года, и шестнадцатилетняя девушка уже поклонялась тени кузена, не представляя, что такой красивый, обходительный молодой человек может поступать неправильно. Бенджамин быстро обнаружил, что лучший способ выудить у родителей деньги на любые прихоти – притвориться, что следует их простому плану и ухаживает за хорошенькой кузиной Бесси Роуз, к которой относился настолько хорошо, чтобы не страдать во время исполнения роли, но, едва расставшись, тут же о ней забывал. Обещания написать из Хайминстера и выполнить кое-какие поручения представали обременительными заботами. И даже рядом с Бесси Бенджамин часто раздражался, когда она спрашивала, как он проводит время в городе и с какими дамами общается.

Закончив обучение у юриста, Бенджамин Хантройд твердо вознамерился отправиться на год-другой в Лондон. Бедный фермер начал раскаиваться в своем намерении вырастить сына истинным джентльменом, но теперь уже было слишком поздно. Отец и мать это чувствовали и переживали, но хранили молчание, не возражая сыну, когда тот объявил о желании, но и не соглашаясь. Однако Бесси сквозь слезы заметила, что тем вечером дядя и тетя выглядели особенно усталыми и рука об руку сидели возле камина, неподвижно глядя в огонь, словно видели там картины жизни, о которой мечтали. После отъезда Бенджамина Бесси громче обычного гремела посудой, убирая со стола, как будто шум и суета могли сдержать ее слезы, а раз взглянув на Найтена и Эстер, больше не смотрела в их сторону, чтобы не расстроиться еще больше.

– Присядь, девочка, присядь, – наконец-то заговорил Найтен. – Поставь к огню скамеечку, и давай обсудим планы нашего паренька.

Бесси послушалась, села перед камином и закрыла лицо передником. Найтену осталось лишь гадать, которая из двух женщин заплачет первой, поэтому, чтобы хоть немного разрядить обстановку, он спросил:

– Тебе доводилось прежде слышать об этом безумном плане, Бесси?

– Нет, никогда! – Из-под фартука голос ее донесся глухо и сдавленно. Эстер почувствовала, что и вопрос и ответ прозвучали в обвинительном тоне, и не смогла стерпеть обиды: – Надо было думать, когда отдавали его в учение, потому что так должно было случиться. В Лондоне его ждут экзамены, проверки и не знаю, что еще. Его вины здесь нет.

– А кто говорит, что есть? – разгорячился Найтен. – Вот только нескольких недель хватило бы, чтобы справиться и стать таким же юристом, как все остальные. Так сказал старый Лоусон, когда я его спросил. Нет-нет! Только собственное желание заставляет парня остаться в Лондоне на год, не говоря уже о двух годах.

Найтен покачал головой.

– А если таково его желание, – сказала Бесси, опуская фартук и открывая пылающее лицо с опухшими от слез глазами, – то не вижу в этом вреда. Мальчики совсем непохожи на девочек, привязанных к родному очагу, как вон тот крючок над плитой. Прежде чем остепениться, молодому человеку положено посмотреть мир.

Эстер нежно сжала руку племянницы, и обе женщины объединились в сочувственном сопротивлении любому обвинению в адрес дорогого бродяги. А Найтен лишь ворчливо возразил:

– Ну, девочка, не расстраивайся так. Что сделано, то сделано. Хуже всего то, что сделано моими руками. Мне зачем-то потребовалось вырастить парня джентльменом. И вот теперь приходится за это платить.

– Дорогой дядюшка! Уверена, что он не потратит много денег. А я постараюсь вести хозяйство как можно экономнее.

– Девочка! – торжественно провозгласил Найтен. – Я говорил не о деньгах, а о сердечной боли и душевных страданиях. Лондон – это место, где правит не только король Георг, но и сам дьявол, и мой мальчик сможет не раз угодить в его когти. Не знаю, как он себя поведет, столкнувшись с глазу на глаз с властителем преисподней.

– Не позволяй ему уезжать, отец! – попросила Эстер, впервые занимая столь решительную позицию. До этого момента она думала лишь о собственном горе расставания с сыном. – Если так думаешь, то лучше оставь его здесь, под нашим надзором.

– Нет, – покачал головой Найтен. – Это время прошло. Никто из нас не знает, где он сейчас, хотя лишь час назад ушел из дому. Он уже вырос из ходунков и запертой двери детской.

– Ах, если бы сынок снова стал малышом и лежал у меня на коленях! – вздохнула Эстер. – Печален был тот день, когда отняла его от груди, и с тех пор каждый шаг к взрослению давался нелегко.

– Нет, дорогая, не говори так! – возразил муж. – Лучше благодари Бога за то, что твой сын вырос до пяти футов одиннадцати дюймов – и это без ботинок. К тому же никогда ничем не болел. Не станем обижаться на него за отъезд. Правда, Бесс, девочка моя? Через год или чуть позже вернется и устроится в тихом городе с молодой женушкой, которая сейчас сидит возле меня. Ну а нам, старикам, придется продать ферму и купить домик где-нибудь неподалеку от адвоката Бенджамина Хантройда.

Такими словами добрый Найтен старался успокоить своих женщин, хотя у самого на сердце было тяжело. Этой ночью он уснул позже всех: терзали дурные предчувствия.

«Я неправильно воспитывал сына, о чем горько сожалею, – думал отец, до зари лежа без сна. – Что-то с ним не так: иначе, говоря о нем, люди не смотрели бы на меня с такой откровенной жалостью. Понимаю, что значат эти взгляды, хотя слишком горд, чтобы признаться. Да и Лоусон тоже, когда я спросил его, как учится мой парень и что за юрист из него выйдет, опускал взгляд. Да помилует Господь нас с Эстер, если мальчик уедет! Да помилует Господь! Но, может быть, это бессонница наводит такой страх. Наверное, в его возрасте, имея деньги, я тоже тратил бы их быстро и ловко, но мне приходилось зарабатывать тяжким трудом, вот в чем разница. Что же! Как было не разбаловать единственного и позднего ребенка, которого мы с женой так долго ждали?»

Следующим утром Найтен запряг Могги и поехал в Хайминстер, чтобы встретиться с мистером Лоусоном. Каждый, кто видел его выезжающим со двора, поразился бы изменению во внешности во время возвращения. Путешествие продолжительностью в день не могло настолько истощить мужчину его лет. Он едва держал поводья: каждое движение лошадиной головы почти вырывало их из рук. Низко склонившись, он будто рассматривал что-то невидимое, но возле дома сделал над собой усилие и выпрямился.

«Не стоит их огорчать, – подумал Найтен. – Парни есть парни. Однако я не думал, что мой вырастет таким бестолковым. Что же! Может быть, в Лондоне чему-то научится. В любом случае лучше убрать его подальше от таких дурных ребят, как Уилл Хокер и другие. Это они сбили мальчика с пути. Ведь прежде он был хорошим. Да, хорошим».

Приехав домой, где его встретили Эстер и Бесси и обе протянули руки, чтобы помочь снять пальто, Найтен на время забыл о неприятностях.

– Ну-ну, девочки! Дайте человеку хотя бы самому раздеться! Осторожнее, Бесси, чуть тебя не задел!

Он продолжал без умолку говорить, стараясь отвлечь их от темы, о которой все трое неотрывно думали, но отвлечь надолго не удалось, и вскоре, отвечая на вопросы жены, Найтен поведал куда больше, чем собирался, и вполне достаточно, чтобы глубоко огорчить своих слушательниц. И все же о худшем крепкий старик умолчал.

На следующий день Бенджамин на неделю-другую приехал домой перед путешествием в Лондон. Отец держал сына на расстоянии и обращался с ним сдержанно и серьезно. Бесси, поначалу не скрыв гнева и наговорив немало обидных слов, вскоре раскаялась, а затем расстроилась из-за того, что дядюшка так холоден с кузеном, который скоро уедет. Тетушка нервно суетилась по хозяйству, словно боялась задуматься о прошлом или будущем. Только раз-другой, подойдя сзади к сидевшему сыну, неожиданно склонилась, поцеловала в щеку и погладила по волосам. Потом, спустя много лет, Бесси вспомнила, как однажды Бенджамин раздраженно отстранился и пробормотал слова, которые тетушка, к счастью, не услышала в отличие от нее: «Неужели нельзя оставить меня в покое?»

К кузине Бесси Бенджамин относился достаточно любезно. Вряд ли какое-то другое слово точно передаст его манеру: она не была ни теплой, ни нежной, ни родственной, но подразумевала грубоватую вежливость к молодой хорошенькой женщине. Этой вежливости не хватало во властном и ворчливом обращении с матерью и угрюмом молчании с отцом. Раз-другой Бенджамин даже отважился сделать Бесси комплимент по поводу ее внешности.

– Неужели мои глаза настолько изменились с тех пор, как ты видел их в последний раз, чтобы так о них говорить? – изумленно спросила девушка. – Лучше бы помог матушке, когда та в сумерках уронила вязальную спицу и не смогла найти.

Бесси вспоминала комплимент собственным глазам еще долго после того, как Бенджамин его сделал и даже успел забыть их цвет. Оставшись одна, не раз снимала со стены небольшое овальное зеркало, всматривалась в глаза и бормотала:

– Какие красивые мягкие серые глаза! Какие красивые мягкие серые глаза! – А потом внезапно покрывалась нежным румянцем, смеялась и вешала зеркало на место.

После отъезда Бенджамина в далекий неведомый Лондон Бесси старалась не вспоминать о том, что противоречило ее пониманию сыновних чувств и сыновнего долга перед родителями. Ей пришлось забыть многое из того, что приходило на ум. Например, кузен решительно отказывался от домотканых самодельных рубашек, которые они с матушкой с такой радостью для него шили. Конечно, он не мог знать – и любовь ей это подсказывала, – насколько ровно и гладко прялись нити; как, недовольные отбелкой пряжи на солнечном лугу, после возвращения полотна от ткача они заново раскладывали его на мягкой летней траве и, когда не выпадали росы, по ночам старательно поливали из лейки. Бенджамин не знал – потому что не знал никто, кроме самой Бесси, – как много неудачных, кривых или слишком крупных стежков, сделанных тетушкой из-за слабеющего зрения (хотя та упорно выполняла ответственную работу), Бесси по ночам тайно распарывала в своей комнате и исправляла тонкими ловкими пальчиками. Да, всего этого Бенджамин не знал, да и не мог знать, иначе никогда бы не пожаловался на грубую ткань и старинный фасон и не попросил бы у матушки денег из небольшого запаса на масло и яйца, чтобы купить в Хайминстере модные тонкие рубашки.

Когда однажды матушкин золотой запас был обнаружен, Бесси повезло не знать, как неточно та считала деньги, путая гинеи с шиллингами и наоборот, так что в старом черном безносом чайнике сумма редко оказывалась постоянной. И все же этот сын, эта любовь, эта надежда обладала странной, несравненной властью над всеми членами семьи. В последний вечер перед отъездом Бенджамин сидел между отцом и матерью, оба держали сына за руку, а Бесси приютилась на маленькой скамеечке, склонила голову на колени тетушки и время от времени посматривала на кузена, как будто пытаясь хорошенько запомнить его лицо, а когда взгляды встречались, тихо вздыхала и отводила глаза.

Той ночью отец и сын долго сидели вдвоем, когда женщины уже легли, хотя и не спали. Я готова поклясться, что седовласая мать не сомкнула глаз вплоть до поздней осенней зари, а Бесси слышала, как дядюшка медленными тяжелыми шагами поднялся по лестнице и направился к служившему домашним банком старому чулку, а потом долго считал золотые гинеи. В какой-то момент наступила пауза, но ненадолго: словно решив проявить щедрость и увенчать дар еще несколькими монетами, дядюшка продолжил считать. Через некоторое время мужчины о чем-то тихо поговорили и наконец отправились спать. Комнату Бесси отделяла от спальни кузена лишь тонкая перегородка, и последнее, что услышала девушка, прежде чем заплаканные глаза сомкнулись, – это мерное позвякивание монет, как будто Бенджамин развлекался, перебирая подарок отца.

Бесси сожалела, что кузен не попросил немного проводить его, хотя заранее приготовилась и даже выложила на кровать одежду. Конечно, она могла бы предложить и сама, но не осмелилась.

Небольшая семейка, как могла, старалась восполнить потерю: все с особым рвением занимались хозяйственными делами, и все же по вечерам оказывалось, что сделано совсем немного. Тяжелое сердце никогда не работает легко: трудно было сказать, сколько тревог и печалей каждый унес с собой в поле, на ферму или к прялке. Прежде Бенджамина ждали домой каждую субботу, хотя порой он не приезжал или возникали какие-то неприятные разговоры. Но зато если приезжал и все шло гладко, дом наполнялся радостью, яркий солнечный свет освещал жизнь этих добрых скромных людей! А теперь Бенджамин жил в далеком Лондоне, и подступала унылая зима. Зрение пожилых родителей слабело, поэтому вечера тянулись особенно долго и печально, как бы ни старалась Бесси развеселить родственников. Бенджамин не писал домой так часто, как мог бы, не делился своими мыслями, хотя никто из членов семьи ни за что не упрекнул бы его за это и нашел множество оправданий его молчанию.

Когда же на обращенном к солнцу речном берегу наконец расцвели примулы и Бесси по дороге из церкви собрала небольшой букетик, она сказала себе, что больше никогда не будет такой темной, холодной, тоскливой зимы, как эта.

За последний год Найтен и Эстер заметно изменились. Еще прошлой весной, когда Бенджамин внушал больше надежд, чем страхов, они выглядели дружной парой средних лет, были полны энергии и желания работать, а сейчас – причем не только из-за отсутствия сына – оба вдруг превратились в дряхлых стариков, для которых ежедневные заботы стали непосильным бременем. Дело в том, что до Найтена доходили дурные слухи о сыне, а он наивно и торжественно передавал их жене, но подчеркивал, что не верит в них: слишком уж все плохо, чтобы быть правдой. И все же нет-нет, а кто-нибудь говорил со вздохом:

– Помоги нам Господь, если мальчик действительно так себя ведет!

От бесконечных слез глаза родителей ввалились и высохли. Они сидели, крепко держась за руки, дрожали, вздыхали, обменивались редкими словами и не осмеливались взглянуть друг на друга.

– Лучше ничего не говорить девочке. Молодое сердце слишком нежно и чувствительно: еще вообразит, что это правда, – заметила однажды Эстер, и голос ее сорвался на жалобный плач, но она собралась с духом и добавила: – Мальчик наверняка ее любит. Может, если она будет хорошо о нем думать и тоже не перестанет любить, он исправится!

– Дай-то Бог! – заключил Найтен.

Они долго молчали, горестно вздыхая, наконец Эстер продолжила:

– В Хайминстере сплетни распространяются мгновенно, но Бесси ничего не знает, а мы с тобой не верим. И в этом заключено благословение.

Только бедные родители явно лукавили: если бы они действительно не верили слухам, то не выглядели бы такими печальными, усталыми и постаревшими раньше времени.

Прошел год, наступила новая зима – куда тоскливее прежней, – и на сей раз вместе с примулами явился Бенджамин, дурной, легкомысленный, эгоистичный молодой человек, обладавший достаточно привлекательными манерами и приятной внешностью, чтобы поначалу поразить тех, для кого образ бойкого лондонского повесы низшего порядка оставался новым и странным. В первую минуту, когда он вошел: развязно, с равнодушным видом – отчасти напускным – старые родители испытали благоговейный страх, как будто увидели не родного сына, а какого-то напыщенного джентльмена, но оба обладали достаточным здравым смыслом, чтобы уже через несколько минут понять, что перед ними не принц.

– Интересно, – обратилась Эстер к племяннице, как только остались вдвоем, – зачем ему все эти бакенбарды и завитки? И слова глотает так, словно у него язык подрезан или раздвоен, как у змеи. Да уж! Лондон умеет портить доброе мясо не хуже августовской жары. Каким он был красивым! А теперь – подумать только! – все лицо в морщинках и пятнах, как первая страница тетради нерадивого ученика.

– А по-моему, тетушка, модные бакенбарды очень ему идут! – возразила Бесси, покраснев от воспоминания о подаренном при встрече поцелуе.

Бедная девушка надеялась, что, несмотря на редкие письма, Бенджамин все-таки видел в ней невесту. Кое-что в поведении молодого человека домашним не нравилось, но в то же время их радовало, что он спокойно жил в семье, на ферме Наб-Энд, а не искал, как прежде, развлечений в соседнем городе. Вскоре после отъезда Бенджамина в Лондон отец оплатил все его долги, о которых знал, так что в Хайминстере не было известных родителям кредиторов, от которых следовало скрываться, сидя дома. По утрам сын отправлялся вместе с отцом осматривать поля. Старик деловито, хотя и нетвердой походкой, водил его по угодьям, радуясь, что сын наконец-то проявляет интерес к хозяйству и терпеливо выслушивает, когда отец сравнивает своих маленьких галловейских коровок с пасущимися на соседнем участке огромными короткорогими животными.

– Понимаешь, продавать хорошее молоко невыгодно. Людям все равно, какое покупать: цельное или разбавленное водой, – но зато какое масло готовит Бесси! Вот мастерица! До чего приятно видеть ее корзинку, собранную для продажи на рынке! И какое грустное зрелище представляют собой ведра с голубоватой крахмальной водой вот от этих огромных коров. Похоже, они испортили породу. Но наша Бесси такая умница! Я вот, знаешь, что думаю: тебе бы оставить свои законные дела, жениться на ней и продолжить наше дело!

Замечание было призвано прощупать почву и убедиться в обоснованности отцовских надежд на то, что сын бросит занятие туманной юриспруденцией и посвятит себя добротному, пусть и примитивному, делу. Найтен очень рассчитывал на такой исход, тем более что Бенджамин ничего не добился в профессии, объяснив свои неудачи отсутствием связей. Ферма, стадо отличных коров и милая чистенькая жена были готовы его принять. Никогда, даже в самые тяжелые моменты, Найтен Хантройд не упрекнул сына в попусту потраченных на его образование заработанных честным трудом сотнях фунтов, поэтому с болезненным вниманием выслушал ответ сына, на который тот решился с очевидным сомнением, даже предварительно высморкавшись:

– Видишь ли, отец, юриспруденция – ненадежная профессия. В ней невозможно добиться успеха, если нет знакомых среди судей, модных адвокатов и прочих вершителей судеб. А у вас с матушкой никого нет в этой сфере. Но, к счастью, я познакомился и даже подружился с одним человеком, который действительно знает всех и каждого, вплоть до лорд-канцлера. Так вот: он предложил мне долю в своем бизнесе – короче говоря, партнерство.

Бенджамин умолк, не решаясь сказать главное.

– Честное слово, это какой-то необыкновенный джентльмен, – покачал головой Найтен. – Я бы сам лично его поблагодарил: ведь мало кто готов вытащить молодого парня из грязи и сказать: «Вот вам половина моего состояния, сэр, на здоровье». Обычно, получив денежки, такие благодетели скрываются, и ищи их свищи. Кто же он, этот благородный человек? Хочу знать его имя.

– Ты не совсем так меня понял, отец, – выдавил сын. – Нет, кое в чем ты прав: мало кто готов делиться своим добром.

– Тем больше чести тем, кто готов, – вставил Найтен.

– Да, но, видишь ли, даже такой замечательный парень, как мой друг Кавендиш, не готов отдать половину своей практики просто так, а ожидает эквивалента.

– Эквивалента, – повторил старик упавшим на октаву голосом. – И что же это может быть? В красивых словах всегда таится какой-то смысл, хотя я не настолько грамотен, чтобы его разгадать.

– В данном случае эквивалент, который требуется за партнерство, а затем и передачу всего бизнеса, составляет триста фунтов единовременно.

Бенджамин искоса наблюдал за отцом, чтобы понять непосредственную реакцию. Найтен с силой воткнул трость в землю, тяжело на нее оперся и повернулся лицом к сыну.

– В таком случае твой замечательный друг может отправляться прямиком в преисподнюю. Триста фунтов! Будь я проклят, если бы знал, где их взять, даже если бы собрался позволить одурачить и тебя, и себя!

К этому моменту старик уже задыхался. Сын выслушал тираду отца в оскорбленном молчании, поскольку ожидал лишь удивления, но не всплеска гнева.

– Думаю, сэр…

– «Сэр!» Да какой я тебе сэр? Что за чушь! Я – простой крестьянин Найтен Хантройд, а вовсе не джентльмен и не сэр. Вплоть до этого дня я честно зарабатывал на жизнь, зато сын мой не привык работать, а привык брать, как будто я дойная корова.

– Что же, отец, – проговорил Бенджамин, изобразив расстройство, – если так, то мне остается одно: осуществить давний план, а именно – эмигрировать.

– И куда же? – посмотрев на него в упор, уточнил отец.

– Не знаю… в Америку, в Индию или в какую-нибудь другую колонию, где пока еще можно пробиться молодому энергичному человеку.

Этот вариант Бенджамин хранил в качестве козырной карты, надеясь с ее помощью выиграть, но, к его удивлению, отец вытащил из земли трость, прошел четыре-пять шагов, остановился и, несколько минут помолчав, медленно заговорил:

– Возможно, это лучшее, что ты можешь сделать. – Хорошо, что бедный старик не обернулся и не увидел злобный взгляд сына. – Но нам с матерью будет трудно это пережить. Хорош или плох, ты наш сын, наша кровь и плоть. А если не оправдал надежд, то, может, мы сами виноваты: слишком верили тебе и тобой гордились.

Найтен опять замолчал. Изначально адресованная сыну речь постепенно превратилась в абстрактный монолог. Эстер ведь не переживет, если Бенджамин уедет в Америку. Да и Бесс тоже, ведь девочка так его любит.

– Этот человек, – заговорил наконец Найтен, – не стану называть его твоим другом, раз готов помочь тебе за такие деньги, должно быть, не единственный. Что, если кто-то другой сумеет оказать поддержку за меньшую сумму?

– Вряд ли кто-то готов предоставить равные условия, – возразил Бенджамин, воодушевившись: похоже, отец немного смягчился.

– В таком случае можешь ему передать, что моих денег ни один из вас не увидит. Не стану отрицать, что немного отложил на черный день, хотя и не столько, сколько тебе нужно, и часть этой суммы предназначена Бесси: она всегда была для нас как дочь.

– Но когда у меня появится свой дом, Бесси станет вашей настоящей дочерью, – возразил Бенджамин, ибо даже в мыслях очень вольно и свободно распоряжался своей помолвкой с кузиной. Рядом с ней, когда девушка выглядела особенно хорошенькой, изображал едва ли не жениха, а в ее отсутствие пользовался любовью к ней родителей, чтобы завоевать их расположение и выпросить денег. Впрочем, сейчас молодой человек не кривил душой: мысль жениться на Бесси действительно присутствовала, хотя он высказал ее, чтобы повлиять на отца.