Текст книги "Серая Женщина"

Он не выглядел ни большим, ни великолепным, однако настолько поражал монументальностью и живописностью, что я пожелала жить в нем, а не в новых, наполовину обставленных апартаментах поспешно возведенного к моему приезду шато. Несовместимые внешне, обе части соединялись в единое целое посредством сложных переходов и неожиданных дверей, точное положение которых я так до конца и не поняла. Месье де ла Турель торжественно проводил меня в мои личные апартаменты и официально провозгласил их полноправной хозяйкой. Извинившись за некоторое неудобство, он без моей просьбы или жалобы пообещал, что в скором времени сделает обстановку по-настоящему роскошной. Однако когда во мраке осеннего вечера я увидела отражение собственной фигуры в зеркалах, показывавших лишь неясный фон и тусклое мерцание множества свечей, не способных охватить огромное пространство недостроенного зала, и обратилась к месье де ла Турелю с просьбой предоставить мне те покои, которые он занимал до свадьбы, муж заметно рассердился, хотя и притворился, что смеется, и настолько решительно отверг мысль о каких-то других комнатах, кроме этих, что я задрожала от страха перед населявшими мрачное зазеркалье фантастическими фигурами. В моем распоряжении оказались несколько комнат: менее унылый будуар, спальня с великолепной полированной мебелью, которую я вскоре превратила в гостиную, заперев все двери, ведущие в будуар, в зал и в переходы, кроме одной, чтобы месье де ла Турель мог прийти ко мне из собственных апартаментов в старинной части замка. Не сомневаюсь, что свободное использование спальни раздражало супруга, хотя он не давал себе труда выразить недовольство, но постоянно старался заманить меня в зал, который все меньше мне нравился из-за отделявшего его от остального здания длинного коридора, куда выходили все двери моих апартаментов. Этот коридор был закрыт тяжелыми дверями и толстыми портьерами, сквозь которые не доносилось ни единого звука из других помещений. И, конечно, слуги не могли услышать ни движения, ни шороха помимо самых громких и настойчивых призывов. Для девушки, выросшей, подобно мне, в доме, где каждый проводил дни на глазах у других членов семьи, не испытывая недостатка ни в дружеских словах, ни в молчаливом участии, столь полная изоляция оказалась очень тяжелым испытанием, тем более что месье де ла Турель – землевладелец, охотник, любитель верховой езды – много времени проводил вне дома, а порой отсутствовал по несколько дней подряд. Я не была высокомерной, чтобы не общаться со слугами. В глубоком одиночестве дружба с ними стала бы для меня во многих отношениях естественной, если бы они хоть чем-то напоминали наших добрых немецких слуг. Никто из прислуги мне не нравился, причем по разным причинам. Некоторые хоть и держались вежливо, но тем не менее проявляли отталкивающую фамильярность. Другие обращались со мной так, будто я вовсе не супруга хозяина, а какая-то содержанка. И все-таки вторые казались лучше первых.

Дворецкий принадлежал именно ко второму типу и внушал мне настоящий страх, потому что всегда лицо его выражало угрюмую подозрительность. В то же время месье де ла Турель отзывался о нем как о верном и знающем свое дело слуге. Действительно, иногда казалось, что в некотором отношении Лефевр управляет господином, что крайне меня удивляло. Дело в том, что в то время как супруг относился ко мне как к драгоценной игрушке, идолу, который следовало баловать, пестовать, ласкать и одаривать, скоро я поняла, насколько мало мне или кому-то другому удалось бы сломить ужасную, железную волю человека, при первом знакомстве представшего слишком ленивым, женственным и вялым, чтобы настоять на своем хотя бы в мелочах. Я научилась читать выражение красивого лица: замечать, как неистовая глубина чувства, причины которого я не знала, порой заставляла серые глаза гореть бледным огнем, губы – сжиматься, а нежные щеки бледнеть. Дома жизнь протекала настолько открыто, что не научила меня разгадывать тайны тех, кто обитал под одной крышей. Я понимала лишь то, что, как говорила мадам Рупрехт, сделала блестящую партию, потому что жила в шато в окружении множества слуг, видимо, призванных почитать меня в качестве госпожи. Понимала также и то, что месье де ла Турель по-своему меня обожал: гордился моей красотой, о чем часто мне говорил, но в то же время нередко вел себя подозрительно, ревниво и исполнял мои желания только в том случае, если они совпадали с его собственными намерениями. В это время я чувствовала, что если бы муж позволил, то я бы смогла его полюбить. Я с детства была стеснительной, и вскоре страх перед его недовольством, среди любовной идиллии налетавшим подобно грозе за неосторожное слово, неуверенный ответ или вздох по отцу, подавил желание любить того, кто казался таким красивым, безупречным, преданным и щедрым. Но не умея порадовать мужа в минуты любви, я часто ошибалась, избегая его из страха перед взрывами страсти. Вскоре я заметила, что чем откровеннее месье де ла Турель выражал неодобрение, тем довольнее ухмылялся Лефевр. И в то же время, как только ко мне возвращалась милость господина – порой также абсолютно неожиданная, – слуга сверлил меня своими холодными злыми глазами, а раз-другой в такие моменты даже неуважительно разговаривал с мужем.

Забыла сказать, что в первые дни жизни в замке Ла-Рош месье де ла Турель, проникшись слегка презрительной и снисходительной жалостью к моему одиночеству в пустынных апартаментах, обратился к создавшей свадебный наряд парижской модистке и попросил найти горничную средних лет, умелую в дамском туалете и настолько воспитанную, чтобы при случае играть роль компаньонки.

Глава 2

По просьбе супруга модистка прислала в Ла-Рош особу из Нормандии по имени Аманда, которая стала моей горничной. Эта женщина сохранила красоту и стройную фигуру, хотя уже переступила рубеж сорокалетия. Аманда понравилась мне с первого взгляда: вежливая, нефамильярная, с той откровенностью в общении, которой мне так не хватало в обитателях замка и отсутствие которой я по наивности сочла национальной французской чертой. Месье де ла Турель распорядился, чтобы горничная постоянно находилась в моем будуаре и была готова явиться по первому требованию. Помимо этого, он распорядился ее обязанностями в делах, состоявших исключительно в моем ведении, но я была юной, неопытной, поэтому испытывала благодарность за любую помощь.

Должна признать, что довольно скоро месье де ла Турель справедливо заметил, что для знатной леди, хозяйки замка, я вступила в слишком близкие отношения со своей горничной. Но я ведь по рождению не слишком-то от нее отличалась. Аманда родилась в семье нормандского фермера, а я – немецкого мельника. К тому же мне было так одиноко! Казалось, что супруг вечно мной недоволен. Он сам выписал для меня компаньонку, а теперь ревновал к нашей дружбе. Аманда развлекала меня оригинальными песенками и забавными поговорками, я от души смеялась, в то время как рядом с ним боялась даже улыбнуться.

Время от времени по дурным дорогам в тяжелых каретах к нам приезжали соседи. Тогда заходили разговоры о путешествии в Париж – конечно, когда политическая обстановка немного успокоится. Если не считать внезапных перемен в настроении месье де ла Туреля: необъяснимых вспышек неразумного гнева и столь же внезапной нежности, то в течение первого года замужества эти визиты и беседы составляли единственное разнообразие моей жизни.

Возможно, одна из причин глубокой привязанности к Аманде заключалась в том, что если я всего и всех боялась, то она не боялась ровным счетом ничего и никого: храбро давала отпор самому Лефевру, за что дворецкий еще больше ее уважал, имела обыкновение задавать месье де ла Турелю вопросы, которые свидетельствовали о том, что она обнаружила слабость господина, но из уважения к нему воздерживалась от открытого противостояния. И в то же время при всей своей проницательности в отношении других обитателей замка ко мне Аманда относилась с редкой нежностью, особенно узнав то, о чем я еще не отважилась поведать супругу. Да, спустя некоторое время у меня родится ребенок – удивительная радость для любой женщины, а особенно для страдающей от одиночества.

Снова наступила осень, конец октября, и к этому времени я уже примирилась со своим странным домом. Стены шато больше не казались мне голыми, а комнаты – неуютными. По распоряжению супруга строительный мусор был убран, и у меня появился собственный клочок земли, где я намеревалась выращивать те растения, которые любила еще дома. Мы с Амандой передвинули мебель в комнатах так, как нам больше нравилось. Муж постоянно заказывал для меня красивые вещи, поэтому постепенно я смирилась с очевидным заточением в новом крыле огромного замка, его я так до сих пор и не видела целиком. Как я уже сказала, стоял октябрь, дни тянулись медленно, а вот темнело быстро. Долгими вечерами было совершенно нечего делать.

Однажды муж сообщил, что должен поехать в то дальнее поместье, управление которым нередко требовало его присутствия. Как это часто случалось, он взял с собой Лефевра и еще нескольких слуг. При мысли об отсутствии мужа настроение мое немного улучшилось. Кроме того, восприятие господина как отца еще не рожденного ребенка придало ему новый образ. Я постаралась убедить себя, что лишь страстная любовь делает его настолько ревнивым и склонным к тирании, чтобы даже запретить мне общение с отцом, по которому я отчаянно тосковала.

Да, я действительно позволила себе изложить печальные обстоятельства своей жизни в замке, скрытые внешней роскошью. Вне всяких сомнений, кроме мужа и Аманды никто не испытывал ко мне ни малейшей симпатии. Из-за своего низкого происхождения я не пользовалась популярностью и среди соседей. Что же касается слуг, то все женщины держались со мной холодно и презрительно, с наигранным уважением, больше походившим на насмешку, а мужчины проявляли свирепый нрав порой даже по отношению к господину, но и тот, правда, обходился с ними сурово до жестокости.

Муж меня любит, мысленно уверяла я себя, но, думая об этом, едва ли не ставила в конце фразы вопросительный знак. Любовь его проявлялась порывами и чаще всего в такой форме, что радовала скорее его самого, чем меня. Я же чувствовала, что ради исполнения моего желания он никогда ни на шаг не отступит от заранее намеченных планов, понимала твердость тонких изящных губ, знала, как гнев способен сменить румянец его лица на смертельную бледность и зажечь в светло-серых глазах жестокий огонь. Месье де ла Турель ненавидел каждого, кого любила я. И вот одним из тех печальных дней во время долгого отсутствия мужа, о котором я рассказываю, я особенно погрузилась в уныние, лишь иногда сдерживая себя воспоминаниями о возникшей между нами новой связи, а потом снова начиная оплакивать собственные беды. О, как хорошо я помню тот долгий октябрьский вечер! Чтобы немного меня подбодрить, Аманда время от времени заходила ко мне и то начинала рассказывать о каких-то забавных мелочах вроде парижской моды или развлечениях парижан, то, внимательно изучая меня своими добрыми темными глазами, болтала о пустяках. Наконец она сложила дрова, затопила камин и задвинула тяжелые шелковые шторы на окнах. Прежде я просила оставлять их открытыми, чтобы видеть на небе бледную луну, как это было в Гейдельберге, когда она выходила из-за холмов Кайзерштуль. Картина вызвала у меня слезы, и Аманда вернула шторы на место. Она всегда сама принимала решение, как будто я ребенок, а она – няня.

– Пожалуй, мадам, вы поиграйте с котенком, а я пока схожу попрошу Мартон приготовить вам кофе.

Хорошо помню и эти слова, и свою обиду на них, потому что мне вовсе не хотелось, чтобы Аманда думала, будто компания котенка – вот все, чего я достойна, словно я капризный ребенок. Я вспылила и заявила, что для плохого настроения есть причины, и они не настолько ничтожны, чтобы исчезнуть после возни с котенком. Затем, не желая рассказывать все, я поведала кое-что, а пока говорила, сообразила, что наблюдательная особа уже знает многое из того, что я скрываю, и что слова о котенке носили более глубокий смысл, чем показалось сначала. Я пожаловалась, что давно не получала писем от отца, что он уже немолод и всякое может случиться, даже то, что больше я его никогда не увижу, а известия из дому приходят очень редко. Разлука оказалась куда тяжелее, чем я ожидала, выходя замуж. Я рассказала доброй Аманде о жизни дома, в Германии, так как не была воспитана гордой сдержанной леди и с благодарностью принимала любое сочувствие. Она выслушала с глубоким интересом, а в ответ поделилась кое-какими событиями из собственной жизни. Затем, вспомнив о прежнем намерении, отправилась на поиски кофе, который слуги должны были принести еще час назад, но в отсутствие супруга желания мои редко исполнялись, а приказывать я так и не научилась.

Вскоре компаньонка вернулась с кофе и большим куском пирога на подносе и объявила:

– Вот! Оцените мои трофеи! Мадам должна есть. Те, у кого хороший аппетит, всегда смеются. И у меня есть небольшая новость, которая порадует мадам.

Затем она сообщила, что на столе в большой кухне лежала связка писем, днем доставленных курьером из Страсбурга. Под впечатлением от моих недавних жалоб Аманда поспешно развязала тесемку, но едва успела заметить, что одно из писем пришло из Германии, как появился слуга. От неожиданности она рассыпала корреспонденцию, но тот собрал письма, отчитав ее за самоуправство. Аманда объяснила, что всего лишь хотела взять письмо, адресованное госпоже. Эти слова еще больше разгневали слугу, и он заявил, что это не касается ни ее, ни кого бы то ни было еще, потому что по строжайшему приказу господина в его отсутствие вся корреспонденция должна поступать в персональную гостиную – комнату, где я ни разу не была, хотя дверь туда открывалась из гардеробной супруга.

Я с надеждой спросила, не удалось ли ей все-таки принести мне драгоценную весточку. Аманда ответила, что не осмелилась нарушить приказ хозяина, поскольку предстояло и впредь жить среди тех же слуг. Не далее как месяц назад Жак убил Валентина за неосторожную шутку. Не обратила ли я внимания на то, что Валентин – красивый молодой человек, который всегда приносил мне дрова, – больше не появляется? Бедняга лежит в сырой земле. В деревне говорят, что он покончил с собой, однако в замке знают правду. О, бояться не стоит! Жак исчез неизвестно куда. Но с такими людьми опасно возражать и стоять на своем. Месье уже завтра должен вернуться, так что ждать осталось недолго.

Ждать целый день! Я чувствовала, что без письма из дому до следующего дня просто не доживу. Вдруг там написано, что отец болен, при смерти, что призывает дочь со смертного одра! Иными словами, меня одолевали бесконечные страхи и предчувствия. Напрасно Аманда уверяла, что могла ошибиться, неправильно прочитать, что лишь мельком взглянула на адрес. Кофе остыл, пирог показался невкусным. Я думала лишь о том, как бы добыть письмо и поскорее прочитать новости из дому. Аманда сохраняла нерушимое спокойствие: сначала уговаривала, потом убеждала, ругала, но вот, наконец, сдалась и пообещала, что если я хорошо поужинаю, то подумает, как можно ночью, когда слуги улягутся и все в замке стихнет, пробраться в комнату господина и стащить письмо. Мы договорились отправиться туда вместе. Никакого вреда это принести не могло, и все же мы обе опасались нарушить приказ хозяина и не осмеливались совершить экспедицию открыто, на глазах у всех.

Вскоре подали ужин: жареных куропаток, хлеб, фрукты и сливки. До чего же хорошо я помню эту трапезу! Мы спрятали нетронутый пирог в буфет, а холодный кофе вылили за окно, чтобы слуги не обиделись на мои капризы. Я с таким нетерпением ждала, когда наконец все лягут спать, что даже сказала лакею, чтобы не ждал, пока я закончу ужин, а шел к себе. Однако осторожная Аманда еще долго удерживала меня на месте даже после того, как дом затих, и только ближе к полуночи неслышными шагами, прикрывая свечу ладонью, мы направились по коридорам в гостиную мужа, чтобы выкрасть мое собственное письмо, если оно действительно лежало на столе, в чем Аманда чем дальше, тем больше сомневалась.

Чтобы был понятен смысл истории, необходимо попытаться объяснить план замка. Когда-то он представлял собой мощное укрепление на вершине скалы, возвышавшейся с одной стороны горы, но впоследствии к старому центру, очень похожему на замки над Рейном, были пристроены новые помещения. Эти здания размещались таким образом, чтобы контролировать обширное пространство вокруг, а потому находились на самом крутом склоне скалы, откуда открывался вид на великую долину Франции. В плане замок, должно быть, представлял собой три стороны прямоугольника. Мои апартаменты располагались в узкой части и обладали обширной перспективой. Старинный фасад тянулся параллельно дороге, проходившей далеко внизу, и в расположенных здесь помещениях я ни разу не была. Длинное крыло (если считать центром новое здание, где располагались мои апартаменты) состояло из множества темных мрачных комнат, поскольку склон горы не пропускал солнце, а в нескольких ярдах от окон росли высокие сосны. И все же с этой стороны, на выступающем каменистом плато, я смогла устроить небольшой палисадник, о котором уже писала (муж тоже в свободное время очень любил заниматься цветами).

Моя спальня занимала угол нового здания возле самой горы, поэтому с одной стороны комнаты я спокойно могла спуститься в сад с подоконника, в то время как находящиеся под прямым углом окна выходили на склон глубиной не меньше сотни футов. Пройдя по этому крылу еще дальше, можно было попасть в старое здание. Две эти части древнего замка когда-то соединялись покоями, которые супруг перестроил. Именно эти комнаты и принадлежали лично месье де ла Турелю. Его спальня соединялась с моей спальней, а гардеробная располагалась дальше. Больше я почти ничего не знала, так как и слуги, и сам супруг неизменно и решительно, под любым предлогом, пресекали мои попытки в одиночестве прогуляться по замку, хозяйкой которого я неожиданно оказалась. Месье де ла Турель вообще не позволял мне отлучаться одной, будь то в экипаже или пешком, объясняя, что время неспокойное, а дороги небезопасны. Больше того, я нередко думала, что садик, единственный выход в который вел через его покои, возник, чтобы позволить мне гулять и ухаживать за растениями под его присмотром.

Но вернемся к роковой ночи. Я знала, что личная гостиная супруга соседствует с гардеробной, которая открывается в его спальню, соседствующую с моей спальней – угловой комнатой, но все эти помещения имели и вторые двери, ведущие в длинную галерею, освещенную окнами, выходившими во внутренний двор. Не помню, чтобы мы обсуждали маршрут: просто прошли через мою спальню в гардеробную мужа и дальше, в его покои. Странно, но дверь в его гостиную оказалась запертой, поэтому не оставалось ничего иного, как только пройти по галерее ко второй, внешней двери. Помню, что впервые заметила в этих комнатах кое-какие детали: в воздухе стоял сладкий запах, серебряные бутылочки с духами на туалетном столе, сложные устройства для принятия ванны и облачения – еще более роскошные, чем те, которые супруг предоставил мне, – но сами комнаты показались мне не столь уютными, как мои. Дело в том, что новое здание заканчивалось входом в гардеробную господина. Здесь же, в старой части, оконные проемы имели в толщину восемь-девять футов, и даже перегородки между комнатами выглядели не тоньше трех футов. Все окна и двери к тому же прикрывались тяжелыми толстыми портьерами, так что, скорее всего, ни из одной комнаты было невозможно услышать, что происходит в соседнем помещении. Мы с Амандой вернулись в мою спальню и вышли в галерею. Из страха, чтобы кто-нибудь из слуг в противоположном крыле не заметил нас в той части замка, которой пользовался исключительно мой муж, пришлось притенить свечу. Почему-то мне всегда казалось, что все в доме, кроме Аманды, шпионят за мной и что каждый мой шаг происходит в паутине постоянного наблюдения и молчаливого осуждения.

В верхней комнате горел свет. Мы остановились, и Аманда захотела вернуться, но я решительно отказалась. Что плохого в том, чтобы поискать в кабинете мужа нераспечатанное письмо от моего отца? Обычно трусиха, сейчас я винила Аманду в необоснованной осторожности, но правда заключалась в том, что она обладала куда более серьезными подозрениями о нравах ужасного замка, чем я могла догадываться. Итак, я заставила ее продолжить путь. Мы подошли к двери. Она хоть и оказалась запертой, но в замке торчал ключ. Повернув его со всей возможной аккуратностью, мы вошли. На столе лежали письма: белые прямоугольники отчетливо предстали перед моими глазами, жаждавшими слов любви из милого, мирного, далекого дома, но едва я приблизилась, чтобы найти свое письмо, свеча в руках Аманды погасла от внезапного сквозняка, и наступила полная темнота. Горничная предложила аккуратно – насколько позволяла тьма – собрать послания, отнести в мою комнату, разобрать и все, кроме одного, адресованного мне, вернуть на место. Однако я уговорила ее пойти одной, высечь трутом и кресалом новое пламя и вернуться с горящей свечой. Добрая компаньонка ушла, а я осталась одна в комнате, где могла лишь смутно определить размеры и основную мебель: в середине большой стол со свисающей скатертью, возле стен секретер и другие тяжелые предметы. Все это я различала, положив ладонь на стол, где лежало несколько писем, лицом к окну, из-за росших поблизости высоких сосен и из-за слабого света заходившей луны казавшемуся едва заметным прямоугольником чуть светлее черной комнаты. Не могу сказать, что успела запомнить, прежде чем свеча погасла. Не знаю, что увидела, когда глаза привыкли к темноте, но даже сейчас во сне является эта жуткая темная комната. Примерно спустя минуту после ухода Аманды я заметила перед окном новые тени и услышала какие-то шорохи: похоже кто-то пытался поднять окно.

В смертельном ужасе перед теми, кто пробирался в дом в такой час и таким способом, что сомнений в их намерениях не оставалось, я бы, конечно, спаслась бегством при первом же звуке, если бы не боялась привлечь к себе внимание тех, кто там, за окном. Подумала было спрятаться между запертой дверью в гардеробную мужа и скрывавшей ее портьерой, но отказалась от этой мысли, понимая, что не доберусь до убежища бесшумно, поэтому я просто опустилась на пол и заползла под стол, накрытый большой скатертью с тяжелой бахромой. Не окончательно справившись со страхом, я попыталась убедить себя, что оказалась в относительной безопасности, и, чтобы не утратить чувств и забыть об угрозе, решила сама себе причинить острую боль. Ты часто спрашивала о пятне на руке. Да, это я сама себя укусила, чтобы немного притупить ужас. Едва я успела спрятаться, как окно поднялось, несколько ног переступили через подоконник, люди вошли в комнату и остановились так близко от стола, что я смогла бы дотронуться до их сапог. Все они тихо посмеивались и разговаривали шепотом. Голова у меня кружилась, так что разобрать слова было трудно, но среди других голосов я ясно услышала голос и смех мужа – негромкий, шипящий, презрительный. Носком сапога он пнул что-то тяжелое, лежавшее на полу так близко от меня, что я ощутила прикосновение. Не знаю, зачем и как, но странное чувство заставило меня слегка вытянуть руку и в темноте дотронуться до того, что лежало рядом. Ладонь моя попала на сжатую, ледяную ладонь трупа!

Удивительно, но жуткое ощущение мгновенно вернуло ясность мысли. До этой секунды я почти не помнила об Аманде, а сейчас начала лихорадочно соображать, как бы ее предупредить, чтобы она не возвращалась. Точнее говоря, пыталась что-то придумать, так как все мои планы с самого начала выглядели нереальными. Оставалось надеяться, что Аманда сама услышит голоса тех, кто теперь пытался зажечь свечу и сыпал проклятиями, в темноте то и дело что-то роняя. Из коридора донеслись приближающиеся шаги, и из своего укрытия я увидела под дверью полоску света. Возле двери шаги замерли. Люди в комнате – тогда мне показалось, что их двое, потом – трое, застыли в неподвижности и, подобно мне, затаили дыхание. Затем Аманда медленно открыла дверь, чтобы свеча снова не погасла. Тишина длилась мгновение, а потом муж подошел к двери (на ногах у него были сапоги для верховой езды, которые я хорошо знала) и проговорил:

– Аманда, можно поинтересоваться, что привело вас в мою личную комнату?

Он остановился между компаньонкой и мертвецом, от которого я в страхе и отвращении судорожно отодвинулась – так близко он лежал. Не знаю, видела она труп или нет: не могла ее предупредить, не могла подать знак, что следует сказать (да я и сама не знала, что тут можно сказать).

Когда Аманда наконец заговорила, голос ее был совсем не таким, как обычно, а очень тихим и хриплым, но она не стала ничего придумывать, а спокойно и уверенно ответила правду: что явилась за письмом для госпожи, которое, насколько стало известно, пришло из Германии. Благородная храбрая Аманда! Ни слова обо мне. Месье де ла Турель ответил грубым ругательством и грязной угрозой, заявил, что не потерпит вторжений на свою территорию; что мадам получит свои письма, если таковые поступят, когда он сочтет нужным их отдать, если вообще сочтет нужным. Что касается Аманды, то предупреждение оказалось для нее первым и последним. Забрав свечу, господин выпроводил ее из комнаты, в то время как сообщники загородили труп. Послышался скрежет ключа в замочной скважине: если прежде и существовала хоть какая-то возможность спасения, то теперь она исчезла. Я надеялась лишь на то, что кошмар скоро закончится, потому что нервное напряжение стало невыносимым. Едва Аманда удалилась, как двое сообщников принялись бранить месье де ла Туреля за то, что не задержал ее, не заткнул рот и даже не убил. Один заявил, что она могла видеть труп, и со злостью его пнул. Хотя оба говорили, словно с равным, все же в тоне слышался страх. Хозяин замка явно был среди них главным, судя по манере общения и заявлениям вроде того, что иметь дело с дураками – тяжкий труд. Он не сомневался, что горничная жены сказала правду и настолько испугалась, увидев в комнате хозяина, что была счастлива вернуться к госпоже, которой он сам утром объяснит, почему приехал домой среди ночи. Сообщники же принялись укорять своего главаря, заявляя, что, с тех пор как он женился, только и знает, что наряжаться и поливать себя духами. Что же касается меня, то они могли бы найти дюжину девушек и красивее, и веселее. Супруг спокойно ответил им, что я его вполне устраиваю, и на этом разговор закончен. Все это время они что-то делали – не могу сказать, что именно, – с мертвым телом, даже порой на время умолкая. Потом опять послышался глухой звук падения, и брань возобновилась: сообщники принялись говорить своему предводителю колкости, зло отвечая на его презрительные унизительные замечания. Вдруг я услышала, что, удерживая жертву, чтобы снять всю ценную одежду, муж засмеялся точно так же, как смеялся, обмениваясь шутками с собеседником, в маленькой гостиной Рупрехтов в Карлсруэ. С этого момента я его возненавидела. Наконец, словно желая положить конец перебранке, месье де ла Турель произнес с холодной решительностью в голосе:

– Итак, друзья мои, какой смысл во всех этих препирательствах, если вы сами отлично знаете, что если бы я заподозрил жену в излишней осведомленности, то она не прожила бы и дня? Вспомните Викторину. Из-за непочтительной шутки о моих делах в дерзкой манере и нежелания держать язык за зубами – видеть, что ей угодно, но ни о чем не спрашивать и ничего не говорить – она отправилась в дальний путь. Дальше, чем в Париж.

– Но эта совсем другая, – возразил один из сообщников. – Мадам Викторина была настолько болтливой, что мы знали все, что знала она. А твоя новая жена настолько хитра и сообразительна, что может многое заметить, но и словом не обмолвиться. Однажды сюда из Страсбурга примчится отряд жандармов, и всё благодаря твоей милой куколке с очаровательными манерами.

Должно быть, замечание вывело месье де ла Туреля из состояния презрительного равнодушия, ибо он воскликнул:

– Попробуй! Этот кинжал отточен, Анри! Если моя жена произнесет хотя бы слово, а я окажусь таким глупцом, что не успею заткнуть ей рот, прежде чем она приведет сюда жандармов, то пусть эта благородная сталь пронзит мое сердце. Как только милашка о чем-нибудь догадается, как только заподозрит, что я не просто «крупный землевладелец», а тем более сообразит, что я предводитель шайки разбойников, то в тот же день отправится вслед за Викториной в долгий путь.

– Она сумеет обвести тебя вокруг пальца, или я совсем не понимаю женщин. Эти молчаливые тихони – сам дьявол во плоти. Вот увидишь: во время одной из твоих отлучек исчезнет, прихватив с собой какой-нибудь секрет, способный вставить нам палки в колеса.

– Вот еще! – ответил супруг и тут же добавил: – Пусть убегает, если захочет, но только я последую за ней. Поэтому не плачь прежде, чем тебя ударили.

К этому времени бандиты почти раздели труп и принялись решать, что делать дальше. Я услышала, что убитый – господин Пуасси – соседний помещик, часто охотившийся вместе с мужем. Я ни разу его не видела, но сейчас из разговора узнала, что несчастный случайно наткнулся на бандитов, когда те грабили кельнского купца. Господин Пуасси застал их на месте преступления и узнал месье де ла Туреля, поэтому они его убили и ночью притащили в замок. Я услышала, как супруг с усмешкой заметил, что тело так ловко привязали к седлу перед всадником, что любой случайный свидетель подумал бы, что тот заботливо поддерживает ослабевшего товарища, потом повторил шутливый двусмысленный ответ, который сам дал какому-то встречному. Он наслаждался игрой слов и гордился собственным остроумием, и все это рядом с трупом. Потом один из сообщников наклонился (мое сердце замерло) и поднял с пола выпавшее из кармана убитого письмо. Оно оказалось от его жены и было полно нежных слов и любовных признаний. Письмо тут же принялись читать вслух, стараясь перещеголять друг друга в скабрезных шутках и комментариях. Дойдя до слов о маленьком Морисе – сыне, вместе с которым мадам Пуасси гостила у родственников, – сообщники начали смеяться над месье де ла Турелем: мол, скоро и он будет читать подобные женские глупости. Пожалуй, до этого момента я лишь боялась мужа, но его неестественный, почти яростный ответ вызвал приступ ненависти. И все же дикое веселье, похоже, утомило бандитов. После того как рассмотрели драгоценности и часы, сосчитали деньги, изучили документы, судя по всему, пришла пора бесшумно и осторожно, под покровом темноты, избавиться от тела. Оставить жертву на месте убийства бандиты побоялись: люди узнали бы и подняли шум, а привлекать внимание жандармов к замку было не в их интересах. Обсудили, имеет ли смысл совершить набег. Теперь бандиты решали, когда перекусить: сейчас или после того, как избавятся от тела.