Текст книги "Серая Женщина"

Невероятно, но факт
(Отрывок из письма Ричарда Уиттингема, эсквайра)

Вас до такой степени развлекла и позабавила моя гордость по поводу происхождения от сестры Кальвина[69]69
  Кальвин Джон (1509–1564) – французский теолог и религиозный реформатор; систематизировал протестантскую доктрину и оказал значительное влияние на пуританскую веру.


[Закрыть], которая вышла замуж за мистера Уиттингема – декана из Дарема, что вряд ли это выдающееся родство, толкнувшее меня на путешествие во Францию с целью поработать в архивах и, возможно, обнаружить других потомков великого реформатора, доводящихся мне кузенами, привлечет ваше внимание. Не стану рассказывать о приключениях и переживаниях во время глубоких исследований: вам не следует о них слышать, но одним августовским вечером прошлого года произошло нечто настолько необычное, что если бы я не был уверен, что бодрствую, то мог бы принять событие за сон.

С названной целью пришлось на время обосноваться в Туре. Я выяснил, что из Нормандии потомки Кальвина переехали в центр Франции, но, чтобы получить доступ к определенным семейным документам, попавшим во владение церкви, пришлось попросить разрешения у епископа епархии, поэтому, имея в Туре нескольких английских друзей, я решил дождаться ответа монсеньора… именно в этом городе. Приехал туда с намерением принять множество приглашений, однако в действительности получил очень мало записок и порой не знал, как провести вечер. Общий ужин в отеле подавали в пять часов. Тратиться на личную гостиную я не хотел, атмосферу зала не любил, ни в пул, ни в бильярд не играл, а внешность других обитателей отеля не казалась мне достаточно привлекательной, чтобы пожелать сесть за карточный стол. Поэтому обычно я рано вставал из-за стола и старался как можно полнее воспользоваться остатком долгого августовского вечера для быстрой прогулки по живописным окрестностям. Днем для этого было слишком жарко, так что казалось куда приятнее расположиться на скамейке на бульваре, чтобы лениво слушать игру далекого оркестра и так же лениво наблюдать за лицами и фигурами проходивших мимо женщин.

Вечером 18 августа – кажется, в четверг – я зашел дальше, чем обычно, а когда остановился, чтобы отправиться в обратный путь, то обнаружил, что уже позже, чем предполагал, поэтому решил выбрать короткий путь и, в достаточной степени представляя, где нахожусь, вообразил, что, свернув на узкую прямую дорогу слева, скоро вернусь в Тур. Наверное, так бы и случилось, если бы удалось найти выход в нужном месте. Но в той части Франции тропинки через поля практически отсутствуют, а потому моя дорога – прямая, как любая другая улица, и с обеих сторон ограниченная ровными рядами тополей – тянулась бесконечно долго. Ночь опустилась своим чередом, и я оказался в полной темноте. В Англии можно было бы увидеть свет в окошке всего на расстоянии одного-двух полей и, пройдя напрямик, спросить у хозяев дорогу. Но здесь ничего подобного не попадалось. Должно быть, французские крестьяне ложились спать уже в сумерках, а потому, даже если в окрестностях и существовали какие-то деревни, то дома тонули во мраке. Наконец, прошагав наугад не меньше двух часов, с одной стороны утомительной дороги я заметил небольшой лесок. Не вспоминая о законах и наказаниях для нарушителей границ, направился туда в надежде, что в худшем случае обнаружу какое-нибудь укрытие, где смогу лечь и отдохнуть до тех пор, пока утренний свет не позволит вернуться в Тур, но посадки на окраине того, что показалось мне густым лесом, состояли из молодых деревьев, расположенных слишком близко друг к другу, чтобы вырасти во что-то большее, чем высокие тонкие стволы с редкой листвой на макушках. Пройдя сквозь них в чащу, я замедлил шаг и принялся оглядываться в поисках удобного места для ночлега. Надо заметить, что я был таким же изнеженным, как внук Лохила, рассердивший деда роскошью подушки из снега[70]70
  В «Дедушкиных рассказах» В. Скотт описывает, как вождь клана Камерон Лохил обнаружил, что один из его сыновей или племянников использовал в качестве подушки снежный ком. Рассерженный таким проявлением изнеженности, он ногой выбил снег из-под головы спящего, воскликнув: «Неужели ты так привык к роскоши, что не можешь спать без подушки?»


[Закрыть]. Вокруг росли мокрые от росы осины. Давно потеряв надежду провести ночь в четырех стенах, я не спешил, шел медленно, надеясь, что своей палкой не разбужу чутко дремлющих волков, когда вдруг увидел перед собой замок. Он стоял меньше чем в четверти мили от меня, справа, в конце заросшей, но по-прежнему заметной аллеи, которую я пересекал. На фоне ночного неба четко выделялись грандиозные очертания. В вышину фантастически уходили башенки, укрепления, круглые сторожевые сооружения и прочие военные хитрости. Но самое главное заключалось в том, что, не видя подробностей самого здания, во множестве окон я ясно заметил яркий свет, как будто там проходило какое-то шумное веселье.

«Скорее всего эти люди приветливы, – подумал я. – Может быть, даже предложат кровать. Вряд ли французские домовладельцы держат так же много рессорных колясок и лошадей, как английские джентльмены. Следовательно, они явно принимают гостей, а кто-то из гостей вполне может оказаться из Тура и, возможно, довезет меня до „Золотого льва“. Я не горд и чертовски устал, так что при необходимости готов устроиться сзади, за сиденьем».

Добавив энергии в походку, я храбро приблизился к гостеприимно распахнутой двери, за которой виднелся просторный, ярко освещенный зал, украшенный разнообразным оружием, доспехами и прочими свидетельствами рыцарской доблести. Впрочем, подробностей я не заметил, поскольку на пороге сразу возник огромного роста швейцар в странном старомодном наряде – подобии ливреи, целиком и полностью соответствовавшей общему облику дома. На французском языке, звучавшем настолько непривычно, что я решил, будто обнаружил новый диалект, он осведомился, как меня зовут и откуда я прибыл. Сочтя любопытство излишним, я все-таки решил представиться, прежде чем попросить о помощи, а потому ответил:

– Меня зовут Уиттингем. Ричард Уиттингем. Я – английский джентльмен. Остановился в…

К моему бесконечному удивлению, лицо гиганта озарилось светом узнавания. Он низко поклонился, все на том же удивительном диалекте заверил, что меня давно ждут, и пригласил войти.

Давно ждут! Что это могло означать? Неужели я попал в гнездо потомков Джона Кальвина, которые узнали о моих генеалогических изысканиях и глубоко заинтересовались? Однако я слишком обрадовался теплу, свету и уюту, чтобы искать объяснение радушному приему прежде, чем им воспользоваться. Открывая тяжелые створки ведущей во внутренние покои двери, швейцар обернулся и заметил:

– Судя по всему, вы один?

– Да. Заблудился.

Я хотел было поделиться подробностями, но провожатый, не слушая, повел меня вверх по широкой лестнице, на каждой площадке снабженной фигурной кованой решеткой, которую он открывал с неторопливостью почтенного возраста. Всякий раз, ожидая поворота огромного ключа в старинном замке́, я ощущал таинственный и необъяснимый дух веков. Мне даже чудилось, что слышу могучее бормотание, напоминавшее нескончаемый шум подходящих и отступающих морских волн. Звук доносился из едва заметных огромных открытых галерей по обе стороны лестницы. Казалось, в тишине воздуха раздаются голоса многих поколений людей. Странно, однако, что мой провожатый – тяжело ступавший и с трудом державший высокий подсвечник старик – оказался единственным обитателем огромного дома, замеченным в обширных коридорах и залах или встреченным на великолепной лестнице. Наконец мы остановились перед высокой золоченой дверью, ведущей в гостиную, где собралась семья или компания, – настолько громко звучали голоса. Поняв, что провожатый намерен ввести меня, грязного, запыленного, в утреннем и даже не самом лучшем костюме, в блестящий салон, полный дам и джентльменов, я попытался возразить, однако упрямый старик не обратил внимания на мои слова и явно собрался представить господину и хозяину.

Дверь распахнулась, и я оказался в зале, полном удивительного бледного света, не концентрировавшегося в каком-то определенном месте, не лившегося из центра, не мерцавшего от движения воздуха, но наполнявшего каждый уголок пространства, делая все вокруг восхитительно ясным. Этот свет отличался от газового или свечного точно так же, как прозрачная южная атмосфера отличается от нашего английского тумана.

В первое мгновение мое появление не привлекло внимания: присутствовавшие в зале люди были сосредоточены на своих разговорах. Однако заботливый провожатый подвел меня к красивой леди средних лет, богато одетой в той старинной манере, которая в последние годы снова входит в моду. В позе глубокого почтения дождавшись, пока та обратит на него внимание, швейцар назвал мое имя и, насколько я сумел понять по его жестам и заинтересованному взгляду дамы, добавил что-то еще.

Хозяйка сразу подошла ко мне с приветливой улыбкой, а когда заговорила – разве не удивительно? – слова ее и произношение выдали представительницу простонародья. И все же выглядела она благородной особой, а если бы держалась с большим спокойствием и проявляла меньше любопытства, то показалась бы даже величественной. К счастью, я уже успел обойти старинные кварталы Тура и научился понимать выговор тех, кто жил в районе рынка и прочих подобных местах, иначе ни за что не понял бы, что любезная хозяйка предложила представить меня своему супругу – забитому благородному господину, одетому в том же стиле, что и жена, однако доведенном до комического предела. Я подумал, что во Франции, как и в Англии, провинциалы преувеличивают значение моды до нелепости.

Господин, также на диалекте, выразил удовольствие от знакомства со мной и подвел к странному неудобному креслу, составлявшему часть гарнитура, способного удачно вписаться в интерьер отеля «Клюни»[71]71
  Отель в Париже, обставленный исключительно старинной мебелью и славившийся своей коллекцией гобеленов.


[Закрыть]. Гул французской речи, на миг прерванный моим появлением, возобновился, и я получил возможность осмотреться. Напротив сидела довольно симпатичная дама, которая в молодости, должно быть, отличалась необыкновенной красотой, да и, судя по приветливому выражению лица, могла бы сохранить притягательность в старости, если бы не была невероятно толстой. А едва взглянув на лежавшие на подушке ноги, я сразу заметил, что они настолько опухли, что, видимо, лишили ее возможности ходить, что и стало причиной чрезмерной тучности. Руки ее, маленькие и пухлые, не выглядели в достаточной степени ухоженными, чтобы принадлежать аристократке. Дама была одета в роскошное, отороченное мехом горностая и украшенное бриллиантами платье из черного бархата.

Рядом стоял самый маленький человек из всех, кого мне доводилось встречать. Сложен он был настолько безупречно, что никто и никогда не отважился бы назвать его карликом, потому что с этим словом мы ассоциируем этакого уродца, но эльфийское выражение проницательной, жесткой, глубокой мудрости на лице портило впечатление от безупречно правильных черт. Честно говоря, не думаю, что господин относился к тому же обществу, что и все остальные присутствующие, поскольку костюм его не соответствовал случаю (хотя, в отличие от меня, он явно был приглашен), а пара жестов и поступков больше напоминала трюки необразованного сельского жителя, чем что-нибудь иное. Объясню, что я имею в виду: ботинки явно служили давно и претерпели разнообразный ремонт, насколько у сапожника хватило фантазии и мастерства. Почему он в них пришел, если они не были лучшими? Неужели это единственная пара? Что способно оказаться более неприглядным, чем бедность? Затем, он обладал неприятной привычкой поднимать руку к горлу, как будто ожидал обнаружить там нечто постороннее. К тому же странный господин отличался неуклюжей манерой, которую вряд ли мог перенять у доктора Джонсона, потому что наверняка о нем не слышал: постоянно пытался вернуться по тем же половицам, по которым попадал в какую-нибудь точку комнаты[72]72
  В своих воспоминаниях один из его друзей описывает эссеиста и биографа С. Джонсона (1709–1784) совсем больным, «в жалком состоянии, вздыхавшего, разговаривавшего с самим собой и постоянно бродившего из комнаты в комнату по одной половице».


[Закрыть]. Больше того, однажды я услышал, как его назвали «месье Пуссе», без аристократического префикса «де», в то время как почти все остальные в зале были по меньшей мере маркизами.

Говорю «почти все остальные», поскольку некоторые причудливые персонажи явно не принадлежали к обществу, если, конечно, подобно мне, не были застигнуты темнотой. Одного из гостей я бы принял за слугу, если бы он не обладал поразительным влиянием на человека, которого я принял за его хозяина: тот буквально ничего не делал без приказа первого. Хозяин, одетый хоть и богато, но совершенно неспособный носить дорогие вещи, выглядел по меньшей мере нелепо, несмотря на внешнюю привлекательность. Он постоянно ходил по залу и, как я заметил, вызывал подозрение кое-кого из гостей, которые, должно быть, уравнивали его со спутником, похожим на посольского лакея, хоть платье его вовсе не было лакейской ливреей. Сапоги доставали до колена невероятно маленьких ног и стучали во время ходьбы так, как будто были слишком велики. Особенно удивляло огромное количество серого меха на сюртуке, мантии, сапогах, шляпе – повсюду. Известно, что внешне некоторые напоминают животных или птиц. Так вот, этот лакей (буду называть его так) походил на моего кота, которого вы не раз встречали в комнатах, постоянно удивляясь неизменной важности его манер. Мой Том носит серые бакенбарды – такие же я заметил у лакея. Верхнюю губу моего кота украшают серые усы – такие же были и у лакея. Зрачки Тома расширяются и сужаются так, как, по моему мнению, способны изменяться только кошачьи, но то же самое свойство я заметил в глазах лакея. И все же, несмотря на всю хитрость моего кота, лакей имел перед ним преимущество: обладал интеллектом, судя по выражению лица. К тому же он явно имел абсолютную власть над хозяином или патроном, за которым неустанно наблюдал и следовал с озадачившим меня странным интересом.

В более отдаленной части зала собрались другие группы – судя по одежде и манерам, явно принадлежавшие к почтенной старой школе. Все они были прекрасно знакомы между собой, часто встречались. На этом мои наблюдения закончились – их прервал крошечный джентльмен, пробравшийся ко мне с противоположного конца зала. Французу не составляет труда завязать разговор с незнакомцем, и мой миниатюрный друг с такой легкостью проявил национальный характер, что не прошло и десяти минут, как мы беседовали словно старые добрые приятели.

Теперь я совершенно ясно осознал, что гостеприимство, оказанное мне всеми присутствующими, начиная со швейцара и заканчивая оживленной хозяйкой и скромным хозяином замка, предназначалось кому-то другому, но требовалось или особое мужество, которым я не мог похвастаться, или самоуверенность и красноречие более смелого человека, чтобы разочаровать тех, кто впал в такое счастливое заблуждение относительно моей персоны. И все же общительный крошечный господин вызвал столь глубокое доверие, что я почти собрался открыть ему мое истинное положение, обратив в сообщника и друга.

– Мадам заметно стареет, – взглянув на хозяйку, заметил собеседник, пока я раздумывал, с чего бы начать.

– А по-моему, все еще хороша собой, – возразил я.

– Разве не кажется странным, – продолжил он, понижая голос, – что женщины почти неизменно восхваляют отсутствующих или почивших, как будто те являют собой ангелов света, в то время как в отношении присутствующих или живых… – Здесь он пожал маленькими плечиками и выдержал выразительную паузу. – Не поверите! Мадам постоянно восхваляет своего покойного супруга прямо в лицо месье, так что мы, гости, теряемся и не знаем, как себя вести. Покойный месье де Ретц отличался редким характером. Все о нем слышали.

«Должно быть, все жители Тура», – подумал я, однако издал возглас одобрения.

В этот момент ко мне подошел сам хозяин и с любезным видом (такой обычно принимают, спрашивая, как здоровье вашей матушки, хотя до этого им совсем нет дела) осведомился, слышал ли я что-нибудь о том, как поживает мой кот. Да, именно так: как поживает мой кот! Что бы это могло значить? Мой кот! Родившийся на острове Мэн бесхвостый Том, оставшийся дома, в Лондоне, чтобы отражать набеги крыс и мышей на мои комнаты! Как вам уже известно, Том состоит в прекрасных отношениях с некоторыми моими друзьями: без церемоний использует их ноги в качестве объектов для почесывания и с достоинством принимает знаки почтения за важность манер и мудрый прищур глаз. Неужели слава достойного животного пересекла Ла-Манш? Однако вопрос требовал срочного ответа, тем более что лицо месье склонилось к моему с выражением вежливой тревоги. Поэтому я в свою очередь изобразил благодарность и заверил, что, насколько мне известно, кот пребывает в добром здравии.

– Климат ему не вредит?

– Ничуть, – ответил я, теряясь в догадках о природе столь глубокой заботы о бесхвостом коте, потерявшем в жестоком капкане одну ногу и часть уха.

Хозяин мило улыбнулся, адресовал несколько слов моему маленькому соседу и прошел дальше.

– Как утомительны эти аристократы! – заметил тот, слегка поморщившись. – Разговор месье редко превышает пару фраз: его способности быстро истощаются, и он нуждается в отдыхе и молчании. А мы с вами, месье, обязаны своим высоким положением в обществе исключительно собственному уму!

Здесь я опять впал в недоумение. Как вам известно, я горжусь своей родословной и происхождением из семей, которые если и не отличаются знатностью, то связаны со знатью крепкими историческими узами. А что касается «высокого положения в обществе», то если я куда-то поднялся, то исключительно благодаря свойствам не врожденного ума, а воздушного шара, не обремененного балластом ни в голове, ни в карманах. И все же имело смысл вежливо согласиться, поэтому я снова улыбнулся.

– По моему мнению, – продолжил собеседник, – если человек не цепляется за пустяки, если умеет разумно представить или скрыть факты, если не выставляет напоказ собственную гуманность, то непременно устроится в жизни, непременно добавит к своему имени частицу «де» или «фон» и закончит дни в довольстве и комфорте. Вот вам достойный пример моего утверждения. – Он украдкой взглянул в сторону неуверенного господина того решительного, умного слуги, которого я назвал посольским лакеем.

– Если бы не таланты слуги, месье маркиз так навсегда и остался бы сыном мельника. Конечно, вам известна его родословная?

Я собрался было изложить собственные соображения относительно произошедших после царствования Людовика XIV изменений в составе аристократии, намереваясь при этом строго придерживаться исторических фактов, когда в противоположном конце зала возникло движение. Официанты в странных ливреях, должно быть, появились из-за гобеленов, так как, сидя лицом к дверям, я не заметил, как они вошли, и принялись разносить легкие напитки и еще более легкие закуски, считающиеся достаточными для подкрепления сил, однако слишком скромные для моего зверского аппетита. Один официант торжественно остановился напротив леди – прекрасной, как заря, но крепко спящей на великолепном диване. Джентльмен, проявивший столь откровенное раздражение несвоевременным сном, что мог оказаться только ее мужем, попытался разбудить особу действиями, весьма напоминавшими тряску. Все напрасно: она не отреагировала ни на его усилия, ни на улыбки общества, ни на заученную торжественность ожидавшего официанта, ни на озадаченную тревогу месье и мадам.

Мой маленький приятель, сидевший с таким видом, словно его любопытство утонуло в презрении, заметил:

– Моралист вывел бы из этой сцены множество поучительных выводов. Во-первых, обратите внимание на нелепое положение, в которое повергает всех этих людей суеверное почтение к чинам и титулам. Поскольку месье принц является верховным правителем некоего крошечного государства, точное положение которого еще не сумел определить ни один географ, никто из присутствующих не смеет пригубить свою сладкую воду до тех пор, пока не проснется мадам принцесса. А судя по опыту, прежде чем это произойдет, несчастные официанты могут простоять так целое столетие. Далее: рассуждая, как моралист, вы, конечно, заметите, насколько трудно избавиться от полученных в молодости дурных привычек!

В этот миг принцу каким-то образом – я не заметил, как именно, – удалось разбудить спящую красавицу. Она не сразу вспомнила, где находится, и, глядя на супруга влюбленными глазами, с улыбкой спросила:

– Это ты, мой принц?

Однако тот, слишком ясно ощущая едва прикрытое любопытство окружающих, да и собственное раздражение, чтобы ответить с равной нежностью, отвернулся с типично французским выражением на лице и по-английски произнес:

– Ну-ну, дорогая!

Выпив бокал восхитительного вина неизвестного происхождения, я ощутил прилив храбрости и рассказал своему циничному соседу – которого, надо признаться, уже начал недолюбливать, – что заблудился в лесу и попал в замок по ошибке.

История глубоко его заинтересовала. Он поведал, что подобное не раз случалось с ним самим и что мне повезло больше, чем однажды ему, когда под угрозой оказалась сама жизнь. История закончилась призывом восхититься его замечательными сапогами, которые он по-прежнему носил, несмотря на заплатки, благодаря несравненному удобству в долгих пеших переходах.

– Хотя в наши дни, – заключил собеседник, – стремительное распространение железных дорог сокращает необходимость в обуви такого образца.

Когда я осведомился у него, насколько необходимо представиться хозяевам в качестве заблудившегося путешественника, а не гостя, которого все ждали, тот горячо воскликнул:

– Ни в коем случае! Ненавижу такую мелочную мораль!

Мой невинный вопрос заметно его обидел, как будто попутно осуждая его самого, и собеседник погрузился в угрюмое молчание. В этот самый миг я встретил любезный взгляд красивых глаз сидевшей напротив леди – той самой, которую я описал как утратившую цветение юности и несколько нетвердую на лежавших на подушке отекших ногах. Взгляд красноречиво призывал: «Подойдите ко мне, давайте побеседуем!»

Молча поклонившись своему маленькому соседу, я направился через зал к пожилой леди. Она встретила мое появление самим милым жестом признательности и, словно извиняясь, проговорила:

– Немного скучно сидеть, не имея возможности прогуляться в такой вечер, как этот, но таково справедливое наказание за юношеское тщеславие. Мои бедные ноги, от природы очень маленькие, теперь мстят за жестокое обращение: пристрастие к крошечным туфелькам… К тому же, монсеньор, – добавила леди с приятной улыбкой, – я вдруг подумала, что вы можете устать от желчных комментариев маленького соседа. Он и в молодости не отличался добрым характером, а в зрелом возрасте такие люди становятся циничными.

– Кто он такой? – спросил я с чисто английской прямотой.

– Его зовут Пуссе, а отец его трудился то ли лесорубом, то ли угольщиком, то ли кем-то еще в том же роде. Поговаривают о сообщничестве в убийстве, неблагодарности и получении денег в результате фальшивых претензий. Но довольно: если продолжу злословить, сочтете меня такой же язвительной, как он. Давайте лучше восхитимся очаровательной леди, что идет к нам с розами в руках. Никогда не видела ее без роз, ведь они так тесно связаны с прошлым милой дамы. Да вы и сами наверняка знаете!

– Ах, красавица! – обратилась моя собеседница к прекрасной особе. – Как чудесно, что теперь, когда я больше не могу подойти к вам, вы приходите сами.

Повернувшись ко мне и любезно вовлекая в беседу, она пояснила:

– Следует заметить, что, ни разу не встречаясь до замужества, впоследствии мы стали почти сестрами. В наших обстоятельствах, да и в характерах тоже, обнаружилось немалое сходство. У каждой было по две старших сестры – в моем случае сводных, – которые не были так добры, как могли бы быть.

– О чем впоследствии пожалели, – добавила вторая леди и с лукавой, но доброй улыбкой продолжила: – Поскольку мы обе вышли замуж за принцев, значительно выше собственного статуса, то сохранили изначальные, лишенные пунктуальности привычки, отчего впоследствии пережили немало обид и унижений.

– И обе сохранили очарование, – послышался за моей спиной шепот. – Милорд маркиз, скажите, скажите: «И обе сохранили очарование».

– И обе сохранили очарование, – громко повторил другой голос.

Я обернулся и увидел хитрого, похожего на кота лакея, подсказавшего хозяину любезную реплику.

Дамы поклонились с тем высокомерным снисхождением, которое показывает, что комплименты из подобного источника отвратительны. Однако наше трио оказалось нарушенным, что очень меня огорчило. Маркиз выглядел так, как будто, потратив все силы на один комплимент, надеялся, что большего от него не потребуется, в то время как за ним стоял лакей, одновременно услужливый и требовательный в своем поведении. Обе дамы, оказавшиеся истинными леди, заметно сожалели о неловкости маркиза и обращались к нему с мелкими вопросами, выбирая темы, на которые собеседнику не составило бы труда ответить, в то же время лакей что-то ворчливо бормотал. Отвлекшись от разговора, который до вмешательства обещал оказаться весьма приятным, я невольно услышал его слова:

– Да уж, маркиз де Карабас с каждым днем глупеет. Пора сбросить нелепые сапоги и предоставить ему самостоятельно справляться с обстоятельствами. Я создан для королевского двора, вот и отправлюсь ко двору, чтобы обеспечить себя, как обеспечил его. Император сумеет по достоинству оценить мои таланты.

Таковы французские манеры, или лакей настолько забылся в гневе, что принялся плевать направо и налево прямо на паркетный пол.

Как раз в это время к двум дамам, с которыми я только что беседовал, приблизился некрасивый, но очень приятный человек об руку с хрупкой бледной миловидной дамой во всем белом и воздушном. В лице ее не было ни кровинки. Мне показалось, что, подходя, она издала негромкий звук – нечто среднее между свистом чайника и воркованием голубя.

– Мадам Миу-Миу очень хотела с вами встретиться, – сказал господин, обращаясь к леди с розами, – поэтому я проводил ее, чтобы доставить удовольствие!

Какое честное доброе лицо, но какое безобразное! И все же его безобразие понравилось мне больше красоты многих других персонажей. Выражение сочетало признание собственного уродства с осуждением поспешного впечатления, и сочетание это покоряло. Нежная белая леди смотрела на лакея так, словно когда-то они были знакомы, что немало меня озадачило из-за разницы в их положении. Однако нервы обоих были явно настроены на одну волну: едва из-за гобелена донесся звук, больше всего напоминавший возню крыс и мышей, как и мадам де Миу-Миу, и лакей одновременно вздрогнули с видом крайнего возбуждения. По проявлению беспокойства – тяжелому дыханию мадам и расширенным зрачкам лакея – сразу стало понятно, что простые, вульгарные звуки волнуют их куда больше, чем всех остальных гостей. Безобразный муж прелестной леди с розами обратился ко мне:

– Мы чрезвычайно разочарованы тем, что месье прибыл без своего соотечественника – великого Jean d’Angleterre[73]73
  Джон Англичанин (фр.).


[Закрыть] Простите, не могу произнести имя правильно. – И он взглянул, ожидая помощи.

Великий Жан Англичанин! Кто же это мог быть? Джон Булл[74]74
  Именем Джон Булл обозначают типичного англичанина.


[Закрыть]? Джон Рассел[75]75
  Рассел Джон (1792–1878) – премьер-министр, затем министр иностранных дел и вновь премьер-министр.


[Закрыть]? Джон Брайт[76]76
  Брайт Джон (1811–1889) – реформатор, оратор и член парламента.


[Закрыть]?

– Жан… Жан… – продолжил джентльмен, видя мое смущение. – Ох уж эти сложные английские имена! Жан де Жанкильер!

Я по-прежнему ничего не понял, и все-таки имя показалось смутно знакомым, хотя и слегка искаженным. Оно подозрительно напоминало имя Джон Джайант Киллер (Убийца Великанов), которого друзья называли Джеком. Я произнес имя вслух.

– Ах да, именно! – воскликнул месье. – Но почему же он не пришел с вами на наше небольшое дружеское собрание?

Раз-другой я уже терялся, однако столь серьезный вопрос озадачил меня не на шутку. Джек Джайант Киллер действительно когда-то был моим близким другом, насколько печатный шрифт и бумага способны поддерживать дружбу, но уже долгие годы я не слышал этого имени. Насколько мне известно, он спит волшебным сном вместе с рыцарями короля Артура, ожидая, когда трубы четырех могучих королей призовут для спасения Англии. Однако вопрос был на полном серьезе задан человеком, на которого я хотел произвести по-настоящему благоприятное впечатление, поэтому я честно ответил, что давно ничего не слышал о благородном соотечественнике, но уверен, что присутствие на столь приятном собрании друзей доставило бы ему не меньшее удовольствие, чем мне самому. Месье поклонился, и здесь взяла слово нездоровая леди.

– Сегодня та самая единственная ночь в году, когда окружающий замок густой старинный лес навещает призрак когда-то жившей неподалеку крестьянской девочки. Легенда гласит, что бедняжку сожрал волк. В прежние дни я собственными глазами видела ее из окна в конце галереи. Не согласишься ли, дорогая, проводить гостя, чтобы насладиться лунным пейзажем (может быть, удастся увидеть призрак) и оставить меня наедине с твоим мужем?

Дама с розами с готовностью уступила просьбе, и мы подошли к большому окну, смотревшему в тот самый лес, где я заблудился. Под нами в бледном безжизненном свете простирались неподвижные верхушки деревьев – такие же отчетливые, как днем, хотя совершенно иного цвета. Сверху мы взглянули на стекавшиеся к огромному замку бесчисленные запутанные тропинки. И вдруг на одной из них, совсем близко, показалась фигура девочки в капюшоне, во Франции заменяющем крестьянскую шапочку. В руке она держала корзинку, а рядом, с той стороны, куда смотрела, шел волк. Я ясно увидел, что он лижет ей руку, словно проявляя раскаяние и любовь, хотя вряд ли оба эти чувства свойственны волкам. Впрочем, может быть, призрачные волки отличаются от живых?

– Вот она! – воскликнула моя прекрасная спутница. – Простая история о семейной преданности и доверчивой простоте по-прежнему живет в памяти всех, кто ее слышал. Местные жители утверждают, что если увидеть призрак в этот день, то весь год пройдет удачно. Будем же надеяться на удачу! Ах, а вот и мадам де Ретц! Она оставила фамилию первого мужа, поскольку он более знатен, чем нынешний.

К нам присоединилась хозяйка замка.

– Если месье ценит красоты природы и искусства, – предложила она, заметив, что я смотрю в окно, – то, возможно, ему доставит удовольствие посмотреть одну картину. – Она вздохнула с несколько наигранной печалью. – Вы знаете, о какой картине я говорю… – Эти слова относились к моей спутнице, и та согласно кивнула, но, когда я последовал за мадам, злобно усмехнулась.

Хозяйка повела меня в противоположный конец зала, в то же время ничего не упуская из внимания. Остановились мы перед портретом очень красивого, необычной внешности господина с яростным, почти свирепым выражением лица, изображенного в полный рост. Опустив руки, хозяйка крепко сжала ладони и снова вздохнула, а потом, словно разговаривая сама с собой, произнесла:

– Он был любовью моей молодости. Суровый, но мужественный характер тронул мое сердце. И когда только я перестану оплакивать утрату!

Не знакомый с ней в достаточной степени, чтобы ответить на вопрос (хотя факт второго брака стал вполне достаточным ответом), я ощутил неловкость и, чтобы хоть что-нибудь сказать, заметил: