Текст книги "Крэнфорд"

Если я и склонна была страшиться брака, то это не было делом рук мисс Пол. Это скорее была участь бедного сеньора Брунони и его жены. Однако все опасения уходили, когда я видела, как в заботах и печалях они думали каждый о другом, а не о себе, и как глубока была их радость, если они только проходили около друг друга или были рядом с маленькой Фиби.

Сеньора рассказала мне однажды много хорошего об их жизни до сегодняшнего дня. Это случилось, когда я спросила, соответствует ли истине история мисс Пол о близнецах-братьях; эта история была настолько удивительна, что у меня возникли сомнения, правда ли это, как если бы мне сказали, что мисс Пол была замужем. Но сеньора, или (мы выяснили, как к ней обращаться) миссис Браун, сказала, что это совершенная правда, что деверь был очень похож на её мужа, что очень помогало им при выступлениях; хотя она не понимает, как люди могут принимать Томаса за сеньора Брунони, однако, раз он говорит, что так и есть, приходится верить. Самое главное, он очень хороший человек, она не знает, как бы они оплатили счет в «Восходящем солнце», если бы не деньги, которые он прислал. Но люди, должно быть, очень мало смыслят в искусстве, если принимают деверя за её мужа.

– Возьмите, мисс, хоть шутливые фокусы, когда мой муж увеличивает свои пальцы в ширину и удлиняет свой маленький палец, – разве они не легки и изящны? Томас сжимает руку в кулак и заставляет вылетать из нее так много шариков. К тому же, деверь никогда не был в Индии и ничего не знает о людях, носящих тюрбан.

– А вы бывали в Индии? – спросила я, несколько удивленная.

– О да! Я прожила там много лет, мэм. Сэм был сержантом, и его полк направили в Индию. Я решилась ехать и несказанно рада этому, потому что для меня, естественно, это была бы медленная смерть вдали от моего мужа. Но на самом деле, мэм, если бы я знала заранее, может быть, мне лучше было умереть здесь, чем пройти через то, что я прошла. Поверьте, я ухаживала за Сэмом, была с ним, но, мэм, я там потеряла шестерых детей, – сказала она, взглянув на меня странными глазами, какие бывают только у матерей, потерявших детей, в них проглядывает растерянность, как будто они вдруг поняли, что больше никогда не найдут чего-то. – Да, умерли, шестеро детей, похожие на нераспустившиеся бутоны, которые преждевременно завяли в этой ужасной Индии. После смерти каждого мне казалось, что я больше никогда не смогу – никогда не буду – опять хотеть ребёнка, а когда приходила следующая беременность, ребёнок становился не только самым желанным, но и самым любимым после смерти маленьких братьев и сестёр. А когда я забеременела Фиби, то сказала мужу: «Когда родится ребёнок, я твёрдо решила покинуть тебя, хотя это и разобьёт моё сердце, но, если этот ребёнок тоже умрёт, я сойду с ума; я уже безумна, но если ты позволишь мне уехать в Калькутту с ребёнком, то это будет, возможно, трудно, но я буду спасена, я буду прятаться, просить милостыню – умру, добираясь до дому в Англию, но наш ребёнок будет жить!». Благослови его Бог, он сказал, что я могу ехать, теперь он экономил своё жалованье, и я хранила каждую пайсу, которую получала за стирку или ещё за что-то; и, когда Фиби родилась, моё решение окрепло и я отправилась в путь. Это было очень страшно; через гущу лесов, с тёмными тяжёлыми кронами деревьев – по берегам рек (но я раньше жила около Авона в Уорвикшире, так что шум потока напоминал дом) – от станции к станции, от индийской деревни к деревне, продвигалась я, унося своё дитя. Я была знакома с одной из офицерских жён, у которой была маленькая гравюра, мэм, сделанная иностранцем-католиком, мэм, – с Мадонной и маленьким Спасителем, мэм. Он был у неё на руках, и её руки нежно обнимали его, их щеки соприкасались. И вот, когда я пошла попрощаться с этой дамой, для которой стирала, она горько заплакала, она тоже потеряла своего ребёнка, ей уже некого было спасать, и я осмелилась попросить, не даст ли она мне гравюру. Она заплакала ещё сильнее и сказала, что её ребёнок был такой же ангел, как Иисус, потом отдала гравюру мне и сказала, что слышала, как будто это было нарисовано на дне бочки, поэтому изображение овальной формы. И вот, когда моё тело уставало, а сердце болело (бывали времена, когда я сомневалась, доберусь ли до дому, и думала о муже, а однажды мне показалось, что мой ребёнок умирает), я брала эту гравюру и смотрела на неё до тех пор, пока не начинала представлять себе Мадонну, уговаривающую и утешающую меня. Местные люди были очень добры. Мы не могли понять друг друга, но они видели ребёнка у меня на груди, выходили ко мне, выносили рис и молоко, иногда цветы – я засушила немного цветов. Однажды утром я выглядела так плохо, что они захотели оставить меня у себя, старались удержать меня от того, чтобы идти через леса, которые, в самом деле, выглядели очень таинственными и тёмными; но мне было ясно, что смерть преследует меня, чтобы отнять моё дитя, и поэтому я должна идти и идти – я считала, что Бог хранит всех матерей, пока существует мир, и поможет мне; поэтому я прощалась с ними и снова уходила. А однажды, когда моя малышка заболела и мы обе нуждались в отдыхе, Бог привел меня в место, где я нашла доброго англичанина, жившего там среди местных жителей.

– И тогда наконец вы смогли благополучно добраться до Калькутты?

– Да, благополучно. О, когда я узнала, что мне предстоит только двухдневное путешествие, я, мэм, я не могла справиться с этим, хотя это значило идолопоклонство – мне трудно рассказать, но я была около одного из местных храмов, я пошла туда с моим ребёнком поблагодарить Бога за его великую милость; я решила, что место, где другие молились до этого Богу в радости и в печали, было святым. В Англии я нанялась в служанки к одной больной леди, которая во время плавания успела очень привязаться к моей малышке, а через два года муж демобилизовался и приехал домой ко мне и нашей доченьке. Ему необходимо было найти работу, но он ничего не умел, а когда-то давно он выучился нескольким фокусам у индийского фокусника; и он сделался фокусником, дело пошло так хорошо, что он взял в помощь Томаса – как своего человека, знаете, не как другого фокусника, хотя Томас и завел сейчас собственное дело. Нам очень помогало сходство между близнецами, это было очень хорошо для многих фокусов, которые они делали вместе. А Томас – прекрасный брат, только у него нет такой сноровки, как у моего мужа, так что я не думаю, что он сам сможет изображать сеньора Брунони.

– Бедная маленькая Фиби! – сказала я, мои мысли вернулись к малышке, которую она несла те сотни миль.

– Ах, можно и так сказать! Я уже не думала, что сумею сохранить её, потому что в Чандеробаде она сильно заболела, но, к счастью, добрый Ага Дженкинс взял нас собой, хотя, я уверена, это было очень обременительно для него.

– Дженкинс! – воскликнула я.

– Да, Дженкинс. Мне кажется, все люди с этой фамилией добры, вот здесь есть прекрасная старая леди, которая приходит каждый день взять Фиби на прогулку!

Но мне в голову пришла идея: не может ли этот Ага Дженкинс быть потерявшимся Питером? Правда, многие считали, что он умер. Но кто-то говорил, что он уехал в Тибет к Великому Ламе. Мисс Матти считала, что он жив. Я должна была навести справки.

Глава 12
Обручение

Был ли «бедный Питер» из Крэнфорда Агой Дженкинсом из Чандерабада, или это был не он? Как кто-то сказал, вот в чем вопрос.

В моем родном доме всякий раз, когда людям нечем было заняться, они упрекали меня за неосмотрительность. Неблагоразумие было моим страшным недостатком. У каждого есть недостаток, характерная черта – главная тема для насмешек друзей, что они с удовольствием и делают. Я устала называться неблаговоспитанной и неосмотрительной и решила хоть раз показать пример осмотрительности и мудрости. Я не выдам и намёком свои намерения относительно Аги. Я соберу все факты и дома выложу отцу, который был другом обеих мисс Дженкинс. При поиске фактов я часто вспоминала о рассудительности моего отца, проявленной однажды, когда он был председателем в дамском комитете. Он сказал, что не мог ничем им помочь и вспоминал хор, описанный в рассказе Диккенса, в котором каждый берет ноту, которую считает лучшей, и поёт её к собственному удовольствию. Так и в этом благотворительном комитете каждая дама брала предмет, самый важный по её разумению, и говорила о нем для собственного удовольствия, нисколько не касаясь предмета, который был поставлен на обсуждение. Но даже тот комитет был ничем по сравнению с собранием крэнфордских дам, когда я попыталась добиться хоть какой-нибудь ясной и конкретной информации о росте и внешности «бедного Питера». Например, я, помню, спросила мисс Пол (мне кажется, вопрос был очень уместен, потому что я задала его, когда встретила их вместе с миссис Форестер, – обе дамы знали Питера, и я воображала, что они помогут друг другу освежить память) – я спросила мисс Пол, какими были самые последние новости, которые она слышала о Питере, и она повторила то абсурдное известие, о котором я упоминала, о его избрании Великим Ламой в Тибете, эти слова послужили сигналом для другой леди высказать свою версию. Миссис Форестер начала завуалированным пророчеством в стиле Лала Рукх – ей кажется, что из него был бы плохой Великий Лама, хотя Питер и не был так безобразен, а на самом деле довольно красив, если бы не веснушки. Я была рада узнать её представление о Питере, но через мгновение леди отвлеклась и стала рассуждать о «Калидоре» Роленда и о качестве косметики и масел для волос, перейдя к этой теме так гладко, что я повернулась послушать мисс Пол, которая, перейдя каким-то образом от лам к вьючным животным, заговорила о перуанских облигациях и акциях, а потом высказала своё низкое мнение об акционерных банках в общем и особенно о том, в который вложила деньги мисс Матти. Напрасно я взывала: «Когда это было – в каком году вы слышали, что мистер Питер стал Великим Ламой?». Они только продолжали спорить, являются ламы плотоядными животными или нет, в коем споре у них были неравные силы, потому что миссис Форестер (после того, как они поссорились и опять помирились) призналась, что она всегда путала хищников и травоядных, так же, как горизонтальное и вертикальное, но затем она очень мило извинилась за это, говоря, что в её время единственной пользой для людей от четырёхсложных слов было только то, что на них учились правильно писать.

Единственное, что я почерпнула из этого разговора, было то, что, несомненно, о Питере слышали последний раз из Индии или «от соседей» и что эти скудные вести о его местопребывании достигли Крэнфорда в год, когда мисс Пол купила своё индийское муслиновое платье, которое давно сношено (мы выслушали, как его стирали, чинили, запятнали, сносили и превратили в оконную занавеску, только после этого мы смогли продолжить разговор), в год, когда в Крэнфорд приезжал зверинец Уомвелла, потому что мисс Матти очень хотела увидеть слона, для того, чтобы можно было представить себе Питера, едущего на нём, а также увидеть удава, который был больше, чем она могла себе представить в фантастических картинах о жизни Питера; а через год, когда мисс Дженкинс выучила наизусть несколько стихотворений, она любила говорить на всех крэнфордских вечеринках, что Питер «осмотрел весь человеческий род от Китая до Перу», при этом каждый представлял нечто грандиозное и довольно соответствующее действительности, потому что Индия находится между Китаем и Перу, если вы повернете глобус влево, а не вправо.

Похоже, в результате всех моих расспросов умы моих друзей взволновались, это сделало нас слепыми и глухими к тому, что в это время происходило у нас под носом.

Мне казалось, что в Крэнфорде все было как обычно, солнце вставало и светило, или шёл дождь, и я не замечала каких-либо знаков времени, которые можно было рассматривать как предсказание какого-то необычного события; насколько мне известно, не только мисс Матти и миссис Форестер, но даже сама мисс Пол, которую мы считали своего рода пророчицей из-за умения предвидеть грядущие события, хотя она не любила тревожить своих друзей, рассказывая им свои предчувствия, даже сама мисс Пол задыхалась от волнения, когда пришла рассказать нам поразительные новости. Но я должна вернуться к началу; размышления над этим, даже уже по прошествии времени, влияют на моё дыхание и на мою грамматику, и если я не смирю свои эмоции, правописание тоже пострадает.

Мы сидели – мисс Матти и я – как обычно: она в голубом обитом ситцем мягком кресле, спиной к свету, с вязанием в руках, и я, читая вслух «Сентджеймскую хронику». Через несколько минут мы должны были пойти и переодеться, как обычно, перед приёмными часами (двенадцать часов) в Крэнфорде. Я хорошо помню эту сцену и дату, мы заговорили о скором выздоровлении сеньора с тех пор, как установилась тёплая погода, хвалили искусство мистера Хоггинса, печалясь и желая ему больше благовоспитанности (казалось странным стечением обстоятельств, что это служило предметом нашего разговора, но так было), когда услышали стук, настойчивый стук – три отчётливых удара, – и мы взлетели (надо сказать, что мисс Матти не могла ходить быстро из-за ревматизма) в наши комнаты поменять чепцы и воротнички, когда мисс Пол задержала нас, поднявшись по ступенькам.

– Не ходите, я не могу ждать, ещё нет двенадцати – я знаю – не обращайте внимания на одежду, я должна кое-что рассказать вам.

Мы постарались выглядеть так, как будто мы только что никуда не бежали, мы, которые только что спешили, и она услышала эти звуки; конечно, нам не хотелось, чтобы все знали, что у нас есть старые платья, которые удобно носить в «домашнем убежище», как мисс Дженкинс однажды изящно назвала заднюю гостиную, где она закатывала консервы. Итак, в течение двух минут мы отступились от аристократических замашек и с удвоенной силой перешли на хорошие манеры и высокую благовоспитанность, пока мисс Пол вновь обрела дыхание и, сильно возбудив наше любопытство, подняла в изумлении руки и затем молча опустила их, потому что то, что она собиралась рассказать, было трудно выразить словами – только жестами.

– Вы подумайте, мисс Матти! Вы только подумайте! Леди Гленмаер выходит замуж – собирается замуж, я имею в виду, – леди Гленмаер – мистер Хоггинс – мистер Хоггинс собирается жениться на леди Гленмаер!

– Жениться! – воскликнули мы. – Жениться! С ума сойти!

– Жениться! – сказала мисс Пол с присущей ей решительностью. – Я говорю «жениться»! Вот именно. Я ей сказала: «Что за глупость, миледи, вы собираетесь сделать!». Я могла бы сказать «Вы с ума сошли!», но я держала себя в руках, потому что услышала это в лавке, где было полно народа. Куда делась женская деликатность чувств, я не знаю! Вам и мне, мисс Матти, было бы стыдно узнать, что наше замужество обсуждается в бакалейной лавке в присутствии продавца!

– Но, – сказала мисс Матти, вздохнув, оправляясь после потрясения, – возможно, это неправда. Возможно, мы несправедливы по отношению к ней.

– Нет, – сказала мисс Пол, – я потрудилась убедиться в этом. Я пошла прямо к миссис Фиц-Адам одолжить поваренную книгу, которая, я знаю, у неё есть; и я принесла ей мои поздравления касательно окончания трудностей джентльмена, который должен сам вести домашнее хозяйство; миссис Фиц-Адам выпрямилась и подтвердила, что это правда, хотя не понимает, где я могла услышать об этом. Она сказала, что её брат и леди Гленмаер наконец пришли к взаимопониманию. Взаимопониманию! Такое она использовала слово! Но миледи придётся многим заплатить за отсутствие благовоспитанности. У меня есть причины верить, что мистер Хоггинс ужинает каждый вечер хлебом с сыром и пивом.

– Женятcя, – проговорила мисс Матти, – двое знакомых мне людей собираются пожениться. Это происходит совсем близко!

– Так близко, что моё сердце замерло, когда я услышала об этом, вы могли бы успеть сосчитать до двенадцати, прежде чем оно снова забилось, – сказала мисс Пол.

– Никто не знает, кто может быть следующим. Здесь, в Крэнфорде, бедная леди Гленмаер, казалось, была в безопасности, – сказала мисс Матти с тихой печалью.

– Чушь! – сказала мисс Пол, вскинув голову. – Разве вы не помните песню бедного дорогого капитана Брауна «Тибби Фоулер» и строки «Хоть на гору заберется, жениха ей примчит ветер»?

– Я думаю, тут дело в том, что Тибби Фоулер была богата.

– А в леди Гленмаер есть привлекательность, которой я бы на её месте постыдилась.

Я высказала своё удивление:

– Но как ей мог понравиться мистер Хоггинс? Я не удивляюсь, что она понравилась мистеру Хоггинсу.

– О! Я не знаю. Мистер Хоггинс богат и очень недурен собой, – сказала мисс Матти. – У него хороший характер и доброе сердце.

– Она выходит замуж для упрочнения положения в обществе, разве нет? Мне кажется, она выходит за доктора поэтому, – сказала мисс Пол с сухим смешком. Но так же, как все люди, которые понимают, что говорят жестокие, насмешливые слова, она начала сбавлять тон с момента, когда упомянула доктора; и мы обратились к размышлениям о том, каким путём эти новости дойдут до миссис Джеймсон. Человек, которого она оставила приглядывать за своим домом, охранять служанок от молодых парней, завела собственного ухажёра! И этот ухажёр – мужчина, которого миссис Джеймсон не принимает, как вульгарного и недопустимого для крэнфордского общества, не только из-за его имени, но и потому, что его голос, его комплекция, его сапоги пахнут хлевом, а сам он лекарствами. Виделся ли он с леди Гленмаер у миссис Джеймсон? Тогда её дом, по его собственным словам, не очистить и хлорной известью. Или их беседы ограничивались случайными встречами в комнате бедного больного фокусника, к которому, при всем нашем возмущении мезальянсом, мы не могли не признать, они проявили чрезвычайную доброту. А сейчас повернулось так, что заболела служанка миссис Джеймсон, и мистер Хоггинс посещал её несколько недель. Так волк влез в овчарню, а теперь утаскивал пастушку. Что скажет миссис Джеймсон? Мы всматривались в темноту будущего, как ребёнок пристально глядит в облачное небо после запуска ракеты, полный чудесных ожиданий от треска, разрядов и ослепительного ливня искр и света. Затем мы вернулись на землю в настоящее, спрашивая друг друга (будучи все одинаково неосведомлёнными, без малейших данных, чтобы делать какие-либо выводы): когда это случится? Где? Сколько лет мистеру Хоггинсу? Останется ли у неё титул? И как Марта и другие служанки респектабельных людей в Крэнфорде будут докладывать о супружеской паре – «леди Гленмаер и мистер Хоггинс»? Но будут ли им делать визиты? Позволит ли нам миссис Джеймсон посещать их? Или нам придётся выбирать между высокородной миссис Джеймсон и понизившей своё положение леди Гленмаер? Нам всем больше нравилась леди Гленмаер. Она была весёлой, доброй, общительной и милой, а миссис Джеймсон была скучной, инертной, напыщенной и утомительной. Но мы так долго признавали господство последней, что казалось своего рода предательством замышлять неповиновение запрету, который мы предвидели.

Миссис Форестер удивилась, увидев нас в поношенных чепчиках и залатанных воротничках, а мы совсем позабыли о них в рвении увидеть, как она переживет эти новости, которые мы благородно предоставили сообщить мисс Пол, несмотря на то, что нам всем хотелось сделать это самим, а она закашлялась и кашляла минут пять после того, как миссис Форестер вошла в комнату. Я никогда не забуду умоляющее выражение глаз мисс Пол, пока она смотрела на нас, прикрываясь носовым платком. Они умоляли: «Не позволяйте природе лишать меня моих привилегий, хотя сейчас я не могу ими воспользоваться». И мы не позволили.

Миссис Форестер была поражена так же, как и мы, но её возмущение было сильнее, потому что это затрагивало её сословие, и она смотрела несколько дальше, чем мы, и видела в этом пятно, позорящее аристократию.

Когда она и мисс Пол покинули нас, мы постарались успокоиться, но мисс Матти была действительно взволнована новостью. Она посчитала, и получилось, что прошло более пятнадцати лет с тех пор, как она слышала, чтобы кто-то из её знакомых собирался вступить в брак, за исключением мисс Джесси Браун; и, как она сказала, это её так потрясло, что она не может и подумать, что еще может случиться дальше.

Я не знаю, моя ли это фантазия или реальный факт, но я заметила, что сразу после объявления о помолвке переполох незамужних дам проявляется в необычном веселье и новых туалетах, как будто они хотят молчаливо и бессознательно подчеркнуть: «Мы тоже девицы». За две прошедшие после этого недели мисс Матти и мисс Пол разговаривали и думали о чепчиках, платьях и шалях больше, чем за все годы, которые я их знала. Но, возможно, это было вызвано весенней погодой, потому что стоял тёплый и солнечный март, а мериносовый и бобровый меха, шерстяные ткани плохо смотрелись при ярких солнечных лучах. Леди Гленмаер победила сердце мистера Хоггинса не нарядами, потому что она ходила, навещая больных, по его поручениям в скромном, поношенном платье. Я мимолётно встречала её в церкви или ещё где-нибудь, где она теперь появлялась редко, избегая встречи со знакомыми, её лицо казалось помолодевшим, губы стали ярче и полны трепетания, а не поджаты, как раньше, глаза останавливались на всех предметах и светились, как будто она стремилась любить Крэнфорд и все, что ему принадлежит. Мистер Хоггинс не скрывал своего счастья, поскрипывая в среднем приделе церкви новенькими с иголочки сапогами с отворотами – что было и слышимым, и видимым знаком изменения его положения; до настоящего времени он, по слухам, носил сапоги, в которых впервые появился в Крэнфорде двадцать пять лет назад; он их только чинил, меняя то верхнюю часть, то подошву, то каблуки и подмётки, а сама кожа была то коричневой, то чёрной, меняясь, уже никто не мог сказать, сколько раз.

Ни одна дама в Крэнфорде не поддержала этот брак поздравлением. Мы предпочитали не замечать его, пока не вернется наша сеньора, миссис Джеймсон. До тех пор, пока она не подаст нам сигнал, мы предпочитали рассматривать помолвку в том же свете, что и ноги испанской королевы – факт несомненный, но не подлежащий обсуждению. Мы сдерживали наши языки – однако вы понимаете, если мы молчали, то и другая сторона тоже – и мы не получали ответы на вопросы, которые так стремились задать, – что начинало быть утомительно скучным; наша идея хранения молчания стала уже невыносимой для нашего любопытства, когда наши мысли приняли совсем другое направление, потому что крупный лавочник Крэнфорда, у которого продавались бакалейные товары, сыр, галантерея, объявил, что в лавку прибудут весенние модные товары, которые он выставит в следующий четверг в лавке на Хайстрит. Теперь мисс Матти только и думала о том, что купит новый шёлк на платье, как только он прибудет. Я предлагала, правда, послать в Драмбл за выкройками, но она отвела моё предложение, мягко намекая, что не забыла своего разочарования с тюрбаном цвета морской волны. Я была довольна, что хотя бы могу воспрепятствовать чарам какого-нибудь жёлтого или пурпурного шёлка.

Здесь я должна сказать пару слов о себе. Я рассказывала о старинной дружбе моего отца с семейством Дженкинс; возможно, мы были даже в дальнем родстве. Он охотно позволил мне остаться на всю зиму в Крэнфорде, прочтя письмо, в котором мисс Матти писала ему о панике и, кроме того, предполагаю, превозносила мою силу и храбрость в защите дома. Но сейчас, когда дни стали длиннее и веселее, он начал настаивать на моем возвращении, а я медлила, лелея слабые надежды, что смогу получить ясную информацию; мне хотелось сравнить сведения, полученные от сеньоры об Аге Дженкинсе, с тем, что я выяснила в разговоре с мисс Пол и миссис Форестер о внешности «бедного Питера» перед его исчезновением.