Текст книги "Дневники русской женщины"

Я слушала с интересом: вот отголоски общественного мнения; вот первое, что всем приходит на ум после перемены власти…

25 октября. Современному государству оказывается труднее всего соблюдать мир, т. е. то нормальное положение, в котором народы должны жить по законам божественным и человеческим. Прежде было наоборот: думали, что вести войну гораздо труднее, и имена великих полководцев записывались в историю. Теперь же случилось то, чего никто не мог ожидать, и такой вывод мог бы казаться нелепым, если бы не был на самом деле: ведя войну с первых веков существования мира, люди в конце XIX века дошли наконец до сознания, что война есть величайшее зло, что ее надо избегать, что богатство страны зависит не от количества завоеванных земель, а от собственного мирного прогресса. Все захотели мира, поднялись толки о разоружении. И… никто не решился первый последовать своему же убеждению: одна страна зорко следит за вооружением другой, обе подозревают друг друга в желании нарушить общий мир. Все твердят о нем, и… поэтому война может вспыхнуть каждую минуту: чем сильнее общее желание мира, тем труднее соблюдать его. Боже, до чего это нелепо и противно всякому здравому смыслу!..

Я помню турецкую войну чуть-чуть, как сон; начиная с детства я росла, так сказать, в мире, и настолько сроднилась с ним, что даже мысль о войне мне представляется чем-то диким, невозможным. Долгое соблюдение мира приносит пользу – не только материальную, в виде успехов цивилизации, но и нравственную: мир прекрасно влияет на душу человека, внушает ему нелюбовь к войне. – «Мы никому не делаем зла, не воевали ни с кем, зачем же, почему и с кем будем мы вести войну теперь?» – совершенно естественно спрашиваем мы, молодое поколение. И действительно, в нынешней молодежи не видно воинственного направления; даже дети, и те не играют в солдаты – любимую игру прежних поколений: я никогда не видела игры «в солдаты», не слыхала команды по-военному. Детские же игры часто отражают действительность…

29 октября. Не заключается ли истинное счастье, которое мы можем испытывать здесь, на земле, в душе человека? Нельзя ли найти его в самом себе? Полная гармония душевных сил, всего настроения человека, сознание исполненного долга, данного каждому из нас на все время жизни, – не в этом ли заключается истинное счастье? Но мы, грешные люди, никогда не можем жить вполне правильно, следуя заповедям Того, Который указал нам путь к счастью: оно слишком высоко для нас, и мы его считаем недоступным нашему пониманию. Надо спуститься пониже. Снисходя к человеку, можно сказать, что и в старании самосовершенствования найдет он для себя счастье;

 
Усовершенствуй то, что есть:
Себя, свой дар, свой труд, и вот —
Живой предмет твоих забот —
Твоя единственная честь, —
 

сказал Полонский, и сказал вечную истину. Ею, так сказать, движется мир.

4 ноября. Никогда в жизни время не проходило так монотонно и однообразно для меня, как теперь. Ужасающе долго тянутся зимние дни… Я и сестры живем буквально как затворницы, не видя никого посторонних. Семейная жизнь представляет картину самую безотрадную, тяжелую и ничего хорошего не предвещающую; неврастеник-мать ненавидит и преследует нас, как умеет, посеяв неприязнь между всеми… И мы, три сестры, стоим в этом омуте грязи житейской и инстинктивно чувствуем, как непомерно вырастает наше терпение. Откуда взялось оно – не знаю; но у меня теперь спокойнее на душе. Я часто повторяю стихи А. де Мюссе:

 
Créature d’un jour, qui t’agites d’une heure,
De quoi viens-tu plaindre et qui te fait gemir?
Ton âme t’inquiète et tu crois qu’elle pleure;
Ton âme est immortelle et le temps va venir.
Ton âme est immortelle, et la mort va venir!¹⁷
 

Все житейские испытания так ничтожны в сравнении с вечностью. Я часто восхищалась твердостью характера и силою души героев и с восторгом думала: если бы и мне свершить что-нибудь такое же! Наверное, и я смогла бы! – Но время великих подвигов прошло; в особенности же нам, провинциальным девушкам, бессмысленно мечтать о них. Надо уметь терпеливо переносить маленькие страдания, petites misиres de la vie; твердость характера может выработаться чаще всего при этих житейских условиях. Но, Боже! неужели же Ты навсегда отвернулся от нас? Нет, если не близко время, когда мы будем свободны и наша жизнь не изменится, – то есть же и то освобождение, о котором говорит де Мюссе.

13 ноября. Рубинштейн умер! Вот великая потеря для России и целого мира. Говорят, что покойный композитор был очень потрясен смертью Государя, который любил его. А.Г. умер внезапно, от паралича сердца. А я надеялась когда-нибудь услышать этого царя музыки. Когда я читала о Бетховене и Моцарте, то представление об этих гениях всегда сливалось с представлением о нынешнем – Рубинштейне. Имена великих людей имеют какое-то обаяние, которое сливается с их личностью; когда слышишь их – невольно представляешь себе возвышенное, идеальное, противоположное нам. Так я думала всегда о Рубинштейне и глазам не верила, когда прочла о его смерти. Невольно кажется, что смерть не существует для таких людей.

14 ноября. Теперь необходимо обратить внимание на народное образование, которое находится у нас, сравнительно с Западной Европой, в жалком состоянии. Все у нас неудовлетворительно, начиная с рабского положения школы, народных учителей и учительниц и кончая неправильным взглядом самих крестьян на образование, которое они дают исключительно мальчикам, тогда как огромная масса женского населения до сих пор еще вполне невежественна. Давно пора сделать народное образование обязательным и увеличить расходы на него. Известно, что Западная Европа тратит на образование одного человека ежегодно около 2 рублей, у нас же тратится около… 20 коп.! Поэтому нигде в Европе не поражает разница между образованным человеком и народом, как у нас. До тех пор, пока ничего не будет сделано для народного просвещения, мы будем подвигаться вперед очень медленно.

17 ноября. На днях в первый раз была в суде. Судебная обстановка производит впечатление довольно хорошее, и я с интересом следила за процессом.

Разбирались два незначительных дела о кражах. Один из подсудимых – молодой, с глуповатым и грустным лицом мужик, уже два раза судившийся ранее, утверждал, что он невиновен; несмотря на хорошую защиту, его все-таки обвинили, приговорив за кражу пальто в 6 рублей ценою в арестантские роты на ½ года. Бог знает, что думал в эту минуту бедный осужденный мужичок, но он сохранил свой прежний покорный вид и тихо вышел из залы.

За ним ввели молодую девушку, в белом платке и арестантском платье, – она обвинялась в убийстве своего ребенка. На ее растерянном, измученном страхом и совестью лице ясно можно было видеть, что она вот-вот сейчас во всем сознается, что она готова лучше теперь же идти в ссылку, чем подвергаться процессу суда. Широко раскрытые глаза с мольбой смотрели на председателя, который суровым голосом стал ее допрашивать. Девушка не имела силы отвечать, а председатель еще более строго окрикнул ее; тогда она невнятно что-то пробормотала. Но мучения несчастной не должны были кончиться на этот раз: эксперт не явился, и разбирательство дела было отложено. Бедная женщина почти лежала на скамье. Ее увели. Она вышла из залы совсем отупевшая, точно не сознавая, что с ней делается.

Обыкновенная история: соблазнили, бросили; родила ребенка, есть нечего и убила его. Невероятно, чтобы ее осудили; однако этого можно ожидать: в нашем суде царствует правда, но не милость.

19 ноября. Десятый раз перечитывала «Отцов и детей». Я знаю почти наизусть этот роман. В нем мои симпатии постоянно привлекает Анна Сергеевна Одинцова, ее холодность и спокойствие: мое самолюбие удовлетворяется тем, что Базаров, все отрицающий, ни во что не верующий, циник и нигилист, полюбил именно такую женщину, и несчастливо. Она оказалась неизмеримо выше его… «Странный этот лекарь!» – повторила она про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула руки за голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского романа – и заснула, вся чистая и холодная в чистом и душистом белье». – Так часто засыпаю и я, чувствуя себя вполне похожей на эту героиню. Сегодня же я читала то место, где Одинцова, украдкой посматривая на Базарова, думала: «нет, нет… нет»… и я чуть не вскрикнула, – до того подходила эта мысль к моему постоянному настроению… «Ее спокойствие не было потрясено (признанием Базарова), но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала себя оскорбленною; она скорее чувствовала себя виноватою». О, великий знаток женского сердца, как он умел живо и ярко изобразить все движения нашей души, все неуловимые порывы, которых мы иногда сами не понимаем.

Я теперь думаю, каким чудесным образом сохраняет меня судьба! Если бы кто-нибудь признался мне в любви, – что же вышло бы? Ведь я так далека от подобной мысли, совершенно не развита в этом отношении, и, наверное, испугалась бы до полусмерти…

20 ноября. Давно уже и часто приходилось мне сталкиваться с практическою стороною жизни. Происходя из купеческой семьи, я с детства слыхала разговоры о фабриках, деньгах, акциях, игре на бирже, торговых операциях и т. д.; наполовину не понимая этих разговоров, касавшихся незнакомых мне предметов, я, однако, живо интересовалась ими. Часто думая о том, как складывается жизнь общества, я постоянно удивлялась, почему мне не позволяли добывать деньги: раз я получила образование, я могу и должна трудиться так же, как и другие. Но предрассудки стояли выше всего, и никто в нашей семье не хотел признавать нравственной необходимости труда…

Размышляя таким образом, я чувствовала, что мне не хватает почвы для моих суждений, не хватает основательных знаний, – словом, самого главного. Тогда, не зная, к кому обратиться за советом, я нечаянно прочла в «Истории цивилизации Англии» о сочинении Смита «Богатство народов». И то, что я узнала из Смита, заинтересовало меня еще больше.

Теперь я достала из нашей жалкой библиотеки Милля «Основания политической экономии». В этой науке так много жизненных вопросов, так много узнаешь нового; и то, над чем я никогда не думала и не обращала внимания, оказывается предметом внимательного изучения. С первых же страниц открывалась передо мною история человечества (не такая, какую мы учили в гимназии и которая мне никогда не нравилась), его трудовая жизнь, которая привела его к прогрессу. Жизнь вообще, жизнь всех народов есть труд, и из этого закона, из этого вечного стремления масс и отдельных лиц к улучшению своего положения произошла целая наука под названием «Политическая экономия». Да, какие огромные последствия имели слова Творца мира, Который сказал первому человеку, по изгнании его из рая: «В поте лица своего будешь есть хлеб твой». От этих слов произошло все, чем мы пользуемся теперь. Первый человек начал трудиться по необходимости поддержать свое существование, и весь мир до сих пор идет, и до конца будет идти, по той же дороге. Если глубже вдуматься во все, что теперь есть у нас, в гениальные изобретения, открытия, науки, даже искусства – все произошло от этой первоначальной жестокой необходимости.

Читая Милля, я нашла также и подтверждение своих мыслей о необходимости труда для лиц, обеспеченных как мы, т. е. живущих доходом на капитал. Оказывается, что мы, беря у общества все, сами не даем ему ничего, и поэтому называемся «непроизводительными потребителями». Я теперь вполне поняла, почему матери стараются выдать дочерей замуж: женщина, имея детей, приносит обществу пользу уже тем, что она воспитывает будущих его членов, след., и у нее есть труд, необходимый для каждого человека. То же и девушка, на которую с давних времен все старались не обращать никакого внимания: ее ум, затронутый уже образованием, не может примириться с этою жалкою жизнью и невольно ищет предмета, к которому он мог бы приложить свои силы, жить для чего-нибудь, повинуясь вечному закону труда.

Вот мой вывод, основанный как на законе жизни, так и науки: всякая девушка, как бы богата она ни была, должна трудиться, если у нее нет никаких обязанностей, если она вполне свободна. Я не говорю о мужчинах, потому что они почти все трудятся, – им открыт весь мир для деятельности. Но для нас, когда число женских профессий чрезвычайно ограниченно и конкуренция страшно велика, необходимо расширить права женщины, дать ей более солидное образование, открыть женские университеты или по крайней мере медицинские институты, филологические, естественные, чтобы, получив высшее образование, женщина могла приносить более пользы на избранном ею пути. На нынешних же «воспитательниц» и «учительниц» городских и сельских, каких выпускают сотнями наши гимназии, просто жалость смотреть: развития – почти никакого; одни маленькие обрывочки знаний, чрезвычайная умственная ограниченность, наконец, крайне молодой возраст 18–19 л. И таких-то посылают в народ, в школы, на крошечное жалованье, для народного просвещения. Можно сказать, что немного же будет для него сделано, если контингент учительниц будет такой же, как теперь. А между тем, на наше прямое и естественное желание дополнить свое образование хотя бы на Высших женских курсах смотрят как на ересь; слово «курсистка» – почти бранное; даже само поступление на эти курсы обставлено так, что массе оно не доступно. – Вот несправедливости, вот ошибки общества, которые ему рано ли, поздно ли придется исправлять, иначе оно может поплатиться. Все идет вперед. Я не требую, чтобы женщины имели вполне одинаковые права с мужчинами, чтобы оба пола вместе служили в присутственных местах, управляли государством; нет, для этого и мужчин достаточно. Но дайте женщинам более широкую сферу деятельности, право человека вообще; его право на развитие ума и сердца дайте тем, кто не имел возможности вступить в брак и должен сам зарабатывать себе пропитание. А если между такими женщинами окажутся из ряда вон выходящие по уму и таланту – не притесняйте их и дайте им все средства развиваться свободно. Женское воспитание и образование предоставьте всецело женщинам, как высшее, так и низшее. Пусть у нас будут женщины-профессора, врачи, воспитатели, учителя. Смею думать, что и за всем тем останется достаточно женщин, которые будут выходить замуж.

23 ноября. Нечаянно попался мне на глаза дневник за прошлый год; это было как раз то время, когда В. начал приносить мне книги потихоньку от мамы. Год прошел, и ничего уже нет! Не осталось ничего, кроме воспоминаний о пережитом прошлом, воспоминаний, о которых никто из нас никогда не скажет друг другу. Тем лучше! Дай Бог всякому душевного мира и спокойствия…

Чувства редко бывают вечны, а любовь – в особенности. Вообще, на земле человеку дается все с целью показать, что из всего того, что он имеет, ничего нет постоянного. И все его старания сделать земное «вечным» разбиваются безжалостно то «рукою времени», то людьми же, то обстоятельствами, то ходом всемирной истории (как кажется человеку), а в сущности – рукою Провидения…

30 ноября. Чем ближе приближается день моего совершеннолетия, тем чаще приходится слышать мне разговоры о моем будущем, т. е. о поступлении на курсы. Я сама всегда избегала этого разговора и даже тщательно скрывала от посторонних мое намерение, зная, что в Ярославле ничего сказать нельзя: тотчас же скажут, что я уже уехала на курсы, или сочинят какую-нибудь сплетню. Кроме того, не в моих правилах толковать о чем-либо, чего я хочу и что еще не исполнилось. Если поступлю – скажу, если нет – лучше молчать о несбывшемся намерении. Поэтому все мои мечтания не шли далее стен моей комнаты и страничек этой тетрадки.

Действительно, до тех пор, пока я не получу бумаги, извещающей о моем принятии на курсы, ничего с уверенностью сказать нельзя: 1) комплект слушательниц ограничен 400, следовательно, число вакансий небольшое; 2) без разрешения родителей туда не принимают. В августе будущего года мне исполняется 21 г., но так как прошение надо подавать заранее, то разрешение родителей для меня обязательно, а мама до сих пор еще не говорит наверное, даст она его или нет. Предчувствую, что тут дело просто, без обмана не обойдется! Но весна еще не настала, – тогда будет пора для решительных объяснений.

Недавно был у нас дядя, и несчастные курсы вновь выступили на сцену.

– Вы желаете учиться? – спросил он меня своим обычным добродушным тоном.

Я молчала, но мама тотчас же рассказала за меня, что я ужасная дочь и т. п.

– Совершенно лишнее дело идти вам на курсы, – авторитетно согласился с ней дядя, – туда идут те, кто без средств, а вам на что?

Этого возражения я не ожидала, но если дядя, как человек коммерческий, переводил разговор на практическую почву – я решилась взять ему в тон.

– С какой же стати мне жить весь век, сложа руки? Я хочу трудиться как и все, а для этого нужно учиться, чтобы знать больше, закончить свое образование. – Но дядя стоял на своем:

– Если желаешь трудиться – набери ребятишек и учи их грамоте.

– Да, я с удовольствием буду их учить, только дайте мне самой прежде доучиться.

– Замуж надо тебе, вот что, – решил сразу дядя, – жениха хорошего, «умного» какого-нибудь», – («умными» он насмешливо называет людей с высшим образованием).

Все мои возражения не привели ни к чему. Но вдруг Валя, до сих пор молчавшая, налетела из своего угла на дядю:

– Вот вы против курсов, дядя, а между тем посмотрите, как время идет вперед. Наша бабушка умела читать и писать, а своих дочерей она уже в гимназию отдавала; они не кончили курса, но мы, их дети, уже кончили курс. Следовательно, вполне естественно, что мы хотим идти на курсы, а наши дочери, те должны будут получать беспрепятственно высшее образование. Ведь требования образования идут вперед.

Дядя только посмотрел на девочку (как он нас называет) и, должно быть, удивился ее смелости. Так он и уехал от нас, наверное, в глубине души сожалея о том, что у нас нет отца, который мог бы нас воспитать как следует, т. е. не дал бы нам возможность забрать подобные опасные идеи в голову, и выдал бы нас всех замуж за «хороших» людей.

2 декабря. Что дает мне право на 24 часа в сутки абсолютно свободного времени? Скажут: вполне естественно, сударыня, у вас есть «средства к жизни». Но ведь мужчины, как бы они ни были богаты, живут и все-таки работают, служат, учатся. Почему же нам, девушкам обеспеченным, предоставляется дом, тряпки, женихи, и… больше ничего? Как давно об этом говорят и пишут, как давно спорят о предрассудках общества, но все-таки в этом отношении оно совсем не идет вперед! Некоторые интеллигентные родители, правда, понимают, что девушке можно и нужно учиться и работать, но в нашем кругу зажиточной буржуазии это понятие пока плохо прививается.

По происхождению я – чистая купчиха, ярославско-ростовско-нерехтская, по званию же не принадлежу к этому сословию; но все мои родственные связи в нем, и поэтому я не могу, мне трудно создать для себя связь с т. н. интеллигенцией. – А в нашем купеческом кругу встречаются такие картинки, которые показывают, как мы недалеко еще ушли от времен Островского. Здесь жизнь девушки ограничивается тем, что по окончании гимназии она возвращается домой и в семье должна ожидать замужества. Ей говорят: «Ты богата, у тебя все есть, за тобой столько-то тысяч приданого, тебе дали образование, в свое время выйдешь замуж, а пока – наслаждайся приятной, беззаботной жизнью девицы!» – Так рассуждают все благоразумные родители. Хорошо, если и дочь их не идет дальше этого в своих желаниях; но если она разовьется и захочет учиться дольше, если, наконец, сознавая пустоту своего праздного существования, захочет труда умственного (а не хозяйственного, который обыкновенно предлагают нам как лекарство от «глупых книжек»), – что тогда? – Тогда столкнутся два начала: старое и молодое. Воля родителей крепка, ее не нарушишь, предрассудки тоже. И вот – у обеих сторон на душе вовсе не весело, и жизнь, по наружности такая богатая, беззаботная, в сущности оказывается вовсе не такой приятной, как думают все…

7 декабря. Познакомилась со ст. Э-тейном и впервые рассказала постороннему человеку, на какие курсы хочу я поступить и какие препятствия представляются мне. Я говорила с мужеством отчаяния: мне решительно не к кому обратиться за советом. Какова же была моя радость, когда он отнесся ко мне с полным сочувствием и даже дал адрес знакомой курсистки. Из моих слов Э-тейн ясно видел всю мою беспомощность, и невольно, в ответ на его мысли, которые я угадывала, рассказала ему, как строго замкнуто проходит моя жизнь, как трудно мне знать что-нибудь и как относится мама и мои родные к моему желанию.

– Да это целый роман, – смеясь, сказал он. – Героиня – за четырьмя стенами, не знающая действительной жизни.

– Да, героиня, без героя, – подтвердила я. Очевидно, ему мало были знакомы нравы купеческого круга, и я увлеклась своим рассказом о наших предрассудках.

– И вы могли вести такую жизнь? Знаете, я бы на вашем месте сбежал, честное слово, – возмутился студент.

– Но бежать ведь совершенно бесполезно: все бумаги были у мамы, меня все равно не приняли бы на курсы…

– Ну, вы написали бы письмо какому-нибудь студенту с просьбой избавить вас от такой обстановки.

– Как? что вы говорите? писать студенту? – искренно удивилась я (подобная мысль и в голову не могла мне прийти, – до того во мне сильны привитые воспитанием понятия о приличиях). – Да зачем же?

– Да затем, что он, по человечеству, должен был бы помочь вам, как всякий благородный человек.

– Но… писать студенту, ведь это неприлично, – возразила я.

– Э, бросьте вы там ваши прилично и неприлично; идите напролом – вот и все! И если вы добьетесь своего – поступите на курсы – то, так сказать, уже во всеоружии, – заключил Э-тейн.

– Это как же?

– Очень просто: языки знаете, материально вы обеспечены.

– Ну, нельзя сказать, чтобы вполне, – прервала я, вспомнив свои опасения, что на 700 рублей я едва ли проживу в Петербурге.

– Все-таки рублей на 500 в год можете рассчитывать?

– Могу, – сказала я, и мне стало совестно, что мне не хватит средств. Ведь живут же люди!

– Ну, вот; желание учиться у вас, конечно, есть, иначе вы бы и не шли на курсы?

– О, конечно! – воскликнула я. – Я, кажется, весь день буду сидеть за лекциями, только бы поступить! – Он засмеялся:

– Ну, не просидите, это невозможно. Повторяю, вы поступите во всеоружии.

– Ну, какое это всеоружие! У меня нет никаких знаний.

– Но за ними-то вы и идите…

Трудно передать то радостное настроение, которое овладело мною: мне вдруг показалось все так хорошо, так весело! Вернувшись домой (с адресом!), я легла в постель и долго не могла сообразить, правда ли это было, или весь этот разговор – сон. А на душе было так светло, как никогда. Точно крылья выросли. Я опять начала надеяться…

9 декабря. Была сегодня у бабушки; она, кажется, уже примиряется с моим намерением и весьма благосклонно спрашивает меня о курсах. Милая бабушка! Нет сомнения, что мое печальное семейное положение заставляет ее иначе смотреть на все: она ясно видит, что мне в семье оставаться невозможно. Отчуждение матери от нас, ее дочерей, дошло до крайности, – мы редко встречаемся, не говорим с ней ни слова.

Еще более: недавно она пришла ко мне: «Вот вы жалуетесь на меня, что я не говорю вам ничего; есть жених, получает 150 рублей в месяц, ищет невесту; не хочешь ли выйти замуж?» Я молча указала маме на дверь комнаты братьев, которые слышали все ее слова, но она как будто не видела моего жеста и продолжала еще громче: «Получает 150 рублей… мне хвалили его…» Я встала и тихо, чтобы не слыхали дети, сказала: – Прошу раз навсегда не говорить мне ничего подобного. Дайте мне лучше разрешение поступить на курсы. Этого было достаточно, чтобы мама ушла, и ее изящная, девически стройная фигура с красивым тонким лицом исчезла за дверью. Через несколько минут ко мне вошла младшая сестра. – «Сейчас мама сказала мне: Лиза не хочет идти замуж, не хочешь ли ты? Я, разумеется, ответила, что не желаю и хочу учиться». Этого достаточно, чтобы понять, до чего дошло пренебрежение матери к нам, молодым девушкам; недостает еще одной последней ступеньки, и наша связь с нею порвется.

Да простит мне Бог, но я уже давно перестала любить мать, как должна бы любить и как любила в детстве. Теперь мы, можно сказать, круглые сироты. Отца у нас нет, мать существует для нас только фиктивно, но никак не нравственно. Что будет дальше? Нашу небольшую семью, среди полного довольства, положительно, преследуют нравственные несчастия. О, как я ценю теперь жизнь небогатых людей, которые не живут в больших квартирах, не шьют себе дорогих платьев, не держат лошадей, но в семьях которых царит мир и любовь, где все члены не смотрят в разные стороны, а взаимно понимают и любят друг друга! Как желала бы я устроить такую семью из нашей, но это невозможно…

20 декабря. Прочла «Исповедь» Руссо. Почти до конца читала ее с большим интересом: весь тон этой книги, искренность признаний невольно трогает и увлекает; интерес ослабевает только в конце, когда Руссо наполняет страницы мелочными подробностями и рассуждениями о своих друзьях. Его подозрительность, его постоянная жалоба на изменяющих ему без причины друзей – все это придает книге, в начале такой занимательной, характер чего-то мелочного, недостойного великого человека. Осуждая своих друзей, Руссо постоянно увлекался описаниями этих подробностей; предназначив свою книгу для потомства, он с равным увлечением рассказывал как о себе, так и о старухе Ле-Вассер, о своих ссорах с нею, о записочках г-жи Д’Эпина… Но поразительнее всего кажется мне невольное признание Руссо, на основании чего бросил он своих пятерых детей: «Я рассудил, что если я не могу сам дать им воспитание, какое бы хотел, то лучше отдам их обществу»… – говорит он совершенно спокойно, убежденный в своей правоте. Так говорит человек, написавший «Эмиля», произведший переворот в системе воспитания. Я, право, готова поверить тем, кто думает, что можно уважать писателя ради его творений, презирая его как человека. Руссо за свой поступок с детьми достоин презрения, но его искренность, с какою он признается и раскаивается в нем, может отчасти смягчить вину его. В конце книги он говорит: «Кто рассмотрит мой характер, мои нравы, мои привычки, склонности, удовольствия, и после этого назовет меня бесчестным человеком – тот достоин виселицы».

Руссо не лучше и не хуже многих, с тою разницею, что он прямо признает за собою те вины и ошибки, которые всегда скрываются другими. Он говорит не стесняясь и о своем первоначальном падении, и о своих дальнейших отношениях к женщинам, и о минутной связи с проституткой, и о своем поступке с детьми, – и все эти факты не возмущают нравственное чувство читателя так, как иногда возмущается оно новейшими произведениями Золя и Мопассана, читая которые знаешь, что это не реальные факты, а лишь творение воображения, воздействующего на действительность. То, что было в жизни, нравственные катастрофы, всегда заинтересовывают, возбуждают сострадание, но никак не гнев. Почему это? Я думаю, потому, что личность Руссо – в самой сущности своей нравственная; его чувствительность местами придает исповеди сентиментальный тон, но эта же чувствительность и нежность сердца возвышают его характер и делают трогательной искренность его признаний.

Мне пришлось читать дневник Марии Башкирцевой, молодой девушки, чистой и невинной. Она тоже искренна, но чтение ее дневника оставляет скорее тяжелое впечатление: холодный, блестящий эгоизм на всех страницах, она ни в чем не виновата, она очаровательна при своей красоте, уме, таланте… Но… нет! высшей справедливостью дышат до сих пор слова: кающийся грешник лучше многих праведников.

Наблюдая жизнь, необходимо каждому развить в себе снисходительность к людям, способность извинять, оправдывать их поступки, в то же время стараясь не отступать от своих убеждений. И это мне удается, в особенности во всем, что касается нравственности, любви, увлечений. Поэтому-то я состояла и состою поверенной всех моих подруг, масса чужих тайн и романов мне доверяется без всякого любопытства с моей стороны. Теперь я хорошо понимаю, каким образом я приобрела доверие тех, кто в гимназии видел во мне только какое-то отвлеченное существо «не от мира сего», вечно занятое книгами: по окончании курса, я сошла с своих облаков к людям, присмотрелась к их жизни. Я не хвастаюсь; по меньшей мере глупо восхвалять самое себя; я не считаю это даже за достоинство; я просто стараюсь по мере возможности быть ближе к людям. Поэтому признания Руссо, несмотря на его поступок с детьми, за который он достоин презрения всех людей, все-таки не потеряют своей привлекательности для тех же людей.

21 декабря. Все более и более, с глухим отчаянием сожалею я об этих трех, безвозвратно ушедших годах! Поступив на курсы, я кончу их не ранее 25 лет – стыд подумать! Учиться до таких лет, ничего самостоятельно не делая, а ведь жизнь так коротка! Она пройдет, и не увидишь ее; не надо терять ни одной минуты без пользы, без дела, – я же теряю годы!! О, Боже, Боже, здесь не выразить словами того мученья, которое овладевает мною!

Я до того увлекаюсь этими мыслями, что мне кажется – мое желание никогда не исполнится, что я не доживу до этого времени и умру нынешней весною. Расстроившись до последней степени, я начинаю чувствовать себя скверно; сердце замирает. Машинально прижимаю к нему руку, и думаю, что у меня развивается порок сердца, что мне надо бы советоваться с доктором, но это уже бесполезно, и нынче весной, как раз в то время, когда надо будет посылать прошение, я умру! И тотчас же представляю себе, как я буду умирать, не высказывая малодушного сожаления о жизни и скорой смерти, что должна буду я сказать сестрам и братьям при прощании… Картина выходит до того трогательная, что слезы навертываются на глазах от жалости к самой себе и своей погибшей жизни.

Смешно, право, а между тем мое душевное состояние в последнее время именно такое. Никто не подозревает его – я овладеваю собой в присутствии других…

Теперь я возмущаюсь за самое себя, что была покорна, позволив матери так жестоко разбить мою молодость… Я могла бы наполнить жалобами море, а не листы этой тетрадки! А между тем, возмущаться-то и не нужно, и грешно: надо вспомнить Бога, крест страданий, требования религии; но не так-то легко мне совладать с собою… Недаром уже с молодых лет по вечерам я простаивала долгие часы на молитве, обливаясь слезами, прося у Бога лишь одного прощения в своих грехах, и каялась до того, что забывала все окружающее: мои глаза видели только икону, какая-то сила влекла меня к ней, и казалось мне, что я уже не в комнате, а подымаюсь куда-то выше и выше… Неизъяснимое наслаждение охватывало меня всю, и чем больше я молилась, тем легче становилось мне, и я ложилась спать совершенно спокойная и счастливая, еще не вполне опомнившись от этого страстного покаяния. И теперь, как и прежде, я молюсь так же страстно, обращаюсь к Богу с моими отчаянными мольбами и слезами… И все-таки у меня не хватает терпения, исчезает покорность судьбе…