Текст книги "Дневники русской женщины"

Невольно я подошла к полке книг и перечла вновь «Крейцерову сонату». Каким глубоко нравственным произведением показалась она мне! Еще более я поняла величие гения Толстого в его откровенных признаниях, сознании испорченности, в призыве молодежи к нравственности. Это было известно всем, но Толстой первый осмелился заговорить, и за это его обвиняли чуть ли не в разврате. Разговаривая со мной о «Крейцеровой сонате», мужчины все порицали это произведение с разных точек зрения, учеными словами и выражениями, и ни один из них не сознался, что Толстой прав. Они возмущались… О, как все это гадко!..

28 июля. Погода стоит чудесная. Я гуляю по тенистым аллеям сада в самом непозволительном костюме: рубашке и юбке, предоставляя свои открытые плечи, руки и шею жечь солнцу и «прохлаждать» ветру. У нас в доме мужчин нет, и этот костюм в такую жару, уверяю вас, незаменим и прелестен по своей откровенности. Идиллия!.. Мне нравится ощущение солнечного тепла, и когда все другие охают и не знают, куда деться от жары – я с удовольствием иду по солнцу, чувствуя себя точно в паровой ванне: и горячо, и приятно… А вокруг меня благодать какая! Кузнечики трещат, цветы кивают головками, ярко светит солнце, небо голубое, воздух чистый и тишина, всюду тишина… Черт возьми, как это хорошо!.. Здесь я совсем обленилась, и лекции Фейербаха не раскрываются уже третью неделю. Раз в год, по приезде сюда, я отдыхаю, буквально забывая все.

6 августа. Поехали на богомолье в монастырь на Песочной. Было очень приятно ехать с восходом солнца, при свежем, прохладном ветре просыпавшегося утра. Я очень люблю всякие путешествия вообще, а на этот раз ехала еще на богомолье – и была в прекрасном настроении духа. В монастыре, повинуясь своей привычке, я отправилась искать старинные памятники на кладбище, и вскоре, среди скромных плит, я нашла очень оригинальный старый памятник, на котором с одной стороны был выбит в мраморном медальоне бюст мужчины екатерининских времен, с другой – красовался медный медальон с изображенной в профиль женской головой в греческой прическе, – это были, очевидно, муж и жена; под мужниным медальоном – герб и краткая надпись: Конной гвардии ротмистр… Овцын, родился… умер 1805 г., более ничего. Я долго не могла оторваться от этого интересного мавзолея: ни муж, ни жена не отличались ни красотою, ни знатностью, но, однако, оба хотели оставить потомству свои незамечательные физиономии. Суета сует!.. К вечеру нас позвали исповедоваться, но я отказалась, потому что, относясь к говению очень серьезно, я не могу себе представить исповедь и причастие так вдруг, без всякой предварительной подготовки к ним; а ехать на Песочную на два дня за тем только, чтобы исповедаться и приобщиться, да еще в то же время погулять, шутить и смеяться, – я этого не могла применить к себе. И странно было мне видеть, как сразу, точно по команде, лица молодежи стали серьезными, сосредоточенными – и это выходило делано и фальшиво…

Ярославль, 16 августа. Я даже не дописала фразы в последний раз: перо падало из рук, я заснула…

Как всегда, мне очень жаль было покинуть родную землю.

Вчера был день моего рождения; уже два года жизни прошли бесплодно, незаметно, хотя за это время я многое увидела, узнала, не говоря уже о наружности, которая стала немного поприличнее. Ах, одно это сознание собственной негодности может довести до бешенства; к тому же я не выношу своего затворничества, насильственного спокойствия – оно вовсе не по моему характеру. Но… еще два года и я свободна. Дай Господи терпение!

12 сентября. На сельскохозяйственной и промышленной выставке северных губерний меня очень привлекает и интересует отдел промышленности. Не сказывается ли в этом мое купеческое происхождение? Хотя мы уже числимся только почетными гражданами, но наши родные все больше очень самостоятельные купцы, и целый ряд моих предков, с какой стороны ни поглядишь – с бабушкиной, с дедушкиной, отцовской, материнской – все торговые люди… Мне наиболее нравится в этом отделе резной иконостас, удивительно тонкой и изящной работы… Я была на французской выставке, и, конечно, наша местная промышленность далеко не так ушла вперед, чтобы можно было чему-нибудь удивляться; иные экспонаты были даже смешны, а платья, напр., во всяком случае не допустили бы выставлять в окне московского магазина, но для провинции и это сойдет с рук. На выставке есть также павильон с плодами земными необыкновенной величины. Чего-чего тут нет: и репа, и морковки, и огурцы, цветная капуста, земляника, крыжовник – целое царство плодов и овощей. Глядя на эту благодать, глаза разбегаются. Такой павильон можно одобрить: он выстроен как раз вовремя, – в холерную эпидемию, соблазняя всех назло докторским предписаниям не есть фруктов и плодов! В кустарном отделе стоит деревянный велосипед, изобретенный крестьянином. Мужичок очень симпатичной наружности стоит около своего бициклета и очень толково объясняет всем, как он выучился на нем ездить. Удивительный русский мужичок: он не платит 300 р. за свое удовольствие, не выписывает себе стального коня из Англии, а из простого дерева строит подобную машину и катается себе, я уверена, не хуже многих наших велосипедистов…

Сказать откровенно, мне более всего нравятся на выставке приезжие помещики, съехавшиеся сюда из 6 губерний. Они такие огромные, рослые, у них чудные фигуры и свежие лица, все в своеобразных костюмах нездешнего покроя, и наши ярославцы кажутся в сравнении с ними какими-то довольно жалкими пигмеями. Есть что-то сильное и здоровое в одном их внешнем виде, в манерах, разговорах; видно сейчас, что это люди земли, помещики, все им знакомо, и всем они интересуются. В промышленном и кустарном отделах их почти не видно, зато в сельскохозяйственном и в ресторане…

20 сентября. Я прочла «Дон Жуана». Байрон удивительно соединяет в его лице невинность и порок; детскую ясность души с испорченностью рано развившегося юноши; поэма проникнута поэзией и цинизмом… и можно только удивляться этому «безгранично гениальному» произведению, как говорит Гёте. Мне кажется, в лице Дон Жуана порок никогда не имел более привлекательной формы, нигде еще не описывались любовь и падение так поэтично и вместе с тем так цинично, свободно и резко. Много раз читала я всевозможные циничные описания у Золя, но у него совсем нет поэзии: одна грязь, иной раз отвратительная по своей правде. А в «Дон Жуане»? – Вот отрывок: «Итак, свершилось! Сердца их соединились на уединенном берегу; звезды, венчальные свечи их свадьбы, проливали ослепительный свет на их пленительные лица. Океан был свидетелем, а грот их брачной постелью. Соединенные собственными чувствами, они не имели иного священника, кроме уединения. Они – муж и жена! Они – счастливы! Их молодые глаза видели ангелов друг в друге и рай – во всей земле». Когда я прочла последнюю песнь «Дон Жуана», я машинально взялась за «Онегина». Как похожи эти два типа и в то же время какая между ними разница!

22 сентября. Я сейчас раздевалась, чтобы лечь спать. Заплетая косу, я подошла к зеркалу, зажгла свечку. Рубашка нечаянно спустилась с одного плеча… Боже мой, какая жалкая, уродливая фигура! Худые, детские плечи, выдавшиеся лопатки, вдавленная, слабо развитая грудь, тонкие, как палки, руки, огромные ноги, неприличных для барышни размеров. Такова я на 20-м году моей жизни. Я чуть не плакала от отчаяния. За что я создана таким уродом? Почему у сестер красивые, прелестные плечи, шея, волосы, маленькие ножки, а у меня – ничего, ничего! И ведь никто не верит, что я считаю себя совершенно искренно уродом. О дураки! они судят только по лицу, пока не обезображенному оспой… Да, только в одном дневнике можно откровенно признаться, невольно смеясь над собой: что может быть смешнее маленького урода, который много о себе думает, с сумасшедшими мечтаниями, всевозможными планами, жизнь которого вертится около своего «я» и… на которого, как и следует ожидать, никто не обращает внимания? Это может быть только смешным и глупым. Такова-то и я. И вот почему я никогда не думаю о мужчинах, – влюбленный урод смешон и жалок… Как приятно теперь жить с сознанием собственного безнадежного уродства! И мне хотелось разбить все зеркала в мире, чтобы не видеть в них своего отражения…

29 сентября. Странно, я постоянно должна скрывать все, что высказываю здесь. В наше время так мало ценят самую любовь; а естественное желание иметь близкое, родное существо, с которым хочется постоянно быть в общении, – такое желание прямо могут осмеять. Счастливцы, вы, те, у кого есть друг – мать, сестра или брат! Мои же друзья – только книги и этот дневник…

7 октября. Прекрасен восторженный порыв всей Франции при встрече русских моряков. Никакой союз государей не может быть прочнее союза народного, не официально заключенного, но который тем прочнее, чем прочнее его духовные нити. Прием государя государем всегда окажется принужденным, восторги «народа» – по необходимости; когда же народ – сам радушный хозяин, встреча выходит дружественная, братская, простая и величественная. Начитавшись описаний франко-русских торжеств, я готова теперь влюбиться во всех французов сразу, и еще тверже решила выйти замуж за француза: мне нравится добрый характер, живость, экзальтация и великий гений этого прекрасного народа.

…12 ноября. В прошлом году в этот день я была первый раз в жизни в Большом театре, шла «Жизнь за Царя». А теперь? – «Уж нет волшебной сказки». Я закрываю глаза, мысленно переношусь в прошлое и вижу опять все, слышу эту чудную музыку; мне кажется… Но что бы ни казалось, а я все-таки здесь…

В доме появились свахи; они взялись за дело очень усердно и по-старинному: предлагают «показать» меня женихам… О, Господи, мало, видно, еще подлости и гадости людской на земле! Наши женихи и обожатели, нажившись вдоволь со всякими… идут теперь справляться о приданом, о нашей нравственности, чтобы жениться «как все порядочные люди»!.. Я встала на колени и, вместо молитвы, горько заплакала. Но разве от слез люди станут лучше? Пусть смеются надо мной, пусть называют наивной девочкой, которая может молиться, прося Бога избавить ее от участи ей подобных…

20 ноября. Кончила читать (тайно от мамы) первую часть «Духа законов» Монтескье, наслаждаясь новым, совершенно незнакомым мне предметом, увлекаясь ясностью изложения, проникаясь глубоким уважением к сущности сочинения и к его гениальному автору. «Недостаточно заставить прочесть, надо заставить мыслить», – говорит Montesquieu, и теперь у меня вся голова наполнена этой книгой. Сравнивая это произведение с «Государем» Макиавелли и время обоих авторов, один из них мне кажется дьяволом, другой чудным, светлым ангелом.

20 декабря. Если бы вы знали, какая у меня пустота в голове! Не знаю, отчего это: от влияния холодной погоды или от неимения мыслей. Если человек посмотрит на небо, он яснее поймет свое ничтожество; если он посмотрит в траву, где копошатся мириады насекомых, он сознает себя царем природы. Откуда же такое странное противоречие? Отчего человек так полон контрастов? Я думаю, что мой дневник скоро будет похожим на ряд отрывочных фельетонов, и какой-нибудь досужий насмешник может назвать его «фельетончик моей жизни». Что ж, мало разве людей, вся жизнь которых представляет легкий, бессодержательный фельетон? Но моя жизнь бедна внешними событиями. Я описываю только свою личную жизнь, и только для себя самой, конечно… Сестры подсмеиваются над моим занятием, которое обратилось в прочную привычку доверять все бумаге.

27 декабря. «Рыбаки» Григоровича… Как я была бы счастлива, если бы могла хоть однажды встретиться с автором. Чем-то нетронутым, свежим пахнуло на меня, забытое детство вновь встало передо мною, и вспомнила я, как увлекалась этой прекрасной идиллией еще маленькой девочкой.

Трудно передать теперь то чудное впечатление, которое сохранилось во мне: я инстинктивно чувствовала что-то светлое, прекрасное в этом произведении и долго жила этою радостью. Такого впечатления, перечитывая «Рыбаков», конечно, уже не получилось, и только о прошлом задумалась я…

29 декабря. Странно: во мне точно два человека: один – домашний, который живет в семье, болтает вздор, ссорится с матерью, а другой – живет совершенно особенно, своею внутренней жизнью, отдаваясь то радости, то печали. Это – мирок моих книг, учебников, мечтаний, сентиментальных бредней, мирок моих мыслей, моих чувств и впечатлений, которого мне некому показывать, моя фотография, одним словом – мой дневник. Первого-то человека видят во мне все, и вовсе не одобряют; о втором никто не догадывается, да и знать никто не захочет: кому какое дело до меня? Я так и живу раздвоенно.

1894 год

1 января. Вот и опять Новый год. Вчера я гадала, лила олово, и мне вылился свадебный венец – все были в восторге. Но неужели это гаданье действительно предвещает то, над чем я смеюсь: такая перспектива нисколько не привлекает меня…

Наверное, ни одна молодая девушка не проводит так этого вечера: в большом кресле, полураздетая, с распущенной косой, озираясь при малейшем шуме, украдкой увлекаюсь я Карлейлем, его замечательной книгой «Герои и героическое в истории»…

7 января. Боже мой, до чего я дошла! Я назначила свиданье студенту-репетитору, у которого тайно ото всех, через брата, доставала себе читать все последние книги. Мое холодное бесстрастие девушки, поведение которой в отношении молодежи безразлично, чисто, как вода, – куда оно делось? Что, наконец, он подумает обо мне? Ведь, может быть, он не понял моей единственной мысли, заставившей меня решиться на подобный поступок: страха перед родными, если они обо всем узнают, и любви к чтению, потому что книги очень интересны и я их нигде, кроме него, достать не могу. Но, впрочем, безразлично, – пусть я окончательно упаду в его глазах; перед собой я сознаю, что не совсем виновата, что мне есть еще оправдание в этом смелом поступке. Будь что будет!

9 января. Обстоятельства мне благоприятствовали: мы встретились на катке, и я ему сообщила новый план для тайного чтения книг, без посредничества Шурки. Он его одобрил и долго говорил о той странной обстановке, в которой живет наша семья. Случайно разговор коснулся брака; мой собеседник очень удивился, когда я заметила, что отношусь к нему совершенно безразлично.

– Вы рассуждаете как старуха! Слишком рано вы разочаровались в людях. Непременно надо вам принести Макса Нордау.

– Что ж, если я так рассуждаю – этому меня научает жизнь, – грустно сказала я.

– Но потом вы можете очень раскаяться.

– Это почему же?

– Да потому, что вы вдруг встретите человека, которого полюбите…

Я ожидала это возражение и приготовилась к нему.

– Полюбить? Mersi, – засмеялась я, – этого никогда не случится.

– Отчего?

– Я ни в каком случае не могу рассчитывать на взаимность, а любить так, одной, – против этого восстанет мое самолюбие.

– Но ведь в этом же вы не властны, – уверенно ответил студент.

– Будто бы? Напрасно так думаете: это зависит от самообладания… – Я немного позировала перед ним; не знаю почему, но мне иногда доставляет удовольствие казаться хуже, чем есть в действительности.

11 января. Он принес мне «Исторические письма» Миртова¹⁴, литографированные… Как я боюсь… но смелым Бог владеет! Вечером мама пригласила его к чаю. Я узнала в нем человека несколько свободомыслящего, отрицающего богатство храмов Божиих (это «излишняя роскошь»), не признающего святых, сомневающегося в их действительной святости и в том, точно ли их души в раю, или же где-нибудь в другом месте. Я много читала об атеистах в книгах, уверена также, что все студенты безбожники, но говорить с ними о религиозных убеждениях, к счастью, мне не приходилось. И сегодня, забыв свою обычную сдержанность, говорила много и слишком увлекаясь, так что со стороны, пожалуй, могла показаться ему даже смешной…

12 января. Печальный день… Папа, где бы ты ни был, знай, что я всегда помню и люблю тебя! Под звуки старинных мотивов, которые мама играла сегодня вечером, закрывая глаза, – я опять как будто очутилась в Нерехте, маленькой 12-летней девочкой, в то памятное Рождество, когда мы приготовились покинуть ее навсегда… Тогда умер папа. Он был четыре года душевнобольным. Ясно помню его в это время: он ходил по дому, не узнавая уже ни его, ни окружающих… Но папа продолжал любить нас: я его не боялась даже в самые ужасные моменты его буйных припадков и неистовых метаний… И он бывал всегда кроток при встрече с нами…

13 января. В дружеской беседе подруга Катя пыталась склонить меня к равнодушному отношению к мужчинам, не оставшимся девственными до брака.

– Ты удивляешься? Но – увы – все без исключений они таковы.

– Но ведь это же гадость, Катя, это нечестно! – проговорила я, и слезы так и брызнули у меня из глаз.

– Какая ты нервная, милая, – они же не могут оставаться чистыми, себя сдерживать, они лечатся от этого.

– И все-таки, – бессознательно повторила я, – это гадко! Они до брака удовлетворяют свою чувственность, а после эти самые подлецы требуют от нас безукоризненной чистоты и не соглашаются жениться на девушке, у которой было увлечение до брака. Нет, уж если поведение супругов должно быть одинаково, тогда и мужчины должны жениться на проститутках… Я убеждена, как и ты, что каждый мужчина – скверный человек, и поэтому спрашиваю тебя – стоит ли любить таких? Я потребую от своего жениха того, чего он не может мне дать – девственной чистоты, чтобы он был подобен мне; иначе говоря – никогда не выйду замуж… Пусть меня считают глупой идеалисткой, но мне невозможно подумать, мне гадко будет вступить в брак с человеком, у которого я заведомо буду десятой женою по счету. Это так скверно и так невыносимо, что я лучше лишу себя счастья иметь детей и поступлю в монастырь… Допустим, наконец, что жить без любви невозможно, – так я всеми силами постараюсь вырвать эту любовь из моей души, но не отдам ее какому-нибудь современному приличному подлецу, потому что это – унижение, как ни старайся ты его оправдать… Таковы мои убеждения, их не вылечишь никакими книгами…

Наш разговор был прерван…

19 января. Сестры сейчас мне сказали, что мама устроила шпионство за мной: сама входит в мою комнату, когда меня нет, посылает прислугу подсматривать, как бы я не встретилась со студентом. С «Историч. письмами» в ящике комода я не могу быть равнодушна к этому; на этот раз попадусь не только я, но и он… Боже мой! наверное, душа Вечного Жида была спокойнее, нежели моя теперь!..

4 февраля. Хочу просить студента принести мне лекции государственного права, именно те, где читается о гражданском управлении России. Мы, русские девушки, к стыду нашему, даже не имеем об этом понятия, – так курс наших гимназий краток, и так мало стараются сообщать нам сведений о своем отечестве; огромное большинство, почти все женщины среднего круга, в особенности из купечества, совсем не знают, как управляется страна, а ведь это вопрос очень живой и серьезный. За границей общественные вопросы с большим интересом изучаются всеми. Наша француженка m-lle Marie, не особенно развитая особа вообще, с поразительным увлечением ратует далеко от родины о своих депутатах и выборах; там всякий сознает себя гражданином своей страны, в них развивается с малых лет сознательный патриотизм, и что может быть лучше этого?

4 февраля. Ложась спать, я подумала, что ведь никто и никогда не любил меня так, как могут любить и любят других, что я даже никогда никому не нравилась, и мне стало грустно. А зеркало безжалостно отражало мои обнаженные худые, тонкие руки, всю мою хрупкую, худощавую фигуру, мои длинные волосы и жалостную розовую физиономию… Впрочем, это говорит во мне только самолюбие и женское тщеславие, – что за любовь в наш век?..

Возвращусь к разговору с Катей, о котором я писала недавно… Повторяю, я потребую от будущего мужа, идя с ним к алтарю, своей чистоты. Мне все наверно скажут, что я требую слишком многого, но я могу сказать одно: мысль, что я для мужа, каков бы он ни был, буду не первая, а десятая жена по счету, что он отдавал себя уже ранее другим, после чего пришел ко мне, – эта мысль приводит меня в ужас и отвращение, я не могу ее перенести. Мне скажут опять, что я хочу невозможного; но ведь мужчины приходят же в ярость при одной мысли, что их жена ранее принадлежала другому. Вот такие мучения Отелло и я должна буду испытывать с тою только разницею, что для него неверность жены была лишь в сознании, а для меня испорченность моего будущего супруга – ужасная действительность. Теперь мне всякий претендент становится противен; чувства любви, о котором нам твердят, что оно свято, высоко, прекрасно, – в них я не допускаю: оно свято для девушек, но вы-то, современная влюбленная молодежь, ведущая всех невест к алтарю, вы не можете его испытывать. Это чувство может быть действительно высоко, когда оно не унижено, не оскорблено развратом, когда женщина для мужчины еще не предмет наслаждения и чистое отношение к ней совершенно не потеряно; в таком случае любовь – настоящая любовь, а всякая другая, которая приходит после, к человеку, уже потерявшему свою чистоту, узнавшему женщин, только оскорбляет «святое» чувство. Всякий из них способен влюбиться, но полюбить так, как в первый раз в жизни, он не может, ибо человек потерял уже свежесть и нетронутость чувства. Он, конечно, любит жену, детей, примерный семьянин, все удовлетворятся этим, – но в моей душе подымается мучительное чувство, муж мне гадок, противен… Подумайте, сколько глубочайших жизненных драм скрывается во всем этом…

Ах, женщины, женщины! прежде чем добиваться своих прав, эмансипации, не лучше ли было бы вам достичь своего самого естественного права: супружеской равноправности в смысле нравственном, потому что в этом самом жизненном вопросе женщина играет очень унизительную и обидную роль. От нее требуют святейшей непорочности грязнейшие развратники, а если она нарушает однажды верность мужу, то в нее бросают грязью все те, которые нарушали ее сто один раз. По-моему, равноправность в вопросе брака должна существовать прежде всяких других: если я виновен – я не могу и не требую от тебя невинности, потому что сам не безгрешен; я не виновен – будь и ты такая же; а если только ты виновна, то я могу и должен тебе простить, потому что тысячи твоих сестер прощают подобный же грех тысячам моих братьев. – Вот как должны рассуждать и думать те современные подлецы, которые, испортившись вконец, осмеливаются протягивать нам руку.

Могут засмеяться надо мною и сказать, что этого осмеливаюсь требовать я, урод, на которого ни один мужчина не обратит внимания. Да! именно такой урод, никем не замечаемый, и осмеливается заявить свои права…

– Ты рассуждаешь так, потому что никогда никого не любила, – говорят мне знакомые.

Да; но после того как я узнала всю бездну низости и порока, в которую погружена наша молодежь, у меня пропала вера в эту любовь; и если даже предположить необходимость этого чувства, неужели же я не буду в состоянии задушить его, овладеть собой? У меня все-таки есть свое самолюбие.

9 февраля. О, до какого унижения дошла я! В присутствии постороннего лица в нашей семье мне вдруг нанесли невыразимо-тяжелое оскорбление… Я вырвалась из комнаты, почти задыхаясь от рыданий прибежала к себе, надела платок и жакетку и, не помня себя, выбежала на улицу… Я понимала одно: бежать, бежать скорее, из нашего проклятого дома, где родная мать – хуже злой мачехи, где моя гордость взрослой дочери и женщины была унижена до такой степени, до какой я не желаю моему злейшему врагу… И я пошла. Слезы гнева и нервные рыдания душили меня; под темной вуалью и большим белым платком нельзя было видеть моего лица…

Я решила бежать; но документов у меня не было – это пресекало мне путь… Скитаясь до сумерек по городу в страшном отчаянии, я хотела ночевать у чужих… И вдруг вспомнила бедных сестер: как мне их жаль, как горячо я люблю их…

Было уже поздно. Побег из дома все более казался невозможным, и с болью и страхом в душе – я пошла к дому…

10 февраля. Униженные и оскорбленные! Как теперь близки все вы моему сердцу!.. Нет слов для выражения моего бессильного отчаяния, злобы и целой бури всевозможных чувств, которая поднимается во мне при одном воспоминании о вчерашнем позоре! И в то же время я испытываю стыд, когда подумаю, что все наши семейные отношения вдруг выступили в настоящем свете… точно спичкой осветили темную комнату… Господи, услышь молитву мою, помоги и дай моей измученной душе мир и спокойствие…

12 февраля. Мне кажется, что тот день всегда будет для меня вчерашним днем. Я не только не забываю этого страшного удара, но чувствую его еще больше с каждым днем. Я не могу никого видеть, не выхожу из своей комнаты; при встрече у меня бьется сердце и я вся дрожу…

Прочла «Марию Стюарт» в оригинале. Эта страстная трагедия как нельзя более соответствует моему теперешнему настроению. Когда читаю монологи Марии Стюарт, кажется, что они написаны не пером, а кровью – так все ярко, страстно, живо… У Гёте – совсем другой язык. Шиллер производит на меня большее впечатление, нежели он, и не потому ли, что Гёте я часто не понимаю, тогда как Шиллер говорит прямо сердцу.

Гёте был бог и в своем божественном спокойствии, казалось, забывал иногда о существовании людей; Шиллер был тоже бог, но в то же время и человек: высоко стоя над толпою, он знал и понимал все глубины человеческого сердца и сам жил его жизнью, его радостями и страданиями. Первому роду гения человечество удивляется и больше боится, чем любит; второму большинство не удивляется, вовсе не боится, но любит такого гения, как Шиллер, всем сердцем.

Мне кажется, что у нас, русских, Пушкина можно сравнить с Гёте, Шиллера – с Лермонтовым, но только отчасти, потому что Лермонтов слишком мало написал. Из всех русских писателей я Пушкина люблю более всех, и перечитываю его бесчисленное множество раз.

13 февраля. Мне необходимо забыться… и потихоньку, вместе с m-lle Marie, я поехала за город на фабрику К. Огромные здания из красного кирпича, кругом угрюмые кучки рабочих – все это мне вдруг напомнило что-то старое, давно забытое. Вспомнилась наша собственная фабрика, только в меньших размерах, куда иногда я ходила с отцом… В праздник здесь работы не было, и мы только вошли на минуту посмотреть в новом корпусе паровую машину-гигант, приводящую в движение всю фабрику. С почтительным удивлением смотря на колоссальные винты, массивные колеса и составные части какой-либо машины, невольно чувствуешь свое ничтожество перед такою силою и еще яснее сознаешь, что тут господин – мужчина, а мы – какие-то беспомощные, слабые создания…

Фабрика К. отчасти представляет симпатичное явление последнего времени, когда дошли до сознания, что нужно не эксплуатировать труд рабочих, а разумно пользоваться им, создавая при этом такую обстановку, в которой труд не был бы борьбой за существование, а нормальным условием жизни. Отрадно было видеть городок труда, устроенный по правилам гигиены и порядка, где трудящийся люд кроме денежной платы получает и квартиру, и увеселения, и возможность учить своих детей. Недалеко то время, когда подобных фабрик будет еще более, и на них перестанут смотреть как на источник заразы всякого рода, а наоборот – они станут маленькими центрами просвещения и народного образования. Тогда фабрики будут иметь двойное значение: кроме промышленности они будут развивать народ, образовывать его…

18 февраля. В эти дни я так легко возбуждаюсь, что у меня начинаются головные боли, и я решила, наконец, больше не думать об этом. Вчера, собрав все мое самообладание, размыслив хорошенько о случившемся, невольно подумала, что я – ничтожное, жалкое существо – смею придавать слишком много значения своим маленьким личным неприятностям, и что мстить мне за себя в этом случае не приходится: «Мне отмщение и Аз воздам», – сказал Тот, Который все и всем прощал. Я очень верю этим словам: они часто сбываются в жизни там, куда не доходит правосудие, и в тех даже ничтожных делах, которые совершаются в семьях…

Теперь мне необходимо овладеть собой, побороть мучения и, хоть для виду, – покориться; между тем, это почти невозможно: мой непокорный характер менее всего покорен мне самой. О, тысячу раз правы те, кто говорит, что победа над самим собой – труднейшая из побед. Человек может властвовать над всеми, но над собой часто совсем не в состоянии. И как трудно прощать другим!

26 февраля. Приятное впечатление осталось у меня после посещения на фабрике К. приюта яслей, куда матери относят детей своих на время работы…

Две большие светлые комнаты; одна вся уставлена белыми колыбельками с грудными детьми, которых укачивают няни; другая, побольше – для маленьких, которых матерям нельзя оставить дома одних. В ней встретила нас целая ватага крошечных фигурок, одетых в красные платьица и белые передники, все босиком – они кругом сидели на полу и играли вместе. Это было так мило и непривычно для глаз, так трогательно было видеть детские личики, их смех, улыбки и милую болтовню! Чем-то хорошим, нежностью и тишиною веяло отсюда. Когда мы вышли из яслей на двор и пошли осматривать новую фабрику, – под оглушительный стук машин, – мне не верилось, что я всего-то какой-нибудь час была в этом тихом приюте.

Но что мне более всего нравится на фабрике – это ее атмосфера, полная смысла и деятельности: чувствуется, что здесь люди живут, а не прозябают, что они заняты делом, и работа их живая, а не мертвая… На меня это произвело большое впечатление.

1 марта. Великий пост. Я не люблю изменять раз установленных привычек по отношению к церкви. У меня их немного, но я держусь их крепко. Воспитанная в семье, где еще сохранились отчасти прежние старые требования относительно говения и поста, – я сохраняю их и нарушение буду считать грехом. По-моему, и то, и другое необходимо исполнять. Не говоря о требованиях церкви, к которой принадлежим мы, говение полезно современным людям как средство раз в год опомниться от нашей суеты: приготовляясь к исповеди, мы обращаемся к нашей душе, совести, вспоминаем, раздумываем, что мы сделали, и хотя нам, конечно, трудно исправиться, – все же мы возвращаемся из церкви с сознанием своих грехов, и как бы обновленные их прощением. Так, по крайней мере, исповедь действует на меня. Ах, как бы посмеялись над этими строчками все мои знакомые молодые люди! Таков уж нынешний век… В сущности, мне следовало бы быть настоящей атеисткой, судя по моей семье: отец никогда не был особенно верующим, совершенно равнодушно относясь к церкви; мать – вследствие своей очень самолюбивой натуры, тоже равнодушна к религии и ее обрядам, насмехается над священниками, а по праздникам читает французское Евангелие; нас же, детей, воспитывала в духе религиозном, сама не подавая никакого примера. Что, казалось бы, могло выйти из такого воспитания? Но у нас в семье еще живы две бабушки, две старинные русские купчихи, которые свято соблюдают наши дедовские обычаи по отношению к церкви; обе имели на меня большое влияние, поэтому из меня и вышла верующая.