Текст книги "Дневники русской женщины"

16 марта. Случайно прочла в журнале «Рус. Вест.» повесть Данилова «В тихой пристани». Она написана очень обыкновенно, но автор взял не избитую фабулу романа, а поместил свою героиню в монастырь, и рассказ ведется от ее лица в форме дневника, где она описывает монастырскую жизнь и свое душевное настроение. Страницы ее дневника – тихие, ясные, и я так увлеклась миром монахинь, что опять начала думать о поступлении в монастырь. Время от времени я подумываю о нем. Отчего бы и нет? Будь у меня более спокойная натура, я бы, наверное, поступила. В людях я… как бы сказать? – не то что разочарована, а все-таки думаю о них довольно плохо. Одна мысль о замужестве мне ужасна, а если и живут на свете совершенно честные люди, – они не посмотрят на меня, жалкого урода.

Прочитанная повесть произвела на меня такое сильное впечатление, что я думаю, нельзя ли мне этот последний год до совершеннолетия провести в монастыре, в качестве послушницы? Я бы зарылась в свои книги, богослужения, посты и молитвы… Но мечтать можно до бесконечности, а кроме того, я сбиваю всех с толку противоречивыми намерениями – то на курсы, то в монастырь, – высказывая их совершенно искренно.

18 марта. На исповеди о. Владимир спросил меня:

– Не имеете ли каких грязных помыслов, встречаясь с мужчинами? – Этот суровый вопрос вызвал с моей стороны недоумение:

– Какие же это помыслы? – Но строгий священник не довольствовался моим неведением и продолжал:

– Да, разные помыслы… не приходят ли они вам на ум?

– Нет, – отвечала я, очень смутно соображая, что и мужчин-то не встречаю почти нигде, а у нас дома тем более… В церкви всю всенощную я чувствовала, как в душе моей воцаряется мир. Теперь, прочитывая Апостол на завтрашний день, я наткнулась на строки, смысл которых буквально тот же, что и слова о. Владимира: «Итак, не оставляйте упования вашего, которому предстоит великое воздаяние. Терпение нужно вам, чтобы, исполнив волю Божию, получить обещанное».

6 апреля. Когда читаю «Дневник Амиеля», спокойнее становится на душе. «Всякий человек подобен укротителю диких зверей, и эти звери – его страсти. Вырвать им клыки и когти, взнуздать их, приручить, сделать из них домашних животных, слуг, хотя бы и рычащих, но все-таки покорных – в этом личное воспитание». «Не презирай своего положения: в нем ты должен действовать, страдать и победить. На всякой точке земли мы одинаково близки к небу и к бесконечному». «Доставлять счастье и делать добро – вот наш закон, наш якорь спасения, наш маяк, смысл нашей цели. Пусть погибнут все религии, только бы оставалось это: у нас будет идеал и стоит жить». «Одно необходимо: отдаться Богу. Будь сам в порядке и предоставь Богу распутывать моток мира и его судеб. То, что должно быть, – будет. Чтобы совершить путь жизни, может быть, ничего более не нужно для человека, кроме веры в добро». «В религиозное настроение входишь через чувство добровольной зависимости и радостной покорности принципам порядка и добра. В религиозном возбуждении человек сосредоточивается, он снова находит свое место в бесконечном единстве, и чувство это свято».

Какие чудные, замечательные страницы! Каждое слово проникает в душу, говорит в одно и то же время и уму, и сердцу, возвышает нас, отрывая хоть на время от сутолоки жизни. Такое впечатление производит на меня этот «Journal d’un âme intime»¹⁵. Амиель говорит о религии, о долге; у этого профессора философии, швейцарца по происхождению, читаешь такие страницы, которые сделали бы честь нашим великим писателям и учителям церкви: так глубока его вера, такой искренностью и любовью к человечеству дышат строки дневника. Его можно назвать «зеркалом прекрасной души» (несколько видоизменив название, данное Гёте дневнику Оттилии). Я теперь вполне понимаю, как можно быть счастливым и как истинные философы понимают счастье. Мы, люди, в большинстве стремимся к счастью – сознательно и бессознательно, – но, к сожалению, немногие понимают, в чем именно состоит истинное счастье, и немногим оно дается; между тем, прочтите «Дневник Амиеля», и, если кроме ума у вас есть и сердце, которое может и хочет жить, вы найдете эту дорогу. Какова бы ни была жизнь Амиеля в действительности, жизнь его души, оставленная им в дневнике, была прекрасна. Она была прекрасна, потому что была полна верою, религией долга, сознательна и полезна. Немногим удается провести ее так!

7 апреля. Какая же я, однако, женщина! Сегодня тетя прислала мне из Москвы черную шляпу, и вот сейчас, вечером, я не могла удержаться, чтобы не примерить ее еще и еще раз; я бросила «Историю всемирной торговли» Энгельмана, которая меня очень заинтересовала, и подошла к зеркалу. «О, женщины, ничтожество вам имя!» – так восклицает Шекспир. Уж не ради этого ли пристрастия к мелочам и любви к нарядам он так называет нас? Если из-за этого, то, пожалуй, он прав. Ведь все наши наряды, тряпки – конечно, ничтожество, необходимые мелочи жизни, которыми нужно заниматься ровно настолько, чтобы не быть смешной педанткой или Диогеном в юбке; посвящать же им все время, думать и относиться к ним серьезно – это, действительно, делает женщину ничтожной. Я поэтому редко переношу разговоры о нарядах, и вообще не особенно люблю ими заниматься; но не могу удержаться от удовольствия, которое мне доставляют надетые новые платья, шляпы, и всегда с интересом пробегаю хроники моды. А почему? Да потому что я… все-таки же женщина!

10 апреля. Когда подумаешь, что пройдет сто лет, и все мы, наша жизнь, все окружающие нас друзья, родные, знакомые, даже толпа на улицах – все это умрет, исчезнет, не оставив после себя даже и следа, как исчезла, напр., в прошлом вся жизнь таких же людей, как мы, когда подумаешь об этом – сразу как-то своя личная жизнь, свои страдания покажутся мельче, ничтожнее, отойдут гораздо дальше. То несчастие, которое в данную минуту занимает нас всецело, вовсе уж не будет казаться так велико, если продлится даже несколько лет. А через сто лет? – Все, все опять другое, новое, нам неизвестное. Что значим мы, мелкие людишки, в этом вечном всесильном perpetuum mobile времени? Но мы все-таки ценим себя и не думаем, что через короткий период времени от нашей жизни, ее радостей и страданий не останется даже воспоминания, – они исчезнут бесследно. Как, значит, мы любим увлекаться и жить настоящей минутой! Верно, человека не переделаешь…

18 апреля. Пасха… Наступал вечер, когда мы сели в лодку. Волга была так тиха и спокойна, что казалась неподвижной, а кругом – печально замирающий, красивый ландшафт… И среди тишины и прелести природы – по реке вдруг понеслись грустные звуки малороссийской песни, которую пел нам студент… «А за что ж ты, Даша, Грицю отравила?» – слышится мне, и я не могла в те минуты выразить овладевшего мною чувства: оно исчезало, сливаясь с протяжным, бесконечно приятным мотивом. Кончилась песня, и мне стало грустно.

Чего мне было жаль? чего мне хотелось? – Я не теряла никого и ничего; жизнь моя все та же, и во всяком случае я не о ней сожалею… Ах, отчего мы не можем понять иногда причины этого неопределенного стремления к чему-то, куда-то, зачем-то, а между тем я уверена, что каждый человек ощущал порой в себе это желание…

Чем больше я присматриваюсь к студенту, тем более нахожу, что он – взрослый ребенок, хороший, умный, но… все-таки ребенок. Все мы забавляемся с ним, как дети. Он называет меня злой, капризной, я смеюсь и очень довольна… И этот вечер вместе с сестрами мы провели очень весело, много шутили, но… особенное чувство, уже давно забытое, точно вновь проснулось во мне, и мне нисколько не было ни смешно, ни весело. Если б я была другая, то не задумалась бы объяснить это тем, что влюблена, но для меня это невозможно, и я не такая. Так почему же это, почему?

23 апреля. Склонность анализировать все и всех нельзя назвать счастливым свойством характера: в большинстве случаев в жизни встречаешь более дурного, нежели хорошего, и все «аналитики» естественно видят ее более мрачной, чем другие, живущие, не разбираясь в своих ощущениях, не отдавая себе отчета в своих чувствах. Эти последние обладают счастливым свойством – бессознательной радости и довольства. Оно, конечно, в большинстве принадлежит нам, молодежи; и не в этом ли кроется та тайна молодости, которой завидуют старики и которой им никогда не вернуть? Я бываю иногда так счастлива…

30 апреля. Конверсия! конверсия! Ее правительство преподнесло нам в виде красного яичка к Христову дню. Мама плачет, мы терпим убытки. Призванный чиновник сказал, что у нас, девочек, у каждой убытку по 85 р… и мы беззаботно улыбаемся. Меня эта конверсия тревожит исключительно с одной стороны: как бы теперь мое поступление на курсы не затруднилось. Мама и раньше твердила мне, что трудно жить в Петербурге на мои средства, а после конверсии окончательно решит, что я там буду нищей. Я начинаю привыкать к новым условиям, и мне даже доставляет удовольствие ограничивать себя теперь, ввиду уменьшения дохода. Так, напр., я перешиваю уже сама свои платья, переделываю накидку и, чтобы избавить себя от мелких расходов на портниху, не покупаю новых вещей. Я сижу с иголкой в руках, с этими обыденными мыслями, мои книги заброшены. Ни Шиллер, ни Дарвин так и не раскрываются. Мне, право, кажется забавным видеть себя точно в новой роли: скромной рукодельной девицы.

8 мая. В чудный весенний день я сижу одна в саду, наслаждаясь тихим вечером и природой. Мне кажется она еще более очаровательной в вечерний час: неподвижны деревья, и листья на них будто вырезаны нежным рисунком на темнеющем небосклоне; в замирающей тишине таинственно шепчутся лепестки уснувших цветов, лениво порой всколыхнется трава… Все принимает неясный, грустный оттенок… И чувствую я, что и сама начинаю жить этою грустью, неопределенное стремление охватывает меня всю, и хотела бы я в эти минуты вполне слиться с природой, освободиться от своего тела, чтобы исчезнуть, уничтожиться – там, где-то далеко, в вечном шуме деревьев, в сиянии луны, в темном небе… Только в такие минуты, поздно вечером могу я мечтать и думать, чувствуя себя вполне хорошо. Часто я даже не могу выразить словами своих ощущений. Теперь, с наступлением лета, начинается опять моя обычная «тоска по родине», меня тянет домой, в Нерехту.

10 мая. Не хочется спать в такой благодатный майский вечер… Я беру моего неизменного, вечно молчаливого друга и начинаю писать. Многие, почти все, смеются над таким занятием; называя его пустым и бесцельным препровождением времени. Конечно, в этом есть доля правды: жизнь огромного большинства настолько неинтересна и незначительна, что кажется смешно наполнять страницы разговором о себе. Но я могу найти для себя оправдание: если большинство называет это пустою и бесцельною тратою времени, – не теряют ли они время гораздо худшим образом? Я беру среднюю массу, людей провинции, городов, так называемый интеллигентный круг, – не теряют ли они время за картами, сплетнями, бильярдом, посещением гостиных, гуляньем в общественных местах и т. п. для всех в наше время доступными удовольствиями? Если это так, то я имею полное право «терять время» по-своему; но, кроме того, признаюсь, привычка писать дневник обратилась у меня во вторую натуру. Где бы я ни была, что бы ни делала – всегда, возвращаясь домой, невольно открываю ящик комода и вынимаю эту тетрадку. Во всяком случае, такая привычка – самая безобидная и безвредная из всех, какие только могут существовать. Кому какое дело, сколько я извела бумаги, и кому мешаю я, исписывая страницы по вечерам, одна в своей комнате…

20 мая. Студент увлечен моей младшей сестрой, я настолько не нравлюсь ему, что он не считает нужным даже скрывать это. Что ж, Бог с ним! Впервые познакомившись довольно близко с молодым человеком, теперь я вижу, что мне, уроду, нечего ожидать внимания и вежливости от молодежи, если я не вызываю у нее эстетического чувства… Какие, в сущности, пустяки иногда волнуют меня!..

29 мая… Они шли вдвоем по аллее, такие молодые, красивые, стройные: Валя шла, опустив голову, он старался смотреть ей в глаза, и обоим было весело; а я стояла за деревьями и смотрела на них. Вдруг что-то кольнуло меня; я вспомнила, что еще нынче зимой он так же разговаривал со мной, хотя немного интересовался мной… а теперь? Слезы навернулись у меня на глаза, и я побежала к пруду, обошла его и, став у забора, могла немного овладеть собой.

Что это? Или я завидую Вале? Это зависть, такое гадкое, скверное чувство, в особенности по отношению к родной сестре! Нет, нет! Я еще не настолько испорчена. Если вследствие излишней пылкости воображения мне казалось, что он относится ко мне иначе, нежели теперь, – от этого пострадало немного лишь мое самолюбие; а так как я хорошо владею собой, то сумею его скрыть ото всех. Я встретилась с ним, жизнь нас случайно столкнула, а потом, завтра, мы разойдемся, может быть, навсегда… Наверно, он сохранит обо мне воспоминание, как о своей хорошей знакомой… В сущности, мне даже хотелось бы, чтобы он полюбил Валю и женился на ней. Они были бы хорошая пара; и тогда я могла бы назвать его братом… Но, довольно мечтать!

Читаю «Историю цивилизации Англии»; но мне кажется, что я еще совершенно не образованна; многому надо учиться, чтобы хорошенько понять ее; на каждом шагу встречаю я собственное невежество и готова прийти в отчаяние. Скоро ли, скоро ли исполнится мое желание, поступлю ли я на курсы?

14 июня. Карно убит! Его убили при приветственных кликах народа, которому он только что произнес прекрасную, задушевную речь и которым всегда управлял так разумно, безукоризненно-тактично… Насколько я люблю этот народ – настолько же и сожалею… Какая бессмысленная, адская, зверская жестокость! Анархисты – не люди; это проказа рода человеческого, отродье дьявола. Чего хотят эти звери? Что может быть бессмысленнее и ужаснее убийства любимца нации, идеально безупречного гражданина, вся жизнь которого была отдана на благо отечеству? Что сделал он какому-то безвестному проходимцу? И вот этот зверь, среди толпы народа убивает… Нет, мне не найти достаточно слов для выражения негодования! Я решительно не могу ни о чем другом думать и с трудом могу это скрыть. И теперь – я хотела бы обнять всю Францию, утешить ее как сестру! Но… я могу только писать!

Кусково, 14 июня. Здесь, вдали от города, все события отходят на другой план, а дачная жизнь с ее бесконечными прогулками занимает почти весь день… Я очень люблю гулять в огромном саду гр. Шереметева; он напоминает известное нам только по книгам прошлое, когда наше старинное русское барство жило широкою вольною жизнью, среди бесчисленных крепостных.

Широкие аллеи, обсаженные липами, подстриженными и ровными, сходятся, образуют площадки и опять убегают вдаль; старинные мраморные статуи, конца прошлого или начала нынешнего века, почерневшие от времени: Флоры, Венеры, Парисы – все, очевидно, изделия своих доморощенных скульпторов; большие картины с цветами, красивые пирамидальные тополя в горшках и лестница дома, ведущая в сад, вся уставленная цветами, два мраморных монумента в память посещения Кускова Екатериною II и Александром III – все это представляет очень красивую картину, в особенности при солнце… Но мне нравятся больше дальние аллеи этого роскошного сада, где нет никаких украшений и цветов, и крытые липовые аллеи, где вечно полумрак и тишина. Здесь я люблю думать одна и, углубляясь в сад дальше и дальше, слышу только чириканье птиц и вечный шум деревьев. И так хорошо, что не хотелось бы уходить!.. Я иду одна, и начинаю мечтать… Столетние деревья, безмолвные свидетели прошлого и настоящего, точно рассказывают друг другу свои воспоминания, и мне кажется, что я вижу идущих по этим аллеям толпу придворных в роскошных костюмах прошлого века; пудреные парики и фижмы, шелест шелковых платьев, французская речь… А вот и знаменитая беседка из раковин, где Екатерина II играла в карты. Подходишь к запертым дверям и смотришь, – сквозь стекла можно хорошо видеть ее внутренность: стены, потолок, колонны, статуэтки – все сделано из раковин, или усыпано ими. Вечером, при освещении, это, должно быть, прекрасно, как сказочные дворцы. Но сколько потребовалось труда, чтобы создать такую беседку? Эта египетская работа могла быть исполнена только в то время, когда труд был даровой…

Когда смотришь на эти исторические памятники и гуляешь по саду, где царит образцовый порядок, видишь старинный барский дом, весь наполненный картинами и портретами, – все мне, современной «буржуазии» из интеллигенции, внушает невольное уважение к этому старинному дворянскому роду. Что бы ни говорили о том, что человек сам себе создает имя и нечего уважать титулы, – все-таки историческое имя обширного рода с целым рядом своих традиций невольно внушает уважение. И вся эта разряженная, буржуазная толпа, наполняющая сад по праздникам, кажется тут решительно неуместной: яркие современные туалеты дачниц, не имеющие в себе ничего изящного и утонченного, режут глаза в этих старинных аллеях, которые видели на своем веку императрицу, ее аристократическую свиту…

3 июля. К тете сюда приехал близкий друг нашей семьи, которого я знаю почти с детства. В нем я всегда уважала доброту характера и стремление к самоусовершенствованию. Живя постоянно вдали от него, я с удовольствием с ним переписывалась. Теперь, воспользовавшись случаем, мы в первый же вечер уединились ото всех на террасе и разговорились совершенно откровенно.

Разговор касался преимущественно нравственной стороны жизни, ее задач и цели…

– Вспомните, Петя, как вы однажды спросили, размышляю ли я когда-нибудь над молитвой Господней? Задавая другим такие вопросы, я решаюсь спросить вас, как вы лично относитесь к ним?

– Конечно, я стараюсь по возможности разрешать их в жизни, хотя это иногда бывает и трудно…

– Хорошо. Однажды вы сказали, что смотрите на женщину не как на игрушку или развлечение, а как на человека вполне нам равного; прав ли поэтому автор «Кр. сонаты»? Я чувствовала, что задаю такой вопрос слишком поспешно, что я сбилась с задуманного пути, но я шла напрямик…

– Позднышев, конечно, говорит правду, хотя он сам был менее испорчен, нежели другие, – ответил Петя.

– А все-таки он требовал от жены, чтобы она была чиста и невинна, не так ли?

– Да, конечно.

– Ну, а вы, стоя пред алтарем, бываете ли такими же… неиспорченными (я немного запнулась, говоря это слово, и невольно мой голос дрогнул), как ваши невесты?.. Лично вы, – продолжала я вдруг с отчаянною смелостью, – такой?

– Нет, я испорчен, – произнес Петя совершенно спокойно. Меня точно острием ударили в сердце. Я хотела что-то сказать, но не могла, и вдруг, закрыв лицо руками, разрыдалась горько и неудержимо.

Мой идеальный, честный, глубоко нравственный друг, каким я его себе представляла, теперь рассыпался в прах, и ничего от него не осталось! Точно был человек, и не стало его. Мой прекрасный сон исчез, а с ним и мое убеждение, что существуют на свете идеальные люди. Я не могла сразу опомниться, хотя вполне сознавала, что мои слезы неуместны…

Петя молча принес воды.

– Выпей, Лиза, успокойся, – повторял он. Через минуту я опять овладела собой.

– Не надо воды… – тихо сказала я, не глядя на него, и отвернулась к подоконнику, где лежали развернутые газеты. Строчки мелькали перед глазами, и точно сквозь сон я слушала отрывочные фразы Пети.

– Ты, Лиза, еще не знаешь жизни… надо тебе сказать, что существуют обстоятельства… Впрочем, ты подумаешь, что я, говоря это, стараюсь оправдаться…

Я молчала и смотрела в газету, – мне уже не нужно было слушать его. Эти оправдания я знаю наизусть, знаю и жизнь; я думала только, что Петя с его возвышенными стремлениями, религиозностью, нравственными качествами является исключением из окружающих лиц; но вот и он – такой же, – с полным спокойствием говорит о своем падении, и ни слова раскаяния нет в его словах… О, santa simplicitas! о, глупая наивность в двадцать лет: ведь нет уже таких людей, и тебе их никогда не встретить! Но Петя не понял ни моих слез, ни моего молчания. Если б он знал, что в эту минуту он видел перед собой человека, который оплакивал свой исчезнувший идеал? Это очень глупая фраза, а между тем это правда. Иметь идеал – смешно по меньшей мере, но я не боюсь насмешки… И Петя вдруг стал для меня уже другим человеком, похожим на всех…

19 июля. Когда вторично осматривала Третьяковскую галерею – на меня сразу нахлынула такая масса художественных впечатлений, что даже закружилась голова… Картины Репина, Айвазовского, Верещагина – все, что есть прекрасного в нашей живописи, все лучшие художники, о которых я читала только в газетах, – были здесь пред моими изумленными глазами… Многие считают лучшею картиною всей галереи Репина «Иван Грозный у тела своего сына». Картина эта замечательна и действительно производит сильное впечатление: лицо Грозного выражает бесконечный дикий ужас пред своим злодеянием, и оно главным образом приковывает к картине. Вы смотрите пристально на нее, невольно заражаетесь этим ужасным выражением Грозного, вас тянет к картине, и в то же время страшно, кажется, что боишься войти в эту комнату… Говорят, что некоторым делается дурно при виде этой картины…

Ярославль, 2 августа. Какая была чудная звездная ночь, последняя ночь, которую я проводила в Кускове! Таня и я сидели на балконе, пораженные красотой, и долго, прижавшись друг к другу, любовались ею. Кругом было так тихо, – а в темном небе беспрерывно, блестящим метеором пролетали падающие, печальные звезды… И величественная ночь спокойно смотрела на землю…

А теперь я опять здесь, в пыльном и душном городе. Не буду повторять одно и то же, т. е. не буду высказывать сожалений о прошлом…

7 августа. Я пока стою в стороне от действительной жизни, только наблюдаю и думаю. Моя жизнь – пока еще не жизнь. А ведь мы переживаем опасное, хотя и очень интересное время. Читая «Вырождение», я часто говорила об этом с кузиной Таней.

Жизнь теперь так сложна и запутанна, что человек, измученный в борьбе за существование, мало-помалу мельчает физически, передавая потомству всевозможные пороки, болезни, вырождается нравственно. Современный человек, изношенный физически и нравственно утомленный, оказывается негоден как для дальнейшего существования, так и для произведения потомства, пригодного для будущего. Как самый яркий признак болезни общества на западе появился анархизм. И вот, среди этой больной нервной массы раздаются голоса тех, кто понимает, к чему приведет такая жизнь: «Вернитесь назад! бросьте эту ненормальную жизнь, полную всевозможных излишеств и пороков, возвратитесь к прежней простоте». Лучшие писатели Европы, начиная с Л. Толстого, проповедуют нравственность и единобрачие мужчин. И теперь на нас, представителях молодого поколения, лежит выполнение задач будущего, т. е. мы должны воспитать следующее поколение уже иным, чем мы сами: здоровое, сильное, как физически, так и нравственно, смелое, выносливое, с правильными понятиями обо всем. В этом-то будущем поколении должна возникнуть великая сила сопротивления порокам и болезням общества, и быть может, в его власти будет изменить условия жизни… Так думали мы, молодые девушки, сидя вдвоем над книгою. Удастся ли только выполнить нам это?

15 августа. Сегодня мне исполнилось 20 лет. Стыдно и грустно думать, что столько лет напрасно прожито на свете… Чем дольше мы живем, тем менее мы мечтаем, тем менее осуществимы наши грандиозные планы. Жизнь знакомит нас с действительностью, и мы постепенно спускаемся с облаков. Помню, как девочкой 15 лет мечтала я о создании в России женского университета, совершенно похожего на существующие по программе, думая посвятить свою жизнь на приобретение необходимых средств, для чего хотела ехать в Америку наживать миллионы; и достаточно было двух лет, чтобы понять несостоятельность подобных мечтаний. Теперь же я думаю только о том, как мне поступить на будущий год на высшие женские курсы. Сегодня мама отказала мне в разрешении, и я не знаю, что предпринять. Совета и помощи нечего и думать искать: я никого не знаю, о курсах здесь понятия не имеют, и когда я говорю о них – выражают сомнение в их существовании. Одно из первых затруднений – конечно, денежное; второе – мои недостаточные знания, полученные в гимназии, в-третьих – нет разрешения, в-четвертых – препятствие родных… Боже мой, до какой степени не свободен свободный человек! Можно ли уродливее обставить свою жизнь? Человек, рожденный свободным, сам себя лишил этого драгоценного блага, создав массу затруднений, при которых родится, живет и умирает, да еще при жизни заботливо увеличивает их…

8 сентября. С Валей вдвоем мы говорили о браке, и никто не мешал нам задавать друг другу откровеннейшие вопросы. Я спросила ее, когда она узнала, в чем состоит брак?

– В тринадцать лет.

– Кто же тебе объяснил это?

– Да никто; я узнала отчасти из разговоров прислуги, отчасти из книг, ведь в Библии же писано об этом… Моя сестра, несмотря на свой 17-летний возраст, читала все романы Золя и Ги де Мопассана, и я помню, как часто мы возмущались бездной порока и разврата, описываемой так откровенно Мопассаном, невольно чувствуя отвращение к этим «порядочным молодым людям», которые на нас женятся…

– Знаешь ли, когда я думаю о В.¹⁶, мне легче на душе; ведь все-таки не все люди такие, – сказала Валя.

– Ты думаешь, что он еще невинен?

– Да, конечно. Он – такое дитя природы и ведет строгую, умеренную жизнь; он мне кажется таким чистым… – Я засмеялась. Валя остановилась:

– Что ты?

– Успокойся, милая, он нисколько не лучше других, и это ничего не значит, если он «дитя природы», по твоему мнению.

– К-а-ак? Он, думаешь ты, испорчен? О, нет, Лиза, не разочаровывай меня, я хочу верить, я не могу… – Валя смотрела на меня умоляющими глазами, и все ее хорошенькое личико выражало страх перед тем, чего она не хотела знать.

Ее чистое, молодое существо готово было возмутиться моими словами, которые разрушали ее веру…

– Погоди, Валя, не возмущайся. Я тебе сейчас объясню: есть два рода молодых людей. Одни – предаются разврату, не стыдясь своего падения, и говорят о нем совершенно спокойно, без малейшего угрызения совести, как о деле естественном и необходимом (тут мой голос едва не дрогнул: я вспомнила Петю). Это худшие люди, они поступают и гадко, и нечестно. Другие же, падая вследствие воспитания или ложных условий нашей жизни, даже вследствие своей натуры, все-таки сознают, что они поступают гадко, и поэтому если и предаются женщинам, то потом чувствуют угрызения совести. Эти – относительно честные люди, и лучшие, из которых мы можем выбирать. Конечно, я с тобой согласна, что есть люди непорочные, но я их не встречала ни разу в жизни…

– Лиза, я согласна с тобой, – прервала меня сестра, – но пусть другие, только не он, я в него верю… пощади, я не хочу тебя слушать… – Я пожала плечами: не мне разбивать эту веру; пусть когда-нибудь она на деле узнает, как я узнала от Пети. И мне стало грустно…

9 сентября. Была я у бабушки; она возмущается нынешними девицами:

– Вы все узнаете прежде времени; еще девицы, а уж все знают про замужество! Поэтому Бог счастья и не дает. И совсем не след читать эту «Крейцерову сонату»; прежде девицы никогда ничего не знали, а выходили замуж и счастливы были; а нынче все развитие, образование! Совсем не надо никакого образования, тогда лучше будет!

Бабушка полагает все зло в «Крейцеровой сонате» и в образовании! Вот тема для юмориста!

15 сентября. Не надо увлекаться мечтами! Надо просто смотреть на жизнь. В чистой взаимной любви, в любви к человечеству вообще, в познании самого себя и постоянном стремлении к самоусовершенствованию – вот самые прочные основы к счастию. Мы, люди, беспрерывно стремимся к счастию, но все разно его понимаем; кажется, что вся наша жизнь проходит в вечном стремлении вперед, к чему-то лучшему, и как поэтому разнообразны страсти и желания! Каждый человек – особый мир…

25 сентября. Я начала читать А. Смита; пока прочла лишь предисловие – страшно трудно. Но теперь только начинаю ясно сознавать могущество науки. Нет силы в мире, ей равной, никакие люди, полководцы и литераторы не могут сравняться в могуществе с учеными. В самом деле, кто более велик – Александр Македонский, Наполеон или Эвклид и Адам Смит? От завоеваний Александра Македонского не осталось и следа, а геометрия Эвклида, философия Платона живы, и будут жить. В 1812 году мы гнали французов – теперь они с восторгом приветствуют нас. Великая французская революция вспыхнула, потухла, – и от нее, как и от ее героев, не осталось и следа; но учение Адама Смита произвело революцию в науке, перевернуло все системы и указало миру новый путь, по которому с тех пор должны идти народы, если хотят быть экономически состоятельными. Что лучше: с внешним блеском и славой управлять одною страной и народом, чтобы потом исчезнуть бесследно, или же в тишине и бедности открывать мировые законы силою ума и мысли? – Все проходит; наука же единственное относительно вечное, которое существует на этой земле…

1 октября. Усердно читаю А. Смита, но, к сожалению, не все понимаю. Я поражена этой книгой: это гениальное произведение объясняет все так просто, и у читателя с изумительной ясностью создается система политической экономии; кажется, точно огромное здание воздвигается перед глазами. Я читаю эти книги быстро, торопясь, чтобы моих занятий не заметила мама, и поэтому принуждена небрежно пробегать второстепенное, стараясь усвоить себе только главное,

6 октября. В артистическом кружке я зевала от скуки; и любители, сцена, вся обстановка вечера казались мне какими-то мизерными, жалкими. С тех пор как я с замиранием сердца входила в ту же залу – три года назад, – в ней ничего не изменилось: то же ухаживанье кавалеров – офицеров и студентов, то же глупое кокетство со стороны барышень, одни и те же сплетни, светские разговоры, а в общем – бесконечная пустота, пустота… провинции. Здесь нет ума, изящества, простоты, того, что делает общество интересным, и я вполне довольна, что стою в стороне от него…

…22 октября. Живя в ограниченном кругу – я так далека от общества, его интересов, политического движения, что рассказы одной знакомой были для меня новостью… Оказывается, что нигилистическое движение, которое я считала давно уже подавленным, существует… В разговоре мы даже не называли этих лиц, а говорили просто «они» и «эти»…

– Вот что скажет теперь фабрика К., туда уже отправили полицию, – сказала Л-ская… – Фабричный народ – самый опасный, там часто бывают бунты. К тому же они всегда стараются распространять свое учение прежде всего между фабричными. А ведь у К. такая масса народа…