Текст книги "Дневники русской женщины"

Я опять смотрю и на небо, и на знакомые деревья, кусты и цветы, с моего места мне отлично все видно, и при мысли, что скоро-скоро я должна все это оставить, что я не увижу этой знакомой, дорогой картины, – страшно сжимается мое сердце, и, забыв все, я чувствую, как слезы душат меня…

Но закон и жизнь неумолимые ясно говорят мне одно: ты должна жить, как тебе прикажут, до двадцати одного года…

28 августа. Наконец решусь сказать здесь мою заветную мечту, мою единственную тайну. До этого года я думала по совершеннолетии поступить на курсы, но мысль о потерянных годах заставляет меня поступить в один из швейцарских университетов. Какие знания нужны для этого, какие требования и формальности – ничего не знаю, я иду ощупью, на авось, с отчаянной смелостью слепого… Что-то будет? а пока в ожидании занимаюсь. Вот эта мысль – источник моего существования. Передо мной есть звезда, и я к ней иду… О, мое счастье! когда нужно – приди ко мне!..

Ярославль, 6 сентября. Чем чаще я сталкиваюсь с здешним обществом, тем более сознаю, что оно мне чуждо. С ледяным спокойствием наблюдая за ним, ясно вижу невозможность сблизиться и не делаю попыток к знакомству. «Что я Гекубе, что Гекуба мне?» Что мне общество, и что я ему? И с приближением сезона, когда все заняты толками о кружке, о военном клубе, о туалетах – я сижу дома и думаю о предстоящих занятиях языками, музыкой, принимаюсь за латынь, хотелось бы поучиться и по-итальянски…

Как-то в газете я прочитала, что К-ская заключила фиктивный брак с целью уехать за границу для учения. Это меня поразило: такая мысль мне бы и в голову не могла прийти. Но зато и я не К-ская… Однако пример заразителен: что, если бы и мне сделать то же! Но здесь никто и не согласится, это невозможно. Притом я ведь получу свободу, но как долго ждать! А между тем к маме стали уже приходить свахи. Вот беда-то! что за народ!

7 сентября. Ах, если бы душа могла говорить! тогда она рассказала бы вам мои мученья… Пересмотрев латинскую грамматику и книгу упражнений Шульца – пришла в отчаяние. Нет! мне никогда не справиться с этою массою правил и слов, никогда не выучиться этому языку! Боже мой! Я занимаюсь с Володей всего четвертый вечер, прошла и написала шесть переводов, – ведь это пустяк, а мне уже 18 лет! А ему!!! И он все это будет знать, а мне не узнать никогда, никогда! Есть отчего быть в отчаянии…

– Cur non respondes? – пресерьезно спрашивает меня Володя.

– Taceo et non respondeo, – с уверенностью говорю я, потому что эти глаголы сходны с французскими taire и repondre¹³… О, почему ранее меня не учили ничему серьезно?..

15 сентября. Я представляю, кажется, человека, запертого в клетку, – не выйти ему из нее, так и мне выхода нет… Слышащий всех, не слышит меня… И от бессильного отчаяния, страшной злобы – я еще удивляюсь, как не разорвалось у меня сердце. Но жалобы бесполезны; только здесь можно свободно предаваться им, – бумага – не человек, никому ничего не скажет. Впрочем, впереди у меня есть цель, к которой я иду, нужно быть терпеливой…

По-моему, разрешив вопрос – в чем цель жизни? – человек уже исполнил ее наполовину: стремиться к достижению ее – составить и наполнить жизнь. Часто он так и умрет, не дойдя до цели, но и то хорошо, что он хоть шел к ней, хоть недаром жил. И до тех пор пока я не буду вполне образованной, у меня и быть не может другой цели…

19 сентября… Очень редко, при взгляде в зеркало на свое свежее, розовое лицо с серыми глазами, которые, по выражению Сони, смотрят «открыто и ясно», мне думается, что я могу быть не хуже других, т. е. не некрасивой. Но здравый смысл, которого на все остальное мне часто не хватает, тотчас же останавливает всякие дальнейшие самообольщения: что издали кажется красиво, вблизи у зеркала теряет свою красоту. Впрочем, глупо жалеть о том, что не красавица: не всем же родиться прелестными, надо быть кому-нибудь и уродом. Но вот еще что: одна из гувернанток учила меня почти целый год кокетству, убеждая, что дело не в красоте, а в том, чтобы иметь право на внимание мужчин. Об этом-то последнем я никогда не заботилась, а она удивлялась и читала мне целые лекции. Я слушала, хлопала глазами и пропускала мимо ушей. Я знаю, что на это неспособна, у меня нет той смелости, без которой кокетство, по моему мнению, невозможно. В глубине души я сознаю, что могу быть и оригинальной, и интересной, умею поддержать всякий вопрос на общественные темы, могу ловко вывертываться из затруднения, когда разговор принимает нежелательный для меня оборот, могу говорить целый час, ничего в сущности не сказав, если нужно – притворюсь непонимающей, тонко сыграю роль беззаботной девушки… но все это мне редко приходится применять на деле. И притом это мое собственное сознание, а себе никогда нельзя доверять вполне. Точно так же я не доверяю и людям: излишняя откровенность всегда повредит. Вот почему дневники и всевозможные журналы стоят лучшего друга…

Я нахожу большое удовольствие писать дневник; для меня это привычка, потребность. Пусть статистики, дорожащие каждой минутой, высчитывают, сколько времени потратит человек в течение всей своей жизни на бесполезное исписывание страниц, – от меня далек подобный расчет. Но мне иногда припоминаются стихи:

 
Не унижай себя; стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.
Какое дело нам – страдал ты или нет,
На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья…
 

Однако я успокаиваюсь тем, что эти стихи не для меня, а для тех, которые действительно напоказ думают и пишут. Когда же пишу я – делаю это только для себя. И кто будет иметь жестокость порицать меня?

30 сент. Тоска страшная… Я сегодня не выдержала и залилась отчаянными, горькими слезами. Моя болезненная мнительность и чувствительность пробуждаются при малейшем поводе… Как скверно и тяжело быть вечно одной! Но, милая Лиза, тебя некому успокоить – ты сама успокойся. Рассудок – прежде всего. Никакие сентиментальности не должны заменять его.

О, если бы все это бросить, от всего освободиться! Я чувствовала бы тогда, вероятно, то же самое, что чувствует Н.М. Пржевальский, отправляясь в далекие путешествия. Но мне говорят: «Не лучше ли вам выйти замуж?» О, я не так глупа, как думаете вы, свахи и кумушки… Лучше вынести эту домашнюю тюрьму три года и потом получить свободу, нежели из-за минуты отчаяния заплатить целой жизнью… А как я дорожу этим правом – свободно располагать своею личностью! Бог один знает, какое оно для меня недоступное сокровище.

Завтра Покров Пресвятой Богородицы. Боже всех, Бог Милостивый и Великий, Святая Дева, – покрой нас, несчастных, Святым Твоим омофором!

13 октября. Мне кажется, что моя теперешняя жизнь должна несомненно отразиться в будущем, и влияние ее будет гибельно. О, неужели я сойду с ума?! Боже, спаси меня… Я стараюсь всеми силами твердо стоять и не колебаться, усвоить себе тот философский взгляд на жизнь, благодаря которому Диоген жил в бочке и отшельники жили годами в пустынях. Но молодость берет свое, мне хочется жизни, света, дела и знаний, словом – всего, чего я лишена и никогда не достигну, если буду так жить…

«Мать» – жестокое слово, которое для меня звучит горькою насмешкою, – отнимает у меня все, даже свою любовь ко мне, как своему ребенку. Но Бог с ней, если она меня не любит!

Читаю теперь «Государя» Макиавелли. Эта ужасная книга могла быть написана только в свое время. Читая ее, можно воскликнуть: «И до такой гадости, подлости мог дойти человек!» Эта книга – возмутительнейшая насмешка над человеком, она внушает мне глубокое отвращение и негодование. Автор ее полагает, что государь (Il principe) – какое-то особенное существо, которое, в силу неведомых никому прав, может располагать по произволу человеческой жизнью, справедливостью, честностью – всеми благородными чувствами. Когда я прочла похвалу действиям Цезаря Борджиа – я бросила книгу на пол. Меня возмущает, что один человек только потому, что он носит название Государя, имеет право располагать всем. Нет сомнения, что эта книга была достойной своей эпохи. Рассуждения Макиавелли на первые три книги Тита Ливия очень интересны; конечно, нельзя не согласиться, что все советы государю внушены глубоким знанием истории и людей; они дышат практической мудростью, но она-то и бьет через край! —

 
Льстецы, льстецы, старайтесь сохранить
И в самой подлости оттенок благородства…
 

а здесь его и нет. Впрочем, это было, пожалуй, счастливое, наивное время, где всякий говорил откровенно, не скрывая своих дум. Мы, должно быть, стали утонченнее. Будь такая книга написана в наше время – автору не поздоровилось бы от нападок прессы и общества…

24 октября. Иногда, увлеченная Св. Писанием и примерами жития святых, я решаюсь вести добродетельную жизнь, а иногда – совсем наоборот. Почему я такая? Но… впрочем, вы не знаете, как я честолюбива; этого я не говорю никогда и никому, но в действительности – безумные мечты овладели мною уже с 13 лет. В этом глупом возрасте я уже мечтала о приключениях, о возможности поездки в Абиссинию, чтобы выйти там замуж за Негуса; в 15 лет я мечтала образовать женский университет в России и, вся поглощенная этою мыслью, таинственно заявляла в дневнике: «Много надо времени и много надо денег»… Я все отдала бы за славу. И вот, мечтая таким образом, я в то же время вижу, как это все глупо, и голос рассудка твердит мне «перестань»… но могу ли я?

Теперь читаю «Коран» Магомета, и это оригинальное произведение не производит на меня ни малейшего впечатления. Я одолеваю его с усилием, а все-таки читаю; ведь это, по меньшей мере, оригинально: читать Коран. О нем все знают, но немногие имеют понятие. Святые книги написаны не простым языком, а каким-то особенным слогом, который производит на нас неотразимое впечатление; такое же впечатление должен был произвести и Коран на арабов; хотя ему до Евангелия – как до звезды небесной далеко. Евангелие слегка напоминает восточный колорит языка.

Москва, 12 ноября. Сейчас вернулась из Большого театра, слушала «Жизнь за Царя». Это лучшая из русских опер: все, что есть высокого, благородного в душе человеческой, – пробуждается, когда ее слушаешь. Театр, его обстановка, публика, костюмы – от всего этого у меня кружится голова, я положительно не могу писать, иначе выйдет какая-то восторженная чушь.

13 ноября. Я очень огорчена, смущена, вообще поставлена в недоумение: тетя заметила, что у меня совершенно детские манеры, и я не умею держать себя солидно, по годам. Но что же мне делать? Для себя, в глубине души – я серьезна, положительна, но в глазах других – чувствую, что я какой-то смешанный, пестрый человек: одним кажусь серьезной, другим – ребенком (это для меня оскорбительно), третьим – умной (чего нельзя сказать). Что же это такое?..

16 ноября. «Сафо» Ермолова играла бесподобно. Меня поразил ее голос: глубокий, гармоничный, сильный – он проникает в душу, невольно приковывает все внимание. А лицо! – вся драма изображалась на нем, все, что не выражалось словами, – можно было читать в ее чертах. Это гениальная артистка. Ее забросали цветами, сыпался дождь букетов, она улыбалась и посылала публике воздушные поцелуи. Как бы мне хотелось быть на ее месте!..

20 ноября. «Так жизнь молодая проходит бесследно!» Боже, дай мне другой жизни! Дай власти и славы, научи меня смирению, кротости, терпению и терпению.

 
Так и рвется душа
Из груди молодой,
Просит воли она
Просит жизни другой!!!
 

Но бесполезны жалобы, просьбы и слезы… Впрочем, теперь, пока здесь, я счастлива и совсем забываю о доме и о своих.

22 ноября. Вчера умер Фет. Тот самый Фет, стихами которого я зачитывалась, считая его чуть ли не бессмертным. Майков, Полонский, Фет – вот три писателя, на которых держится, как я думаю, вся наша современная поэзия, – и уже одного из них не стало! Что толку в том, что в России много поэтов! Никакие Фруги и Надсоны не заменят и строчки Фета, возьмите их десятками тысяч, все же они – не он.

А 27-го праздновалось 50-летие со дня первой постановки «Руслана и Людмилы» Глинки. В Петербурге этот день прошел торжественно, а здесь и не вспомнили о нем. «Ах, Москва, Москва, Москва, золотая голова», – поется в песне, но на этот раз можно сказать: медная ты голова, так как только медный лоб не может понять значения этого дня для русской музыки.

3 декабря. Слушая оперу «Вражья сила», я впервые вполне ощущала, как музыка может выражать все движения души человеческой, как мои чувства сливались с грустными звуками русских мотивов… «Вражья сила» – это наше русское, родное: один вид кузнеца Еремки, народное гулянье на Масленице, эти песни и ряженые – все, все решительно нравится мне…

Может быть, вы будете удивляться, что я пишу почти исключительно о театрах? Что же делать! Театр производит на меня сильное впечатление, я увлекаюсь и наслаждаюсь им.

7 декабря. Я буквально не вижу дня, жизнь здесь очень интересна, и, как вы видите, мой дневник не наполняется всевозможными «размышлениями». Сегодня, напр., снова была в театре. Каюсь, я не читала «Дмитрия Самозванца» Островского – и напрасно. Как трогательна и ужасна по простоте своей сцена царицы Марфы, сколько в ней нежности и тонкой любви материнского сердца: «Где сын-то мой?» – спрашивает она в порыве неудержимого горя, и, как поток слез, начинается ее рассказ о смерти Дмитрия… Последнюю сцену выслушала с трудом: при громе пушек, среди возмущенной толпы смерть Самозванца ужасна, и невольно я в душе ощущала страх…

Ярославль, 13 декабря. Какая здесь тишина после шума и оживления Москвы! Приехав сюда, я в первый же день наслушалась безобразных сплетен, возможных только в провинции. То ли дело – Москва! Там человек незаметно исчезает в общей массе, он может жить спокойно, занимаясь чем хочет, одеваясь как угодно, думать как хочет, вообще – жить своею жизнью, не заботясь о мнении других, и если он не знаменитость – о нем никто не заговорит, его не заметят. Я испытала это удобство – быть незаметной, невозможное в провинции…

20 декабря. Через полтора с лишком года по окончании курса – сегодня я получила диплом. Неужели для того, чтобы прочесть эти официальные строки с обозначением всех баллов и прав – мне нужно было учиться семь лет? Неужели этот «прекрасный» диплом, эти «одобрительные» аттестаты и свидетельства выданы мне для того только, чтобы им лежать где-нибудь в сундуке «под крепким замком»?

О, если бы я, повинуясь порыву сердца, могла высказать все, что я думаю, о чем страдаю! Если бы я могла плакать теми отчаянными слезами, когда разрывается грудь от рыданий… Напрасно! мне не дадут свободы, – и ни слезы, ни угрозы не в состоянии сломить силу предрассудков, которыми, как каменной стеной, окружена моя жизнь.

На дипломе написано: № 15229. Нас целая армия, всегда и везде мы останемся незаметными, пропадем в массе; наша судьба быть маленьким, сереньким человечком, червяком… Вот кто мы, которые, как и я сейчас, живем своей крошечной личной жизнью, строя из личных несчастий чуть ли не общественные катастрофы…

 
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда…
 

24 декабря. Рождественская ночь! Торжественная и прекрасная, она пройдет для меня прозаично. В мои лучшие годы, когда дружба необходима мне, нет никого, кому бы я могла сказать свои думы.

 
Печален я, со мною друга нет.
Кому бы мог пожать от сердца руку…
Как пусто все кругом!
 

31 декабря. В сущности, я очень несчастна… в смысле счастья. Мои мечты и надежды не исполняются, домашняя жизнь так тяжела. Еще 12-летней девочкой, по смутному предчувствию, я твердила стихи:

Так и рвется душа из груди молодой,

Просит воли она, просит жизни другой…

Значит, я тогда уже чего-то искала и заливалась горькими слезами при мысли, что у меня нет цели жизни. О, детство, детство! Vita brevis, ars longa…

О, Боже мой! помоги мне! Дай мне больше разума, силы воли, у меня их так мало! Надо иметь веру. И я готова рыдать от отчаяния и молиться со всей силой веры, на которую способна. Прежде я умела молиться, целыми часами стоя на коленях перед лампадой.

Скоро-скоро старый год канет в вечность… Тысячи людей с радостью и надеждой говорят «с Новым годом!» И я должна радоваться: еще шаг вперед по пути к моему совершеннолетию, а вместе с тем и к удовлетворению единственного желания – учиться. – С новым счастьем! господа. Оставив в стороне личную жизнь, отчего не пожелать всем добрым людям всякого счастья? Ведь понятие о нем до бесконечности разнообразно…

1893 год

7 января. Однажды я подумала, что мне можно выйти замуж за старика, не моложе 67 лет, очень богатого, умного, образованного, тонкого эстетика, знатока всего изящного, который бы меня вполне понимал и относился бы скорее как отец, нежели муж. По-моему, с таким человеком можно рассчитывать на 10 лет полного счастья, а потом… пожалуй, мне больше и не надо. Счастье очень хрупко, и если выпадет его лет 10, – и этим человек должен быть доволен. Но… нет идеалов в наш век, о них можно лишь мечтать, – так и мне не найти моего идеала…

Это я говорю между прочим. В сущности же, я давно решила не выходить замуж за русского, а за француза.

Не говоря уже о франко-русских симпатиях, – мне еще недавно пришлось узнать из книги, что от браков с иностранцами, т. е. от смешанных, родятся наиболее умные дети. А ведь, как хотите, очень приятно иметь умных детей…

30 января. Я окончила читать дневник Марии Башкирцевой. Он не произвел на меня ни малейшего впечатления. Личность автора – в высшей степени несимпатична. Отыщите хотя одну привлекательную сторону ее характера, укажите искреннее, сердечное движение в этой книге! «Я» переливается на всех страницах тысячами оттенков, от мрачного до светлого и наоборот. Не понимаю, как могли заинтересоваться этим дневником за границей: Гладстон отозвался о нем, как об одном из величайших произведений конца этого века; другие превозносят эту книгу до небес, потому что в ней, будто бы, «весь отразился век, век нынешний, блестящий, но ничтожный», и Мария Б. была его самой типичной представительницей. Бедное XIX столетие! Оно отразилось в самолюбивом, слабом и безнравственном человеке! Неужели оно, подходя уже к концу, не заслужило более лучшего сравнения?.. М. Б-ва, конечно, искренна в своем дневнике, она рисует себя такой, какая она есть; ее нельзя назвать талантливой, даровитость – вот ее блеск; но чудовищен этот ужасный эгоизм под блестящей, прекрасной внешностью. Если дать прочесть эту книгу монаху, он скажет: «Заблудшая, несчастная душа», и, пожалуй, будет прав. Горько видеть, как увлекаются в наше время подобными книгами…

Вы не подумайте, что я пишу это от женской зависти. Мало ли на свете людей, более стоящих зависти! Я знаю, что в глубине души своей я, в сущности, тоже нездоровый человек, мое нравственное существо, с одной стороны, истерзано, измучено безобразной домашней жизнью, с другой – как-то разбрасывается в разные стороны. У меня никого нет… нет в целом мире человека, который мог быть мне другом, у которого я нашла бы себе поддержку. Но если судьба предоставляет идти одной по своей дороге – нужно ли, смею ли я жаловаться на одиночество? У меня есть книги, у меня есть разум, – вот кто может и должен быть моим другом. Надо заставить сердце молчать, тогда рассудок свободнее определяет.

Великий Боже, прости меня, помоги мне! Вот Они, Сын и Матерь Божий, единственные, небесные, высшие Существа, к Которым я могу прибегнуть, Которым я могу высказать всю бездну горя и бесконечное страдание, которыми переполнена душа моя. И мне только 18 лет! И в душной тюрьме, в четырех стенах, не видя людей, хоронить себя! Господи, спаси!

1 февраля. Мне кажется, что, если бы я попала с самых ранних лет к хорошему воспитателю и меня учили бы всему, что мне хотелось знать, надлежащим образом направляя мое умственное развитие, из меня вышло бы что-нибудь замечательное, и если бы в наше время для нас, женщин, мечтания о великих делах, служении обществу были бы осуществимы – я увлеклась бы ими… Но меня оставили без внимания, а действительная жизнь так однообразна, так притупляюще действует на нервы, что возможно сойти с ума, не находя себе удовлетворения… Я теперь изучаю немецкую и французскую литературу, играю сонаты Бетховена, читаю Гёте и Белинского, учусь латыни, занимаюсь рукоделием, хожу за обедню, за всенощную. И только? и больше ничего? Так знайте же, – ни-че-го! И это называется «жизнью»… Порой на меня находит дикая злоба: я недовольна тем, что родилась женщиной; при взгляде на меня никто не поверит, что эти строки принадлежат такому маленькому, тоненькому существу с девической улыбкой и открытым взглядом серых глаз…

10 февраля. Перечитывая дневник за последние дни, я вижу, что это ни более ни менее как отчаянный крик неудержимого горя. Я с виду спокойна, равнодушна и бесстрастна, в глубине души призывая на помощь все, что есть во мне христианского, стараясь «смириться». Вот чего стоит мне это бесстрастие! «Надо покориться!» – Надо?! Когда хочется видеть весь мир, знать все, когда мечтаешь до головокружения о будущем?! Я бросаю перо и падаю на колени перед иконой Божией Матери…

10 марта. В эти дни по вечерам потихоньку, чуть не с запертыми дверями, я с увлечением читала «Петербургские трущобы» Крестовского и сейчас, с первым ударом полночи, прочла последние строки романа. Сколько гадости и мерзости в нем! Я много прочла подобных французских романов, еще более сложных, но ни один из них не произвел на меня такого угнетающего впечатления. Быть может, потому, что все это наше русское, родное, где могут происходить подобные безобразия, жить такие существа, как Касьянчик, Капельник и др. Роман, конечно, не бывает без интриги, но правда в нем есть… Разврат! О, это ужасное слово! Я бы хотела иметь миллионы, чтобы уничтожить его, освободить этих ужасных, жалких женщин… Однако все это одни наивные мечтания ребенка, я это отлично сознаю.

 
И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером,
Дураков не убавишь в России,
А на умных… тоску наведем…
 

3 апреля. За эти дни из мелочей нашей жизни я постепенно пришла к заключению, ужасному для меня по своей прямолинейности и простоте: в семье я оказалась чужою! Лишний, ненужный человек, никто из семьи не любит его. Все к этому шло медленно, систематически, постепенно… Боже мой, как страдает мое несчастное сердце, как разрывается грудь от рыданий, которых я не стыжусь, потому что никто их не видит… Если бы вы знали это чувство, которое захватывает человека!

Но я слишком поддаюсь настроению, здравый рассудок должен быть всегда при мне. Что же теперь делать? Ах, – бросить все и бежать, бежать скорее! Как счастливы люди, не знающие всех этих мелочей жизни, невидимых драм, так часто разыгрывающихся среди нас незаметно и тихо. Но мы еще посмотрим! За минуту я плакала, теперь – не нужно слез! Не все еще в жизни состоит из одной семьи. Где-то я читала: «Жизнь – борьба, в которой храбро надо драться»…

17 апреля. Я начинаю реже писать. О чем писать? Моя жизнь так убийственно однообразна, так несложна, что не стоит и задумываться над ней. А я сама? – Ведь таких миллионы, и все они думают, стремятся, мучаются, радуются и, в конце концов, умирают. Такова жизнь большинства нас, женщин: мы родимся только для того, чтобы, дав жизнь другим существам, заботиться о них, стушеваться за этими заботами и тихо, незаметно умереть.

Прямо передо мной портрет Наполеона I; я люблю подолгу смотреть на это прекрасное лицо, на эти необыкновенные глаза, и кажется мне, что лицо оживает, глаза загораются, и вот-вот он встанет передо мною, мой обожаемый герой, пред которым невольно преклоняешься. Сила этого гения имеет для меня какую-то чарующую прелесть. Пусть говорят мне, что он презрительно отзывался о женщинах, – в наше время последний недоучившийся мальчишка может сказать то же, но без всякого права и основания. И если бы я жила во времена Наполеона и была француженкой, – я воздвигла бы ему храм…

Рядом с Наполеоном – карточка о. Иоанна Кронштадтского. Даже в этом мой смешанный, пестрый характер дает себя знать: в моей душе могут мирно уживаться и безграничное поклонение Наполеону, и почитание и вера в о. Иоанна…

19 апреля. Я плакала, читая «Страдания Вертера». Последние строки: «Милые, как они резвятся? Вместо моей сказки расскажи им историю несчастного друга» – невозможно читать без слез. Боже, как счастлив тот человек, который может создавать великие произведения, как счастлив тот, кто, умирая, оставит по себе бессмертное наследство! И разве не высшее счастье написать произведение, которое по прошествии ста и более лет живет, говорит прямо сердцу и невольно возбуждает людей к чему-то лучшему, высшему будничной жизни? Гении – счастливейшие избранники всего человечества. Смеясь над всевозможными любовными увлечениями или относясь к ним свысока-снисходительно, – я, читая Вертера, плачу над теми же страданиями, над той же любовью. Значит, есть в этом романе то, что трогает самые холодные сердца. Или мне, живущей исключительно головой, так незнакомо человеческое сердце, что его истинное изображение глубоко трогает меня? – Не знаю… Но теперь нет Вертеров. А Шарлотты? Они-то, может быть, есть, но ведь Шарлотта без Вертера была бы ничто.

26 апреля. Сейчас я раскрыла наудачу Св. Писание и прочла в послании Иакова, гл. 4, стих 1: «И откуда брани и свары в вас?» и стих 2: «Желаете, и не имате, убиваете и завидите, и не можете улучите, сверяете и берете, и не имате, зане не просите». Меня это поразило: точно нарочно я искала этой главы, раскрытой наудачу. Есть что-то освежающее, утешающее в Священных книгах, чего я не нахожу ни в каких других. Возьму читать Четьи-Минеи. С детства я не брала этих книг в руки; а маленькой – чтение их доставляло мне величайшее блаженство.

9 мая. В газете д-р Ласковский из Женевы дает предостережение девицам и женщинам, стремящимся к высшему заграничному образованию, что оно «представляет почти непреодолимые трудности» и «из 100 молодых девиц всего только 2 получили научную степень на естественном и медицинском факультетах», а остальные или умерли, или разъехались, не окончив курса. Ужас охватил меня: действительно, иметь твердое намерение ехать учиться – легко, но каково исполнить его? Как надеяться на свой ум, на свои способности, силы которых испытаны только в среднем учебном заведении, да еще в провинции. Я должна с гордостью признаться, что никогда не верила тем похвалам, которые мне расточали с детства: у меня, к счастью, было или много здравого смысла, или скромности. Впрочем, я не верила чужим оценкам моего ума и способностей больше всего по привычке критически относиться к суждениям других относительно себя. Обо мне так много судили неверно, что в конце концов я уже ничему не верю. Мои мечтания об университете! Но я осуществлю их!

10 мая. …Когда мой кузен расчесывал прекрасные волосы Вали – я с горечью вспомнила о своей длинной, но тоненькой косе; когда он взял ее руки в свои и стал их расхваливать – я со злобой смотрела на свои тонкие, некрасивые и слабые руки, неспособные почти ни к чему, на свою худую, неправильную фигуру… и один Бог знает, что творилось в моей душе. Гадко мне ревновать, и не об этом я думаю. Нет: похвалы наивного и простого мальчика тому, что действительно привлекательно, только ясно показывали мне, что если он не находит во мне ничего, то и никто другой не найдет этого. Урод! Урод! Я знаю, что я могла бы ему понравиться, если бы стала кокетничать, но гордость запрещала мне это. Не унизительно ли стараться обращать на себя внимание? Боже, за что же я такая несчастная?! Я плачу; но напрасно… Бедная Лиза!

18 мая. …Темная ночь, на улицах ни души, слышно, как моросит мелкий дождь… Перечитывая свой дневник, я нахожу, что он похож на записки отчаянного пессимиста. И это – в контраст моей оптимистической роже?! Черт возьми, бывают же на свете противоположности!

10 июня. В Романове, накануне крестного хода (суб. 4), на который сходится масса народа из разных уездов и деревень, в соборе, полном молящихся, вдруг раздались крики: «Пожар, спасайтесь!» Ударили в набат. Произошла паника; все бросились бежать к выходу, а на лестнице сидело множество деревенских женщин, отдыхавших до всенощной; охваченная ужасом толпа, толкая друг друга, искала спасения через их головы…

Несчастные деревенские бабы! я хорошо знаю их привычку тесными рядами усаживаться на лестницах церквей и на паперти, и поэтому-то главным образом они и пострадали при катастрофе: по ним бежала толпа, их головы топтали тысячи ног, и несчастные, не успев опомниться, встать, были убиты.

Что произошло далее – нельзя описать… Убитых оказалось 136 чел., из них 126 женщин. Причина этой трагедии: когда работники затопили в соборе недавно выстроенную печь – повеяло запахом гари и дыма; и вдруг кто-то крикнул зловещее слово… Священники продолжали богослужение, успокаивали народ, говоря, что никакого пожара нет, но с обезумевшей массой нельзя ничего было сделать, – и вот столько жертв, столько ужасных смертей! Боже мой, до чего еще темен наш бедный народ, если среди него могут случаться такие несчастия!

Спрашивается, где же была полиция? что делает городская администрация? Возмутительно и то, что даже не были посланы телеграммы в большие столичные газеты, а между тем находят же возможным и интересным сообщать об отъезде какого-нибудь французского полковника куда-нибудь на велосипеде. Как будто бы русским писателям интереснее знать имя спортсмена, нежели читать о подобных возмутительных и ужасных случаях! Как будто бы не своя рубашка к телу ближе! Как посмотришь на народ, да послушаешь таких рассказов, так ясно станет, среди какой тьмы невежества и неразвитости блуждает русский крестьянин! Разве подобные происшествия мыслимы в Западной Европе? А тут – среди белого дня, в благоустроенном городе, повинуясь только слепому ужасу, – масса бежит, бросается из окон, убивается и убивает других до смерти. Может ли еще более озвереть человек? Все те единичные преступления, о которых мы знаем, не могут произвести такого мрачного впечатления: здесь были сотни убивающих, сотня убитых… и, может быть, убившие – в свою очередь были убиты. Как только закроешь глаза – невольно представляется мне все это: трупы, стон умирающих, крик… Вот уж подлинно «стан погибающих», только не «за великое дело любви»…

Нерехта, 7 июля. С тех пор как я прочла статью Гнедича в «Русском Вестнике» – «Вопрос о единобрачии мужчин», я уже не верю нынешним женихам и их любви. Меня возмутила не самая статья, а выписка из комедии «Перчатка» Бьернсона, где невеста возвращает жениху данное ему слово, потому что он знал до свадьбы других женщин. И вот, вместо сочувствия несчастной невесте отовсюду поднимаются вопли негодования, и сам жених на вопрос возмущенной девушки, решился бы он жениться на падшей до замужества, тоном оскорбленной добродетели читает ей же (!) нотацию, что всякий мужчина из его круга почел бы это за позор для себя… Им все можно, а женщинам они не прощают, и еще считают позорным союз с подобной себе: они же ее развращают, и они же смеют отворачиваться от нее, делаясь впоследствии «образцовыми» мужьями и отцами семейств. И это везде! везде! и в России, и за границей! О, Боже мой, Боже мой! Точно что оторвалось у меня на сердце, я хотела плакать, но не могла…