Текст книги "Дневники русской женщины"

Ах, когда подумаешь, сколько качеств надо иметь, чтобы называться истинным христианином, окажется, что мы все более чем наполовину язычники.

Нерехта, 30 декабря. Как здесь хорошо! Едва только я вышла из вокзала и поехала по полю, едва завидела белые колокольни родного городка – сердце опять забилось сильнее, опять охватило меня радостно-взволнованное чувство, которое испытываю всегда, приезжая сюда… Здесь мирно и тихо встречу я Новый год…

1895 год

8 января. Я встретила Новый год у себя на родине. Никогда я так не молилась, никогда у меня не было такой глубокой мольбы к Богу, как на нынешний год. Чего хотела я? – Я молилась о счастье сестры, если ей суждено быть счастливой, просила счастия им обеим; себе просила я – исполнения моего желания, осуществления моей заветной мечты, моей цели, к которой я иду. Две просьбы только, невелико число, но велико их значение: это была молитва о двух жизнях. И чувствую, что не только две, но даже и одна из них, может быть, не исполнится…

13 января. В семейном кругу вновь заговорили о курсах. Мама не только не дает позволения, но прямо старается восстановить родных против меня всем, что может пустить в ход: слезами, притворством, отчаянием, любовью ко мне, дальностью расстояния etc. Такие доводы производят влияние… Видя, что я отказываюсь от папирос, предложенных дядей, меня серьезно и не без колкости спросили:

– А как же будешь там-то, на курсах? ведь все курсистки курят… – Я могла только улыбнуться:

– Далеко не все, – сказала я, едва удерживаясь от смеха. Но… мне не поверили, и в дальнейшем говорили со мной мало и пренебрежительно. Дядя же, добрый и милый дядя, который нас так любит и обращается как с маленькими девочками, – усадил нас около себя и прямо заявил:

– Ну, вот; посижу с вами теперь, пока вы еще не уехали на курсы, пока вы еще хорошие девочки…

Совершенно тронутая слезами мамы, бабушка растерянно повторяла:

– Уж очень далеко уедешь, Лиза; ну на что тебе эти курсы?..

Ах, тяжело; вижу, что без борьбы не выйду я из моего болота. Предрассудки – такая глухая стена, которую необходимо не разбирать, а прямо ломать силою, чтобы скорее увидеть свет…

19 января. Обе сестры П-вы в высшей степени симпатичные девушки. Младшая, Маня, учится на курсах; она сообщила нужные сведения о них и обещала узнать, могут ли принять меня без разрешения родителей, ввиду того, что в августе я буду совершеннолетняя. Таким образом, моя судьба, так сказать, висит теперь на волоске – от ответа Мани зависит все; потому что разрешения мама по доброй воле не даст никогда: она играет комедию, обещая подписать бумагу, и как ловкая актриса переходит тотчас же на драматическую роль, – слезы и отчаяние при виде пера и чернил. Да простит мне Бог, но ведь это, в сущности, притворство, нервный каприз неврастеника, который заставляет приносить в жертву своему произволу жизнь других…

Слушая серьезный разговор 19-летней девушки, я невольно чувствовала, что ее постоянно окружает интеллигентная среда, в которой быстро развились ее ум и способности. Наконец-то я познакомилась с таким человеком, который мне всегда был необходим; только теперь, только сейчас! Боже, как бы охотно я кончила курс вместе с нею, возвратилась бы опять на надоевшую мне школьную скамью, чтобы только иметь возможность быть знакомой с ней несколькими годами ранее…

Когда Маня рассказывала о переписке, которую она ведет с молодыми людьми, о своих свободных знакомствах, я невольно сравнивала с нею себя: а я-то? – В 19 лет мне едва-едва разрешено было знакомство со студентом и позволено, в виде особого снисхождения, иногда поболтать с ним о всяком вздоре в присутствии мамаши. Только в отношении моего умственного развития я всегда была самостоятельна; но во внешней жизни со мной обращались как с малым ребенком, поставили в узкие рамки, и теперь я действительно похожа на робкого, застенчивого дитя. Бывает же возможность изуродовать так человека!..

И я чувствовала себя в этот вечер очень скверно: как бы приниженной перед Маней, сознавая при этом собственное невежество. Ах, как хотелось мне хоть на время оставить всю эту обстановку, среди которой я выросла, и с головой окунуться в ту, такую привлекательную для меня жизнь! Пусть в этой среде девушки не имеют бриллиантов, молодые люди плохо одеваются, но зато общество их вдвое, втрое интереснее нашего, где в гостиной приличная скука, но всегда модные туалеты… Скорей, скорей за книги! Забыться!..

25 января. Я так устала, так устала, что даже равнодушно отношусь к моей собственной судьбе; а между тем, в ближайшие дни должна ожидать ее решения. Но меня это даже и не интересует: точно дело касается постороннего лица, а не меня…

Недавно мне приснилось, что я умираю: кто-то перерезал мне жилу на ноге, – это была моя казнь, – кровь полилась; я упала на колени, закрыла лицо руками и повторяла только: Господи, помилуй меня! Я чувствовала, что с каждой минутой теряю более и более силы, как вместе с кровью, которая лилась ручьем, жизнь мало-помалу исчезала. В глазах пошли зеленые круги, я зашаталась… «Это конец», – промелькнула у меня последняя, неясная мысль; все кругом померкло, и я полетела в темную бездну… Я в ужасе проснулась: о, слава Богу, это только сон! Сколько раз снилось мне, что я умираю, но никогда еще сон не был так жив и никогда наступление смерти не рисовалось так ясно. Отчего? – Недавно я с увлечением прочла «Историю жирондистов»; описания последних дней жизни и смерти этого несчастного короля врезались в память: я живо воображала это время и старалась испытать в себе душевное состояние короля при известии об осуждении его на смерть в 24 часа. Под влиянием этих мыслей мне мог присниться такой сон.

31 января. …Как женщина я не существую для мужчин; но и они как мужчины – не существуют для меня. Я вижу в них только учителей, т. е. людей, которые знают больше меня и знакомство с которыми может быть приятно и полезно, если я могу извлечь для себя какую-нибудь пользу. Но раз они не могут быть учителями, раз они не стоят гораздо выше меня – тогда они для меня не существуют; я могу быть знакома с ними, но для меня они не представляют ни малейшего интереса. Я давно твердо убеждена в этом; последние дни только подтвердили мои мысли…

2 февраля. Да будет благословен сегодняшний день! Мне кажется, что я снова начинаю жить! Несмотря на сильный ветер и снег, я пошла на каток. Там меня встретил Э-тейн и поехал со мной.

– Знаете ли, я ведь имею сообщить вам приятное известие, – сказал он.

– Какое? – удивилась я.

– Маня пишет мне, что она справлялась у директора курсов и узнала, что вы можете посылать бумаги теперь без разрешения родителей, если в августе вы совершеннолетняя.

– Быть не может! – радостно воскликнула я.

– Вы не верите? – засмеялся он. – Так вот я вам прочту письмо…

Мои сомнения сразу исчезли…

– Как я счастлива, как я вам бесконечно благодарна! – повторяла я, чувствуя, что в душе моей подымается буря восторга.

– Ну, позвольте; радоваться тому, что вы видите себя близко к цели, конечно, можно, но я-то сделал для этого немного.

– Это для вас, а не для меня, – возразила я. Мною овладевало возбуждение. – Вы становитесь для меня человеком, с которым будет соединено воспоминание о самой лучшей, самой большой моей радости, – сказала я студенту. Тот молчаливо улыбнулся… Мое надломленное, утомленное до бесконечности существо вдруг узнало в себе новую силу. Точно больному дали лекарство, от которого он выздоравливает…

Надежда – прекрасное слово! Да, я могу теперь надеяться; я снова могу жить!.. И мне хотелось болтать без умолку, смеяться так, как я давно уже не могла смеяться.

Я каталась недолго. Было темно, когда я шла домой, но обычно длинная дорога не казалась мне длинной, и темные сумерки казались светлее солнечного дня.

18 февраля. Вопреки моим ожиданиям, о. Владимир вовсе не был строг в этот раз на исповеди. Отвечая на его вопросы, я говорила чаще «нет» вместо обычного «грешна», потому что он спрашивал меня о вере, о промысле Божием, стараюсь ли помогать несчастным словом и делом, а в этом я не могу признать себя грешной. Но под конец я сообразила, что нельзя же на исповеди говорить чаще «нет», нежели «да», и, смутившись, уже без раздумья, ответила на вопрос о. Владимира – «не берете ли что-либо потихоньку» – «грешна», хотя припоминаю теперь, что не взяла ничего…

Ежедневно читаю «Жизнь Иисуса Христа» Фаррара, и думаю теперь, что гораздо труднее исполнить на деле то, что в мыслях кажется таким хорошим, добрым и поэтому легким. Решившись по возможности быть лучше, в особенности в отношениях семейных, я сегодня едва-едва не отступила от такого доброго намерения: прежде всего – видишь маму и вспоминаешь все, чем она оттолкнула нас от себя, видишь ее жесткий характер; потом дети начинают говорить грубости, без всякого повода с моей стороны, мешают, и… мой характер готов вспыхнуть, как шведская спичка. Но надо же когда-нибудь научиться владеть собой; неужели же у меня нет воли, нет самообладания?

А знаете ли, чего мне сегодня хотелось? Смешно сознаться даже самой себе. Видя, как дети ласкаются к сестрам, обнимают их – мне вдруг страшно захотелось испытать самой эту детскую, братскую ласку, которой я никогда еще не видала по отношению к себе. Сестры относились совершенно равнодушно к этим «нежностям», как они их называют; но я… чего мне так хотелось, того, наверное, не увижу никогда! Дети как-то стоят ближе к сестрам, и любят их несравненно больше, нежели меня: им и в голову не может прийти, что я – старшая сестра, потому отношусь к ним строго, что люблю их разумною любовью и желаю, чтобы из них вышли порядочные люди… Впрочем, говорят, что дети ласкаются только к хорошим людям, они инстинктивно чувствуют, кто их любит. В таком случае здесь нет ничего хорошего для меня; я, значит, по существу дурной человек. Что ж, это, быть может, и правда!

24 февраля. Петя прислал мне свою карточку; она была завернута в бумажку, и на ней было написано: «Лиза, посылаю свою карточку и прошу на меня не сердиться. Желаю всего хорошего. Петя». И этот тоже просит на него не сердиться! Как странны люди! Одним словом, одним разговором часто могут они причинять больше зла, нежели поступками, и не заметят этого; разве только мимоходом бросят вам – «не сердись…» – За что? В сущности, и Петя по-своему прав, а виновата опять-таки я, вообразив его не тем, чем он есть. Единственным извинением моим служит неопытность, уединенная жизнь, которую я веду, полное незнание людей, слишком живое воображение…

26 февраля. Начались мои хлопоты относительно необходимых документов для поступления на курсы. У меня есть все, за исключением 3-х: политической благонадежности, свидетельства о безбедном существовании и позволения родителей; последнее – увы! – мне получить невозможно. Я отправилась к губернатору. Разговор был весьма короток: – «Вы кто такая? для чего вам нужно свидетельство о политической благонадежности? Кажется, за вами ничего дурного не известно, подайте прошение». Чиновник особых поручений обещал, что свидетельство вскоре пришлют ко мне на дом.

27 февраля. Труднее оказалось достать свидетельство о безбедном существовании. В отношении денежном я всецело в зависимости от Сиротского суда и прямо должна была обратиться к нему, но побоялась, что там мне не выдадут свидетельства о моих средствах, ввиду того, что я несовершеннолетняя. Мне посоветовали обратиться в полицию: если полиция выдает свидетельство о бедности, то может выдать и о безбедном существовании. Я согласилась с этим, и вот – начались мытарства.

По страшной слякоти добрались мы с сестрой до «части», в самом конце города. Там очень красивый человек после краткого допроса сказал, что нужно обратиться в полицейское управление. Пришлось с одного конца города вновь отправиться на другой. В управлении по чугунной лестнице мы вошли в грязный коридор, где какой-то чиновник провел нас через темные комнаты за тот стол, где он занимался. Обстоятельно расспросил меня, зачем мне нужно это свидетельство – он с недоумением сказал, что подобный случай встречается первый раз. «Я нахожусь под попечительством», – скромно заметила я. – «В таком случае вам надо обратиться в Сиротский суд, а впрочем, сделайте так: приходите завтра утром сюда и переговорите об этом с полицеймейстером, он вам скажет, куда обратиться; если сюда – то прошение уже написано и вы его тотчас подадите, а если в суд, то тогда приходите ко мне, и я вам напишу прошение…»

28 февраля. Когда в назначенный час меня ввели в маленькую комнатку, где занимался какой-то чиновник, – все служащие в один голос говорили мне, что подобный случай встречается впервые и полиция подобных свидетельств не выдает. Вышел полицеймейстер, невысокого роста, средних лет, в очках и с пышной рыжей бородой, расчесанной по обе стороны.

– Вам нужно подобное свидетельство в знак того, что вы будете исправно вносить плату? – сказал он.

– Да.

– Но как же полиция может выдать вам такое свидетельство о безбедном существовании? Ведь ей же неизвестно, какие вы имеете средства; притом – сегодня вы живете безбедно, завтра – нет; сведений о вашем имущественном положении мы не имеем. Единственно, что может вам выдать полиция, – это свидетельство о том, что вы не обращались за помощью ни в какие благотворительные учреждения. Но такое свидетельство для вас недостаточно, потому что в том, какое вам требуется, нужно удостоверение о ваших средствах.

Вновь мне пришлось заметить, что нахожусь под попечительством.

– Тогда, чего же лучше, обратитесь в С. суд. Он вам выдаст такое свидетельство.

– Но мне там могут отказать, ввиду того, что я еще несовершеннолетняя. Нельзя ли полиции навести справки в С. суде и выдать мне свидетельство на основании тех сведений, которые она оттуда получит?

– Сиротский суд может отказать полиции в справке, потому что это ее не касается. Советую вам обратиться прямо к секретарю Сир. суда, он вам все скажет.

Я поклонилась и пошла в ту комнату, где сидел мой вчерашний знакомый. Этот благодетельный человек написал мне очень подробное прошение, сострадательно подтвердив, что полиция не может выдавать подобных свидетельств.

Делать нечего – пошла в С. суд. Мне лично не хотелось обращаться с просьбой к секретарю из опасения, что он, зная моих родственников, может рассказать им о таком неожиданном посещении. Каково же было мое удивление, когда я совершенно неожиданно встретила с его стороны самое живое сочувствие.

– Желаю вам успеха. Вам, конечно, надо поскорее иметь это свидетельство? Бумага будет готова дня через два. С таким делом нечего медлить, – чем скорей, тем лучше. Желаю успеха. Прошение составлено очень толково. Кто вам писал? – спросил он.

– В полиции, – отвечала я, – потому что я сначала туда обратилась.

– Ну, вам там выдать его не могли, надо было прямо обратиться сюда. – В восторге, что мне удалось так легко и просто устроить дело, я уже собиралась уходить, как вдруг секретарь, перевернув страницу и увидев только мою подпись – несовершеннолетняя наследница Е.А. Д., – удивленно спросил: – А где же подпись вашей попечительницы? – Этого я не ожидала.

– Подписи нет, и мама никогда не подпишет подобную бумагу, – решилась сказать я.

– В таком случае С. суд не может вам выдать этой бумаги! Почему же ваша матушка не соглашается подписать ее? Разве она против этого?

– Да, мама не дает своего согласия на поступление на курсы.

– Но почему же? Это такое благое дело, что я сам, если бы была возможность, отпустил с радостью своих дочерей! Удивительно не давать согласия на такое хорошее дело; ведь в тысячу раз лучше учиться, нежели сидеть здесь, в провинции, сложа руки и ничего не делая!

– Ах, я уже четыре года прошу этого позволения, и напрасно. И если я могу подать прошение теперь, то лишь ввиду моего совершеннолетия, которое исполнится в августе. Все дело в том, что бумаги надо посылать раньше, иначе я, конечно, не стала бы и обращаться за этим свидетельством в С. суд.

– Значит, весь вопрос только во времени? Жаль, жаль! Едва ли С. суд найдет возможным выдать такое свидетельство без подписи попечительницы! Ведь вот здесь недостает только этих слов: «Против выдачи этого свидетельства ничего не имею», и бумага завтра же будет готова. Я так привык видеть все бумаги за подписью попечительницы и не заметил сначала, что ее здесь нет…

– Но я не денег же прошу у суда, мне они не нужны, мне необходимо только удостоверение, что я могу платить в интернат и за учение, – умоляющим тоном сказала я.

– Я понимаю, вас без этой бумаги не примут, потому что плата в интернате значительна; но что же делать, если по закону С. суд без разрешения матери не может выдать вам такого документа! В противном случае нам всем может попасть!

– Что же мне теперь делать? – с отчаяньем вскрикнула я. Добрый секретарь глубоко вздохнул.

– Очень, очень жалею, я сочувствую вам, потому что нахожу ваше желание прекрасным. Постараюсь сделать для вас все, что могу. Вы все-таки подайте это прошение и приходите дня через два за ответом: или вам выдадут свидетельство, или возвратят обратно прошение…

Простившись, я вышла из суда совершенно растерянная, ничего не соображая…

Самые худшие предчувствия оправдались… Опять, опять препятствие! Опять отказ! нет нужной бумаги! Боже мой, что же теперь делать? Ведь слова секретаря, его обнадеживание были только прикрытием слишком жестокого отказа… Этот добрый человек сразу приобрел мою полную симпатию за свое прекрасное гуманное отношение ко мне, личности совершенно ему чуждой, и тем больнее было для меня, слушая слова участия, знать, что не сегодня завтра он же возвратит мне обратно прошение… С этими грустными, жестокими мыслями тихо шла я домой и не выдержала: слезы отчаяния показались у меня на глазах, и шедшие по улице прохожие с удивлением смотрели на мое взволнованное лицо.

Итак, второй раз мне приходится висеть на волоске! Боже всемогущий, да неужели же нет у Тебя жалости ко мне? Где же справедливость? Мне, 20-тилетней девушке, отказывают в выдаче необходимого свидетельства для продолжения образования потому только, что мать из предрассудков, из странной прихоти, из ненависти к дочерям – скорее допустит меня выйти замуж за первого встречного и погубить себя на всю жизнь, нежели подпишет хотя одну бумагу, касающуюся курсов! – Dura lex sed lex!¹⁸ И я на себе испытываю всю прелесть этой жестокости, которая в данном случае, можно сказать, прямо бессмысленна. Справедливость получается самая несправедливая: если позволение матери все, то необходимо, отдавая детей под опеку, наводить справки и о матерях, чтобы они не злоупотребляли своими правами.

3 марта. Сиротский суд отказал мне в выдаче свидетельства… Я уже заранее знала, что это так и будет, и поэтому спокойно выслушала секретаря, сообщившего мне об этом.

– Нельзя ли устроить так, чтобы за меня поручился кто-нибудь? – спросила я.

– Вам есть еще два выхода, – отвечал он, – или вы можете написать директору курсов, что вы представите свидетельство об имении вами средств после совершеннолетия, потому что тогда Сир. с. выдаст это свидетельство, или же можете написать, что вы в денежном отношении зависите от Сир. с., и чтобы дирекция навела у нас справки о вашем состоянии. Тогда, на официальную бумагу директора мы ответим, что у вас имеется такое-то состояние.

– А это верно, что Сир. с. ответит на запрос директора, не откажет ему?

– Конечно, должен ответить. Почем мы знаем, для чего директору курсов нужна справка?

– Но именно потому-то, что Сир. с. не знает, для чего директору нужна справка, он может и отказать ему, – подумала я, но не высказала этого сомнения, считая неудобным задерживать секретаря своими расспросами, так как к нему беспрестанно подходили какие-то люди с бумагами. – Позвольте от души благодарить вас…

– Очень, очень сожалею, что ничем не могу помочь вам. Сир. суд на мои доводы отвечал мне: мы призваны охранять семейный строй, но не разрушать его. – Я поклонилась и ушла.

Тяжело было на душе. – И странное дело: чем тяжелее становится мне, чем более я вижу препятствий, тем сильнее мое желание; я чувствую, что становлюсь тверже и решительнее, и буду сопротивляться до тех пор, пока могу, пока хватит сил. Теперь я уже закрываю глаза на все и иду вперед, думая только о достижении моей цели. Занятия немецкой литературой и историей, за которые я было принялась, не идут на ум: несмотря на все спокойствие, с которым я стараюсь относиться к своей неудаче – я не могу заниматься. Я строю всевозможные планы на случай другой, последней неудачи – отказа принять меня на курсы, думаю о поездке в Петербург, словом – вовсе не об истории Греции и Рима, Шиллере и Гёте.

Сегодня дома разговаривала с сестрами о моих делах, рассказывала им все, что и как думаю; это немного облегчило меня. А почему? и сама не знаю. Сестры ничем не могут мне помочь, ни советом, ни делом: лица у обеих выражали только огорчение при виде моей неудачи.

8 марта. Итак, что предпринять теперь? Я почти решила ехать в Петербург, лично просить директора или кого-нибудь из «власть имущих» принять меня. Это единственное средство, чтобы не мучиться в ожидании ответа – какого ответа?! Если там мне откажут, – получив нужные сведения у знакомой швейцарки m-lle Noyer, – начну собираться в Швейцарию…

Мне не хочется терять еще год. Довольно, довольно! Когда я подумаю об этих 3-х годах, я прихожу в ужас и отчаяние при мысли, что не сумела как следует распорядиться ими. Никаких знаний я не приобрела, читала так мало, и не такие серьезные сочинения, какие надо бы читать; я упрекаю себя за то, что не покупала себе книги, тратя все деньги на наряды, поездки, театр, довольствуясь книгами здешней библиотеки… Словом, я недовольна моею прошлою умственною жизнью, всем, решительно всем моим существом! «Надо бы так-то, надо бы сделать то-то»… – твердишь самой себе, и сожаление о безвозвратно-прошлом наполняет душу таким скверным сознанием собственной негодности и неспособности, что я рада бы бежать на край света, лишь бы уйти от упреков своей же совести…

Да! только теперь могу я понять цену спокойного и радостного чувства довольства собою, сознания, что «я сделал все, что должен был сделать».

10 марта. Вспоминаю весну 1883 года. Двенадцать лет прошло! Не знаю отчего, но эта весна особенно припомнилась мне. Тогда я была восьмилетней девочкой, и помню, веселой, беззаботной, как птичка. Помню прекрасные весенние дни, папин кабинет, весь залитый солнечным светом, и себя перед письменным столом, читающую роман Золя, какой – позабыла, – должно быть, «Дамское счастье», потому что упоминалось имя «Дениза». Милая, родная Нерехта, счастливое время! – Все прошло, жизнь изменилась, и теперь уже нет ни девочки, ни папиного кабинета с большим письменным столом, заваленным книгами и газетами, ни тихой, ясной и прекрасной весны, как тогда!

11 марта. Получила из полиции свидетельство о политической благонадежности. Очень опасалась, чтобы не вышло истории с мамой, когда принесет бумагу полицейский, но все обошлось благополучно. Помощник пристава принес свидетельство, когда меня не было дома, и сказал горничной, чтобы я пришла в часть вечером. Я заранее уже подготовила Вассу не докладывать ничего маме, когда принесут бумагу, и если она спросит – отзываться незнанием; поэтому, когда она начала допрашивать Вассу, кто звонил, та ответила:

– Не знаю; какой-то офицер спрашивал барышню, велел ей прийти в 8 часов.

– Куда? – спросила мать.

– Не могу знать, – отвечала моя верная дуэнья. Возвратившись домой, мать меня встретила вопросом:

– Какой это офицер приходил за тобой?

– Подруга Маня уезжает сегодня, – смело лгала я, – он приходил сказать, чтобы я пришла ее проводить. Можно мне идти сейчас?

– Можете.

– Ты за мной не присылай прислуги, меня проводят, – продолжала я лгать.

– Хорошо, – сказала мама вполне спокойно и села ужинать. Я же почти бегом, глухими переулками, отправилась на конец города, в часть. Было темно, и ни одна из ярославских барышень не согласилась бы идти в такое время по таким улицам, где на каждом шагу трактиры и где они рискуют встретиться с будиловцами. Но я не думала ни о чем и пришла в часть еще задолго до назначенного времени.

Меня вежливо пригласили присесть и подождать. Комната была полна народу. Мужики робко жались у стен, пристав разговаривал с каким-то мужчиной, в другом углу двое писали, у дверей стоял старичок в мундире. Мне было очень любопытно наблюдать за всеми: в первый раз в жизни видела я такую картину. Пристав не имел ни минуты покоя. Не успел он отпустить мужчину – зазвонил телефон: нашли мертвое тело ребенка, и он с кем-то разговаривал об этом деле; затем к нему привели в качестве свидетеля извозчика. Я внимательно выслушала допрос мужика; записав его показания, пристав отпустил его. Не успел он сесть – пришла баба с жалобой; опять звонил телефон, приходили полицейские, входили и уходили мужики и бабы, получая какие-то бумаги, а я все ждала. Наконец явился помощник, я подписала заранее приготовленную расписку, взяла свидетельство и ушла, утомленная до крайности. Что-то будет?

16 марта. Прочла последний рассказ Толстого «Хозяин и работник». Едва только он появился в печати, как уже единогласно признан критикой за шедевр даже между произведениями великого писателя. Действительно, можно ли написать лучше, проще, возвышеннее? В нем – и сила, и великая христианская идея. Кажется, словами не передать того впечатления, которое производит этот рассказ, написанный тем удивительным языком, которым владеет только Толстой: будто живешь вместе с этим хозяином и Никитой, так и видишь их перед собою, в особенности Никиту, в его драном кафтане, идешь с ним в конюшню, запрягаешь лошадь, едешь, плутаешь по полю… Такое точно впечатление производило на меня когда-то описание скачек в «Анне Карениной». Фигура хозяина выступает не вдруг, а постепенно; сначала мы видим только хитрого мужика-богача, который думает только о торговле и барышах, но под влиянием смертной опасности, пред лицом неминуемой гибели, – в хозяине вдруг пробуждается «нечто», и это «нечто» все растет и растет, захватывает все его существо и заставляет, наконец, спасти Никиту, а самому погибнуть. Подобное превращение хитрого барышника, у которого на уме только «роща, валуки, аренда, лавка и кабаки», – в человека, «полагающего душу свою за други своя», может казаться неестественным: так велико расстояние между христианином-идеалом и деревенским барышником. Но для гения Толстого это расстояние совсем не велико, и превращение Василия Андреевича совершается так естественно и просто, последние минуты его жизни так трогательны, что читатель даже нисколько не удивляется его перерождению. Чтение этого рассказа возбуждает лучшие чувства, и поэтому самое произведение, несмотря на свою простоту, возвышенное. В нашей литературе нет рассказа, равного этому по силе и глубине мысли, простоте содержания и совершенству формы. О, если бы хотя 1/100 наших писателей могли писать так!

27 марта. Вот оно, дорогое для меня письмо Мани: «Дорогая Лиза! Вы, я думаю, на меня сердитесь, что я так долго не отвечала Вам, но я была страшно занята в эти дни, занималась латинским, поэтому-то мне все и не удавалось сходить на курсы и разузнать то, о чем Вы просите. Простите, голубчик, меня за это, так как я понимаю Ваше нетерпение и браню себя за такую медленность в ответе. Директор курсов сказал, что свидетельство о безбедности Вы можете подать позднее, когда вам исполнится 21 год; прошение же и все бумаги подайте раньше… Вас непременно примут, так как во 1) вы кончили с медалью, а во 2) поступаете в интернат. Кроме всех этих бумаг надо собственноручно написать свою автобиографию, т. е. когда и где Вы родились, где учились, когда кончили курс, что делали по окончании курса и т. д. Это новое правило, до этого года ничего подобного не было. В половине мая приеду домой и все Вам расскажу лично. Не падайте духом, Лиза, и верьте, что, когда человеку чего-нибудь сильно хочется, он всегда добьется. Ваше стремление на курсы, конечно, увенчается успехом. Только будьте тверды и не отступайте ни на шаг от задуманного. Курсы, а главное жизнь в Петербурге, общение с людьми, в самом лучшем смысле интеллигентными, дадут Вам много»…

Ее сестра Анюта принесла мне это письмо, когда я была у знакомых. Я не могла удержаться, ушла от гостей в другую комнату и распечатала письмо. – Ведь этим письмом решается моя судьба! – думала я, и руки мои дрожали так сильно, что я не сразу вынула письмо из конверта. И по мере того, как я его читала, все светлее становилось на душе, я вдруг успокоилась… мне стало до того хорошо, что, возвратясь к гостям и забыв все приличия, забыв о том, что неловко говорить в малознакомом обществе о своих личных делах, – бросилась к Лидии: – Лида, какое письмо я получила! Ведь теперь я знаю наверное, что могу поступить на курсы!

В комнате сидели студент и одна барышня, не кончившая гимназии. Тотчас же завязался разговор о курсах; молодые люди напали на меня: барышня со всем азартом невежества, студент со всею самоуверенностью и беззастенчивым апломбом мужчины. Я молчала и про себя смеялась… не над барышней – ей, как не кончившей гимназического образования, естественно было рассуждать так, – меня смешил студент. Вдоволь наговорившись и прочитав мне длинную нотацию о глупости моего намерения, он, тем не менее, вздумал осведомиться, зачем я еду, на какое отделение поступаю и почему? Но узнав вполне его взгляды, я вовсе не желала высказывать этому господину мои личные убеждения и отвечала уклончиво, давая понять, что нужно прекратить этот неприятный разговор…

Это письмо открывает передо мною новое будущее, новую жизнь!

1 апреля. Не далее как несколько часов тому назад я виделась с В… Я получила от него вчера утром письмо, в котором он писал, что приедет сегодня. Уже издали заметила я его высокую фигуру, когда мы шли навстречу друг другу… Он крепко сжал мне руку и, сказав «спасибо», тотчас же начал объяснение, результатом которого явилось назначенное на завтра последнее, решающее свидание с Валей…

Ей я сказала: – Ты должна прямо и честно объясниться с ним. Это будет самое лучшее. От него будет зависеть принять во внимание твое намерение поступить на курсы – и он тебе это скажет…

2 апреля. …Валя была страшно взволнована и едва могла говорить…

– Он сделал мне предложение… мы пришли к соглашению. Я даже не ожидала, что он решится сказать маме, что женится под условием моего отъезда на курсы в нынешний же год. Он хочет теперь, чтобы я сначала узнала жизнь, пожила в Петербурге… А чтобы мама не испугалась 4-годовой отсрочки, мы решили немного схитрить и сказать ей, что венчание отлагается только на год, на время которого я уезжаю учиться. Вот как хорошо мы все устроили… И вдруг… сейчас он говорил об этом с мамой… и… она… не соглашается, – разрыдалась Валя… Нам было страшно тяжело.