Текст книги "Дневники русской женщины"

Вечером разговор с матерью был целой путаницей тупого, закоснелого эгоизма и жестокости, которой она нимало не скрывала перед нами.

– На такое условие я никогда не буду согласна. Она моя дочь и должна жить со мною; я ее никуда не пущу учиться. Свадьба должна быть без всяких условий, тогда муж будет ее попечителем, и я не буду касаться дочери. – Сказав эти слова, мама более не спускала глаз с В. и сестры, ни минуты не оставляя их вдвоем: она боялась, чтобы они, по ее словам, «не дали друг другу слова»…

4 апреля. Ох, сколько пережили за эти три дня! Мама теперь устранена от дела совсем: ей сообщили, что условия ее приняты и свадьба «состоится»… Но В. твердо решил не отступать от своего намерения дать сестре полную свободу по выходе замуж. – «Я не возьму ее с собой… Пусть тотчас же после венца, так как ей неудобно оставаться здесь, едет со мною в Петербург и там живет до начала учения. Я ее устрою на курсах, а сам потом уеду домой…» Он говорил это просто и уверенно, и лишь едва удалось мне подметить грустную нотку в его голосе, как говорят люди, пришедшие к какому-либо окончательному решению. Нет сомнения, он говорил о браке, но о таком, который сначала должен быть фиктивным. Меня тронуло такое благородство человека, а Валя ценит его безгранично… Теперь осталась одна практическая сторона дела… Свадьба предполагается через год…

5 апреля. Уехал В. Прекратились наши волнения, свидания и переговоры. Я испытываю удовлетворение в том, что теперь все зависит от них обоих, и мне можно устраниться… Как бы ни кончился год ожиданий – это будет уже личное дело сестры…

В нашу общую жизнь, однообразную и монотонную, как серенький осенний день – вдруг ворвался солнечный луч и упал на младшую сестру. И блеск этого луча озаряет ее бессознательно, даже против воли…

6 апреля. Встретилась с Петей у нас в доме. Выбрав минутку, я села в стороне от других, рядом с ним.

– Спасибо вам за карточку; но только вы напрасно написали, что извиняетесь. Вы вовсе не виноваты передо мною… У всякого могут быть свои мнения. – Я говорила тихо, с тем особым, теперь мне хорошо знакомым, чувством надломленности, если можно так выразиться: мне было и безразлично, и очень грустно.

– Нет, если я извинялся, значит, я находил это нужным. Тогда, кажется, я наговорил много лишнего, – отвечал Петя.

– Я не признаю вас виновным; чужое мнение надо уважать… – совершенно спокойно, не смотря ему в лицо, произнесла я. – И не будем спорить… Пусть каждый остается при своем…

– В таком случае остается повернуться друг к другу спиною и разойтись, как будто бы мы друг другу чужие, – оскорбленным тоном возразил Петя.

– Нет, я допускаю только полную свободу мнений.

– Тогда отчего же не возобновить переписку? – Я тотчас же решительно отказалась. Я чувствовала, что вполне владею собой только говоря с ним холодно и равнодушно; и если бы во мне проснулась искренность – я потеряла бы самообладание и высказала бы ему все, что он причинил мне своим ответом на мой вопрос. А этого он не должен знать: моя гордость возмущается при одной мысли, что человек, меня не понимающий, узнает мою душу, и с недоумением пожмет плечами и отойдет, пожалуй, даже с насмешкой… Нет, нет! – Не надо!..

17 апреля. …Когда директор гимназии объяснялся в моем присутствии с мамой по поводу нравственно возмутительного поступка с ее стороны, я не могла быть спокойной, – мое дыхание захватило, и стыд, мучительный стыд овладел мною. Я не смела взглянуть на говорившего; я хотела провалиться сквозь землю, исчезнуть сию же минуту; но мучение пересилило – и я зарыдала, не стыдясь своих слез, не считая за малодушие и слабость с своей стороны…

– Знаете ли вы, как называется подобный поступок? – говорил директор матери. – Вы точно сами не понимаете, что вы сделали и как меня оскорбили. Я бы мог искать удовлетворения другим порядком, но я этого не хочу, помня евангельское изречение: «Не ведают бо что говорят». Поэтому-то я и приехал к вам, и говорю с вами в присутствии вашей старшей дочери, чтобы объяснить ваш поступок. И как после этого вы можете жаловаться на ваших сыновей, что они подделывают подписи в тетрадях, когда они воспитываются в таких понятиях? Ваша дочь плачет, и это вполне понятно, она видит, каков этот поступок…

Мать все время сидела молча, неподвижно, с таким видом, как будто бы все происходившее не касалось ее. Такая невозмутимость, такое бесстыдное равнодушие к собственной открытой и уличенной нечестности, соединенной с оскорблением другому лицу, не могли не поразить директора. Он пожал плечами:

– Вы не поняли, как оскорбили меня. Вот перед вами человек молодой, неиспорченный, вы видите, как он к этому относится. С вашей дочерью делается истерика.

– А со мной, вы думаете, не бывает истерик? – спросила мать, из всего сказанного обратив внимание только на последнее слово, и сразу перескочила на свою любимую тему разговора – свои болезни. Директор только руками развел перед такой нравственной тупостью.

– Я говорю не о вас, а о вашей дочери, о том, какое впечатление производят на нее подобные поступки с вашей стороны. Я никому ничего не скажу, я хочу сохранить это в тайне, и поэтому приехал сюда. – Он поклонился матери, не подавая ей руки. Я все время стояла, не смея поднять глаза. Он подал мне руку, и, низко опустив голову, не глядя на него, я пожала ее…

Когда я пришла в комнату сестер, – они уже отчасти слышали, отчасти сами догадались, о чем был разговор, – и мы молчали, подавленные, уничтоженные этим неожиданным испытанием. Это было хуже, чем горе, – это был позор, стыд за близкого человека, который явно поступал нечестно, обнаружив каменное равнодушие неврастенички, для которой все существование заключается в ее чудовищном эгоизме. О Боже мой! Да за что же все это? Разве я так виновата перед Тобою? Позор бесконечно хуже горя; горе с течением времени может утихнуть и не причинять сильной боли; но следы позора – не изгладятся ничем…

18 апреля. Лишь только проснулась – первая моя мысль была о том, что случилось вчера… Если бы тогда я могла говорить, я должна была бы просить у него прощения за мать и благодарить за такое благородное отношение к нам… Но я тогда не могла ничего сказать. Не написать ли ему письмо? Я пошла к сестрам, они согласились. Я сама отнесла письмо в гимназию…

21 апреля. Когда я вспоминаю о том, что было на днях – мне иногда кажется, что все это неправда, сон, кошмар… Но ведь это уже случилось! – и слезы неудержимо сбегают по лицу… Я прекратила всякие сношения с матерью, ограничиваясь ответами «да» и «нет», когда это необходимо. А она заговаривает таким тоном, как будто бы ничего не случилось… Да! у нее нет сердца, нет никакого чувства! Я, конечно, не имею права судить мать, но ведь все, что я ни говорю о ней, – правда. Ах, как тяжело, как бесконечно тяжело! Теперь мне хочется захворать, чтобы хотя на время потерять сознание всего окружающего, хотя на время забыться… и так бы до лета, когда я могу уехать отсюда…

Прочел ли директор мое письмо? Быть может, он разорвал его, не читая, если швейцар не сказал ему моего имени…

1 мая. Мне интересно наблюдать Валю. Я теперь схожу со сцены, которую заняла было на время, сажусь в ряды зрителей, и наблюдаю… Должно быть, мне судьба быть зрительницей… Удивительно: ведь есть же такие люди, которые, не зная любви, весь век свой живут спокойно, вдали от нее, не имея понятия о романах. Но мне, мне… судьба дает иные роли: то наперсницы, как в старинных французских драмах, то посыльного, то секретаря, то советника, то ходатая по секретным делам, – и это почти во всех романах, которые мне встречались за небольшой сравнительно период времени от 15 (когда одна моя подруга впервые решила, что я уже не «ребенок» и что мне «можно все сказать») до 20 лет.

11 мая. Что за глупое чувство скуки! Стоит только хоть на минуту поддаться ей – и она овладеет тобой так, что не знаешь, как от нее и избавиться. Тогда все средства бессильны. Вот сегодня, сейчас мне отчаянно скучно. Ни «политическая экономия», ни газета, никакое чтение не помогут прогнать эту скуку…

Я брожу по комнатам и… сержусь… на что? – На то, что мне не пришлось ехать кататься на лодке в такой чудный майский вечер, и я осталась дома, одна… Или мы, женщины, так мелочны, что такая ничтожная случайность в состоянии производить на нас такое впечатление? – Не знаю… Но в эти прекрасные дни, когда вся природа точно празднует свой праздник, когда вечера на Волге так чудно хороши, – меня охватывает такое непреодолимое чувство… бежать, идти, ехать куда-нибудь! Мне хочется свежего воздуха, движения… а из окна моей комнаты я вижу пыльный двор и какой-то несуразный сад, полный народу, в котором нет ни одного уютного, хорошенького уголка, ни одного местечка, где можно было бы с удовольствием посидеть, полежать на спине и посмотреть вверх, на небо…

Мне скучно! я брожу как тень из угла в угол и не знаю, куда девать собственную особу. В такие минуты она кажется совершенно лишней… Счастливы те люди, которые не знают никогда скуки! Это труженики, которые спокойно могут радоваться каждой свободной минуте, чтобы отдохнуть от своей работы… Хоть я и редко бываю в подобном настроении, но нахожу, что оно так скверно, что лучше бы, если бы никогда его не было.

Труд! работа! Но… если я не знакома еще с настоящим трудом, я все-таки знаю, что мне сейчас надо заниматься, надо, пользуясь свободным временем, прочесть статьи Лессинга, надо бы яснее и лучше усвоить различие реалистической школы политической экономии от… Но вот не хочется же! Лессинг преспокойно лежит нетронутый, а Иванюков летит под стол… Мне стыдно, и… все так же скучно!

Как хорошо уметь владеть собой! Как хорошо взять себя в руки, сказать: «ну, довольно! за дело!»

16 мая. Недавно с Петей мы видели «Горькую судьбину». Игра Стрепетовой произвела на меня сильное впечатление; симпатичный и прелестный образ несчастной Лизаветы до сих пор еще стоит передо мною. Поэтому, когда Петя заговорил сегодня об этой пьесе, я живо почувствовала вновь бесконечную жалость к этому существу, которое по своему сердцу стояло несравненно выше своей среды; меня охватило и негодование против барина «интеллигента», жившего с Лизаветой по взаимной любви, который, при столкновении с действительно чистою натурою – мужиком грубым, но благородным, – обнаружил всю дрянность своей натуры, всю тряпичную бессильность своего характера, полную негодность, словом – ничтожество. Никогда не забыть мне его трусливого метанья по сцене, когда, терзаясь и мучаясь сознанием своей вины, без надежды ее исправить, – он раскрывал перед зрителем свою полную беспомощность; и тем яснее и благороднее рядом с ним казался его крепостной мужик, сначала сделавший все, что мог по своему наивному, но честному, бесхитростному разумению, и под конец не выдержавший: проснулась в нем его сила – месть, она потребовала удовлетворения, и прямо и просто, как и все, что он делал, – Ананий задушил ребенка…

Все это я живо высказала Пете и, увлекшись, назвала этого барина подлецом.

– Ты так думаешь? Но ведь он несчастный, глубоко симпатичный, нравственный человек.

– Как? этот поступок вы называете нравственным? – с удивлением спросила я.

– Да, нравственным. Он полюбил ее, она его полюбила, это и честно, и нравственно.

– Но она же была не свободна.

– Ничего не значит. Любовь разве спрашивает об этом? Вспомни, что Лизавета не любила своего мужа, она была несчастна, и он тоже.

– Нет! Вы называете нравственным то, что никак нельзя назвать так. Допустим даже, что Лизавета не любила своего мужа; но она вовсе не была особенно несчастна: она относилась к нему хотя и пассивно, но все-таки жила спокойно. Ее чувства спали. Явился барин, этот образованный, развитой человек. Он угадал ее нежную душу, понял, полюбил ее и, конечно, первый признался ей… Я уверена, что самой Лизавете, как женщине, крестьянке, подобная мысль не могла бы прийти и в голову; и он заговорил с нею о своей любви, прекрасно зная, с кем говорит, и без труда получил ее взаимность. Этот развитой человек поступал подло, вполне сознавая, что делает подлость; он, барин, отнял у своего мужика единственное существо, которое было дорого и мило его же крепостному; радость его жизни, его любовь, его жену. Это, по-вашему, нравственно?

– Но что же было ему делать, если он ее любил?

– Он должен был любить ее сколько хотел, но издали, никогда не говоря ей о своем чувстве; он должен был бежать от нее, вырвав с корнем эту страсть…

– Нельзя требовать невозможного. Человек не в силах преодолеть себя, свою любовь. Вот ты не испытала этого чувства, и поэтому судишь так строго…

– Я не столько строго сужу, сколько возмущаюсь тем, что вы находите это нравственным. Ну, скажите, если бы вам пришлось быть в подобном положении, вы отняли бы жену у мужа?

– Если она меня полюбит, отчего же? Она оставит мужа, и придет ко мне, и это будет вполне нравственно.

– Значит, несчастный муж, если он любит свою жену, останется…

– Ни при чем, – хладнокровно перебил меня Петя. – Она меня любит, и я ее люблю; так и должно быть, это хорошо и нравственно.

– А долг, а честь, а совесть? – этот невидимый закон, который ужаснее всех? – хотелось мне воскликнуть, но… я только пожала плечами. Если у человека понятие о чести и нравственности искажено до такой степени – бесполезно говорить с ним…

– Далее спорить, Петя, бесполезно, – тихо сказала я. – Ведь вы не можете уже теперь иметь правильного понятия о том, что честно и нравственно… не можете рассуждать правильно (я удивилась, как спокойно сказала я эти слова, ясно намекавшие на то, что причиняло мне такое суждение)… Он понял мой намек:

– Да, мои взгляды несколько иные… – и он, не смущаясь, смотрел на меня… Я даже не шевельнулась.

Удивительно! почему же я так хладнокровно отношусь теперь к нему? Это не было то мое прежнее, пассивное состояние, – это было здоровое спокойствие, ровное состояние духа. Почему же? – Не могу себе ответить. Но я чувствую себя очень хорошо: точно прежде ничего и не было… На днях я опять увижу Петю… и снова удивляюсь на самое себя: буду такая же, как и в этот раз…

21 мая. Да, такая же… Сижу себе в зале, он напротив меня, я молчу, и, вероятно, мое лицо приняло грустное выражение, потому что Петя спросил:

– Что с тобой? От чего ты такая? – Привыкнув видеть меня всегда оживленной, все убеждены, что я не могу быть иной.

– Сегодня мне было скучно, и я устала от немецких переводов…

– Ты сейчас можешь заплакать…

– Было бы отчего! – равнодушно ответила я, чувствуя, что во мне что-то вдруг поднялось… Это скоро прошло…

28 мая. Вчера послала документы на курсы. Нет у меня позволения родителей, нет и свидетельства о безбедном существовании, и вся надежда теперь только в том, что директор примет во внимание мое близкое совершеннолетие. Но… сомнения берут верх, иногда мне кажется, что кто-нибудь посоветует маме воспользоваться своим правом попечительницы и потребовать мои бумаги обратно… Я в отчаянии от этого подозрения!

Читаю теперь «Психологию» Гефтинга; там разбираются различные душевные состояния, между прочим страх и надежда. Два противоположных чувства не могут одновременно уживаться в душе; одно исключает другое, и потом это другое в свою очередь берет верх и вытесняет первое. Вот в подобном же положении нахожусь я теперь… Положим, я могу не бояться: давно уже решено, что последний исход – ехать за границу. M-lle Noyer даст мне рекомендательные письма к своим друзьям и знакомым, поможет устроиться в Швейцарии. Но ехать туда – значит порвать надолго все сношения с семьею, родными. Кроме того, у меня нет никакой научной подготовки, а я не имею понятия о курсах тамошних университетов, тех факультетов, которые открыты для женщин. Медицина, изучением которой больше всего занимаются студентки в Швейцарии, меня вовсе не интересует; к математическим наукам я испытываю ужас и полнейшее отвращение (еще с детства). Если возможно – я непременно поступила бы на юридический факультет и по окончании образования занялась адвокатурою; я желаю быть защитницей угнетенных и бедных, работать из чистой, бескорыстной любви к истине и справедливости. Но ведь это мечты, потому что женщина лишена таких прав. Разве в России мыслимо выступить на адвокатское поприще? – Пока – нет и нет… Меня также интересуют и науки о человеке, науки исторические, философия, литература, которые преподаются на историко-филологическом факультете. Следовательно, раз двери суда закрыты для женщин-адвокатов, – я выбираю его.

29 мая. Сестра сказала мне, что ей едва ли придется поступить на курсы, потому что В. будет ее мужем. Так как я была убеждена, что их брак будет на время фиктивным, то с удивлением спросила ее:

– Почему ты так думаешь?

– Это же видно из его письма: он пишет о поцелуях…

– Ну, так что же? Он хочет сделать тебя своею женою, – спокойно заметила я.

– Как? да неужели же ты не знаешь, что это и есть настоящий брак? Разве ты не понимаешь, что если он будет меня целовать, то это и значит, что мы сделаемся настоящим мужем и женою…

Широко раскрыв глаза и не веря своим ушам, слушаю я Валю. 18-летняя девочка, читавшая все прелести Золя, Мопассана и других, им подобных, «Крейцерову сонату», горячо рассуждавшая о нравственности и уверявшая меня, что она уже давно «все знает», – эта девушка, дав слово В., – не знала… что такое брак! Иногда я заговаривала с ней по поводу читаемых романов, и моя сестрица всегда так горячо и авторитетно рассуждала, так свободно употребляла слова, относящиеся к самой сути дела, что мне и в голову не могла прийти подобная мысль. И вдруг, случайно, почти накануне свадьбы, я узнаю от нее, что она еще невинный младенец, что она… не понимает и не знает ничего.

– Валя, послушай, ну вот мы с тобой читали, иногда говорили об этом… Как же ты понимаешь?

– Конечно, так, что они целуются… от этого родятся дети, – точно ты не знаешь, – даже с досадой ответила сестра. Я улыбнулась.

– Что же ты смеешься? разве есть еще что-нибудь? разве это не все? Мне одна мысль о поцелуях противна, а вот ты смеешься. Какую же гадость ты еще знаешь? – с недоумением спрашивала Валя…

Каково было мое положение! Кто мог предполагать, что Валя, читая, не понимала самой сущности, даже не подозревала о ней. Впрочем, она не читала никаких медицинских книг, сказок Боккаччо, где с таким наивным цинизмом описывается то, что теперь даже Золя и Мопассан заменяют многоточием, – и, сообразив по-своему, – думала, что узнала «все», и рассуждала о браке весьма свободно. Таким образом, выходя замуж, сестра была похожа на овцу, которая не знает, что ее через некоторое время заколют. Я слыхала и раньше, что ужаснее этого нет ничего…

Вечером пришла к нам Маня, и я, мучаясь всеми этими соображениями, жалея о наивности сестры, спросила ее совета. Она прямо сказала мне, что я должна, как старшая сестра, заменить ей мать. И вот, смущаясь и стыдясь того, о чем должна буду говорить, злясь на самое себя, – одним словом, в скверном, нерешительном состоянии, я усадила Валю подле себя и тихо-тихо объяснила ей все. Валя была поражена… Перед ней отдернули занавес жизни, и, смутно соображая, она поняла. В первую минуту для нее это было невероятно, полно ужаса и отвращения…

Как тяжело, но жизнь все делает по-своему!

Нерехта, 5 июля¹⁹. Я бежала из Ярославля, как трус, бежала от самой себя. С возвращением домой – мне пришлось бы опять жить по-прежнему, а значит, и думать. А я не хочу! я гоню от себя все мысли о будущем… О, Боже! Ведь приговоренные к смерти спят спокойным сном накануне казни, их будят и ведут прямо с постели на эшафот. И я буду спать! пусть и меня разбудит только это ужасное слово, которое будет написано на бумаге, присланной из Петербурга…

Родной уголок всегда действует на меня так хорошо, так успокаивает; знакомые места снова вызывают в памяти яркие воспоминания, которые кажутся далекими и туманными, когда редко-редко проскользнут в моей «городской» жизни. Здесь каждое окошко в доме, каждый кустик в саду, сотни мелочей, – все так близко сердцу; иногда, сидя в саду, закроешь глаза – и прошлое станет до того живо, что кажется мне, будто я опять в коротеньком платьице бегаю по этим дорожкам, и вот-вот меня позовет гувернантка… Кругом тишина, полное спокойствие, какая-то нетронутость… Если и бывает скучно, то все-таки это не наша домашняя, мучительно-тоскливая скука, а тихая, усыпляющая…

Надо как можно меньше думать о себе – и тогда будет легче.

13 июля. Мне стыдно теперь проводить все время за моим любимым занятием – чтением. Прежде, читая целыми днями, я всегда думала, что это самое лучшее и полезное занятие; но теперь мне даже совестно сидеть все время за книгой: кругом меня кипит работа. Мне становится невыносимо, хочется что-нибудь сделать самой, и я бегу в старый, запущенный сад, помогаю собирать ягоды, варю варенье и опять собираю. Эта чисто ручная работа доставляет своего рода удовлетворение, и я вожусь в саду с ягодами целыми часами, на самой жаре. Сухие ветки царапают лицо, руки, платье рвется между кустами, трещат и ломаются сгнившие сучья… – и я возвращаюсь домой с полною корзинкою вишен. Потом берусь за книгу. Тогда читаешь с наслаждением, чувствуя, что отдыхаешь, и пораньше ложишься спать, чтобы завтра вновь приняться за то же. Это не особенно интересно, но все-таки лучше полнейшей праздности.

17 июля. Сегодня в саду я замечталась до того, что забыла обо всем и нечаянно вспомнила о будущем… Но на этот раз я не прогнала этой мысли, она подкралась совсем неожиданно, и что-то светлое и радостное было в ней. Мне было хорошо. Я стала воображать, что будет, когда я приеду в Петербург… и жизнь показалась мне вдруг такой интересной, такой, что у меня даже дух захватило от нетерпения и радостного волнения, и этот «Эмиль», которого я перед тем читала, потерял для меня всякий интерес.

А если ехать за границу! – Ну, и поеду! На авось, наугад – все-таки поеду; найдутся добрые люди, которые посоветуют, куда поступить. Только бы поскорее!..

21 июля. Присланное мне письмо В. не было особенно интересно, и я рассеянно его пробегала, как вдруг в конце несколько строк: «Во время нашего свидания на Пасхе я видел, что с Вами случился какой-то переворот, что Вы уже не та, которую я знал раньше. Что именно произошло, я не знаю и из коротких бесед вынести не мог, но я только ясно видел, что что-то такое произошло, и Вы теперь можете спокойно пойти даже на пытку самую изысканную. Тут не то разочарование, о котором Вы мне писали на каникулах, а что-то более тяжелое». При чтении этих неожиданных фраз – все пережитое за этот год в одно мгновение нахлынуло на меня точно волна… Замерло сердце, я задрожала от боли, вскочила, уронила письмо и стояла так, ничего не понимая, не видя… Я опомнилась, когда почувствовала, что глаза застилает, что лицо мое влажно от слез… Я с трудом овладела собой; мне было стыдно и досадно, и я выбранила себя за это крепким словцом…

«Вы теперь можете спокойно пойти даже на пытку самую изысканную», – это он угадал. Я так привыкла скрывать от всех свое душевное состояние, что мне и в голову не могло прийти, что могут хоть что-нибудь заметить… Или это сквозило помимо моей воли? Но я уверена по-прежнему, что глубже заглянуть ко мне в душу, проще понять меня как человека никто «из них» не догадается…

26 июля.

– Если бы ты жила со мной в наших консерваторских квартирах – из меня бы вышла знаменитость, – сказала мне сегодня подруга Соня²⁰.

– Ты имеешь такое влияние на меня, ободряешь, – ведь мы, артисты, часто падаем духом; нам необходимо возвышаться, говорить о творчестве, как ты со мной, – а у нас почти у всех такие узкие, практические интересы.

– Неужели, Соня? – удивилась я. – Неужели вас не интересует музыка, поэзия, философия? Ведь это вас так близко касается…

– Полно, пожалуйста. Прибежит к тебе в комнату товарка, начнет жаловаться на то, что теперь так много пианистов, что ее затрут; или соберутся вместе, и начнутся разговоры, как и кто сшил себе новую кофточку, какие-нибудь сплетни. И я тоже, когда поступила, думала как и ты, а в действительности оказалось все как нельзя более прозаично. Вот ты теперь рассказываешь мне о Шиллере и Гёте, и я так рада, – я очень мало читаю, совсем нет времени, а между тем это меня интересует, и когда поговоришь с тобой, лучше себя чувствуешь. Артисты живут нервами, нас надо возбуждать; свои же товарищи скорее заставляют упасть духом маленькими разговорами и жалобами.

Мне даже стало стыдно и неловко перед Соней: она слушала с таким интересом, а я… о, как мало я знаю! как немного могла я сообщить ей о Гете, Ламартине, Шиллере, о которых зашла речь; любой студент мог бы рассказать ей гораздо лучше. Но мне было приятно высказывать свои мысли и впечатления: я видела, что она меня понимает, восхищается и учится в то же время. Редкие артисты обладают многосторонним развитием и образованием; в большинстве случаев им некогда заниматься чем-нибудь посторонним, – их время все занято. Так и Соня: ей за массой занятий совсем некогда читать, и она не имеет понятия даже о классических иностранных писателях, имя и произведения которых знакомы всякому читающему человеку. Но она сознает этот пробел и стремится его избежать. Это замечательно даровитая натура.

27 июля. Очень часто я думаю о себе. Поэтому жизнь моя, как ее ни рассматривай, в сущности «праздная жизнь», а я – эгоистка.

Человек не должен жить исключительно для себя; он не для этого создан, он не один в мире. Жизнь есть направленный к определенной цели осмысленный труд. «Все мы призваны затем, чтобы свершить нашу долю труда и исчезнуть», – сказал Дюма-сын, и эти слова подтверждаются всем, что видишь вокруг себя, массой жизней. Природа человека требует деятельности, и от него зависят ее смысл и направление. «Цель жизни» – вот вопрос, над которым я задумывалась еще в 12-летнем возрасте, инстинктивно чувствуя, что иначе не может быть, что необходимо жить для чего-нибудь. Тогда я была так молода, что решение подобного вопроса было мне не по силам, и я плакала при мысли о том, что у меня нет «цели жизни». Смешно теперь вспомнить об этом: разве могла она явиться у такого ребенка, каким была я, когда ничего еще не знала, кроме учебника и стен казенного заведения? Позднее я увлекалась, строя воздушные замки, неосуществимые планы… Я хотела основать женский университет, посвятив этому делу всю свою жизнь, и уже высчитывала, сколько миллионов надо нажить, чтобы на эти средства основать его… Только когда я стала старше – я поняла, что подобный замысел мне не по силам; но отказаться от своей мечты – сделать что-нибудь для женского образования – я не могла. И вот я стала очень честолюбива: начитавшись книг о знаменитых женщинах, которые имели большое влияние через мужей, я мечтала о замужестве с каким-нибудь влиятельным или выдающимся человеком; я видела в браке лишь средство для достижения цели, своих планов, которых я, как женщина, не могла бы иначе осуществить. О себе же, о том, что я представляю, способна ли я на что-нибудь, я и не думала: я ценила себя дороже, чем стоила на самом деле. Глупое, мечтательное честолюбие.

Несбыточные мечты, химерические планы – все это плод моего живого воображения; сидя в четырех стенах, за книгами, я мало обращала внимания на действительную жизнь.

Но теперь – пора! Взглянем трезво на жизнь, всмотримся в действительность, как она есть, не увлекаясь ничем. Без труда, деятельности жизнь немыслима, бессмысленна… Мужчины всегда имеют перед собою более или менее широкое поле деятельности. Но женщины в этом отношении не все свободны. Те из них, которые связаны семейными обязанностями – пусть исполняют свой долг, и хорошо тем, которые отнесутся к своему делу честно и свято. Но есть и свободные: их жизнь, их время принадлежат им; некоторые трудятся из нужды, другие проводят всю жизнь в праздности… Я свободна… если не сейчас, то через две недели буду свободна… Я хочу продолжать свое образование и пока думаю только о достижении этой цели; но уже мне многие задают вопрос – «к чему это? что ты будешь делать потом?» Я отвечу им вновь стихами Полонского:

 
Усовершенствуй то, что есть:
Себя, свой дар, свой труд, и вот –
Живой предмет твоих забот –
Твоя единственная честь.
 

Я хорошо знаю положение женского труда: при ограниченности числа женских профессий достать себе какое-нибудь занятие положительно невозможно. Одна из самых общих дорог – педагогическая; хотя теперь все говорят, что учительниц больше, нежели учеников, но я не пойду туда, где их много, надо идти туда, где нет. У нас есть интеллигенция, но у нас нет образованного народа, масса которого так и блуждает во тьме невежества, безграмотности. У нас так мало школ, так мало расходуется на народное образование! О жестоком материальном положении учащих и говорить нечего. Кроме того, во многих ли школах преподавание ведется так, как нужно? многие ли учащие заботятся о развитии детей, не ограничиваясь одною выучкою чтению, письму? Между тем народное образование – дело первостепенной важности, и трудно мечтать студентам и людям из интеллигенции о введении в России конституции, когда масса населения безграмотна. Сначала надо развить народ, – а это будет не ранее, как несколько поколений пройдут при усиленном труде на пользу народного образования. Когда мне иногда случается слышать подобные «либеральные» речи, всегда становится смешно и хочется сказать: Г.г., бросьте переливать из пустого в порожнее… уж если хотите говорить, то лучше сожалейте о том, о чем стоит сожалеть. Наш народ, во всяком случае, скорее пожалеет о своей «темноте», безграмотности, чем о политической свободе. Ему скорее нужна наука, соответствующая потребностям его жизни, нежели конституция. А интеллигенты мечтают себе и под сурдинкой – ропщут на порядок вещей. Оттого-то у нас так велика пропасть между образованным человеком и народом.

А несчастные бабы! почти все женское население сел и деревень безграмотно. «Бабе не нужна наука, ей не в солдаты идти» – вот чем в большинстве случаев мотивируется нежелание мужиков отдавать в школу дочерей. Но ведь на женщине держится семья; и если теперь среди мужиков все чаще и чаще встречаются грамотные, то женщины все еще стоят на одной точке, ни на шаг не двигаясь в своем умственном развитии. Я видала иногда деревенских баб, которые жили у моей бабушки в кухарках, и мне всегда резко бросалась в глаза какая-то туповатость, неуклюжесть и бестолковость, что делало бабу положительно несносной в глазах горничной «из городских», которая иначе и не называла их, как «деревенщиной»: «Баба! что с нее спрашивать!» Как будто бы она не человек, и нет у нее разума, и нельзя ее обучить ничему. Справедливо замечено, что народ, который пренебрегает женским образованием и воспитанием, не пойдет далеко. Ребенок наследует умственные способности отца и матери. Что же она ему даст, когда веками забитая, приниженная, едва-едва может связно выразить свою мысль?