Текст книги "Дневники русской женщины"

Довольно с нас интеллигенции; пора подумать о народе. Всеобщее обязательное обучение! – вот вопрос, который был нынче поднят и обсуждался газетами и журналами весьма усердно. Как было бы прекрасно, если бы этот закон осуществился на деле. Но едва ли… во всяком случае, не скоро, до него, пожалуй, и мы умрем, и еще поколение пройдет. Потребуется огромная затрата средств на открытие и содержание народных школ и учащих. И если теперь можно принести где-нибудь действительную пользу, то это именно в деле народного образования, потому что и время, и жизнь требуют его. Это, конечно, труд незаметный и скромный, но полезный – в самом полном смысле этого слова. Только бы хорошенько подготовиться к нему, продолжить свое образование, а потом – по этой дороге – вперед!!

Ярославль, 6 августа. Я читала у Гефтинга, что человек не может жить в одно и то же время противоположными чувствованиями: «со слезой в очах, и с ясною улыбкой… и на весах души развесив ровно и счастье и печаль…» Когда я приехала сюда, – именно это смешанное настроение охватило меня: я переходила от страха к надежде, и наоборот до того, что мне казалось, что я живу и тем и другим, точно двойною жизнью, точно они обе были у меня в груди, – и сердце готово было разорваться от тысячи противоположных чувств… Какое глубокое мучение!

Довольно! так жить более нельзя… Через 9 дней надо сообразить… когда уезжать отсюда в случае неудачи, к кому обратиться за рекомендательными письмами, достать заграничный паспорт. Если не примут – уеду! надо ехать… Господи! хотя я повторяю – да будет Воля Твоя – но все-таки Ты помоги мне!

В эти дни я хотела заниматься, но не могу: все напоминает мне еще более о моем положении… И я брожу из угла в угол, как тень, стыдясь за себя, и все-таки ровно ничего не делая. Возьму в руки и иголку – смеюсь сама над собой: с каким большим багажом вещественным и с каким скудным умственным! Сяду за рояль – думаю: совершенно бесполезное времяпрепровождение, я не способна к музыке. Наконец, сегодня взялась-таки за Руссо, и он меня развлек. Какое прекрасное произведение «Emile», как много в нем хороших и верных мыслей.

10 августа. Когда недавно В. приезжал сюда на несколько дней, он сказал Вале, что он такой же, как и она, т. е. не знает «других сторон жизни…». Следовательно, любовь его чистая, идеальная.

– Иначе я никогда не осмелился бы.

– Я очень рада, – сказала сестра. Вместо ответа В. поцеловал ее руку… Наконец-то на моих глазах состоится идеальный брак – союз одного мужчины с одною женщиной, такой, которого требуют законы нравственные и религиозные… Как это хорошо! И не без внутренней радости подумала я, что отчасти способствовала этому браку, что я передала ему сестру.

Валя хочет поступить на курсы, и В. в продолжение 4-х лет учения не должен пользоваться правами мужа. Люди опытные говорят, что это положительно невозможно; и Валя уже теперь сомневается, может ли он остаться таким же, как и она до 29 л., постоянно видя ее… Но взвесив все жизненные обстоятельства – я нахожу, что шансы его и сестры равны: сестра, когда задумала поступить на курсы, и слышать не хотела о замужестве – и он был несчастен; теперь она согласна, но с условием, исполнить которое он дал ей клятву. Пусть они повенчаются, пусть сестра в этом случае поступит, как иногда я поступала в решительных случаях: закрыв глаза, бросится плыть по течению…

12 августа. О, долго ли протянется эта мучительная неизвестность? Хоть бы на один конец: да или нет, но только – скорее, скорее узнать…

Я не могу ничем заниматься; работа утомляет меня, а книги читаю машинально. От всего можно уйти в книги, забыться, – прежде я всегда так и делала; но теперь при всем желании никак невозможно: научные книги только напоминают мне, что я «на волоске», и вместо того, чтобы размышлять или резюмировать прочитанное, – невольно руки опускаются с книгой, а в голову опять лезет вопрос: что же? чем же кончится? какой же ответ я получу?.. Бросишь книгу, закроешь глаза, схватишься обеими руками за голову – и сидишь так где-нибудь, стараясь прогнать от себя эти мысли…

Неизвестность – хуже всего. Если бы я получила ответ, то каков бы он ни был – все-таки было бы лучше; я знала бы по крайней мере, что мне делать, куда ехать. А теперь – ничего.

Всего двенадцать дней как я здесь, а мне кажется, что двенадцать недель. Мучительно медленно тянутся дни, один за другим, не торопясь; они точно сговорились идти как можно медленнее…

Мне хотелось бы уехать куда-нибудь, в особенности на 15-е число. Но я уже получила отказ в моей просьбе: совершеннолетие старшей дочери в некотором роде составляет событие, которое нельзя оставить пройти незаметно, и к тому же большой праздник. А мне, право, не до обедов и гостей, которые придут в силу раз установившегося обычая… Я убежала бы на край света, если бы это было возможно!.. И очень жаль, что у меня крепкие нервы: если бы я заболела на все это время – было бы гораздо лучше: лежала бы себе преспокойно, за мной ухаживали бы, и время прошло бы быстро и незаметно.

Скорее бы… конец. Каков бы он ни был!

У меня не хватит мужества прочесть ответа в случае получения. Чувствую, что не могу… Пусть уж лучше сестры.

14 августа.

– Вы живете рассудком и страстью, – сказал мне сегодня случайно встретившийся в соборе за всенощной офицер, с которым мы познакомились во время нашей поездки по Волге.

– Я заметил, что вы совсем не живете душевною жизнью, а между тем это необходимо. Не принимайте слова «страсть» вместо любви, нет, ведь его можно применять ко многому. В вас сейчас видна страсть… – Конечно, он подразумевал под этим словом мою живость, вспыльчивость; он сказал бы вернее: страстность.

– Если я живу рассудком, то это даже лучше: жизнь того требует, – возразила я.

– Нет; вы не правы. Живите сердцем; относитесь душевнее к людям, и вам сразу станет лучше, и вы будете спокойнее. Вот тогда, на пароходе, я заметил, что между вами, сестрами, нет той задушевности, которая должна была бы быть.

– Но, однако, мы все живем вместе как одна; мы всегда стоим друг за друга…

– Все это прекрасно; тем не менее между вами нет именно задушевности, которая сейчас же высказывается в обращении. Относитесь друг к другу сердечнее – это даже должно, потому что вы близки между собой.

А ведь он совершенно прав, подумала я: мы вовсе не относимся друг к другу нежно и сердечно. Мы не привыкли к этому; да сестры и не любят. А сколько раз хотелось мне обратиться к ним так, как советовал Былеев! И всегда меня останавливали то суровым: «что за нежности», то насмешкой, то прямо нежеланием… Замечание офицера было до такой степени верно, он так тонко подметил оттенки нашего обращения, что я ничего даже не ответила ему.

– Вот примите мой совет, – продолжал он, – верьте, что я говорю справедливо. Вы живете только умом; а между тем вы живете с людьми – полюбите их.

– Но я и так люблю людей; я отношусь и стараюсь относиться к ним вообще хорошо, – ответила я.

– Это вы делаете опять-таки рассудочно: вы дошли до этого умом, а надо дойти сердцем; так, чтобы вы действительно любили людей, думали о них больше… Еще я тогда же заметил, что вы скупы.

– Это каким же образом? – засмеялась я.

– Помните, на пароходе ваш слуга подал счет, и я заметил, что, расплачиваясь, вы мало дали ему на чай: он не поблагодарил вас. А между тем вы должны бы были подумать, что он – человек бедный, что он этим живет.

– А, так поэтому? – вскликнула я, немного озадаченная такой тонкой наблюдательностью. – Не спорю, конечно, что, должно быть, я мало дала, но только потому, что я, право, об этом не думала; давать мало нехорошо с моей стороны; но все-таки я могу сказать в свое оправдание, что поступила вовсе не из какого-либо расчета.

– Допустим; но из этого видно, что вы не думали об этом человеке, о его бедности, о том, что ему, быть может, нужны деньги.

– Я не хочу спорить с вами; вы можете иметь мнение обо мне какое хотите. Сама же я могу сказать о себе только одно: я отношусь к деньгам довольно равнодушно; конечно, меня нельзя назвать доброй, но нельзя также назвать и скупой, – а так себе, как огромное большинство: серединка на половинке.

– Да, серединка… – задумчиво повторил Былеев. – Но опять повторяю: относитесь к людям сердечнее, с большим участием. Верьте, от этого вам будет гораздо лучше, вы даже здоровее сделаетесь, поправитесь, а то вы теперь такая худенькая, выглядите совсем девочкой.

– Ну, едва ли от этого я могу сделаться толще, – улыбнулась я.

– Нет, кроме шуток; это превосходный рецепт. Живите сердечною жизнью; полюбите кого-нибудь…

Э, опять за старое! с неудовольствием подумала я, вспоминая его разговор на ту же тему на пароходе. Вновь начнутся старые, надоевшие мне рассуждения, извольте их слушать. И я сказала недовольным и скучающим тоном:

– Ну, опять…

Он не обратил на это внимания. Тогда, желая дать ему понять всю нелепость этого предложения, я описала свою жизнь, в которой не было ни повода, ни места для подобного чувства. Но его было трудно урезонить: он настаивал на своем, говоря, что сердце не знает препятствий. Я решилась упомянуть и о моей наружности, о которой я слышала столько насмешек, и о молодых людях, которые всегда старались избегать моего общества.

– Вы говорите неправду, – преспокойно возразил Былеев. – Вы хорошенькая, я это говорю без малейшего желания сказать вам комплимент, я это даже слыхал от других лиц.

Мне было до того скучно, что не только не хотелось спорить, но и советы офицера показались мне, как говорится, ни к селу ни к городу. А он, между тем, продолжал уверять меня, как хорошо найти себе человека, которого можно любить, как это случается со всеми, и что это закон природы… Пользуясь моментом, я постаралась свести разговор на сестру.

– Вы не подумайте, что я совсем отрицаю любовь; нет, я признаю, что она существует только для избранных натур, а так как я принадлежу к массе – мне нечего и думать о ней.

– Я не согласен. По-моему, она существует для всех людей. Кто же вам сказал так? – спросил он.

– Жених сестры…

Узнав, что В. такой же, как и сестра, офицер возразил:

– Из этого еще не следует считать его идеальным.

– Допустим, но во всяком случае брак этот будет идеален; в смысле союза одного мужчины с одною женщиной. Я это высоко ценю.

– Да знаете ли вы, что есть люди, чистые телом, и развращенные душою и сердцем до последней степени? Невинность – это плод воспитания, и ее, мне кажется, нельзя ценить так высоко… Я видал людей, которые хотя и были «такие», но в сущности были все ужасные пошляки…

– Я прекрасно знаю, что вы всегда найдете себе оправдание, потеряв свою честь. (Моему собеседнику было 35 л., и свою молодость он проводил далеко не свято, по его собственному признанию.) Конечно, и между вами встречаются хорошие люди, но все-таки я всегда буду сочувствовать такой любви и такому браку, потому что и он, и сестра равны, их брак будет чист пред Богом и пред людьми. Согласитесь, что девушке естественно предпочесть человека, вполне равного ей…

– Значит, вы не могли бы полюбить испорченного человека? не пошли бы за него? – вдруг спросил меня Былеев. Я пожала плечами, но он настойчиво требовал ответа.

– Г-м! Уж если меня когда-нибудь судьба поставит в такое безвыходное положение, можно сказать – прижмет к стене, то я выйду не иначе, как по самому хладнокровному расчету, взвешу все «за» и «против»… – фантазировала я, в глубине души недоумевая, зачем я отвечаю на такой вопрос, который должна была бы оставить без ответа.

– Ну, а если вы полюбите такого человека? – не унимался офицер.

– Тогда… тогда… (я чуть не расхохоталась, – до того показалось мне смешно его предположение) я и виду никому не покажу… Лучше сама себя изломаю и скорее умру, чем выдам себя! – храбро ответила я, в то же время думая: ну, к чему я наврала, лучше было бы прямо сказать ему, что этого никогда быть не может.

Былеев уезжал на другой день в Москву; мы простились с ним у ворот нашего дома.

Вечером, лежа в постели и подумав о нашем разговоре, о том, как относиться к людям, – я невольно упрекнула себя, зачем не поблагодарила его за этот добрый совет.

15 августа, 1-й ч. н. Сегодня день моего совершеннолетия. Утром мама, крепко обняв меня, поздравила, заплакала и вдруг начала целовать меня без конца с какою-то страстною нежностью… Я стояла неподвижно, опустив руки… я, которую до глубины души трогает всякая неожиданная ласка – чувствовала, что внутри ничто не шевельнулось, что нет ответа на эти ласки. Я не сделала никакого движения, чтобы высвободиться из объятий мамы, и только время от времени, по какому-то чувству приличия, которое все же не позволяло мне не отвечать ничем на эти ласки, – машинально целовала ее руку… Уже теперь я не могу… полюбить ее вновь. Слишком много вынесено, слишком часто ко мне были жестоки; перед тою же матерью, которая, поддавшись минутному настроению, обнимала и целовала меня, – мне приходилось плакать мучительными слезами горя, и в ответ встречала я злую, холодную насмешку. Миновало теперь это время, мне уже не больно, слез больше нет, – но зато и рука моя не поднялась обнять маму… Я вежливо благодарила ее за подарок и поздравление, почтительно целовала ее руку, – я была искренна, как всегда; язык не повернулся сказать те слова, которых не было на сердце.

Не передать словами мое состояние духа весь этот день! Это было даже не радость; нет, это было глубокое чувство внутреннего освобождения, которое переломило меня до такой степени, что на душе не оставалось места ни для чего другого. Точно грубый покров разрывался во мне, и нужная ткань души просила жизни. Я чувствовала, что стою на рубеже прежней и предстоящей новой жизни – и не могу еще осмотреться сразу; и почти не могла дышать, – в груди было тесно, воздуха не хватало… Хотелось остаться только наедине с собой…

И мне было тяжело принимать участие в общем веселье, я не могла разговаривать, вся поглощенная одною мыслью: что будет завтра и потом?..

Я не имею понятия о том, как освобождают от попечительства по достижении совершеннолетия, какие нужны для этого формальности, когда будет раздел. Мое положение остается все еще очень неопределенным, потому что я должна ожидать от мамы всего. Но завтра к секретарю С. суда уже явится «совершеннолетняя наследница», – как значится в бумагах.

Вчера я была на всенощной и молилась так, как редко приходится: без слов, даже мысленно не высказывая ничего, я стояла перед иконой, и грустно смотрела на нее… И чем больше я молилась – тем сильнее становилась уверенность, что все кончится хорошо, что я поступлю, что меня непременно примут.

Примечания

¹ С курсивом не согласна.

² Аллегри (итал.) – общедоступная лотерея во время маскарадов, гуляний и т. п. – Прим. ред.

³ Я читала, когда панихиду поют – душе покойника бывает очень весело.

⁴ По-видимому, речь идет о русской писательнице Евгении Тур (1849–1903), настоящее имя которой – Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир. – Прим. ред.

⁵ надо делать хорошую мину при плохой игре.

⁶ Соловьев Всеволод Сергеевич (1849–1903) – романист, брат философа Владимира Соловьева. – Прим. ред.

⁷ Строить воздушные замки.

⁸ В рукописях автора этой части дневника не сохранилось. – Прим. ред.

⁹ «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана.

¹⁰ Но что же это такое?

¹¹ И это отчасти правда.

¹² «Похождения Рокамболя».

¹³ – Почему не отвечаешь?

– Молчу и не отвечаю (лат.)

молчать и отвечать (франц.)

¹⁴ Миртов – псевдоним Лаврова П.Л. – Прим. ред.

¹⁵ «Дневник душевной жизни».

¹⁶ Студент; он окончил курс и уже уехал отсюда.

¹⁷

 
Живое создание, беспокоящееся о нынешнем дне,
На что ты сетуешь и что тебя томит?
Твоя душа в смятении, ты думаешь, что она плачет,
Твоя душа бессмертна, и настанет время,
Твоя душа бессмертна, и придет смерть
 

¹⁸ Закон суров, но это закон (лат.)

¹⁹ Перерыв дневника – 29 мая – 5 июля – объясняется поездкой автора по Волге, о чем сохранились отрывочные заметки и впечатления в записной книжке. – Прим. ред.

²⁰ С.И. Садовская, теперь уже окончившая СПб. консерваторию, пианистка.

На Высших Женских Курсах
1895–1899

1895 год

С.-Петербург, 22 августа

Я пишу в небольшой комнате, которую мы с сестрой наняли в каких-то номерах сегодня утром, приехав с вокзала Николаевской ж.д. Третьего дня, возвращаясь домой, я увидела сестру, бежавшую ко мне навстречу:

– Лиза, иди домой скорее, пришла бумага с курсов!

– Ты видела конверт? – спросила я.

– Да, пакет большой.

– Ну, значит, бумаги возвращены; меня не приняли, – сказала я и хотела бежать поскорее, но ноги не слушались и подкашивались.

Я вошла прямо в залу, в комнату мамы; толстый пакет лежал на столе.

– Что это тебе прислали? – спросила мама.

Я ничего не ответила и, взяв пакет, побежала к себе в комнату; заперлась… Руки у меня опустились, я села в кресло… Не надо было и вскрывать конверта, чтобы убедиться в его содержимом. Машинально разорвала я его, – мой диплом и другие документы упали ко мне на колени; выпала и маленькая бумажка, которой извещали меня, что я не принята на курсы «за неразрешением моей матери». Я сидела неподвижно. Удар грома, молния, упавшая у моих ног, не могли бы теперь заставить меня пошевельнуться.

Я встала, легла на постель… Мне вдруг показалось, что в комнате стало ужасно тихо: слышно, как муха пролетит. Я чувствовала, что глаза мои влажны, но слез не было… Я лежала неподвижно, точно меня придавили свинцом, точно меня кто сильно ударил… Что ж теперь? ехать за границу, ехать в Петербург?..

А сестры наверху с тревогой ожидали меня.

Сколько времени – не знаю, но я все-таки встала, пошла к ним и молча подала им бумажку. Те прочли и молча опустили головы. Я начала говорить, что сейчас пойду к матери, в последний раз просить ее согласия и сказать ей, что я еду в Петербург. Как ни старалась я быть спокойной, но голос мой дрожал и прерывался.

– Если она не даст согласия, то я поеду за границу, тогда… только вы не говорите, что я вас бросила, – не выдержала я и закрыла лицо руками.

– Лиза, полно, не плачь, – успокаивали меня сестры.

– Нет, Валя, ведь ты еще не замужем, а мне хотелось бы, чтобы ты вышла при мне. Тогда я могла бы быть спокойна за тебя и Надю, – сквозь слезы сказала я.

– Ну, полно: о нас нечего беспокоиться; надо думать о тебе, – утешали меня сестры.

Времени терять было нельзя; я пошла к матери; но разве когда-нибудь ее железная воля могла быть сломлена? Холодный отрицательный ответ; ироническое: «Поезжай, куда ни сунься, без согласия матери тебя не примут»… Оставалось решить, когда ехать в Петербург. Решила завтра. Весь вечер пролежала у себя в комнате в каком-то полусонном состоянии и не могла ни двигаться, ни говорить.

Но вечером, часов в 9, за полчаса до отхода парохода, я вдруг решила ехать; чем скорее, тем лучше. У мамы в это время сидел чиновник из Сиротского суда; дети убежали играть. Мы были втроем на антресолях. Минута была самая благоприятная.

– Надя, я иду! – сказала я сестре. – Одевайся.

Наши сборы были недолги. Потихоньку спустились мы с лестницы, чтобы незаметно уйти черным ходом. Но в коридоре нас ждала горничная. Мама, очевидно, подозревала что-то и велела ей сидеть внизу у лестницы.

– Пожалуйте к мамаше, – сказала мне моя дуэнья. Я быстро и решительно вошла. Мама сидела с чиновником. По моему дорожному костюму она сразу поняла, в чем дело.

– Куда ты едешь?

– В Петербург, – твердо отвечала я, сама удивляясь странной звучности своего голоса.

– Как, и не простившись со мной? – продолжала мама тем же удивленным тоном. Я отлично видела притворство и ничего не ответила.

– Зачем ты едешь? – продолжала мама, как будто нарочно, разговаривая при постороннем, выставляла перед ним свое семейное дело.

– Мне пора… – сказала я и повернулась, чтобы выйти.

– Как ты можешь… без спросу… – слышала я вслед… И все это не скрывая, при постороннем… О-о! если б этот звук мог выразить стон души человеческой, который был готов вырваться у меня, когда я вышла из залы.

Надо было торопиться. Быстро сбежали мы по черному ходу вниз, мимо изумленных горничных; пробежали по двору. Луна ярко светила. Мы не шли, а бежали по улице, торопясь нанять извозчика. Наконец, через полчаса, мы были на пристани; несколько минут спустя были уже на пароходе и ехали в Рыбинск.

Никогда не забуду я этой ясной, холодной августовской ночи. Мы ехали более суток… дорога длинная, скучная… Я старалась спать как можно больше. Иногда только в голове проносились какие-то обрывки мыслей: «Вот приеду в Петербург, поговорю с директором… Почему он в марте позволил мне подать прошение, а затем вдруг отказал в приеме за неразрешением матери? Как он узнал, что у меня есть мать? Если ничего не удастся, выправлю себе заграничный паспорт»…

…Сюда мы приехали вчера утром. Я не обратила ни малейшего внимания на столицу, которую видела в первый раз в жизни. Прямо из номера я поехала в Исаакиевский собор; что-то подсказывало мне: поезжай сначала туда, иначе ничего не выйдет. Я быстро вошла в собор, упала на колени в темном углу и пробормотала горячую, бессвязную молитву; потом бросилась на первую попавшуюся конку… С непривычки мне было очень неловко пересаживаться с одной конки на другую; наконец, сойдя со второй, с помощью какого-то доброго человека, я пошла на 10-ю линию, д. № 38. Два швейцара в ливрее стояли у крыльца. Я поднялась по каменной лестнице в большую прихожую. В доме шла переделка: всюду виднелись столы, вещи, вынесенные из других комнат, стояли ведра с краской и валялись кисти.

Я спросила, можно ли видеть директора.

– Он только что уехал, – ответил швейцар, – пожалуйте в канцелярию к его секретарю.

Нечего было делать; надо было хоть что-нибудь узнать, и я отправилась в канцелярию. Молодой человек сидел у письменного стола и писал. Он весело и любезно осведомился, кто я такая, и, узнав, как меня зовут, воскликнул:

– А, это вы! Знаете ли, у нас из-за вас возникло целое дело!

Я с недоумением посмотрела на него.

– Дело в том, что вы были приняты…

– Позвольте как же это? – прервала я его. – 20-го числа я получила бумагу с отказом.

– Вот именно. А между тем вы были приняты, и вам послана повестка 9 августа. Но мы получили письмо от вашей матери: она перехватила эту повестку и написала нам, чтобы директор не принимал вас, потому что она, вследствие разных домашних обстоятельств, запрещает вам поступать на курсы. Тогда мы выслали вам бумаги обратно, с отказом.

Я слушала молча… мне нужно было сохранить приличное спокойствие, надо было собрать всю силу воли, чтобы на лице не было заметно того, что происходило у меня на душе. А между тем… о, Боже мой! Страшное негодование на низкий поступок матери, на ее бессердечие, казалось, лишило меня способности соображать и думать. А – а! Так вот как! Да! ведь это ее манера действовать из-за угла, потихоньку наносить удар тогда, когда его меньше всего ожидают. Ну, что же? Ведь я знаю свою мать настолько, что должна была ожидать и этого; но все-таки удар был неожиданным…

– Вы могли бы указать в прошении другой адрес, – сказал мне секретарь.

– Вот этого я не догадалась.

– Но ведь вы совершеннолетняя?

– Да, как видите. Сиротский суд мне уже выдал свидетельство о безбедном существовании.

– Эх, дело-то какое! Ведь у вас серебряная медаль, помилуйте! вы были приняты… Сегодня еще у нас был о вас разговор с директором. Вас, пожалуй, придется принять… вот только вы переговорите с директором. Право, такой исключительный случай. С одной стороны – письмо вашей матери, с другой – все права на поступление…

– Скажите, можно сегодня видеть директора? – спросила я.

– Ввиду таких исключительных обстоятельств, как ваше, вы как приезжая можете явиться к нему на квартиру, и он вас примет. Он теперь остановился у брата – Невский, 163… Вы можете застать его дома часов в 5.

– Благодарю вас.

– Не стоит, объяснитесь с директором. Да, вышло целое дело, – весело повторял секретарь, видимо довольный тем, что у них, на курсах, вышло «целое дело».

Я поехала домой. Мне вдруг показалось очень интересным ехать по петербургским улицам и смотреть на все, что попадалось на пути. Я приехала в свой номер в самом оживленном, приподнятом настроении и, наскоро пообедав в какой-то кухмистерской, отправилась к директору. Найти его квартиру было вовсе не трудно. Директор обедал, но все-таки вышел ко мне. Это был господин средних лет, брюнет, с проседью; круглое лицо, прямой пробор на голове, ласковые, темные глаза и модная бородка клином. Узнав мою фамилию, он слово в слово повторил рассказ секретаря и, сказав то же: «Такой редкий, исключительный случай», – велел мне на другой день явиться на курсы к 12-ти часам. Было только 6 час. вечера, когда я вышла от директора. Что было делать целый вечер? Я пошла по Невскому… Какое мне было дело до этой толпы, беспрерывно мелькавшей у меня перед глазами?..

На другой день, съездив с сестрой в Петропавловский собор, я приехала на курсы. Целый час пришлось дожидаться директора: он ездил с докладом к министру. Двери канцелярии постоянно отворялись, являлись барышни с неизменным вопросом: позвольте узнать, принята я или нет, – и секретарь то отвечал утвердительно, и тогда барышни уходили веселые и довольные, то отрицательно, тогда следовал печальный вопрос – почему же? Одной при мне возвратили документы, другой, замужней, директор отказал потому, что муж ее не имел служебного положения в Петербурге…

Наконец директор сказал мне:

– Пожалуйте. Все, что я могу для вас сделать – посоветовать обратиться к попечителю округа с прошением, в котором вы изложите все обстоятельства дела. Он человек добрый, быть может, он и сделает для вас что-нибудь.

Он дал мне адрес М.Н. Капустина и сказал, что я могу его застать дома в 3 часа. Придя в номер, я написала прошение и поехала. Извозчик попался довольно бестолковый, он не мог найти квартиры по данному адресу; пришлось справляться в участке, и городовой проводил меня и сестру до дверей квартиры. Нам отворил лакей, чрезвычайно добродушного вида. Первым его словом было:

– Сегодня его превосходительство не приказывали никого принимать.

– Мне невозможно ждать! – воскликнула я. – Я приезжая, мне каждый час дорог, и я не могу ждать до завтра. – Добродушный человек сразу вошел в мое положение и решил принять меня на свой риск, ввиду того, что я приезжая. Попечитель должен был приехать не ранее 4-х часов. Мы погуляли в Летнем саду, и в 4 часа я пришла опять. Дверь была отворена; лакей сбегал наверх и через минуту сказал:

– Пожалуйте. Его превосходительство очень занят; у него инспектор и еще кто-то…

Я вошла в небольшую гостиную; лакей понес мое прошение в кабинет, оттуда слышались голоса; мое прошение прочитали вслух, и не успела я поднять глаз, как высокий и худой старик очутился предо мною.

– Видите ли, сударыня, дело такого рода… я ничего не могу сделать. Хотя вы и совершеннолетняя, но послушание родителям тоже дело необходимое. Все, что я могу для вас сделать, – написать вашей матери письмо, уговорить ее позволить вам учиться. Может быть, она и послушает меня, старика.

И прежде чем я успела что-нибудь сказать, он уселся за стол и велел мне сказать адрес. Крайне неловко было оторвать его, пока он записывал, а между тем я знала, что его превосходительство делает совершенно бесполезную попытку. Он записал адрес.

– Ну, вот теперь я напишу вашей матушке, а вы подождете здесь ответа. До понедельника.

– Ваше превосходительство, я не могу жить здесь так долго; к тому же это все равно бесполезно: в силу раз установившихся предрассудков она не сдастся ни на чьи просьбы…

– Г-м… Но все-таки я напишу, а она пусть ответит мне телеграммой. Надо ждать до субботы.

– Ваше превосходительство, все равно это бесполезно, – сказала я. – Если вы не примете меня здесь, все равно, я уеду в Швейцарию, мне ничего более не осталось, – говорила я, и голос мой зазвенел, в нем слышалась энергия отчаяния: я чувствовала в себе силу, защищая свое право.

– О, какая же вы самостоятельная! – удивился попечитель.

– Позвольте, – вдруг вспомнил он. – Знаете ли, что и в медицинский институт должны поступать с позволения родителей; я сейчас покажу вам правила.

– Неправда, ваше превосходительство, достигшие 21 года принимаются без позволения родителей, – быстро ответила я, совсем забыв, с кем я говорю.

– Не может быть, я покажу вам правила, – он вошел в кабинет и вынес оттуда книжку. В дверях стояли три господина в синих фраках, которые вышли из кабинета и молча смотрели на эту сцену. Его превосходительство быстро прочел § и вдруг запнулся: «Лица, не достигшие 21 года, должны предъявлять позволение родителей. Гм… вы правы… да… до 21 года… Такой редкий, исключительный случай»… Он был озадачен, и очевидно сам растерялся, не зная, что со мной делать. Он усадил меня у окна в кресло; сам сел напротив.

– Расскажите мне, кто вы такая?

В кратких словах рассказала я ему о моей семье. Он удивился:

– Да откуда же вы такая самостоятельная?

– У меня есть средства после отца; и поэтому я поеду за границу, если меня здесь не примут.

– Извините, но который вам год?

– 15 августа мне исполнился 21 г.

– Скажите! Каково нынешнее молодое поколение, – обратился попечитель к господам, неподвижно стоявшим все время у дверей. – Так и рвется к образованию! Нам, старикам, стыдно. Ну, хорошо; я поговорю о вас с министром; приходите завтра, постараюсь сделать, что могу… – добродушно проговорил попечитель, ласково беря меня за руку.

– Ваше превосходительство!.. – Я не могла более сказать ни слова, и слезы так и хлынули из глаз.

– Ну, ну, успокойтесь, приходите завтра, – проговорил он, провожая меня в переднюю.

Дошло до министра! Что может выйти? Дальше идти некуда, надо возвращаться обратно… Но я все-таки не оставлю этого дела: если я сейчас получу отказ, если мое право на продолжение образования не будет признано… тогда я прямо от Капустина еду в редакцию газеты «Новое время» и рассказываю там все… Пусть эта история будет предана гласности; я обращаюсь к общественному мнению, к мнению печати, которая, конечно, должна обратить внимание на возможное повторение таких случаев.

24 августа

Сижу в Летнем саду и пишу. Сейчас надо идти к попечителю. Но мне уже все безразлично… Я так утомлена этими мытарствами, что мне совершенно все равно, каков бы ни был ответ попечителя. Надо собираться ехать в Швейцарию, и я уже думаю о том, где и как достать заграничный паспорт.

24 августа. Вечером

Я принята! О наконец-то, наконец я добралась до пристани. Курсы для меня – пристань, с которой я отправлюсь «в плавание по волнам моря житейского». Когда сегодня я шла к попечителю, странное дело: несмотря на то, что я уже ни на что не надеялась, я думала: неужели же мое случайное знакомство с Э-ном, возобновление знакомства с М.Я.П. было напрасно? Знакомство с одною из слушательниц курсов и моя переписка с ней – неужели это было напрасно? Тогда, зимой, я сочла это за добрый знак, а теперь? Казалось невероятным, чтобы это было напрасно. Все это явилось так случайно, и именно в последний год, когда мне было особенно нужно. И еще: я заметила, что мне ничего в жизни не дается сразу, а непременно пройдя через несколько препятствий, даже до смешного: несмотря на точный адрес М.Н. Капустина, я и то не могла сразу найти его квартиру…