Текст книги "Дневники русской женщины"

– Если вы интересуетесь этим, то сами можете прочесть, – заметил кто-то.

Этого было достаточно… даже слишком. Я не знала, сердиться ли мне, возмущаться ли, или презрительно улыбнуться. Так рассуждать могли гимназистки V класса. Я сочла совершенно бесполезным тратить слова на возражения: для меня достаточно было и того, что я услыхала.

Председательница начала чтение главы «Законы о печати». Я слушала рассеянно, так меня поразило подобное равнодушие к своему; уж если «необходимо» изучать, то во всяком случае начать надо со своего, а никак не с чужого. И потом – такой пренебрежительный тон, такая нетерпимость чужих мнений… Читали очень недолго. Подали чай. Все сидели молча, разговор не клеился… Наконец, через полчаса все разошлись.

Я ушла домой с намерением при первой же возможности выйти из этого кружка. Оставлять его после первого же раза мне не хотелось, я все-таки решила не спешить и сначала присмотреться ближе к ходу занятий. Отношения членов к предполагаемым рефератам обозначились на первом же собрании: их брали лениво, отговариваясь неимением времени, словом, что называется, «спустя рукава»…

22 ноября

О, как давно я не писала! Решительно не было возможности остаться наедине сама с собой, некогда углубиться в себя, некогда думать… словом, жизнь захватила меня. Днем на лекциях, вечером – или занимаешься, или идешь в театр, или на публичную лекцию; поздно вернешься домой, усталая от дальней ходьбы, и валишься на постель спать, с массой интересных мыслей и впечатлений… Сколько нового! Бесконечная панорама жизни развертывается перед тобою, приглашая тебя принять участие в этом беспрерывном движении вперед и вперед…

Я была на трех публичных лекциях Исаева: «Настоящее и вероятное будущее нашего народного хозяйства»; эти лекции дали мне понятие о современном неудовлетворительном состоянии народного хозяйства. К сожалению, конец их не соответствовал моим ожиданиям: вместо того, чтобы нарисовать картину положения, к какому мы придем, если будем вести свое хозяйство, как теперь оно ведется, профессор очень осторожно коснулся вопроса о том, как надо изменить его и что из этого выйдет. А ведь это «надо» так легко может остаться только словом.

Заседание Комитета грамотности, на котором я была, было очень бурное: все время были прения. Разбирался вопрос об ассигновке 2000 руб. ежегодно на предпринятое комитетом статистическое исследование положения школьного дела в России. Нашелся один оппонент, недавно вступивший в члены Комитета, который доказывал, что подобная трата денег совершенно излишняя, что у Комитета грамотности есть более прямые задачи – это грамотность. Из всего собрания нашелся только один, который возразил этому ярому стороннику исключительно грамотности настолько дельно и метко, что его приветствовали громкими аплодисментами. В зале была масса публики, преимущественно из учащейся молодежи – студентов всех заведений и нас тоже со всевозможных курсов; замечательно, что среди студентов я не встретила ни одного мундира лицеиста или правоведа, или вообще изящно одетого студента: молодежь была в стареньких мундирах, у иных даже рубашки простые и волосы лохматые и вообще внешность непривлекательная, но с какою жадностью прислушивались они к каждому слову каждой речи! Какое напряженное внимание читалось на их лицах, в их глазах! Как жарко они аплодировали удачным возражениям, хорошей речи или докладу!

Да, в этой зале делалось хорошее дело… неотложная, необходимая работа. И мои убеждения здесь, в столице, получают все более и более подтверждений de facto. В настоящее время, при таком положении вещей, наиболее симпатичная и, главное, плодотворная, необходимая деятельность в деревне, в селе, в городе – для народа. И теперь я вижу, что это на самом деле так.

28 ноября

За последнее время я замечаю, что некоторые вещи на меня производят сильное впечатление… Я даже не ожидала ничего подобного… Я прочла недавно статью Семевского в сборнике для самообразования по крестьянскому вопросу, и так как я по этому предмету еще ничего не читала, то была так поражена, мне вдруг с такою поразительной ясностью представилась картина «сыновней несправедливости», как называю я крепостное право, что я, как уничтоженная, бросилась на постель и долго не могла заснуть, чувствуя сильное возбуждение. Мне хотелось сейчас же идти к народу, сделать для него, хоть что-нибудь сделать… Я чувствовала, что на мне точно долг какой-то лежит по отношению к несчастному, веками угнетенному народу, которому, наконец-то, дали свободу… Да, за то, что он был веками угнетен, закрепощен, за эту возмутительную несправедливость – какая только могла существовать – все должны послужить ему теперь, в свою очередь…

29 ноября

В нашей временной квартире постоянный шум и движение, несмотря на то, что нас живет всего 8 человек; живя в небольшом обществе, конечно, легче ближе познакомиться, чем в большом интернате. Все это хорошие люди; все более или менее усердно занимаются, интересуются предметами, читают… Но… почему же их общество опять-таки не может удовлетворить меня? Я со всеми в хороших отношениях, но и только: стараюсь искать в них чего-нибудь, что бы они могли дать мне, – а они ничего не дают. Несмотря на то, что занятия всюду и справа и слева (я живу в средней комнате, вдвоем), – все-таки нет той освежающей умственной атмосферы, которая, казалось, должна бы создаться. Мелочность и чисто женская придирчивость развиты здесь ничуть не меньше, чем в любой необразованной женщине. Не слыхать ни одного интересного разговора или спора; меня поражает отсутствие каких-либо высших жизненных запросов или научных интересов, когда мы сходимся все вместе за чайным столом. Так себе, болтаем пустячки, а иногда даже несносный вздор; со стороны послушать – даже тошно станет. Ведутся самые обыкновенные житейские разговоры о погоде, о том, кто где был, что где случилось; тогда кто-нибудь придерется к другому; завяжется спор, невинный, но шумный; крикливые голоса двух сестриц П-рь резко выделяются на общем фоне; шум, гвалт, а из-за чего, подумаешь? Часто предлагаются вопросы уже совсем институтского характера, вроде того: кто всех красивее? или как вам нравится такая-то? (впрочем, слово «нравится», конечно, относится к наружности). Подобные интересные вопросы возбуждают соответственные разговоры… А о нетерпимости – и говорить нечего. Она здесь так сильно развита, что я буквально отвыкла выражать искренно свое мнение о чем-либо. Мне столько раз возражали, и так грубо, так резко, что я уже не рискую заводить разговоры о чем-либо, тем менее о том, что меня интересует. Словом, я, оставаясь со всеми в хороших отношениях, ушла в свою раковину… Тяжелее всего то, что всегда приходится быть на виду, и, как бы ни была расстроена, все-таки должна сдерживать себя, чтобы, Боже упаси! не ответить кому-либо на навязчивые вопросы (буде их предложат) слишком односложно или нервно, или с явным нежеланием продолжать разговор. Сейчас же обидятся, придерутся; найдутся охотники поддержать; и вот мне, вскоре после того реферата, который меня так расстроил, что я на назойливые вопросы: как, ну что, расскажите, – односложно ответила: нечего рассказывать, – уже пришлось выдержать целую бурю негодования, которая поднялась после этого краткого ответа. «Как, вы не хотите отвечать? Как это нелюбезно с вашей стороны!»

– Да чего от Д-вой ожидать! Ведь уже про нее давно известно, что она на курсах всех обрывает! – Ее даже боятся; я знаю нескольких, которые жаловались мне на ее грубость… – Немудрено, если с вами никто не захочет сойтись… вы оттолкнете своей грубостью… – щедро сыпались обвинения из уст «развитых» девиц, которые никак не могли сообразить самой простой вещи, что я так была расстроена, что человеку прямо не по себе, что он не может же быть всегда, во всякую минуту готов к их услугам. Тогда за мной вслед пришла в нашу общую квартиру одна сестра П-рь, – и крикливо, как торговка, размахивая руками, начала рассказ о реферате; все слушали с любопытством…

– Вот, г-да, кто расскажет, так уж расскажет, – и все, как стадо баранов, повернулись в ее сторону; я слышала похвалу П-рь, которая, очевидно, предназначалась как шпилька по моему адресу.

Чтобы прекратить все подобные заявления я, скрепя сердце, сказала, когда П-рь кончила:

– Господа, как видите, реферат был настолько плох, что мне прямо было неприятно о нем рассказывать!.. – Никто не слыхал моих слов, потому что уже начался другой спор…

И вот сегодня, когда я, наконец, опять увиделась с М.Е., придя в ее тихую, милую комнатку, когда я опять могла видеть и говорить с близким человеком, я не выдержала, и невольно у меня вырвались рыдания, и, упав головой на колени М.Е., я расплакалась как ребенок.

Она испугалась:

– Да разве можно быть такой нервной, Лиза? Здесь, в Петербурге – это невозможно; вам надо лечиться…

– Нет! уверяю вас, что я вовсе не нервная. Это я только так… потому что у себя, в интернате, никогда не показываю им ничего, и меня никто не считает нервной, – с трудом говорила я, стараясь овладеть собой.

Это и в самом деле глупо. Что за вздор – нервы. Эх, если бы была возможность, я вылечилась бы своим способом: холодная ванна каждый день; потом гимнастика… Жаль, что здесь нет ни того, ни другого. А то это – лучше всяких лекарств. А самое лучшее – уметь владеть собой. Что за глупые создания мы, женщины! Неисправимы! слезы и нервы – очевидно прирожденные средства нашего пола.

30 ноября

Недавно у нас была вечеринка. Я и раньше весьма скептически относилась к ней; мне, когда я присмотрелась к своим интернаткам, казалось, что на ней не может быть весело, что непременно будет чего-то недоставать… Но то, что я услышала, то, что было преподнесено собравшимися в виде «литературно-музыкально-вокального отделения», – превзошло все мои ожидания: нельзя было хуже петь, читать и играть, чем это сделали шестеро из 9 исполнительниц. Стыдно было за них, смешно и стыдно перед собравшимися профессорами, которых мы приглашаем на эти вечеринки (это единственный мужской элемент, который допускается): первые два ряда заняты ими, и редко когда на долю такой достойной публики выпадало такое недостойное исполнение. Но хуже всего были сами слушательницы: после каждого номера, не разбирая, они хлопали изо всех сил, кричали: «бис»… Толпа и на этот раз показала себя тем, что она есть: недисциплинированная, обрадовавшаяся случаю пошуметь, – топать начали всему, что слышали с эстрады, не отдавая себе отчета, хорошо ли, нет ли, и тем еще более поощряя беззастенчивую смелость бездарностей, которые терзали слух то завыванием, читая стихи, то играя на рояле, то пением. Зато тем резче среди ничтожностей выделялись трое исполнительниц; одна из них обладает прямо оперным голосом, и я, стоя за роялем, ясно читала на лицах профессоров восхищение, когда она пела. У нас, конечно, есть и такие, которые хорошо играют, поют; но именно все наиболее способные и отказались… Из скромности, должно быть? В таком случае очень жаль…

Концертное отделение кончилось; профессора и мы перешли в нижнюю залу, где были приготовлены столы с чаем. (Эти вечеринки устраиваются в пользу касс, которые существуют на каждом курсе; билет стоит 25 коп., чай 8 коп.) Распорядительницы-кассирши встречали профессоров при входе в зал; они же со своими помощницами продавали чай, булки. Конечно, для профессоров это угощение было бесплатно… Что же будет дальше? – спросила я себя, видя, как зала постепенно наполняется народом, что мало-помалу образуются группы и расходятся к столам.

– Давайте занимать Середонина, – раздалось вдруг над моим ухом. Я обернулась – передо мной стояла Д-ва, очевидно знакомая с Середониным. Мне было решительно безразлично: скучать ли весь вечер одной или идти «занимать» профессора. Я предпочла последнее, надеясь поближе познакомиться хоть с одним из наших профессоров. Мы вместе подошли к Середонину: она, девица чрезмерно бойкая и юркая, смело атаковала С. сразу массой вопросов, на которые он не успевал отвечать.

– Г-н профессор, а вы почему так поздно пришли? Это нехорошо, не годится, – говорила курсистка.

– Извините, я опоздал, но я не мог иначе… в другой раз – буду раньше, непременно, – вежливо извинялся Середонин.

– Ну, смотрите, не извольте же, – капризно-фамильярным тоном барышни продолжала Д-ва… Разговор грозил принять чисто светский бессодержательный характер гостиной болтовни, потому что она говорила без умолку, не давая сказать ни слова профессору, который из вежливости не решался оставить нас. Надо было это прекратить. Я тихо спросила С-на о каком-то вопросе по истории; заговорили о ней, о секциях; мы подошли к столу, предложили ему чаю и уселись тут же. Другие первокурсницы, привлеченные любопытством, подошли к нам, за ними – другие, около нашей группы образовался тесный кружок, который точно отрезал нас от залы, так что ни видеть, ни наблюдать уже не было возможности. С-н, очевидно, чувствовал себя очень непринужденно в нашем кружке; разговор носил то отчасти научный характер – и тогда становился наиболее интересным, то светской болтовни – как только новые лица вступали в разговор. В общем – он плохо рекомендовал первокурсниц; потому что часто, очень часто, разговор принимал чисто гимназический характер; с С-ным говорили таким тоном, каким гимназистки обращаются к своему учителю, когда встречаются с ним не на правах ученицы, но «барышни». Ах, какой вздор говорили мы! Какие глупые вопросы задавали! Наконец, когда Д.М. опять удалось заговорить с С-ным, то все пропало: пришлось поддерживать до такой степени ненужную и неинтересную болтовню, что я в глубине души была рада, когда к С-ну подошла его невеста (одна из слушательниц IV курса) и велела ему ехать домой. Среди нас послышался недовольный ропот, но невеста – на то и невеста, чтобы жених находился в ее распоряжении. После ухода Середонина я посмотрела на часы: был уже 1-й час – пора было домой. Многие уже расходились. Я прошла еще раз по зале: наши бродили по комнате, разбившись на группы; в одном углу толпа окружала Гревса. Многие профессора уже уехали. Больше нечего было смотреть, нечего делать. Я отправилась домой и долго сидела на постели, раздумывая над всем виденным и слышанным… Даже как-то не верилось: да полно, неужели все это было у нас, здесь, на курсах?..

6 декабря

Завтра в Дворянском собрании вечер в пользу общества доставления средств нашим курсам. Приглашены известные артисты: Фигнер, Тартаков и еще кто-то и артистки. Заранее предвидя, какая скука меня ожидает на вечер, когда, по окончании концерта, начнутся танцы, я решила быть действующим лицом, т. е. что-нибудь «делать» – по хозяйственной части, продавать, помогать кому-нибудь; это, мне кажется, все же лучше, чем, не имея ни души знакомых (а курсисток – наверно потеряешь в толпе, да у них есть свои знакомые), слоняться бесцельно по зале или подпирать ее стены, когда перед твоими глазами будут кружиться пара за парой. Впрочем, говорят, в третьем году вечер был очень интересен: профессора говорили речи, между ними – Гревс, Семевский… было хорошо и интересно.

Вместо того, чтобы слушать прекрасные, увлекательные, пылкие речи, я буду продавать прохладительные напитки в качестве помощницы распорядительницы. У нас распорядительниц выбирали баллотировкой. Подумаешь, невесть какое важное дело! Стоит для того, чтобы выбрать трех человек поизящнее, порасторопнее, – писать билетики с фамилиями, потом их раскладывать, потом – считать, потом – объявлять результаты голосования… Хотели даже выбирать и помощниц (по две у каждой распорядительницы), да вовремя спохватились, что это была бы уже совсем пустая потеря времени…

Я чувствую, что буду недовольна собой… К чему я взялась за это дело? – Ведь я могла бы уехать тотчас после концерта. А нет: ведь я же знаю, что не уеду: странное свойство человеческой натуры – противоречить самой себе.

Меня уверили, что продавщицам надо обязательно быть одетыми в светлые платья; я выписала из дома свой единственный вечерний туалет, к слову сказать, очень нарядный и изящный, и завтра – к своему собственному удивлению – обращусь из скромной, просто одетой и гладко причесанной курсистки в изящную барышню. Да, я буду зла на себя… и тем более, что заранее знаю, как наши интернатки щедры на комплименты, чисто институтские аханья и восклицания по поводу платьев…

– Господа, Д-ва будет очень интересна на вечере… она будет в розовом платье, – вы не видали? какая прелесть! – слышу я еще и теперь. Но в общем все-таки очень мало слышишь разговоров о вечере и туалетах (и то слава Богу, а то бы просто, кажется, сбежал бы), и в этом проявляется характерная черточка: у нас если и занимаются тряпками, то именно en passant⁵, в крайней необходимости, не делая из этого события жизни или предмета разговора на целый вечер. Мне даже стало смешно на самое себя: почему-то многие уже и теперь дают мне советы насчет прически, завивки, так что я пресерьезно раздумывала, стоит ли завиваться на вечер, не будет ли это с моей стороны излишнее, – настолько заниматься собой, тратить много времени… не лучше ли, не более ли соответствует моему теперешнему положению – скромная и простая гладкая прическа?

– К такому платью – ваша всегдашняя прическа не идет, – решила за меня одна из наших интернаток.

Однако завтра ботаника, вставать надо в 9 часов утра, и потом придется рано ехать на вечер к своему посту… пожалуй, устану до последней степени.

10 декабря

Был вечер, сошел весьма удачно, как это, впрочем, и всегда бывает; наш вечер дает обществу для доставления средств В. Ж. К. около 4-х тысяч чистого доходу. Я приехала рано и уехала поздно… Впервые увидела я всю, так сказать, подкладку этих благотворительных вечеров, все приготовления, хлопоты по устройству столов, их украшений и т. д., одним словом – как делается все то, на что публика менее всего обращает внимание… Сколько раз, напр., пила я чай на каких-нибудь вечерах и никогда, конечно, не думала о том, что этот стакан был кем-нибудь налит; а на другой день после бала бледная, утомленная экономка, раздавая завтрак в столовой, рассказывала: «Вернулась я, барышни, домой в 6½ час… дела-то сколько было! Одних лимонов 500 штук разрезали… устала – страшно, а сегодня в 8½ час. встала»…

Ровно в 4 часа окончился вечер; лакей, важный и бритый, торжественным шагом прошел по всем залам молча, звоня в колокольчик; мне он показался тенью отца Гамлета среди этой пестрой, нарядной, веселой толпы. В зале погасло электричество: полутемные опустевшие комнаты, за несколько минут еще ярко освещенные, полные народа, – казались теперь такими мрачными, неуютными… публика вся исчезла вниз в раздевальные; распорядительницы за своими столами торопливо пересчитывали вырученные деньги и потом вереницей потянулись к кому-то сдавать свои счеты: за контрольным столом «комитетская» дама в кокетливом туалете принимала деньги и записывала… Мы, помощницы распорядительниц, зевали, стоя тут же, и собирались уезжать… Прислуга суетилась, убирая посуду: полусонные лакеи бродили как тени… и мне вдруг бросился в глаза весь беспорядок, в котором стояли стулья, облитые скатерти на столах; грязные стаканы из-под чаю…

У меня нет никого знакомых; даже ни одного студента, хотя почти у всякой курсистки их наберется несколько человек. Сидя за столом, машинально наливая стаканы оршада, лимонада и получая деньги, я думала: нельзя сказать, чтобы это было весело… вот у других продавщиц знакомые помощники-студенты, они разговаривают очень оживленно, видно сейчас, что им весело… А тех, которые продают цветы (для этого нарочно выбрали трех самых изящных блондинок), наверно окружали знакомые… Хотела ли я быть на их месте, сидеть в первой комнате, в зеленой беседке? – нет; потому что и меня тогда окружали бы, как окружают их теперь, путейцы, техники, студенты, артисты – пришлось бы и мне так же мило улыбаться, вести ту же пустую незначительную болтовню о погоде, о театрах, о вечерах, – одним словом, «светский» разговор… И тогда была бы я недовольна, и теперь нельзя было сказать, что я была очень довольна. Я, наконец, разозлилась на себя за свою требовательность: что же лучше? Сидеть в зеленой клетке и продавать цветы и свои улыбки или же просто продавать питье за своим небольшим столиком, вовсе не будучи окруженной, но зато и не ведя утомительной болтовни? ведь последнее все же было лучше. Итак, вечер прошел для меня – ни весело, ни скучно; как я и думала.

В самый разгар нашей торговли к нашему столику подошел студент и попросил позволения присесть на свободный стул. Я, конечно, позволила; он уселся и задумался… я сидела рядом с ним: мне то и дело приходилось продавать, получать деньги, передавать стаканы помощникам-студентам, говорить с ними и со своими товарками… и все в присутствии совершенно постороннего человека, который откуда-то взялся, сидит, молчит… Это меня стесняло; мне становилось неловко, что в нашу дружную компанию попал чужой человек, и я мысленно пожелала, чтобы он или скорее ушел, или хоть заговорил из приличия. И он, действительно, задал какой-то вопрос относительно вечера… мы разговорились; потом он встал и предложил мне оставить на несколько времени мою обязанность и пойти отдохнуть. Я пошла с ним бродить по залам… мы ходили, разговаривали, и ничего: разговор клеился. Наконец, он представился и, в свою очередь, спросил у меня мое имя и фамилию. Так мы познакомились, и он даже попросил позволения навестить меня в интернате. Я согласилась, удивляясь в душе такому быстрому ходу знакомства с человеком, о котором полчаса тому назад и понятия не имела; но в то же время сообразила, что ничего не потеряно: или это знакомство не состоится, если он придет и не застанет меня дома, и не осмелится прийти в другой раз, – или просто забудет о моем существовании и его просьба о позволении бывать у меня окажется пустыми словами – тем лучше, я буду покойнее, и впредь буду осторожнее относительно подобных субъектов; если же, паче чаяния, он и вправду придет и дома застанет, – тогда я буду иметь возможность доставать через него книги из университетской библиотеки. Как я теперь присмотрелась к нашей жизни, то вижу, что студент в сущности необходим, именно для книг, для того, чтобы он доставал билеты, вообще – для услуг. Говорю так потому, что к нашим интернаткам постоянно ходят студенты, люди очень интересные, и наши тяготятся их посещениями, которые у них отнимают время для занятий, но все-таки поддерживают знакомство именно ради «услуг». А так как я тоже сомневаюсь в том, чтобы была возможность познакомиться с интересными людьми, то надо желать более доступного, ну, хоть кого-нибудь для «услуг» и главное – ради книг! Как они мне нужны! И как трудно их достать…

13 декабря

Была у заведующей интернатом, члена комитета O.K. Н-вой. Это – очень симпатичная молодая женщина. Ей, как принимающей живое участие в делах курсов, конечно, известна моя история, единственная в своем роде, которая так ярко освещает благородную и гуманную личность М.Н. Капустина. O.K., познакомившись со мной, отнеслась ко мне в высшей степени симпатично, и мне довольно часто приходилось разговаривать с ней на курсах. Она пригласила меня бывать у нее, и я собралась только сегодня. O.K. живо интересуется нашей жизнью, занятиями и моей предстоящей поездкой домой на праздник. Этот мой приезд, по ее мнению, да и по мнению многих, должен доказать моей матери всю неосновательность ее предрассудков, ее предубеждения против курсов. O.K. начала меня расспрашивать о моей семье, и достаточно было немногих слов, чтобы она задала мне вопрос, который я слышу уже во второй раз:

– Скажите, да откуда же у вас явилось такое желание учиться? Как при таких обстоятельствах у вас явилась мысль поступить на курсы?..

Вопрос лестный для меня, но в то же время он меня и удивлял.

– Может быть, из вашей гимназии кто-нибудь был на курсах?

– Нет; из 2-й гимназии, где я воспитывалась, никто не поступает на высшие курсы; я – первая, поступившая оттуда.

– Так, значит, и не из гимназии вы вынесли подобную мысль? – удивлялась O.K. Я до такой степени сроднилась со своим стремлением, с мыслью о необходимости продолжать свое образование, что подобный вопрос даже приводит меня в недоумение… И в самом деле? Как мне ответить на вопрос, как при всех неблагоприятных обстоятельствах могло во мне зародиться подобное желание? С каких пор? Я в точности не помню… помню только, что я уже будучи 14-летней девочкой решила, что в 21 год буду на курсах. А как пришла мне в голову мысль о высшем образовании – я никогда не задавала себе подобного вопроса; я считала, что это так естественно, так просто, что тут и спрашивать нечего и удивляться нечему… Приблизительно только я могла ответить O.K., что меня всегда поражала узость взглядов женщин, недостаток умственного развития, а главное и единственное, что я могла изредка наблюдать – разговоры мужчин и женщин. Первые – меня всегда более интересовали тем, что были интереснее и содержательнее пустой женской болтовни, переливанья из пустого в порожнее. Я стала сравнивать тех и других: читая книги, изучая литературу, биографии писателей, а главное – образование мужчин и женщин, я увидела, что образование необходимо для умственного развития, что мужчина по окончании гимназии идет в университет, а для женщины – три дороги на выбор: или место учительницы в селе или городе, или бездельное сидение дома до замужества, или же беготня по грошовым урокам. И все это начинается для них в такое время нашей юности, когда перед мужчиной открываются двери университета, когда он учится, читает, думает… идет вперед, масса новых идей возбуждается в нем, а мы обречены довольствоваться скудными обрывками гимназических знаний, элементарных понятий, почерпнутых из учебников. Я всегда склонна была критически относиться к своему образованию, к гимназическому преподаванию… Само собою разумеется, что в разговоре с O.K. я не так подробно развила свою мысль; я ограничилась только очень краткими словами… и не успела я кончить, как раздался звонок, затем другой – в комнату вошли обычные посетители сред O.K.

Завязался общий разговор о курсах, о недавнем вечере, о том, сколько получено доходу, о петербургском женском клубе и т. д. Этот женский клуб разрешен не как клуб, но под именем Русского женского взаимно-благотворительного общества; но очевидно, судя по началу – это первая попытка женщин создать свой клуб на манер американок. Как взаимное благотворение общество наметило несколько задач, между прочим – учреждение дешевых квартир для бедных интеллигентных женщин, доставление им занятий, организацию дешевой столовой, чтение лекций по разным специальностям – для желающих. Общество будет иметь свою читальню; вход в собрание ежедневный для всех членов. Одним словом – очень и очень похоже на клуб, даже с избранием старшин, дежурных. Мужской элемент не допускается, несмотря на то, что ему страшно хочется, и он употребляет все старания, чтобы попасть туда. О. К. была раз в собрании членов этого общества и говорит, что там очень весело и оживленно… Говорили и о женском медицинском институте. Боже мой! вряд ли когда-нибудь настолько полезное и необходимое учреждение встречало столько препятствий для своего возникновения: до сих пор не решено окончательно, где же строить институт? – Отводят где-то место, но это пока еще только слух.

14 декабря

На днях утром я пошла на лекцию богословия. Добрый батюшка вошел, смиренно сам прочел молитву: Царю Небесный (он сначала было просил нас самих читать ее перед каждой лекцией, но видя, как два или три раза произошло замешательство, вследствие того, что никто не решался читать, теперь всегда сам читает, войдя в аудиторию) и начал защищать учение Библии от взглядов разных ученых и их теорий… Он старался доказать, что Библия не противоречит науке, что сами ученые, несмотря на то, что некоторые из них отрицают существование Бога, необходимость религии, все-таки должны признать, должны вывести из изучения истории человечества, что в человеке всегда жила могущественная потребность – в религии, в стремлении узнать Бога, объяснить себе явления природы, ее возникновение; человеку всегда была присуща мысль о вечности, о том, что со смертью не все в нас исчезнет, а останется нечто. Человек всегда старался проникнуть в тайны неизвестного, за гробом… Батюшка говорил заикаясь, путаясь в словах, и поэтому… как слаба казалась его защита веры! Я слушала внимательно и с интересом, но для тех, кто и вообще не особенно симпатично относится к религии, для тех убеждения и доводы батюшки были, конечно, очень слабы, тем более, что изложение вовсе не отличалось красноречием, а физический недостаток еще более портил всю лекцию.

Через два часа в той же аудитории Гревс читал интересную лекцию о христианстве как историческом явлении, имеющем огромное значение в истории народов; и здесь впервые я услышала речь о христианстве не с той обычной строго религиозной точки зрения, с какой я обыкновенно привыкла смотреть на него. Не касаясь вопросов религии, Гревс разбирал вопрос об изучении этого исторического явления. Этим вопросом стали заниматься сравнительно очень недавно, начиная с 50-х годов нынешнего столетия; само собою разумеется, что в числе писателей, занимавшихся этим вопросом, Гревс выше всех поставил Ренана… Профессор закончил лекцию, высказав убеждение, что все прогрессирует, и человеку необходимо когда-нибудь прийти к познанию истинного Бога.

А вечером я читала лекции Милюкова, введение в курс русской истории. Там мне бросилось в глаза то обстоятельство, что наша церковь – оказывается вовсе не так тесно связанной с государством, если рассмотреть исторический процесс.

15 декабря

Завтра уезжаю домой. Устала до последней невозможности; почти сплю за тетрадкой. Домой! Как-то меня встретит мама? Говорю – неизвестно, настолько мало ее знаю. А меня все ждут с нетерпением… О, как я буду рада видеть их всех, сестер, братьев! Сколько я могу им рассказать, сколько надо сообщить… уже глаза слипаются… не могу писать больше…

Ярославль, 25 декабря

Вот уже целая неделя, как я дома, и не вижу, как время идет… Первые радостные минуты встречи со своими, потом – бесконечные разговоры и рассказы. Дома, конечно, ничего не изменилось. Но мама удивила меня своим отношением ко мне: она встретила меня очень ласково и, кажется, была очень успокоена, видя, что я нисколько не переменилась, что ничего ужасного со мною не случилось и что курсы не оказали на меня никакого «вредного» влияния. Вполне игнорируя курсы, она, тем не менее, с любопытством расспрашивала меня о моем житье в интернате, и так как то, что я рассказывала, было вполне успокоительного характера, то ей не к чему было придраться, и она была спокойна. Но зато она с необыкновенной для меня щедростью принялась заботиться о моих туалетах, находя их слишком плохими. Рассчитывая существовать в Петербурге исключительно на собственные средства, я, конечно, не могу теперь одеваться так, как одевалась прежде… И вот маме надо было найти хотя бы одну, по ее мнению, неприглядную сторону моего существования; не находя ее в моих рассказах, но найдя ее в моем туалете (к слову сказать – вполне приличном), она обратила теперь на нее все свои заботы и, к великому моему удивлению, заботится о моих платьях совершенно так, как будто бы у нас не было отдельного имущества, а она обязана нам все делать. Я прихожу в ужас от такой беспощадной траты денег, но маму убедить – невозможно. С непривычки мне кажется обидным принимать от нее столько подарков, даже невозможным, неестественным, смешным быть одетой на «чужой счет», как я выражаюсь. А главное – мне ничего не надо; я неустанно твержу это маме и этим, по-видимому, только больше подливаю масла в огонь тотчас же.