Текст книги "Тихий дом"

5

Ленка свое детство любила и всегда вспоминала только хорошее. История о неродившемся ребенке как-то прошла мимо, но в подростковые года она, все же сложив целую фразу из обрывков подслушанных разговоров, все поняла. Поняла и ничуть не огорчилась. Ей нравилось быть единственным ребенком. В семье она не скучала, ей было вполне достаточно подруг. Лена никогда не просила у родителей ни братика, ни сестренку, так что сожаления не было. Кошку —просила, собаку – тоже, а вот еще одного ребенка – точно нет.

Отец, добрый и немного неуклюжий, пахнущий теплом и табаком, Лену любил. Разглядывая фотографии, она считала, что с годами он становился все лучше и интереснее. Юношеская худоба ушла, а васильковые глаза на чистом лице по-прежнему смотрели ласково. На работе его уважали, – отец был хорошим электриком – и это тоже прибавило ему уверенности. Лене казалось, что отец так любил мать, что даже не замечал своей привлекательности как мужчины. Никогда мать не закатывала ему сцен ревности. Вместе они, полные противоположности, составляли красивую пару. Если бы отец был женщиной, про него бы сказали, что его цветение случилось позже, но и старился он очень красиво: светлые волосы незаметно переходили в седину, улыбающиеся глаза по-прежнему выделялись голубизной, никаких старческих пятен, никакого печеного яблочка. Доброе лицо хорошего человека.

Мать всегда была резкой, размашистой, шумной и очень яркой. Пастельная красота отца успокаивала пиршество красок матери, ее темные волосы, черные глаза, яркие губы. Иногда она могла показаться слишком свободной и даже невоспитанной, но рядом с отцом она приглушала свой темперамент, понимая, что можно, а что нельзя. Прихоть судьбы настигла ее в молодые годы и навсегда соединила с Володей, ставшим отцом, лучше которого Ленка и не могла бы себе пожелать. Они как-то сумели друг к другу приспособиться, создать общий мир и хорошее детство для единственной дочери.

Когда Лиза стала подрастать, Лена решила потихоньку делиться с ней детскими воспоминаниями. Она делала это не для того, чтобы рассказать, как скудно они раньше жили и каким простым вещам умели радоваться. Рассказывая, она сама с радостью возвращалась в то время, вспоминала детские игры и свои впечатления от сказок, которые она сейчас читала дочери.

Она с удовольствием ходила с дочерью в игрушечные магазины, удивляясь тому, какое в них нынче разнообразие. Отсутствие племянников и младших детей в семье отдалило ее от этой темы, образовало десятилетний разрыв, и Лена вдруг обнаружила, как многое там изменилось. К привычным куклам, машинкам, кубикам и мячам добавились новые персонажи, о которых она ничего не знала. Лена смотрела на них отстраненным чистым взглядом человека, не погруженного в то, что питало детей последние годы. Она видела странную, далекую от реальности окраску мягких игрушек, нарушенные пропорции в детских кукольных тельцах, смелость и даже раскрепощенность в нарядах, которые были бы неуместны в ее девичьи годы. О Барби она, конечно, знала, но к ним добавились совершенно новые куклы с огромными лицами, крошечными ножками, с демонической внешностью в комплекте с вампирами, скелетами и гробами. Супергерои на этом фоне показались ей вполне безобидными, и она старалась выбрать для своей дочери лучшее в этом странном, огромном пространстве, забитом чудаковатыми существами. Лена, конечно, понимала: она будет не в силах противостоять влиянию среды и, если дочка однажды очень попросит, ей придется купить и оранжевого медведя, и светящегося ночью скелета, и страшную куклу Лол, но ей хотелось верить, что у дочки таких желаний не возникнет.

Бабушка иногда тоже делилась эпизодами из своего детства, но делала это совсем по другим причинам: она будто хотела подчеркнуть, как избалованы и неблагодарны нынешние дети. Но, к счастью, это случалось с ней крайне редко. По большей части она жаловалась на одиночество и плохих соседей, и с большим теплом говорила об ушедшем муже. Иногда Лене казалось, что мать забывает, кому она обо всем рассказывает. Будучи свидетельницей разных эпизодов жизни супругов, Лена понимала, что в рассказах матери их брак на глазах становится все более идеальным, особенно если она сравнивала его с неудавшимися отношениями дочери.

Виталик с тех пор, как Лизе исполнилось два, совсем не появлялся в их жизни, и это даже устраивало Лену. Его отсутствие объяснить растущей дочери было гораздо проще, чем редкие визиты.

С работой она управлялась. Труд не казался ей такой изнурительной каторгой, как ее матери. Лильке она, конечно, в определенном смысле завидовала: та жила своей медициной, ею дышала. Подобного фанатизма у Лены никогда не было, но работа ее не тяготила, справлялась она легко, радовалась тому, что может, будучи постоянно при дочери, получать неплохие деньги, позволяющие им не только сводить концы с концами, но даже мечтать о летнем отдыхе.

Мать, вспоминая Виталика, дочку, не стесняясь, называла «полной дурой». Она бы на ее месте подала на алименты, сообщила на работу, которой он так дорожит, и не позволила бы ему жить припеваючи в свое удовольствие, зная, что в пятистах километрах от него растет без помощи маленькая дочь. Лена, поджав губы от обиды, больше на мать, чем на отца своего ребенка, терла белой тряпицей видимые только ей пятна на рабочей поверхности кухни и говорила, что ей ничего от Виталика не нужно.

Однажды, когда они с дочерью были на мели, ожидая со дня на день запаздывающую зарплату, Зинаида Алексеевна пришла к ним с визитом. Она долго пила чай, сидя за столом на кухне и придирчиво оглядывая все, что происходит вокруг. Лена копошилась у раковины, снимала пенку с бульона, доставала белье из стиральной машины и не заметила, как мать заглянула в кастрюлю. Боже мой! Сколько было сказано обидных слов! Как же она осыпала проклятьями горе-отца! И бульон был почти пустым, совсем не наваристым, и денег у дочери нет на нормальное мясо, и неужели она будет кормить этой похлебкой внучку, при этом сохраняя лицо гордой и независимой женщины! Да ты просто дура! Твой отец работал на двух работах, когда ты родилась! Он делал все, чтобы мы хорошо питались! А ты оберегаешь этого негодяя и обкрадываешь при этом собственную дочь!..

С матерью становилось все сложнее, а Лена, честно говоря, не видела никакой беды в том, что иногда можно поесть скромнее, ведь дочка будет помнить не чистоту и наваристость бульона, а настроение матери, которая наливает ей суп.

Свое детство Лена вспоминала с теплом и всегда надеялась, что есть где-то та самая комната, где по-прежнему стоит ее старый проигрыватель, телевизор, украшенный белой ажурной салфеткой, на нем – тоненький кувшинчик, привезенный матерью из командировки, секретер, где хранятся открытки из Москвы и Ленинграда, репродукции из музеев, старые календари, где живут три полочки с книгами и запах отцовских сигарет. Когда он брался за чтение, страницы потом долго хранили его запах, пропитывались табачным дымом, и Лене казалось, что она читает вместе с отцом одни и те же книги.

Тюль на окне всегда был с нежным узором – паутинкой, Лена рисунок особо не различала. Оказывается, занавески были разные, два комплекта, но она помнит только один. На стене висел ковер с незатейливым рисунком, за окном всегда цвели деревья и разлетался, проникал в комнаты тополиный пух. Радостно махала хвостом соседская собачка, а Лена не переставала мечтать о щенке или котенке. На стене у входной двери висел ее велосипед и ракетки от бадминтона. На кухне ежедневно срывали лист календаря, в ужасной алюминиевой джезве отец варил свой кофе.

Лена потом никогда не заморачивалась с подарками для отца: привозила с отдыха джезвы самые разнообразные по цвету и размеру и вкусный кофе. Этим можно было ему всегда угодить. Отец оставался неприхотливым и благодарным до самого конца.

В той комнате Лена не растет и не становится старше. Ей где-то десять-тринадцать лет. Возраст спокойный и еще не колючий. Лена там учится в школе, бегает на свои кружки, пьет из холодильника холодный компот, слушает свои любимые пластинки, крутится у зеркала, примеряя первый лифчик и первые джинсы. Родителям, вечно молодым, там около тридцати пяти. Никто не уходит в вечность и не стареет. Все в этой комнате осталось прежним. Как хочется в это верить!..

Позднее Лена пришла к выводу, что мама просто была лишена определенных задатков, которые позволили бы ей быть мягкой, теплой, нежной и отзывчивой матерью. Ну не было у нее необходимых качеств – и все! Ее саму в семье редко обнимали, почти никогда не жалели (разбитые коленки и укол в счет не шли) и не целовали. Дочку Зинаида Алексеевна воспитывала так же. Ее холодность, вспыльчивость и отстраненность были глубоко спрятаны в собственном детстве. Но Лена ничуть не страдала, потому что все, что недодавала ей мать, с лихвой компенсировал отец. Делал он это тоже так, как мог, но дочка всегда ощущала его любовь, и ей это очень нравилось. Добрым полицейским при конфликтах и в воспитании был всегда он.

Лена помнит моменты своего взросления и некоторую неловкость, но отец всегда деликатно помалкивал и делал вид, что не замечает изменений, происходящих с дочкой. В классе пятом-шестом у нее вдруг поперла грудь. Лена знала, как страдали ее одноклассницы, у которых грудь даже не намечалась, и как они истязали себя комплексами неполноценности, но Лене тогда казалось, что у нее все как-то слишком. По утрам она бегала к зеркалу, боясь, что за ночь выросла на правой щеке такая же крупная родинка, как и у матери, и очень стеснялась вдруг образовавшейся груди. Мать, нужно признаться, родинкой не тяготилась. Даже хвалилась, что у нее она в форме сердца, а Лена, хотя и воспринимала мать неразрывно с этой самой родинкой с раннего детства, себе бы такую не пожелала.

Когда возникла нужда в бюстгальтере (Лена прямо криком кричала, стыдясь того движения и колыхания, которое происходит под белой майкой на уроках физкультуры), мама отнеслась к этому спокойно: сходила и купила. Лена успокоилась, втиснула свежую грудь в грубый чехол и выдохнула, надеясь, что больше она ее беспокоить не будет. Первый лифчик был самым простым и обыкновенным: бежевый, с тоненьким кружевным украшением по верху. Кое-кто из девчонок хвалился какой-то «анжеликой», но Лена ее в глаза не видела, и потому «анжелика» ее не манила.

Мама, женщина весомых достоинств, носила очень простое белье, и Лена слышала, как она с подружками обсуждала некоторые подробности, делилась секретами из мира женской одежды.

Ленина мама носила сложный пояс, капроновые чулки, следила, чтобы не слетел крепеж, не скрутились чулки, имеющие узор или стрелку. Все это представлялось чрезвычайно важным, а вся женская одежда была тогда очень сложной, капризной, полной хитростей и неожиданных поворотов. Чего стоит нынче забытая комбинация, без которой мать никогда не выходила из дома, или обязательная нижняя юбка под белым, например, платьем. Как-то раз Зинаида Алексеевна забыла про свои оптимистичные лимонные трусы и не учла, что они будут предательски о себе заявлять, даже если их надежно укрыть белой нижней юбкой. Так и ходила весь день из кабинета в кабинет, подмигивая весенне-лимонными трусами, а к вечеру все поняла.

Сегодняшняя Лена, предпочитающая джинсы и майку и внутренне сжимающаяся от того, что в праздники и по торжественным дням ей предстоит надеть юбку или платье, а значит подумать о бесшовном белье и колготках, считает ту моду настоящей пыткой для женщин. В особенности для крупных, которым предстояло бороться с выпрыгивающей из бюстгальтера грудью и носить панталоны, спасающие ноги от соприкосновения и натирания. Как только представит всю эту конструкцию в виде нижнего белья, пояса, чулок, панталон и комбинации, так хочется вопить от ужаса и благословлять, славить, благодарить современную моду, так облегчившую жизнь бедных женщин!..

О том, что бюстгальтеры могут быть другими, Лена получила представление лет в четырнадцать благодаря одному стечению обстоятельств. Родных сестер и братьев у мамы не было, но была двоюродная, Алка. Тоненькая, стройная пигалица с копной рыжих кудрявых волос, которые казались стогом сена, если их не пригладить и не уговорить. Иногда Алка забывала об этом или ленилась, и выходила очень странная картина: щуплая фигурка и рыжий шар на голове. Алка, в отличие от Зины, могла себе позволить носить модные джинсы, доступные далеко не всем. Мода не была столь демократична, как сейчас. На Алле джинсы не смотрелись ни чрезвычайно смелыми, ни уж тем более вульгарными – они ей очень даже шли. Ленка-подросток рядом с тридцатипятилетней теткой смотрелась даже крупнее, из-за чего очень страдала, но впоследствии, преодолев этот чудовищный возраст, полный тревог и сомнений, в себя поверила и поняла, что не унаследовала ни материнской родинки, ни ее крупной фигуры, зато забрала понемногу от каждого из родителей все самое лучшее и получилась очень даже ничего.

У Алки (уменьшительно-ласкательных суффиксов и нежностей у Зины не водилось) имелся один единственный сын и хороший муж: симпатичный, интеллигентный и рукастый. Ей каким-то чудом удалось заполучить такого красавца и выйти замуж раз и навсегда, при ее-то скромных данных (комментарий Зинаиды Алексеевны был, конечно, более язвительным, что не мешало парам время от времени встречаться и даже отмечать совместно дни рождения и праздники). Алкин сын Сашка был старше Лены на год. Дружны они не были, Сашку ничего, кроме спорта, не интересовало, но троюродные все же общались, поддерживая по воле родителей родственную связь.

Однажды Алка явилась с сыном в субботу «просто поболтать» и «погонять чаи». Купили коробочку с эклерами (о них еще пойдет отдельный рассказ), в которой умещалось ровно шесть пирожных. Эта коробка с рисунком в виде эклеров, покрытых шоколадом и уложенных на белую хрустальную плоскую вазу рядом с белой чашкой чая, была любимой. Еще Лена обожала торт «Сказка», тот, что лежит поленцем, и круглый, «Киевский». Алка это прекрасно знала и, очевидно, хотела угодить.

Мама только-только заварила чай, стала накрывать на кухне стол, доставать фрукты и конфеты, как Сашку вдруг попросили удалиться в «зал», а Алла заговорщицки подмигнула племяннице. Сашка что-то недовольно пробурчал, но все же вышел, и было слышно, как в комнате он включил телевизор. Тетка потянулась к сумке и достала оттуда маленький белый пакетик, который вручила Лене торжественно, будто это премия или почетная грамота. Она улыбалась, зная, предчувствуя, какой это произведет эффект. Дарителю было явно не менее приятно, чем Лене, но девочка еще ничего не знала и потому взяла пакет без трепета.

Потрясение ее настигло тогда, когда она вынула содержимое. Ах, какое же это было чудо! Лифчик был совсем не таким, что носила Лена и видела в раздевалке у подружек. Он тем более отличался от маминого белья, крепкого и надежного. Не белый, не бежевый, и даже не черный, с которым была связана для Лены какая-то взрослость и пикантность (слова «сексуальность» еще не было в ее лексиконе). Он был тончайшим, кружевным, с прозрачной капроновой вставкой, с какими-то косточками, которым надлежало поддерживать небольшую грудь, и даже с отстегивающимися плечиками! Бюстгальтер имел насыщенный шоколадный цвет, и уже одно это делало его неотразимым. Таких цветов Лена даже не видела! Ее сердце взволнованно билось, когда она держала в руках такое необыкновенное изделие – изящное, невесомое, заграничное. В последнем Лена не сомневалась, а Алкин рассказ все подтвердил: ей каким-то чудом досталась такая чудесная вещь, но оказалась немного мала. Может быть, подойдет племяннице?

Лена уже летела в спальню родителей примерять обновку и мечтала об одном: только бы подошло, только бы влезла! Она мгновенно скинула домашнюю водолазку, надела шоколадный бюстгальтер, отыскала крючки и стала вертеться у зеркала. Подошло! Все оказалось впору!.. Какая же удача!

О том, куда и по какому случаю она станет его носить и будет ли отстегивать плечики, Лена не думала. Она ощущала себя такой счастливой, хотя бы потому, что эта изящная вещица так отличалась от всего того, что она обычно держала в руках. Теперь она будет чувствовать себя необыкновенно красивой, даже если никто не увидит того, что она носит под одеждой!

Лена вернулась в действительность, заметив, как в тоненькую щелочку дверного проема кто-то за ней наблюдает. Она увидела мелькание света, некоторое движение и поняла, что это может быть только один человек. Женские голоса, раздававшиеся из кухни, ее торопили, они же нетерпеливо кричали «Ну как там, Лен?». Она закрыла руками грудь, интуитивно спрятав чудесный лифчик, метнулась к двери, увидела уходящую в зал спину брата и крикнула «дурак!», громко хлопнув дверью. Конечно, потом никто из них не рассказал о случившемся, а этот незначительный эпизод не смог испортить настроение Лене. Она вернулась на кухню, искренне поблагодарила тетю и чмокнула в обе щеки.

Вечером, засыпая, она улыбалась и думала о том, как же ей повезло с подарком. Вспомнив о Сашке, с удивлением для себя заметила, что даже троюродный брат, которого она считала равнодушным ко всему, кроме спорта, не лишен интереса к противоположному полу. Подобные трюки часто проделывали ее глупые одноклассники, заглядывая в девичью раздевалку или ударом ноги раскрывая дверь настежь.

6

Когда Лена с Лилькой были подростками, много мечтали и экспериментировали с косметикой, – инициатором последнего всегда была Лиля – девочки любили говорить о том и о сем, обсуждать глупых одноклассниц, симпатичных мальчишек, журналы мод, новые фильмы, модные джинсы, счастливое будущее, любимых учителей, интересные книги и прочую мелочь. Лилька использовала подругу в качестве модели и однажды они так начудили, что, увидев осуждающие взгляды прохожих, поспешили вернуться домой и смыть безобразные тени, больше похожие на огромные синяки вокруг глаз. Все их эксперименты оставались тайной для родителей, и им не хотелось, чтобы бдительные соседи донесли, но было очень весело ощущать себя взрослыми, прибавив год-другой, знакомиться с парнями и, придумывая оправдания для мам, уходить в гости к новым знакомым.

У девочек были почти одинаковые синие джинсы и клетчатые рубашки, которые они носили приталенными по моде тех лет. Желанных американских джинсов у Лены, конечно, не было, но индийские мама ей в классе девятом все же купила, пришлось зайти с другого входа к знакомой продавщице. Какие джинсы были у Лили, Лена сейчас не помнит, зато отлично помнит, как они шли вдвоем в кино, ощущая восхищенные взгляды парней, провожающих их взглядом. Обе любили французские детективы и комедии и ощущали себя настоящими красотками, похожими на тех, что мелькали на большом экране.

Чего только они не вытворяли в то время! Брали друг у друга одежду, примеряли высокие каблуки, изучали только им известные танцы, повторяя движения, подсмотренные у зарубежных певцов. Однажды Лена так увлеклась, что не заметила вошедшего в дом отца. Он всегда заходил тихо, открывая дверь своим ключом, будто не хотел привлекать к себе особого внимания. Пусть жизнь течет по-прежнему; он не сделал ничего особенного, только пришел домой. А мама любила, чтобы ее встречали: долго и требовательно названивала, чтобы хоть кто-то открыл дверь, взял у нее сумку или пакеты и достал из обувницы ее любимые тапочки. Потом она не торопилась на кухню. Усаживалась на диван, включала телевизор, переодевалась, давая себе передышку, и только потом шла готовить или разогревать ужин.

Так вот, отец однажды вошел и по привычке заглянул в комнату к дочери. Была, кажется, зима или поздняя осень, темнело рано. Лена, находясь в приподнятом настроении из-за каких-то приятных девичьих новостей, поставила любимую пластинку, включила светомузыку, небольшой короб, сияющий всеми возможными цветами в такт музыки, и танцевала так свободно, как только могла себе позволить, думая, что дома совершенно одна. Заметив стоящего у двери отца, она смутилась, немедленно остановилась, включила свет и сказала что-то вроде «пап, ну зачем ты подсматривал!». Он улыбнулся, поцеловал дочку в лоб, а вечером за ужином сказал: «Зинуль, а ты знаешь, как хорошо танцует наша дочь?». Лена покраснела и произнесла опять «ну хватит, пап!». Отец тогда впервые посмотрел на дочку другими глазами. Он понял, что в ней растет и созревает нечто такое, что уже ему не подвластно. Эти ростки новой жизни очень отличаются от тех, что он привык видеть в дочке-малышке, чье счастье когда-то полностью было в его руках.

Где и когда они познакомились с ребятами из соседней школы, точно сказать сложно. Обе девочки были активистками и участвовали в разных городских мероприятиях. Компания получилась на славу, дружили особенно тесно последние школьные годы, а потом все разлетелись и больше таким составом никогда не встречались. Собирались обычно на квартире одного мальчика, чьи родители приходили поздно и не запрещали ему приглашать гостей. Девочки наливали чай и делали бутерброды, мальчишки, конечно, курили и иногда пили вино, но вели себя очень прилично, слушали музыку, обсуждали фильмы, обменивались книгами. Лене тогда нравился один мальчик, а она приглянулась другому. Вот такая вот обычная житейская история. Лена тогда не знала, что мальчишкам тоже было не так-то просто подойти к понравившейся девочке. Они тоже были очень уязвимы и боялись отказа, а еще больше их страшила перспектива выглядеть смешными в чьих-то глазах. Именно по этой причине многие так и не узнали о чувствах, которые к ним испытывали сверстники, и думали с грустью о том, что никто их не замечает.

Лене казалось, что Женя обо всем догадывается, но он молчал, а она, понятное дело, не рискнула заговорить об этом первой. Он всегда был очень красиво одет: джинсы, клетчатые рубашки, водолазки, модные куртки. У него очень рано появились усики, изменился голос, и Лена не знала, что он этого очень стыдился, хотя внешне всегда выглядел уверенным, закрытым и даже высокомерным. У Жени была своя защитная маска, которая оберегала его от всех возможных насмешек. Как и все мальчишки того возраста, он бренчал на гитаре, но ничего по просьбе других не исполнял. Брал гитару в руки, когда все остальные о чем-то оживленно говорили или спорили, насвистывал мелодию, перебирал струны, но, как только слышал настойчивые просьбы, откладывал инструмент в сторону и говорил, что пока не готов. Знал ли Женька, как этот загадочный образ погруженного в себя юноши, да еще с гитарой в руке, обезоруживающе действует на девочек?..

Тот, кому приглянулась Лена, робостью не отличался. У него не было ни загадочной внешности, ни модной одежды, ни пробивающихся усов, не мог он играть на гитаре, зато он имел прекрасное чувство юмора и обладал смелостью. Однажды, когда Лена на кухне варила по папиной методике кофе (вряд ли кто-то из ребят что-либо понимал в кофе, но Лениными способностями дружно восхищались), Димка подкрался сзади, зашел незамеченным и урвал свой быстрый поцелуй. Лена тогда обалдела от такой наглости и изо всех сил толкнула нахала. Месть ее была суровой: несколько дней она вообще с ним не разговаривала, делала вид, что не замечает, но Димка не переставал смотреть на нее влюбленными глазами. Что ж, это часто не совпадает: одним не достает решимости, а другие имеют ее с лихвой, но все же остаются отвергнутыми.

Очень даже симпатичная девочка Лена так и закончила школу, не имея ни одного мало-мальски приличного романа, но они с Лилькой не унывали. Одна уже давно мечтала о медицине, другая решила выбрать экономику – обе девушки верили, что лучшее у них еще впереди. Их друзья и одноклассники скоро пошли в армию, девчонки кому-то писали долгие и длинные письма – было это тоже исключительно по-дружески, и Лена начала думать, что ей суждено с ребятами только дружить.

Об этой веселой поре вспоминалось по ужасно смешным фотографиям, сделанным кем-то из ребят на школьных субботниках и праздничных вечерах. Черно-белые карточки потемнели, различить все можно было только с большим трудом, но зато у Лены с Лилькой хранилась еще одна фотография, сделанная на этот раз профессионалом. Что их сподвигло в десятом классе сходить в ателье, сказать трудно, но благодаря этой их решимости отлично видно, какими они были в свои шестнадцать лет. Фотограф усадил их на стулья, слегка развернутыми друг к другу, девочки смотрели в камеру и улыбались. На них те самые клетчатые рубашки с двумя расстегнутыми верхними пуговицами, – какая смелость! – уже ощущается оформившаяся упругая девичья грудь. Профессионал на славу отретушировал их лица, усилил действие легкого макияжа. Без смеха смотреть на себя молодые женщины сейчас не могут, а ведь отлично помнят, как нравились себе тогда!

Не реже, чем школьные годы, Лена вспоминает сейчас детский сад. Наверное потому, что это был первый случай отлучения от дома, первое самостоятельное пребывание где-то вне семьи.

Мама вышла на работу, как и положено, когда Лене было три. Первые месяцы ее отвозили к бабушке с дедушкой, решив переждать некоторое время и уберечь малышку от болезней, да и садик был гораздо ближе к дому дедушки. Потом-то, конечно, повели в сад, чему Лена в первое время была не очень рада. Каждое утро начиналось с крика и нежелания вставать, находились новые болезни и недомогания, и все сводилось к тому, чтобы ее отвезли к бабушке. Папа готов был пойти на поводу у рыдающей дочери, но мама была непреклонна.

Зареванная и обиженная, Лена являлась в детский сад в сопровождении мамы, держа в руках Марину, мягкую немецкую куклу с моргающими глазами, и белую полупрозрачную сумочку. Никаких насмешек и осуждения Лена не помнит: возможно, так рада детскому саду была не одна она. Зато отлично помнит и хранит в своей памяти то, что одна воспитательница была любимой, и тогда Лена не так уж сильно сопротивлялась утреннему насилию, плакала скорее для порядка, а другая, поборница строгой дисциплины и обладательница жесткого нрава, совершенно лишала Лену всякого желания идти в детский сад.

Ворота и густая листва растущих за ними деревьев ограждали двухэтажное здание от любопытных взглядов. Родители едва доводили детей до ворот и убегали по собственным делам. Рев-коров нужно было вручить воспитательницам лично во избежание истерик или побега. Лет этак в четыре или в пять Лена предприняла одну такую попытку выскользнуть за ограду и самостоятельно добежать до бабушки с дедушкой, но, к счастью, была схвачена воспитательницей, чуть не получившей сердечный удар заранее, предполагая, что могло бы быть, если бы девочка убежала.

Вечером Лену, конечно, отругали родители, а мама поставила в угол и потребовала публичного покаяния. Эта история несостоявшегося побега долго потом пересказывалась друзьям и родным, и со временем она ничего, кроме смеха, не вызывала, но в первое время слышалось только родительское возмущение и негодование. Беглянку пугали «разбойниками» и «страшными дядями», которые крадут детей. Бабушка добавила для пущего устрашения еще и цыган, хотя Лене было и так страшных примеров достаточно. Эта неудачная попытка так и осталась беспрецедентной.

Лена отлично помнит комнату, где дети спали, аскетичный туалет и зал для музыкальных занятий. Очевидно, детская память зафиксировала все то, что представлялось особенно важным или, наоборот, травмирующим. Спальня вмещала в себя около двадцати кроваток или раскладушек – Лена сейчас это не помнит. Шла она туда, как и все дети, нехотя, но под бдительным оком воспитательниц, дремавших или пишущих что-то за небольшим столом, легко засыпала. Пробуждение всегда было неожиданным, сон прерывался на самом интересном, но запахи, идущие из соседней комнаты, манили и приглашали детей к столу. Вторую половину дня Лена любила больше всего. После сна оставалось всего-то ничего: полдник, прогулка и домой!

Никаких возмущений касаемо еды у Лены никогда не было; она, не капризничая, ела все, что дают. На полдник подавали сладкий чай, хлеб с кабачковой икрой или с двумя печеньками. Что ж, было вкусно! А потом все дружно собирались на прогулку, гадая, кого же сегодня заберут первым. Гуляли весело: кормили кукол, гоняли мяч, висели на качелях, копались в песке, но Лена помнит еще одну очень интересную деталь, вроде бы не имеющую особого к ней отношения, и связана она была именно с прогулкой.

Воспитательницы, любимая и нелюбимая, сменяли друг друга, а няня всегда оставалась прежней, и ее Лена очень любила, потому что она напоминала ей бабушку. Баба Нюра, или просто няня, была теплой, доброй и старенькой, но делала все очень быстро и ладно. В ее руках не бились тарелки, не падали ложки, зато блестели столы, сверкали горшки и кастрюли. Подросшие девочки в старшей и подготовительной группе помогали относить стаканы, тарелки и видели, как хорошо баба Нюра со всем справляется. Для каждой детской головки у нее находилась свободная рука, готовая погладить и приобнять, а в кармане всегда водились липкие конфеты. Лена их дома не особенно любила, но у бабы Нюры они казались вкуснее, и она долго гоняла барбарисовую сладость от одной щеки к другой, растягивая удовольствие.

У нянечки было морщинистое лицо, добрые глаза и темные руки. Лена думала, что это веснушки, что высыпают у нее самой на носу под воздействием солнца, а впоследствии оказалось, что это старческая гречка. Лена бабу Нюру жалела еще и потому, что у нее болели ноги, она иногда жаловалась воспитательницам на какую-то косточку и на другие недомогания, которые никак не сказывались на ее добром нраве. Детей она никогда не ругала – скорее, журила для порядка, но было видно, что некоторые их проделки ее искренне веселят, и тогда она щурила свои зеленовато-серые глаза, собирая вокруг них мелкие загорелые морщинки, которые бывают у людей, много времени проводящих на солнце и любящих землю.

Во дворе, где гуляли дети, росли огромные деревья. Детский сад располагался в старом здании, а через забор уже виднелась школа, скорое детское будущее. Баба Нюра из длинных стручков, похожих на бобы, делала какой-то отвар и всем его нахваливала. Лена отлично помнит те самые деревья, которые почему-то долгое время считала акацией, если бы не странные стручки, державшиеся на ветках до самой весны и напоминавшие бобы. Когда они падали, дети ими играли, кто-то вытаскивал плоды, аккуратно уложенные вдоль, пробовал сладость, скопившуюся между ними, и называл ее даже медом. Чего только не отправляли в рот в Ленином детстве! К счастью, никто не травился и не болел.