Текст книги "Душа"

По сравнению с зыбучими песками всяческих фантомов романтизм казался вполне твердой почвой… Однако сами фантомы в один прекрасный день станут реальностью, материализуются, не став от этого менее романтичными… Ну, если в вашем представлении это и есть романтизм!… Неужели лунный романтизм отомрет только потому, что человек полетит на Луну?… Не смешивайте романтизм с фантастикой! Поле наших мечтаний расширилось, у нас новые темы. А разве математические формулы не будят в вас мечты? Нет на свете ничего более зажигательного! А Бах? Разве Бах не есть математическая гармония?… Спорящие, казалось, совсем забыли о Кристо, хотели о нем забыть. Фантом грозно потрясал своими цепями, он был страшен, как незнакомец, подстерегающий вас за дверью, и видно было даже, как шевелится щеколда.

Сияние на лице Марселя погасло. Он хмуро слушал споры, и, когда собеседники погрязли в пучинах романтизма, он вполголоса заметил Кристо:

– Все твои рассуждения никуда не годятся… Никогда человек с ампутированной ногой или рукой не бывает симметричным.

– Нет, бывает, – возразил Кристо, – я сам читал.

– Значит, вздор читал. Это врачи нарочно обманывают больных, чтобы они делали лечебную гимнастику. Им выгодно.

– Я же тебе всерьез говорю.

– Нет, или уж тогда нужно, чтобы калека занимался лечебной гимнастикой пятнадцать часов в сутки. Да еще к плечу ему тяжесть следует привесить. Слышишь, тяжесть!

Что тут возразишь!… Кристо подумал, вот и это еще я должен проверить сам, почему я обязан верить одному, а не другому. Впрочем, если даже то, что написано в книгах, неправда, Кристо отнюдь не намеревался расставаться с душой, которую поместил на самом кончике культи.

– С тобой вечно так, – сказал он Марселю, – все тысячу раз приходится начинать сначала. Как картину. Разве ты не хочешь вместе со мной поймать живую душу?

– Хочу. Я не знал, что мы с тобой заодно стараемся, а хотеть хочу.

А те все еще спорили… Схема человеческого тела, бросьте, бросьте, субъективное, как известно, не передается другому, п, если любимая женщина рожает, ты не можешь очутиться в ее шкуре, никогда не испытаешь то, что она испытывает. Кристо забыл о Марселе… Как? Как? Что они такое говорят? А стигматы, – негодующе изрек он, – а как же стигматы? Когда кого-нибудь любишь, то вполне можешь испытывать те же страдания, иметь те же самые раны. Кристо, ты, очевидно, не совсем понимаешь, что такое стигматы. Если у святого Франциска Ассизского были раны, как у Иисуса Христа, это значит, что бог пожелал его восславить, а не потому они были, что Франциск прошел через те же самые муки, что Христос. Никто никогда и не говорил, что святой испытал те же страдания, он только был отмечен ими… Возможно, это так в отношении святого Франциска Ассизского, но лично он, Кристо, уверен, что если бы он сильно кого-нибудь любил, у него непременно появились бы стигматы и он от них тоже страдал бы… Когда мама ждала санитарную машину, чтобы ехать рожать Малыша, она ужасно страдала, и одна их соседка, которая очень любит маму, села перед дверью на ступеньки лестницы – и как же она корчилась, как стонала, потому что у нее тоже болел живот. Папа тогда еще сказал: «Вот у нее уже до стигмат дошло!» Не будем говорить о патологических случаях, вмешался доктор Вакье, но искусство, особенно поэзия, может творить чудеса, передавать субъективное чувство. Но Лебрен настаивал именно на патологических случаях: они настолько усиливают определенные элементы, что мы начинаем улавливать вещи, неуловимые у людей, здоровых телом и духом.

– Уголок ученых мужей! – сказал, подходя, Оливье. – Ну, я убегаю… Надо проводить Беатрису. Сейчас совершим прыжок в неведомое! Дабы лучше его познать! Почему у тебя такие большие зубы, бабушка?

– Нет, нет! – доктор Вакье поднялся. – Я сам провожу Беатрису. Мы договорились…

– Ах, так! Чудесно, чудесно… Тогда я еще немножко посижу…

– Беатриса устала? Она собирается уезжать?

– Нет, нет…

Оливье присел рядом с Василием, который не расставался с гитарой, пощипывал струны и вполголоса напевал для Денизы Луазель и Миньоны:

 
Ночи безумные, ночи бессонные…
 

Он жаловался… цыганский романс умер, умерла цыганская музыка, под звуки которой столько любили, столько ночей провели без сна, совершали столько безумств… Знаете знаменитый цыганский хор Полякова? Нет? Во всех этих ночных заведениях только и остался, что Поляков…

 
Ночи безумные, ночи бессонные…
 

– А ты веришь в бога, Кристо? – спросил учитель.

Кристо потупился.

– Очевидно, я задал нескромный вопрос?

– Как сказать… Я не думаю, что верю. Это как с душой… Разве в нее верят? Никто не знает, что такое душа, никто не знает ничего о боге. Точно лишь одно: я никогда не стану молиться, никогда ни о чем бога просить не буду. Он не может вернуть Андре руку…

Натали вздрогнула, сидя в своем кресле. Вот уж они договорились до бога! Дальше ехать некуда. Когда мужчины сходятся после обеда, чтобы поговорить на свободе… Кристо уже мужчина. А дыму-то, дыму! На сегодняшний вечер запрещение курить было отменено, не могла же Натали до такой степени стеснять своих гостей. У нее щипало глаза, болела голова. И все оттого, что она сидит на отшибе и не может переменить место, просто потому, что стулья стоят вдоль стен, а она одна сидит посреди комнаты… У Натали было такое ощущение, будто она осталась в каменном веке, люди удаляются, она уже еле-еле различает свет задних фар замыкающих машин. Неспособна поддерживать разговор даже с ребенком. Все сведения, полученные в начальной школе – физика, химия, арифметика, – устарели, испарились… А шаткая концепция бога, возможно, упрочится на совсем иной базе, под совсем иным именем. Вопрос терминологии.

Она уже не слушала их. Она слушала себя… Нечто еще никогда не испытанное… Такое чувство, будто ты уже дошел до последнего рубежа жизни. Не то, чтобы она ощущала, что умирает, но за этим рубежом все лишь повторение. Гоняться за одним и тем же, испытывать все те же трудности, надеяться, как прежде, и, как прежде, оставаться все на той же точке. Глупо, как автомат, сказал бы Кристо. Подводишь последнюю черту, будущий итог: тут отсрочек не бывает, продолжения не следует. Остается одно – ждать, как у зубного врача. Все равно сядешь в кресло, это уж верно. До того верно, что нет ничего вернее.

Малыш заснул на стуле, и его увели. Натали не могла уйти прежде своих гостей, хотя бы потому, что она поднималась с места только при самых-самых близких.

Они разошлись после часа ночи… Друзья. Дорогие вы мои друзья!

XXXVI. Душа-фантом

Вскоре после дня своего рождения Натали объявила Луиджи, что предпочитает работать в постели. Нет, чувствует она себя не хуже, чем обычно, нет, просто ей так удобнее: ей будет лучше работаться и, кроме того, можно будет никого не принимать. А то люди привыкли заходить к ней, как в кафе. Даже Кристо не пускать? Даже Кристо.

Перед тем, как Натали окончательно заперлась в своей спальне, Дениза Луазель успела сообщить ей добрую весть: они нашли квартиру! Один бог знает, сколько времени ушло на поиски… А теперь, когда появится новый жилец, это просто необходимо, они и так живут в тесноте. Миньона ни одного вечера не сидит дома, потому что не может пригласить к себе друзей… Кристо, который по-прежнему ютится за шкафом в передней, убегает в подвал к Луиджи, у него нет ни своего угла, где бы он мог работать, ни покоя… Малыш с каждым днем становится все неистовее. Он буквально свел домашних с ума, того гляди разнесет все вокруг, прямо какой-то одержимый… Ничего не поделаешь, потребность в движении, надо же ему как-то расходовать свою энергию… Не знает ли Натали?… Что? Квартиру? Но вы ведь уже нашли квартиру? Да, но это еще не наверняка, они нашли вполне подходящую квартиру, что верно, то верно! Продается она в кредит, но слишком дорого и слишком многие на нее зарятся. Может, у Натали есть на примете квартира? Дениза, вы принимаете меня, очевидно, за господа бога! Но ведь нашла же она комнату для Оливье… Это совсем другое дело… Денизе хотелось бы снять квартиру побольше, чтобы и Оливье мог жить дома, хотя с новорожденным… Он не может слышать детского крика, особенно ночами. А эта квартира, о которой она говорит, находится в новом доме, фактически где-то на окраине Парижа, у черта на куличках. Решать надо быстрее, если только они хотят переехать до рождения ребенка. Да, раз уж так случилось, она предпочла бы дочку. Дениза для приличия вздохнула… как все-таки неразумно… пятый ребенок! После стольких лет! Но она обожает малышей! И она прищурилась: совсем как Кристо! А Натали думала: «Конец, у меня отбирают Кристо. На сей раз это бесповоротно…»

Дениза ушла, а Натали вошла в спальню, разделась, легла в постель… И больше не подымалась.

Когда Мишетта или Луиджи входили к ней, она делала вид, что работает; а оставшись одна, неподвижно лежала, глядя в окно на деревья, на флигель, стоящий напротив, на ступеньки крыльца, на глухую стену. Она попросила Луиджи ночевать в столовой и объяснила, что боится его разбудить и сама поэтому будет спать плохо. А чтобы ей не быть ночью одной, пусть поставят на стол, напротив постели, картину Кристо. Выключатель под рукой, зажечь прожектор нетрудно, так что в любую минуту она может включить его «Душу».

Ночи безумные, ночи бессонные!… Такие ночи проводила Натали, глядя на ту, другую Натали, на картине, на ее руки, заключающие в объятия весь мир, друзей с их дарами, Луиджи, лобызающего ее босую ногу… Стрелка циферблата посредине солнечного диска двигалась медленно, как растет трава, но время все-таки шло, и его приходилось скашивать, как слишком высокую траву. Звонили башенные часы, и еще один час падал в вечность. Натали выключала картину только потому, что боялась испортить механизм. «Да нет, – успокаивал ее Луиджи, – он прочный, он не износится, это работа Марселя. И потом, ведь мы же все тут рядом, мы тебе его в любую минуту починим». Возможно… Вокруг нее врачей тоже было много, но нет ни одного столь искусного, который мог бы починить ее, Натали. Врачей она к себе не пускала, одного ей хотелось – покоя. Луиджи делал все, что мог, умолял, возмущался… Но настоять на своем – значило оторваться друг от друга, поэтому он и исполнял желания Натали. Ей давали успокоительные средства, а при болях Мишетта сама делала ей уколы.

И Натали продолжала притворяться, а если ее заставали в спальне, когда она, бессильно уронив руки, лежала в темноте, она говорила извиняющимся тоном: «Я заснула, очевидно, немножко устала»… Луиджи и Мишетта удалялись на цыпочках, не зажигая света.

Она оставалась в темноте наедине сама с собой. Кому завещать свою «Душу»? Вопрос этот тревожил ее. Ей не хотелось, чтобы картина досталась Луиджи, он слишком сведущ во всей этой механике, знает, как устроена картина, почему она движется. Надо завещать кому-нибудь попроще. Не доктору Вакье, он коллекционер, искушенный… а кому-нибудь попроще… Натали подумала о дочери: какой бы она ни была, ей все равно не понять,… И не Клоду-скульптору, он судит об этой «Душе» с позиций художника. Она охотно оставила бы картину Фи-Фи, если только он живет еще на нашей земле… Или Мишетте.

Бывали ночи, когда луна ярко освещала стену напротив. Если Голем появляется каждые тридцать три года, почему бы ему не появиться сейчас, а вдруг она увидит такой же лунной ночью за решеткой незанавешенного окна его желтый лоб, прижавшийся к стеклу. Возможно, это просто лик луны? В какой-то полудремоте ей вспоминались лица, речи, мысли, обрывки собственной жизни, и от всей этой мешанины почему-то исходил странный запах мясной лавки. Иногда, казалось, страдания гнездились совсем не в ее теле: объективно, на глаз, на ощупь, все было при ней, она была целая, а субъективно она была калекой, ей ампутировали часть души, и болела именно эта душа-фантом. Как-то ей пришла в голову мысль, что, с тех пор как она вышла из лагеря, стала тучной, Луиджи сделался ее протезом, ее искусственной душой. И, презирая себя за эту отвратительную мысль, она залилась слезами, и, когда Луиджи вошел в спальню, склонился над ней, он услышал ее шепот:

– Прости, прости… Прости меня… У каждого болит то, чего у него нет… У всех у нас что-нибудь ампутировали… У Василия родину… он никак не привыкнет к протезу, так и ходит с пустым рукавом. Вакье, во что он верит? Его тоже подвергли ампутации… она не вернется! Мертвые, они движутся на экране, делают одни и те же жесты… Они глупые… О, Луиджи, дорогая моя душа, моя душа-фантом…

– Должно быть, бредит, – шепнул Луиджи Лебрену, который ждал в столовой. Лебрен приходил к ним ежедневно. Они с Вакье не раз совещались… Так или иначе делать операцию слишком поздно… И Луиджи не мог им помочь. Дверь в спальню Натали упорно оставалась закрытой.

Когда Луиджи объяснил Кристо, что Натали устала и не желает никого видеть, мальчик сначала не возразил: «никого» не означало его, Кристо, «никто» – это не он, а все прочие. Но проходили дни, Натали лежала в спальне за закрытой дверью, и Кристо охватил ужас.

– Что с ней, Луиджи? Скажи, что с ней?

Луиджи похудел, пожелтел…

– Мы все, голубчик, как машины, мы тоже изнашиваемся… Вспомни-ка электронные машины, когда какая-нибудь деталь изнашивается, ее заменяют – это предусматривается. На некоторые части дают гарантию только на пять лет, потом их заменяют новыми. А у человека, когда у него что-нибудь повреждено, иногда выходит из строя вся система… Рано или поздно найдут способ заменять негодные органы и у человека.

– А что у Натали повреждено? Скажи, что?

– Тело, голубчик… Все тело…

– Она устала? У Натали тело устало?

– Да… У нее устало тело. А что такое наша усталость? Тот же износ.

– Мы же не машины! Машина не может отдохнуть, если она износилась – значит износилась… А к нам силы возвращаются. Натали отдохнет!

– Ты совершенно правильно сказал сейчас о разнице между искусственным и естественным. Но иногда износ таков, что, как бы ни старался организм, ему не удается оживить изношенных частей.

– Значит, может, Натали и не отдохнет?

Луиджи ответил не сразу, кашлянул:

– Приходится переносить непереносимое, Кристо…

XXXVII. Anima[9]9
  Душа (лат.).


[Закрыть], дыхание, жизнь

Дверь в магазин была широко открыта, и звонок поэтому звонил не переставая, невыносимо пронзительно, ввинчиваясь в уши, как бурав… Пока кто-то наконец не догадался перерезать провод, и в наступившей тишине сразу стало слышно, как входят и выходят люди, которые никому здесь не были знакомы, которым никто не мешал входить и которые, казалось, имели на это право и знали, зачем явились сюда, в недра этого массивного дома. Совсем как те грузчики, которые в один прекрасный день явились выносить мебель Луазелей. Они подымались и спускались по лестнице, хватали в охапку все, чем жили здесь люди, вытаскивали на улицу, запихивали в фургон… Кристо держал отца за руку… Из комнаты позади магазина они прошли мимо полуоткрытой двери спальни Натали, откуда доносились голоса, шум, и вошли в столовую.

Там был только доктор Вакье. Рене Луазель не задавал ему вопросов – не хотелось при Кристо. Они долго ждали в молчании. Потом дверь открылась, и Мишетта сделала им знак рукой. Она походила на ангела смерти, вся черная от волос до чулок, с бледным как мел лицом.

Спальня… Музыка, исходившая от заведенной картины Кристо, вздымала полумрак, как вуаль. Здесь пахло, как и при жизни Натали, гренками, розами и чуточку ванилью. Розы, розы окружали ее тело, усыпали всю постель, где она покоилась. Луиджи стоял рядом, но, видимо, с умыслом встал так, чтобы не заслонять от нее картины.

– Подойди, голубчик, – он взял Кристо за плечи, – погляди, какая она красивая и стройная.

Кристо поглядел: Натали обрядили в белое узкое и длинное платье, доходившее до лодыжек, п видны были голые босые ножки в золотых сандалиях… Плечи и грудь укрыли белой кружевной шалью – подарок Луиджи ко дню рождения, – лицо под расчесанными на прямой пробор волосами было красиво извечной красотой смерти.

– Я хочу ее поцеловать.

Губами Кристо ощутил ледяной холод прелестных пальцев, сложенных на груди. Отец стоял за ним, не отходил ни на шаг. Спальня была наполнена людьми, движением…

– Пойдем… мы еще посмотрим на нее, когда все уйдут…

Они вернулись в столовую. Здесь тоже теперь было полно народу, но Кристо никого не узнавал, и отец вывел его в коридор Дракулы. Огромный «кадиллак» остановился перед домом № 3: из машины вышел Фи-Фи… на раздобревшем теле все та же похожая на череп голова, ворсистое пальто из верблюжьей шерсти. Кристо протянул ему руку, сказал: «Здравствуй, Фи-Фи…» – и вдруг разрыдался, уткнувшись лицом в верблюжью шерсть. Так они стояли и плакали, Фи-Фи и Кристо; а долговязый Рене Луазель, наклонившись над сынишкой, по-прежнему держал его за плечо… в выпуклых его глазах стояли слезы, он покусывал усики…

– Пойдем, Кристо, мама ждет нас…

Кристо покорно поплелся за отцом. Фи-Фи вошел в коридор Дракулы.

XXXVIII. ……………………………

Малыш объявил вернувшемуся из лицея Кристо:

– Кристо! Папа и мама сделали автомат…

Родилась девочка, и Кристо, питавший к новорожденным особую нежность, размышлял, глядя на копошившуюся в коляске сестренку, как трудно было бы воспроизвести этот столь слаженный механизм, ее мозг, движение, мускулы.

Теперь они жили у заставы Шатийон, далеко от всего – от лицея, от улицы Р. В новой квартире было много места, много воздуха, прекрасная ванна, повсюду раковины. Кристо отвели отдельную комнату. Малыш мог играть и бегать в скверике при доме… Крошка Натали оказалась ужасной крикуньей, и крик ее отражался эхом от тонких стен, но через год-другой это пройдет. По воскресеньям Кристо навещал Луиджи.

Луиджи стал теперь совсем старичком – маленький, желтый, как китаец. Обычно они сидели в подвальном помещении. Луиджи работал над кибернетической рукой, Кристо глядел, помогал… Потом Луиджи садился в качалку, снимал очки, покачивался, говорил…

– Я пришел из такого далека, голубчик… Я старый человек, и я много пожил на своем веку. А жизнь как улица. Идут, идут мимо… А я все стою. Я сам словно прохожий на своем собственном пути: чуть замешкаюсь, а потом прохожу, как и все прочие…

Однажды он сообщил Кристо, что собирается продать «Фирму Петраччи, основанную в 1850 году». А сам поступит на авиационный завод, где сможет продолжать работу над кибернетической рукой. Продолжать работать над ней одному бессмысленно, у него нет ни необходимых материалов, ни достаточных знаний. Хотя ему теперь помогает Мерсье – инженер-электронщик.

– Ты отсюда уедешь?

Луиджи промолчал.

– А автоматы?

– Может, сдам в музей…

– И «Игрока в шахматы» тоже?

– «Игрока» – тебе. Если, конечно, тебя не смущает, что его подлинность находится под вопросом.

У Кристо перехватило дыхание, совсем как в тот день, когда захлопнулась дверца ящика…

– Пойду, чуточку пройдусь, Луиджи…

Он вышел, шатаясь, из подвала, прошел через лавку и забрел на кухню. Мишетта сидела на табуретке, бессильно уронив руки.

– Ты не дашь нам кофе, Мишетта?

Мишетта улыбнулась: ей так хотелось, чтобы ее о чем-нибудь попросили. Ей уже нечего было делать в этой жизни… Луиджи никогда ни о чем ее не просил, не ел дома. А знает ли Кристо, что Андре не носит, как и два предыдущих, третий протез, который ему сделал Луиджи? Никак не привыкнет! Надевает протез, только когда знает, что Луиджи зайдет его навестить, но несколько дней назад Луиджи встретил его на улице без протеза, и пустой рукав был засунут в карман пиджака. Вообрази, какой это для Луиджи удар.

– Мне очень жаль Андре… но Луиджи здесь ни при чем. Андре ничего не желает понимать. Впрочем, сейчас мы будем работать на авиационном заводе вместе с господином Мерсье, там просто изумительные лаборатории. Тут кустарным способом ничего не добьешься… Господин Мерсье уже водил меня туда. А Лебрен водил посмотреть на электроэнцефалограмму, знаешь, как это делается, – к черепу прилаживают электроды и записывают электрические токи, вырабатываемые в мозгу. Потом делают тщательный анализ записи и пытаются установить связь между мыслью и амплитудой и формой тока: например, во время сна и бодрствования… Понимаешь, Мишетта, нам вот чего не хватает – чувствительных регистрирующих аппаратов… То, что мы производим пока, слишком грубо, особенно по сравнению с человеческим механизмом… А министерство финансов чинит прямо-таки недопустимые препятствия работе, ведущейся в исследовательских институтах, отказывает в необходимых кредитах для увеличения штатов, само устанавливает заработную плату, само назначает поставщиков…

Мишетта понимающе покачивала головой.

– Как же тогда дело вести, да еще хорошо? – спросила она.

– Ты дашь нам кофе, Мишетта? Принесешь вниз, а?

Кристо спустился в подвал. Луиджи покачивался в продавленной качалке, вместе с ним на голых кирпичных стенах раскачивались полосы теней и света, и бессонные автоматы. Кристо взобрался на табуретку.

– Я буду часто приходить к тебе на завод, Луиджи… Господин Мерсье сказал, чтобы я звал его просто Робер, но я еще не привык… Знаешь, он мне много удивительного про машины рассказывал: «Если бы ты только знал, – говорит, – какие они глупые и смешные, эти кибернетические машины!» – вот что он мне сказал.

Кристо соскочил с табуретки и продолжал рассказывать, подражая господину Мерсье:

– «Не следует требовать от них большего, чем они могут дать! Люди любуются ими и говорят: „Какие же они умные! Подумайте, простая машина…“ А я гляжу на них и посмеиваюсь: они до того невероятно комичные, невозмутимые до смешного. Иной раз я им прямо в лицо хохочу! – хлоп, бряк, щелк – а дело-то совсем в другом… Слишком уж они важничают и не понимают, до чего смешны!»

Кристо вскарабкался на табуретку.

– Он не уважает свои машины, господин Мерсье, то есть я хочу сказать Робер. Луиджи, расскажи мне еще раз об органических соединениях, которые начинают теперь применять в кибернетических системах. Ты сказал, что полупроводники…

Париж – Фонтвиель

1959 – 1963