Текст книги "Душа"

XVII. Коллекционер автоматов

Кристо без толку слонялся по лавке. Почему зовут лавкой то, что никак на лавку не похоже, где даже продавать нечего… Старый письменный стол, ящики для картотеки, электрические биллиарды, стоящие тесно в ряд в ожидании ремонта. Звонок раздавался и в кухне, и в лавке. Если Луиджи не было на месте, Мишетта выходила посмотреть, кто пришел.

Стоя перед починенным биллиардом, Кристо лениво гонял маленький шарик, Луиджи в серой куртке перебирал на столе какие-то бумаги. Открылась дверь, звоночек зазвонил и уже не переставал звонить: клиент остановился на пороге.

– Входите, мсье, и закройте дверь, – сердито заметил Луиджи.

Клиент вошел. Был он длинный, узкоплечий, бледнолицый, в темном костюме, с маленькой головкой, покрытой редкими белобрысыми волосами. Он приблизился к прилавку.

– Господин Петраччи? Счастлив с вами познакомиться. Я доктор Вакье.

Луиджи поднялся, улыбнулся, подвинул доктору стул. Он много слышал о докторе Вакье, коллекционере автоматов, о великом любителе и великом знатоке. Доктору хотелось бы, чтобы господин Петраччи пришел к нему домой поглядеть коллекцию, во-первых, ему приятно показать ее человеку сведущему, а во-вторых, было бы неплохо, чтобы господин Петраччи как специалист осмотрел два-три автомата. Кроме того, не может ли господин Петраччи посоветовать ему, где приобрести какую-нибудь действительно редкую, интересную вещь, которая могла бы обогатить его коллекцию. Луиджи задумался. У антикваров множество разных таких безделок, но, очевидно, все, что продается в магазинах, доктору уже известно. Правда, у одной пожилой дамы… Есть у нее один из экземпляров знаменитого швейцарского писца, подлинное чудо XVIII века: восхитительная куколка сидит перед деревянным столиком… Он дважды отряхивает перо и пишет целую фразу… Это мальчуган, босоногий, в атласных штанах, отделанных кружевами. Изобрел его бесспорно Дроз, но кто выполнил – неизвестно. Прелестная вещица. Да, но не стоит сразу наседать на эту даму, она еще фантастичнее, чем ее автоматы. Никому не известно, что она может выкинуть.

Кристо сидел на табуретке за биллиардами и слушал: они говорили о редчайших экземплярах, которые им довелось видеть на случайных распродажах, в провинции, на рынках. Сходные страсти роднят людей теснее, чем узы крови. Луиджи и доктор наперебой рассказывали о своих находках, понимали друг друга, как влюбленные, с полуслова.

– Я, – говорил Луиджи, – я с рожденья окружен всяким инструментом. Меня, в сущности, ничему не учили, просто набрался всего сам, жил среди этого. Гайки, пружины, механизмы я знал наперечет, как пастух свое стадо. Первый автомат я смастерил для владельца мелочной лавчонки на углу, и он поставил его в витрину в качестве рекламы пасты для чистки посуды… А было мне тогда десять лет. Я прославился на весь наш квартал!

Доктор неодобрительно покачивал головой: значит, уже тогда превращали автоматы в предмет торга, заставляли их служить рекламным целям! И тут же разговор принял еще более страстный характер. Доктор принадлежал к числу тех пуристов, для которых автомат ценен сам по себе, он должен радовать глаз, он вне корысти… Конструктор автоматов ищет эффектного, впечатляющего жеста. От маленького швейцарского писца никакой пользы не было. Он лишь косвенно демонстрировал человеческую изобретательность, а ведь в наши дни эти произведения искусства считаются забавными пустячками! Луиджи не соглашался с доктором, никак не соглашался. Искусство эволюционирует, как и все на свете, почему же автоматы должны оставаться неизменными?… Я имею в виду не механизм, не только техническую сторону, а самый смысл вещи… По моему мнению, добавил Луиджи, всякая вещь, которой дает жизнь человеческий мозг, это еще одна веха на пути в будущее… Бог создал человека, человек по своему подобию создал бездушного робота, в один прекрасный день кибернетика даст ему Душу…

Широко взмахивая своими черными рукавами, доктор запротестовал: то-то и есть! Автомат теряет душу, когда его ставят на службу чему-либо. Соблаговолите сказать, господин Петраччи, способен ли автомат для продажи угля, который даже умеет давать сдачу, способен ли этот автомат в конечном счете обзавестись душой? Да нет, доктор, если этот автомат был бы сделан наподобие человека, возможно, вы отнеслись бы к нему иначе, а пользы от него было бы не меньше. Мне только что звонили с завода, где создают, между прочим, автоматы для продажи яиц, которые мы экспортируем в Африку. Так вот они спросили меня, не могу ли я воспроизвести крик курицы… в нашем деле все зовется криком – и мычание, и кудахтанье, и лай, и блеяние… Негры и так уж говорят: «Машина снесла яйцо!» А если она к тому же будет кудахтать?… Не знаю, понравилась бы им машина еще больше, если бы ей придали вид курицы. Возможно. Но мы не так наивны, как туземцы. И все-таки, любопытное дело, мы видим прекрасное лишь в том, что имеет сходство с уже знакомым нам предметом… Доктор мрачно возражал: нет и нет! Никогда ему не будет но душе ни абстрактная живопись, ни бензоколонки ЭССО, ни автомат для продажи угля и даже яиц! Он лично обожает таможенника Руссо, уличных живописцев. Он любит подражание жизни, когда оно выполнено руками мастера, бескорыстное подражание… Но, доктор, неужели автомат лишается своей прелести лишь потому, что его создают на заказ, с заранее заданным по требованию заказчика жестом? По заказу или без, создатель машинистки, которая стучит на машинке и поворачивает голову, заглядывая в текст, столь же искусно подражает жизни, как подражали ей автоматы Вокансона или Дроза. Эта машинисточка на полпути между совершенно бесполезным писцом и автоматом, продающим уголь.

Голоса стали громче, Луиджи, даже Луиджи разгорячился… Видите ли, доктор, прогресс так или иначе неизбежен… Покончено с магией, с загадочными механизмами. Прежние автоматы притворялись живыми; а теперь человек старается дать им подлинное бытие, другими словами, сделать так, чтобы они соответственно реагировали на внешние импульсы… Возьмите хотя бы черепаху Грея Уолтера, она движется, обходит препятствия – и все это без моторов, без пружин, без всяких трюков. А ведь меньше двух столетий отделяют нас от Вокансона с его знаменитой уткой, снабженной хитроумным механизмом – утка якобы переваривала пищу… Где они, все эти маги, отвечающие на вопросы публики, лжеигроки в шахматы. Сколько ухищрений, сколько знаний – и все для того, чтобы обмануть людей!… Если бы швейцарский писец оказался случайно в горящем доме, он, будучи раз заведен, продолжал бы свои движения, пока огонь не подобрался бы к его механизму и не вывел бы его из строя. Сейчас человек пытается создать автомат, который сам бы сумел уберечься от пламени… Вот где она, новая магия, загадочное действие механизма! А имеет ли это отношение к искусству? Безусловно имеет! Это стимул для человеческого воображения, новое возбуждающее средство… Только не подумайте, что я хочу приуменьшить значение старых автоматов. Ничуть не больше, чем фресок пли Ренуара… Искусство, оно не изнашивается от времени, никогда не стареет… Но автомат связан с техникой… Вот вы, доктор, например, носите почему-то ручные часы, а не часы-луковицу в жилетном кармане. У нас сейчас живет десятилетний мальчуган, вы бы только посмотрели, какие чувства вызывают в нем автоматы! Дай ему волю, он бы все их от злости переломал. Я попытался понять, чем именно объясняется такая неприязнь. Возможно, он чувствует, что здесь тупик, он называет это дуростью автоматов.

Кристо выбрался из-за электрического биллиарда и кинулся в подвал. Луиджи окликнул: «Кристо, Кристо!» Никакого ответа… Угораздило же Луиджи заговорить о Кристо, он совсем забыл, что мальчуган здесь, понятно, он застеснялся, когда упомянули его имя… Продолжайте, господин Петраччи. А о чем я бишь говорил? Ах да, наш маленький Кристо впадает прямо в отчаяние, потому что автоматы повторяют все одни и те же жесты, и кричит: «Ну, а дальше что? Ну, а дальше?» Видите ли, доктор, я рожден среди инструмента, и если я сделал шаг вперед, если я применил вместо пружин электрическую батарею, то Кристо сделает еще один шаг и заменит батареи электроникой, кибернетикой. Вы интересуетесь кибернетикой, доктор?

Доктор кибернетикой интересовался. Но пройдут еще годы и годы, господин Петраччи, прежде чем она сможет удовлетворить запросы вашего мальчугана… Кибернетика делает умные машины, но ум этот пригоден лишь для выполнения какой-нибудь одной функции, совсем так же, как и наш прежний автомат выполнял лишь одно движение. Я хочу сказать, что вычислительная машина, как бы ни была она сложна, может только считать, а белья вашего не выстирает… Согласен, одна функция – это уже не так плохо… Но я как раз думаю о вашем мальчугане: он всегда будет ощущать границу, предел, натыкаться на стену… Словом, то самое чувство, которое мы получаем от пластинки или фильма, если они позволяют нам услышать или увидеть того, кого уже нет в живых. Вот он здесь, перед нами, вот его голос, его улыбка, его жесты, и в нашей воле заставить его повторять их без конца. Вот и все. Но это лишь подобие, этого не существует…

Доктор говорил с таким пафосом, что Луиджи не осмелился возразить… Воцарилось молчание… Но они уже так продвинулись по пути дружбы, что Луиджи внезапно доверил доктору свои самые сокровенные чаяния:

– Представьте себе, доктор, протез… Управляемый непосредственно мозгом… Повинующийся информации, передаваемой мозгом, как передает он информацию настоящей руке. Хочешь – и рука сгибается в локте, хочешь – и ты ее вытягиваешь, берешь какой-нибудь предмет…

– Смелая мечта…

– Не такая уж смелая, ведь каких-нибудь тридцать лет назад телевидение тоже было мечтой…

Короче, увлеченный беседой, доктор совсем забыл о подлинной цели своего визита: ему хотелось бы посмотреть «Игрока». Его уверяли, будто это настоящий лжеавтомат Кемпелена… Луиджи сразу замкнулся в себе: да, да, это верно, у него есть вещь, которую приписывают Кемпелену. И пропорции его соответствуют многочисленным описаниям автомата. Ящик сто двадцать сантиметров на восемьдесят, на крышке нарисована шахматная доска, а внизу отделение для шахматных фигур. Турок сидит перед ящиком, он немного больше натуральной величины… правая рука лежит на ящике. Играл он левой. Механизм полностью пришел в негодность, заржавел, поломан, не осталось ни одной целой детали. Утеряна трубка, которую турок, очевидно, держал в правой руке. Так или иначе, настоящий это автомат или поддельный, Луиджи не собирается с ним расставаться. Продать его как подлинный он не имеет права, автомат в таком случае стоил бы целое состояние… а гарантировать его подлинность он тоже не может; не может он также продать его как копию, так как считает его настоящим… Впрочем, во всех случаях он не намерен его продавать и никогда не продаст. Ведь он не та пожилая дама с фантазиями… Но если доктор хочет поглядеть, он с удовольствием покажет ему турка.

Они спустились в подвальное помещение и обнаружили там Кристо. Сидя под лампой с зеленым абажуром, бросавшей резкий свет, мальчик раскачивался в качалке… И все, что здесь было способно двигаться, двигалось под треньканье музыки и негромкие всхлипы механизмов: Кристо завел все ручные автоматы, а электрические включил в сеть. При неверном свете лампы в огромном подвале со сводчатым потолком все эти застывшие улыбки клоунов, пухлощеких кукол, обезьянок-скрипачей, китайцев-жонглеров, балерин в пачках и музыкантов… все эти театральные улыбки, запечатленные в воске, в папье-маше, в фарфоре, сопровождались дергающимся, каким-то запинающимся движением рук, ног, всего тела… Кристо тоже раскачивался, как автомат, но не улыбался. Луиджи в серой куртке и долговязый, тощий, бледнолицый доктор в черной паре тоже, казалось, принадлежат к миру этих подобий.

– А ну, Кристо, останови-ка всю эту механику!

Кристо соскочил с качалки и пошел выключать электрические автоматы, а заводные все еще продолжали доделывать свои номера. Доктор Вакье с просиявшим лицом оглядел подвал, сразу же обнаружил «Игрока» и уже не спускал с него глаз.

Старый турок сидел, чуть откинувшись назад, опустив глаза на шахматную доску, нарисованную прямо на крышке, опершись правой рукой на правую сторону ящика, а левая согнутая в локте рука висела над шахматным полем. Вид у него был неприятный, жуликоватый, особенно из-за отсутствия одного глаза и висячих черных усов, грубо намалеванных на посеревшем от времени лице. Бурнус, некогда зеленый, и тюрбан посеклись и разлезлись от ветхости.

Луиджи открыл дверцы ящика.

– Я даже пыль с него не обметаю, боюсь, что шелк совсем рассыплется. Поэтому он у нас в самом неприглядном виде. Вот посмотрите ящик – он действительно сто двадцать на восемьдесят сантиметров. Два отделения, слева – меньшее с простой дверкой, а справа – большое с двустворчатой, как в кухонном шкафу. В меньшем отделении, надо полагать, помещался механизм. Все заржавело, погнулось, доброй половины деталей не хватает, но фальшивый механизм сохранился. За двустворчатой Дверью совершенно пусто, есть только, как видите, полочка… Внизу, под дверью, ящик для шахмат, они тоже почти все пропали. А теперь поглядим сзади… Кристо, иди сюда, помоги мне, а вы, доктор, чуточку подвиньтесь.

С помощью Кристо Луиджи подтащил турка вперед, и они стали осматривать его со спины.

– Видите, как раз позади механизма есть еще одна дверка. А теперь, Кристо, подними бурнус и держи… На уровне поясницы дверца и еще одна – у левой ляжки. Возможно, механизм, приводивший в движение тело, помещался в туловище… вот все, что от него осталось. Поглядим еще раз спереди. Все открыто, дверцы и ящик. Кемпелен сначала запирает ящик… Человек, спрятанный в узкой части автомата за механизмом, спиной к перегородке, может протянуть ноги в глубь ящика. Кемпелен заводит фальшивый механизм, который грохочет, потом закрывает все дверцы. Человек, извиваясь, как уж, проползает нз меньшего отделения в большее, в корпус турка… возможно, всовывает свою руку в левую руку турка или же в свою очередь заводит какой-нибудь механизм…

Доктор, присев на корточки, рассматривал внутренность турка.

– Любопытно, – приговаривал он, – очень любопытно. Торс несколько больше натуральной величины. И все же трудно себе представить, чтобы человек, находясь в таком неестественном положении, мог не только играть в шахматы, но еще и выигрывать. Он непременно задохнулся бы внутри. Очень, очень любопытно.

В дверь вдруг забарабанили.

– Что там еще? – раздраженно крикнул Луиджи.

– Хозяин! Господин Петраччи! Беда!

Луиджи бросился к двери, за ним доктор, а за доктором Кристо. Держась за косяк, рабочий, задыхаясь, проговорил:

– Андре… попал рукой в ножницы… У него голова закружилась… начисто отрезало!

Все трое бросились бежать, и Кристо за ними. Луиджи обернулся и крикнул: «А ну, вернись!», крикнул таким голосом, что Кристо сразу остановился. И вернулся обратно.

XVIII. Изобретатели

В доме чувствовалась беда. У старого Андре закружилась голова, и он упал прямо на ножницы. Руку ему отрезало ровно-ровно, как режут в булочной хлеб. Нарочно не выдумаешь. К счастью, у Луиджи находился доктор Вакье, и Андре тотчас отвезли к нему в клинику. Кристо, очевидно, не совсем понял, что произошло, и, однако, сказал Луиджи: «Поторопись с протезом, ведь Андре ждет». Забавный мальчуган!

Каждый день, возвращаясь из мастерских в свой чуланчик, Марсель заставал там Кристо. Чтобы скоротать ожидание, мальчик занимался починкой часов, которые сначала сам разобрал, а потом собрал – часы даже стали ходить, – но, как только Марсель появлялся на пороге, тут же начинался разговор о протезе. Дело в том, что Марсель не соглашался с Луиджи насчет кибернетического протеза; а Кристо не желал расставаться с мечтой Луиджи. Прежде чем зайти к себе в чуланчик, Марсель мыл руки, приглаживал гребнем волосы; работа в мастерской уже позади, теперь можно заняться другими делами, мастерить разные безделушки для собственного удовольствия и чтобы подработать. И когда он, отдыхая, курил сигарету, Кристо возобновлял атаки:

– Когда Луиджи был маленьким, он прочел у Жюль Верна: все, что человек может себе вообразить, он может и сделать… Значит, и кибернетическую руку.

– Сколько ни бейся, рот на макушке не приделаешь. Бесполезно.

– Значит, по-твоему, бесполезно, чтобы у Андре была рука и чтобы она двигалась, как настоящая, даже когда он о ней думать не будет?

– Вредно. Мускулы его культи атрофируются.

– А Луиджи говорит, что это неправда, они будут действовать, как обычно.

– А ты говорил Луиджи, что я не согласен?

– Конечно, говорил.

– Так почему он со мной прямо не поспорит? Электрический импульс, подаваемый мозгом, имеет, возможно, всего один милливольт. Сколько же потребуется реле, чтобы привести в действие мотор, заключенный в протезе?

– Не понимаю.

– Ладно, сейчас объясню. Предположим, ты звонишь по телефону из Женевы, слышимость будет плохая – чтобы ты хорошо слышал, нужны усилители. Чтобы усилить и трансформировать импульс мозга, тоже понадобятся усилители. А они получатся громоздкие, тяжелые и дорогие. Том временем мускулы будут бездействовать. Выйдет ерунда. Сама-то идея превосходная, ничего не скажешь, а результат – никакой.

Кристо уныло плелся в магазин и ждал Луиджи. Если, по его мнению, наступал благоприятный момент для разговора, он начинал:

– Марсель считает, что кибернетическая рука – идея замечательная, а получится все равно ерунда. Из-за реле…

– Вот как?

Луиджи, казалось, не желал вступать в спор, но под конец сдавался.

– Слушай-ка… Вопрос сводится к следующему: что заставляет двигаться настоящую руку? Механическая энергия, заключенная в мускулах. А откуда берется эта механическая энергия? Из энергии химической, даваемой кровообращением, и в мускулах эта химическая энергия превращается в энергию механическую. А откуда берется химическая энергия? Из пищи, поглощаемой человеком. Чудесно. В искусственной руке нет ни мускулов, ни кровообращения. Словом, ничего нет. Поэтому нужно, чтобы механическая энергия, благодаря которой движется искусственная рука, получала бы эту энергию каким-либо иным путем. Мускулы заменяют моторчиком или несколькими моторчиками. Пищу заменяют гальваническим элементом. А теперь, если тебе угодно, назовем реле усилителями. Так оно проще. Вот здесь-то и заключается первая ошибка Марселя: он утверждает, что усилитель громоздок, тяжел и дорого стоит. Не спорю, он действительно стоит дорого, по крайней мере сейчас, в самом начале опытов, но вовсе он не громоздкий и не тяжелый. Можно сделать его величиной в кубический миллиметр. Слышишь, в один кубический миллиметр!… Итак, нерв, передатчик мозгового импульса, будет подключен к усилителю, и импульс, выходя из него, сможет включать или выключать маленький моторчик. Для того чтобы искусственная рука двигалась, как настоящая, нужно добавить усилители, а отсутствующие мускулы заменить моторчиком. Потребуется, очевидно, на каждое движение по моторчику. В этом случае искусственная рука будет повиноваться мозгу, как настоящая.

– И без двигателя?

– Как без двигателя? Раз потребуется механическая энергия, надо, чтобы она откуда-нибудь бралась. В один прекрасный день, вероятно, можно будет снабдить искусственную руку атомным микромотором, тогда отпадет надобность в его питании.

– Мне хочется, чтобы ты сделал протез без двигателя. Из какого-нибудь чувствительного материала, чтобы он сам сжимался и разжимался от любой мысли.

– Ну, это уже из области фантазии. Мы еще не научились читать мысли, отличать одну мысль от другой с помощью энцефалограммы, а тебе уж подавай импульсы, чтобы совершать то-то или то-то действие? Брось!

– Ладно, – говорил Марсель, которому Кристо передал слова Луиджи, – мне результаты его опытов не известны. А на свои опыты у меня денег не хватает. Впрочем, мне это и ни к чему. Я свои штуки обдумываю в голове, когда еду в метро или в автобусе: живу-то я далеко.

– А как ты тогда узнаешь, будет оно двигаться или нет?

– Когда я представлю себе все полностью, я делаю. И расчеты всегда оказываются правильными.

– Да-а, но ведь пожарный – это не кибернетический протез…

Даже невозмутимый Марсель досадливо поморщился при этих словах.

– В прошлом году я запатентовал машину для домашнего хозяйства, которая состоит из сорока деталей.

– Смотрите, какой мошенник, ведь скрыл от меня, – улыбнулся Луиджи, когда Кристо передал ему историю с патентом Марселя. – Я за него очень рад. Когда у человека есть мозг, он всегда сумеет им воспользоваться. Марсель построил свою машину, как глухой Бетховен писал свои симфонии, то есть на чистом воображении. Даже не имея возможности проверить, соответствует ли это его замыслу. Но если Марсель думает, что у меня есть средства на проведение опытов… Да ведь я душу дьяволу продал, а доходов особых не получил! Я, конечно, шучу…

На сердце Кристо было неспокойно. Два таких великих человека, как Луиджи и Марсель, несогласны между собой. А пока что у Андре нет руки. Кристо думал только об Андре, только о руке Андре, он не желал мириться с мыслью, что это непоправимо, что это окончательно. Ему хотелось верить Луиджи, но в ушах звучал приговор Марселя. «Ерунда, – говорил Марсель, – ерунда!» А у Андре руки все нет…

Натали работалось плохо… Часто она сидела с отсутствующим лицом, словно потерянная, опершись на рисовальную доску… Потом снова бралась за работу, будто хотела сказать: «Я просто немножко устала, имею же я право уставать, как и все люди…» Гости скорее раздражало ее, чем развлекали. Однако при виде явившегося к ним Фи-Фи Натали удовлетворенно улыбнулась: он где-то пропадал с самой весны. Фи-Фи неподвижно сидел в кресле и тоже улыбался Натали, морща верхнюю губу, еще более желто-восковой, чем обычно, но заметно округлившийся за время их разлуки.

– Как здесь тихо… Прямо как в могиле…

Где-то за темным садом пробили часы.

– Сегодня северный ветер. Сейчас действительно спокойно, в это время сюда никто не заходит.

– Спокойно, – повторил Фи-Фи. – А помните, как давно, давным-давно, целая вечность с тех пор прошла – кстати, вы по-прежнему вызываете своим чиханьем бурю на море? – помните, давно-давно вы меня спросили: почему именно Фи-Фи? Сидели с вами здесь, как сегодня. Но тогда был день и стояла ужасная жара. Я вам объяснил: Ф. Ф. И. – Фи-Фи! Тогда я был еще живым человеком. А теперь Фи-Фи мне как нельзя лучше подходит: вот и все, что осталось от человека. Чуточку волос да ногти… Именно то, что требуется для Линды.

– Значит, пророческое имя…

Оба замолчали, каждый ушел в свои мысли. В их молчании было что-то гнетущее. Фи-Фи, который поначалу сидел в кресле очень прямо, вдруг обмяк, привалился к спинке, уронил руки.

– Натали, – его глухой голос бился о завесу тишины, – я сижу по уши в дерьме…

– Переночуйте у нас, хорошо?

Фи-Фи ответил не сразу… Молчание становилось все более тяжелым. Благодаря своеобразному явлению осмоса Натали почувствовала, как по всему ее телу расходятся волны тоски, слабеют руки, ноги…

– Переночевать… Вы всегда знаете, Натали, что человеку нужно. Иметь ночлег, когда тебя травят. Спасибо, Натали. Я уже совсем было собрался ночевать под мостом. Мост не несет ответственности за людей, что находят приют под его сводами.

Натали отложила перо и провела гребешком по волосам.

– Я столь же мало ответственна, как мост, – проговорила она. – Люди уходят, люди приходят. Можете переночевать в кресле, если постель вас почему-либо пугает.

– Меня все пугает… Раньше я убивал, не неся за то ответственности, со специального разрешения. Убивал врагов… Но на Елисейских полях войны, по-моему, вроде бы нет. Убивать надо тайком… если не хочешь расплачиваться. А кто этого хочет?

– Бедняга вы, – прошептала Натали. – Ах, беда, беда…

– Беда, беда, – повторил за нею Фи-Фи.

Именно это слово подходило к нему больше всех прочих слов. Бедняга… не пренебрежительное, а жестокое слово. Беда, беда… в данном случае он не делал различия… ему всегда было дано право убивать. А вот когда с тебя потом спрашивают за убийство, тут уж игра не стоит свеч. Тут уж невольно задумаешься… До чего мерзко! О таких вещах не говорят, коль скоро они сделаны… И один бог знает, сколько еще их будут жевать и пережевывать. До мелочей. С малейшими подробностями… И все ложь. Во всех газетах. С него потребуют объяснений… Он ничего не скажет, потому что ему противно. Он попросит одного – чтобы его оставили в покое. Чтобы отрубили ему голову без всех этих историй. Раз уж им дано такое право.

– Не только право, но и долг…

И тут Натали сделала нечто ни с чем не сообразное, она поднялась со стула в присутствии постороннего человека… Сначала оперлась обеими руками о край стола. Встав со стула, она еще колыхалась с секунду на месте, потом, отодвинув кресло, подошла к шкафу.

– Такие люди, как вы, – проговорила она, склонившись над диваном, расстилая простыни, натягивая на подушку наволочку, поправляя одеяло, – такие люди, как вы, больше не нужны. Их можно или уничтожить, или ждать, когда они умрут естественной смертью. Уже изобрели ДДТ, но что изобрести, чтобы избавиться от таких людей, как вы? Перевоспитывать я вас не берусь, вы слишком стары… – Натали энергично кулаком засовывала подушку в наволочку. Она говорила, говорила, словно желая оглушить самое себя. – Все ваши инстинкты извращены… У вас рефлексы не человека, а зверя. А человек, похожий на зверя, не может быть счастливым… Нельзя насиловать природу. Она тоже не поддается, она как машина. Если ее насиловать, она сразу сломается. Все части машины подогнаны, это же не подушка. Вы просто машина, нельзя жить, не имея души… Автомат похож на человека, но он не человек… Вы тоже похожи на человека, но вы не человек.

Она все говорила, говорила и колыхалась, как волна под легким бризом. Заполнила собой всю комнату, мерно покачивалась, словно бы и не замечая это живое существо, выброшенное на песчаную отмель, и голос ее временами крепчал, рокотал, в нем слышались всплески моря. Она не выбирала слов, и обломку кораблекрушения становилось легче, когда он слушал, что он всего лишь обломок кораблекрушения, что он никуда не годен. Даже хуже чем не годен. Если хоть от чего-то ему могло стать легче… Легче, когда твое горе разделяют. Натали не строила на его счет никаких иллюзий, и это было величайшим благом, она приютила его у себя, зная, что произошло. Приютила столь же естественно, как приходят на помощь автомобилисту, потерпевшему в пути аварию. Даже если авария эта произошла из-за его же преступной неосторожности и по его вине убиты, искалечены люди. Потом можно будет выяснить меру его виновности, а сейчас надо убрать трупы, отвезти раненых в больницу, предупредить жандармов…

Трупы… жандармы… преступление…

– Прямо уголовный роман, – вздохнул Фи-Фи.

Натали села и зажала между колен старенькую кофейную мельницу.

– Я сварю тебе кофе, раз ты от кофе засыпаешь. А спать ты должен, не выношу людей, которые терзаются, так уж будь добр, спи… Люди, лишенные совести, не смыкают глаз из страха перед полицией. Мне здесь лунатики ни к чему.

Натали включила электрический чайник и снова уселась в кресло.

– Когда вода закипит, зальешь ею кофе в ситечке, а кофейник поставишь на край печурки…

Фи-Фи незаметно потянулся, подавил зевок. Натали взялась за рисование. Пробили часы за садом. «Успокоилось море», – замурлыкала Натали, склонившись над рисовальной доской… Вода еще не успела закипеть, а Фи-Фи уже заснул прямо в кресле. Заснул, как принято говорить, свинцовым сном. Натали пришлось самой залить кипяток в кофейник, после чего она выпила несколько чашек. Она-то от кофе не засыпала. В час ночи Луиджи застал ее еще за рисовальной доской. Фи-Фи одетый спал на диване…

– А этот что здесь делает?

– Он кого-то убил. Возможно, Линду… Или кого-нибудь из ее поклонников.

Луиджи молча воздел к небу руки. А так как Натали не произнесла ни слова, он бурно зашептал:

– Убийство – это не коклюш… Я всегда знал, что этот тип подведет нас под монастырь. Почему он остался здесь на ночь?

– Я его оставила.

Луиджи замолчал и с минуту глядел на работавшую Натали.

– Ну, хватит, – наконец проговорил он, – сегодня ты достаточно потрудилась. Ты же сказала, дойдешь только до № 8, и дошла… Вставай, пойдем…

Натали отложила кисточку и улыбнулась Луиджи юной, нежной улыбкой. Он помог ей подняться, распахнул дверь. В комнате остался только Фи-Фи, кусок свинца на свежих чистых простынях. Он их запачкает, сомнет. Чужеродное тело в этой славной, приятно натопленной комнате, где в воздухе стоял аромат кофе и от стола, усеянного крошками резинки, шел запах свежих чернил, запах раздумья, которое водит рукой человека, подсказывает ему решения, находки, творит.