Текст книги "Догмат о Христе и другие эссе"

Скептичен, ибо подозревает любую идеологию в том, что за ней скрывается удручающая действительность. Полон веры, ибо верит в потенциальное существование того, что еще не рождено. Он может сказать «нет» и проявить непослушание именно потому, что может сказать «да» и быть послушным тем принципам, которых искренне придерживается сам. Он не живет в послусне и абсолютно трезво смотрит на личную и общественную реальности, которые его окружают. Он независим; самим собой он обязан лишь собственным трудам; он свободен и не служит никому.

Такое резюме может натолкнуть на мысль, что я описываю здесь концепцию психического здоровья и благосостояния, а не революционный характер. И верно – это именно что описание разумного, живого, психически здорового человека. Мой тезис состоит в том, что разумный человек в безумном мире, полностью развитое существо в недоразвитом мире, личность пробужденная в мире дремлющем – это и есть революционный характер. Когда пробудятся все, уже не будет нужды в пророках или революционных характерах – останутся только сполна развитые человеческие существа.

Большинство людей, конечно же, никогда не обладали революционным характером. Но мы больше не живем в пещерах именно потому, что в истории человечества всегда было достаточно революционных характеров, которые вытаскивали нас из пещер и их эквивалентов. Однако есть множество тех, кто притворяются революционерами, но на самом деле являются бунтарями, сторонниками авторитаризма или политическими оппортунистами. По моему мнению, психологам предстоит сыграть важную роль в исследовании характерологических различий между этими разными типами политических идеологов. Но для того, чтобы делать это как следует, боюсь, им необходимо иметь некоторые из качеств, которые это эссе попыталось описать: они должны сами воплощать в себе революционный характер.

Медицина и этическая проблема современного человека

Что мы подразумеваем под этикой?

Термин «этика» происходит от слова, означающего «обычай», но в конце концов этикой стали называть науку, которая изучает идеал человеческих взаимоотношений. Эта путаница между обычаями и идеалами по-прежнему присутствует в умах многих.

Большинство людей сегодня, говоря об этике, сознательно связывают ее с понятиями идеала, этических норм, но на самом деле думают о том, что «хорошо» и «привычно»; хотя сознательно под этической нормой мы подразумеваем то, как «должно» поступать, бессознательно мы на самом деле думаем, что правильно поступать так, как принято. И, как нам известно, общепринятое поведение также и самое удобное – если, конечно, не считать за неудобство угрызения совести.

Иногда этику относят только к поведению; в этом случае под ней подразумевается кодекс – кодекс определенного желательного поведения. В таком случае этику, конечно же, можно делить на части. Можно говорить о медицинской этике, деловой этике или военной этике. Во всех этих примерах на самом деле имеется в виду кодекс поведения, подходящий или действующий в определенной ситуации. Само собой, в этом нет ничего дурного: я предпочитаю людей, у которых есть кодекс поведения, тем, у кого его нет, а хорошие кодексы предпочитаю плохим. Но если вкладывать в слово «этика» тот смысл, какой в него вкладывала великая философская или религиозная традиция, тогда этика – это не кодекс поведения, действующий в конкретных сферах. В этой традиции этикой считается конкретная ориентация, которая прочно укоренилась в человечестве и потому относится не к тому или иному индивиду или той или иной ситуации, а ко всем человеческим существам. Более того, если буддисты правы, она относится не только к человеческим существам, но ко всему живому. Органом такой этической установки является совесть; если говорить об этике в том смысле, какой вкладывают в нее философская и религиозная традиции Востока и Запада, то этика – это не кодекс поведения; это вопрос совести.

Если мы принимаем эту точку зрения, значит, такого понятия, как медицинская этика, не существует. Есть лишь универсальная человеческая этика в применении к конкретным человеческим ситуациям. Если же мы, наоборот, отделяем медицинскую этику от универсальной сферы этики, возникает опасность того, что медицинская этика деградирует в кодекс поведения, который, по сути, будет выполнять функцию защиты интересов медицинской гильдии и действовать против пациента.

На данном этапе нелишним будет чуть больше сказать о совести. Важно держать в памяти, чем авторитарная совесть отличается от гуманистической[81]81
  Более подробный анализ этих двух типов совести см. в другой моей работе: Man for Himself (New York: Holt, Rinehart and Winston, Inc., 1947), стр. 143–172. (На русском языке см.: Фромм Э. Человек для себя. М.: АСТ, 2022. – Примеч. пер.)


[Закрыть]. Под авторитарной совестью я подразумеваю более-менее то же самое, что Фрейд называл «супер-эго» – понятие сегодня гораздо более популярное, чем «совесть». Изначально авторитарная совесть, или супер-эго, – это интернализованная власть отца; позднее – интернализованный авторитет общества. Вместо того чтобы бояться, что отец меня накажет, я интернализовал его приказы, и теперь мне не нужно опасаться ужасного опыта наказания; я слышу в себе отцовский голос и не рискую вызвать на себя его гнев. Я всегда предупрежден заранее, потому что мой отец – во мне. Эта концепция интернализованной власти отца и общества совпадает с тем, что многие люди называют своей совестью. Фрейдово объяснение этого психологического механизма кажется мне крайне оригинальным и очень правильным. Однако возникает вопрос: это все? Или существует и совсем иная совесть?

Что ж, другой тип совести, не связанный с чьим-либо интернализованным авторитетом, я назвал совестью гуманистической – с отсылкой к философской или религиозной гуманистической традиции. Эта совесть – внутренний голос, который напоминает нам о самих себе. Говоря «о самих себе», я имею в виду человеческую суть, общую для всех людей, то есть определенные базовые характеристики человека, которые не получится ни извратить, ни отбросить без серьезных последствий.

Многие современные ученые считают, что это чепуха, что «человеческой природы» не существует. По их мнению, все зависит от того, где вы живете. Если вы охотник за головами, вам нравится убивать людей и сушить их головы; если вы живете в Голливуде, вам нравится зарабатывать деньги и видеть себя в газетах; и так далее. Они полагают, что в природе человека нет ничего, что побуждало бы его делать одно и воздерживаться от другого. Но если вы спросите психоаналитиков и психиатров, они заявят об обратном; они расскажут, что, вне всякого сомнения, существуют некие базовые элементы, которые составляют часть человеческой природы и реагируют точно так же, как реагирует наше тело, когда нарушаются его законы. Если в теле начинается патологический процесс, мы обычно испытываем боль; а если патологический процесс начинается в душе – иными словами, если в ней происходит что-то, противное фундаментальным законам человеческой природы, – мы ощущаем груз на своей совести. Что ж, если человек не может уснуть, он пьет таблетку. Если ему больно – принимает другую таблетку. Наша культура предлагает множество способов успокоения нечистой совести. И все же, хоть они могут быть и бессознательными, муки совести имеют множество способов выражения, а их язык порой бывает не менее болезненным, чем боль, обусловленная физическими причинами.

Врачи и студенты медицинских учебных заведений, поскольку им приходится столь часто иметь дело с физической болью и физическими симптомами, должны быть особенно внимательны к открытиям в сфере психической боли и психических симптомов. К примеру, человек, который своим поведением совершенно отрицает то, что Альберт Швейцер называет «благоговением перед жизнью», – предельно жестокий, бесчеловечный, лишенный доброты и любви, – оказывается на грани безумия. Продолжая бесчинствовать, он рискует потерять рассудок – и иногда теряет. Порой у него развивается невроз, который спасает его от безумия; даже самым ужасным людям на земле необходимо поддерживать иллюзию – и, быть может, это даже не до конца иллюзия, – что в них есть что-то человечное и доброе. Ведь если они не смогут более этого ощущать, то перестанут чувствовать себя людьми и в самом деле окажутся на грани безумия.

Найти яркие тому примеры не составляет никакого труда. Д-р Густав Гилберт, психолог, проводивший беседы с Герингом и другими заключенными из нацистской верхушки в течение года, до самого последнего дня их жизни, написал книгу о своих впечатлениях. В ней он рассказывает, как кто-нибудь вроде Геринга умолял его приходить каждый день, говоря: «Слушайте, я ведь не настолько плох. Не настолько плох, как Гитлер; Гитлер убивал женщин и детей, а я – нет. Прошу, поверьте мне». Он знал, что ему предстоит умереть. Его собеседник был молодым американским психологом, чье мнение о нем никак не влияло на его судьбу. Он не выступал перед аудиторией, и все же не мог выдержать мысли о том, чтобы увидеть в себе теперь, когда все его могущество испарилось, абсолютно бесчеловечное существо. Похожую историю рассказывает представитель американской прессы, некоторое время живший в Москве. В ней фигурирует человек по фамилии Ягода, который возглавлял тайную полицию, пока его не убили, – впоследствии сами убийцы тоже были устранены. Нет никаких сомнений в том, что Ягода был ответственен за пытки и гибель сотен тысяч людей. По словам репортера, неподалеку от Москвы он держал сиротский приют, оказавшийся одним из самых прекрасных мест во всем мире – дети были окружены свободой, любовью, всеми мыслимыми удобствами. Как-то раз Ягода попросил этого журналиста: «Сделайте мне огромное одолжение, напишите статью о моем приюте и, пожалуйста, отошлите ее вот в этот нью-йоркский журнал». Репортер посмотрел на него в изумлении, и тогда глава тайной полиции объяснил: «Видите ли, у меня в Бруклине есть дядя – брат матери, и он читает этот журнал. Мать считает меня дьяволом. Если дядя прочтет вашу статью, он напишет моей матери, и мне станет легче». Журналист написал статью. В результате, как он утверждает, Ягода пощадил некоторое количество человек и оставался благодарен ему до конца своих дней.

Проблема заключалась не в матери Ягоды, а в его совести. Он не мог выносить абсолютную бесчеловечность своего существования.

Согласно отчетам венского психиатра, побывавшего в Восточной Германии, среди тамошних психиатров ходят разговоры о так называемой «болезни функционеров». Под этим они имеют в виду недуг, принимающий форму нервного срыва у чиновников коммунистической партии, которые долгое время пробыли на «службе». В какой-то момент они больше не могут этого выдерживать. По всем странам и всем культурам можно собрать немало материала, иллюстрирующего тот же самый принцип, а именно – нельзя всю жизнь жить бесчеловечно без тяжелых последствий для себя.

Я привел примеры из сталинской России и нацистской Германии; но это не значит, что у нас в Соединенных Штатах такой проблемы нет. Здесь и во всех странах западного мира проблема заключается не в жестокости и не в разрушительности, а в скуке. Жизнь не имеет смысла. Люди живут, но не чувствуют себя живыми; жизнь утекает, будто песок. А человек, который жив, но сознательно или бессознательно знает, что не живет, ощущает последствия, которые, если в нем осталось хоть немного чувствительности и живости, часто оканчиваются неврозом. Именно такие люди приходят сегодня к психоаналитикам. На сознательном уровне они жалуются на неудовлетворительный брак или работу или еще на что-нибудь; но если мы пытаемся выяснить, что скрывается за этими жалобами, ответ обычно состоит в том, что жизнь не имеет смысла. Такие люди интуитивно понимают, что живут в мире, где нужно бы ощущать восторг, любопытство, жажду деятельности, а вместо этого они чувствуют себя мертвыми и лишенными всякой человечности.

Чтобы по-настоящему углубиться в этическую проблему нашего времени – проблему современного человека, – следует прежде всего упомянуть, что хоть этические нормы поведения едины для всех людей, однако каждое поколение и каждая культура имеют свои конкретные проблемы и, следовательно, свои конкретные этические цели. Я не стану пытаться обсуждать проблемы этических целей различных исторических периодов; моим предметом будут этические проблемы девятнадцатого и двадцатого веков.

Главные этические проблемы, главные грехи девятнадцатого века, по моему мнению, таковы: во-первых, эксплуатация – когда один человек служил пищей для другого. Неважно, идет ли речь о рабочих, о крестьянах, о неграх в Конго или на юге Соединенных Штатов – один человек использовал другого, чтобы насытиться. Не как каннибал, поскольку у него была еда получше, однако он использовал жизненную энергию другого, чтобы прокормить себя. Второй нравственной проблемой девятнадцатого века был авторитаризм – люди, облеченные властью, чувствовали, что эта власть дает им право приказывать и запрещать что-то другим. Такова была власть отца над своими детьми, столь прекрасно описанная в романе Батлера «Путь всякой плоти»; власть мужчин над женщинами; власть начальников над рабочими; и власть государств над другими территориями, особенно над теми, население которых отличалось иным цветом кожи. Третьей проблемой было неравенство. Считалось нормальным, что жители земного шара (даже внутри одной нации) живут в условиях полнейшего материального неравенства; что один пол не равен другому, а одна раса не равна другой, несмотря на показное уважение к христианству, которое по сути своей является универсальной религией, построенной на представлении о том, что все мы – дети Божьи.

Еще одним пороком, характерным для девятнадцатого века и особенно для представителей среднего класса, являлась скупость – накопительство чувств и вещей. В тесной связи с этим стяжательским отношением существовал эгоистический индивидуализм: «Мой дом – моя крепость», «Мое имущество – это я».

Мы склонны считать, будто эти пороки были присущи именно девятнадцатому веку, а мы-то, без сомнения, поднялись высоко над уровнем своих дедов. В нас этих изъянов больше нет, и на этом мы успокаиваемся. Быть может, каждое поколение именно так рассматривает собственные этические проблемы. Как французские стратеги сражались во Второй мировой войне с идеями Первой, так каждое поколение борется с нравственными проблемами, оглядываясь на поколение предыдущее. Ему хорошо видно, как замечательно оно расправилось с теми или иными пороками, но оно не видит того, что отмена ранее существовавшего сама по себе не является достижением; и в меняющихся обществе и культуре оно не распознает новых пороков – ему застит глаза довольство тем, что старые пороки исчезли.

Давайте еще раз пройдемся по этим порокам девятнадцатого века и обсудим, что с ними сталось. Авторитарности и вправду не осталось. Дети вольны «самовыражаться» и делать, что пожелают. Рабочие – спорить с начальством и изливать свои чувства психологам, и никакой начальник сегодня не посмеет вести себя так, как было принято пятьдесят лет назад. Но у нас нет принципов; нет ни интуитивного ощущения ценностей, ни какого-либо их стандарта.

Здесь я хотел бы ввести концепцию разделения между иррациональной и рациональной властью. Иррациональной я называю власть, которая опирается на физическую силу или эмоциональное влияние и функция которой заключается в материальной, эмоциональной или любой иной эксплуатации других людей. Рациональная же власть основана на компетентности, а ее функция заключается в том, чтобы помочь человеку выполнить определенное задание. Я считаю, что два эти вида власти сегодня очень часто смешивают. Если малыш Джонни скажет своей матери: «Два плюс два равно пяти», она может почувствовать, что посягнет на его свободу самовыражения, если будет настаивать, что два плюс два равняется четырем. Если она – дама высокоинтеллектуальная, то может даже рационализировать это для себя тем, что математические системы все равно не абсолютны, так что «мой Джонни все-таки прав».

Если вы помните эссе Торо «Жизнь без принципов», написанное сотню лет назад, вам, возможно, будет трудно поверить, что упомянутая в нем проблема актуальна для двадцатого века. Очевидно, с нею были сложности уже в девятнадцатом. Но если во времена Торо она была серьезной, то насколько более животрепещущей стала сейчас! Торо с величайшей точностью подметил, что у людей есть мнения, но нет убеждений, есть факты, но нет принципов. Эта ситуация продолжается до наших дней и принимает пугающие масштабы, а также, если я не ошибаюсь, и пугающе влияет на сферу образования. Прогрессивное образование было реакцией на авторитаризм девятнадцатого века и наперекор ему стремилось к конструктивным достижениям. Но так же, как некоторые другие тенденции нашей культуры, оно деградировало до уровня laissez-faire (фр. «невмешательство». – Прим. перев.), где не признается ни одного принципа, не утверждается никаких ценностей и не существует никакой иерархии. Я имею в виду не иерархию власти, а иерархию знаний и уважения к тем, кто лучше информирован. Мы сталкиваемся сегодня с догматическим предположением о том, что спонтанность, оригинальность и индивидуализм неизбежно находятся в конфликте с рациональной властью и пониманием признанных стандартов; одним из действенных способов исправить положение было бы обучение искусству стрельбы из лука по принципам дзен-буддизма, в котором объединяются на первый взгляд противоречивые установки[82]82
  См. изумительную книгу Ойгена Херригеля «Дзен и искусство стрельбы из лука» (Zen in the Art of Archery (New York: Pantheon Books, Inc., 1953)), в которой автор – немецкий философ, проведший семь лет в Токио за изучением этого искусства, – описал свои впечатления.


[Закрыть].

Что касается второго порока, накопительства, этого в нас, конечно, нет. Накопительство привело бы к катастрофе национальных масштабов. Наша экономика основана на тратах. И, конечно же, подобные нравственные изменения очень часто бывают результатом экономических перемен. Наша рекламная индустрия постоянно призывает нас тратить, а не копить. И что же мы делаем? Мы занимаемся беспрестанным потреблением во имя потребления. Мы все это знаем; обсуждать нет никакой нужды. Мои слова подкрепляет даже карикатура в журнале «Нью-Йоркер»: Двое мужчин смотрят на новую машину. Один из них говорит: «Вам не нравятся декоративные плавники, и мне, может быть, тоже не нравятся декоративные плавники, но можете представить, что бы стало с американской экономикой, если бы никому не нравились декоративные плавники?» Нам грозит не накопительство, но, на самом деле, нечто не менее опасное; мы – вечные потребители, получаем все больше, больше, и больше. Восемь часов в день, какова бы ни была наша должность, мы работаем; мы деятельны. Однако в свободное время мы донельзя ленивы и заняты пассивным потреблением. Потребительское отношение, уже перевалив за границы экономики, все больше и больше захватывает нашу повседневную жизнь. Мы потребляем сигареты, коктейли, книги и телевидение; мы словно бы ищем огромную бутылочку, к которой можно присосаться, способную полностью обеспечить нас питанием. В конце концов мы начинаем поглощать транквилизаторы.

Неравенство – это третий изъян, от которого, как нам кажется, мы избавились. В самом деле, узаконенное неравенство, существовавшее в девятнадцатом веке, постепенно исчезает. Несмотря на то что Америке предстоит еще очень много сделать, беспристрастный наблюдатель будет впечатлен прогрессом, которого мы добились в вопросе расового равенства, – особенно после Второй мировой войны. Что касается экономического равенства в Соединенных Штатах, здесь тоже достигнуты значимые результаты. Но куда это нас привело? Мы исказили понятие равенства, превратив его в одинаковость. Какова была концепция «равенства» в великой гуманистической традиции? Она провозглашала, что мы равны в одном: каждый человек имеет собственную цель и не должен становиться средством достижения чужой цели. Равенство – это состояние, в котором ни один человек не должен быть средством, а каждый является самоцелью – независимо от возраста, цвета кожи, пола. Таково было гуманистическое определение равенства, которое как раз служило основой для оправдания различий. Когда нам позволено быть разными без угрозы притеснения – лишь тогда мы по-настоящему равны.

Но что сделали мы? Превратили концепцию равенства в одинаковость. Более того, мы боимся быть разными, поскольку боимся, что если окажемся какими-то не такими, потеряем право на свое место. Недавно я спросил мужчину в возрасте чуть за тридцать, почему он так боится сделать со своей жизнью что-нибудь стоящее, жить ярко и насыщенно. Подумав мгновение, он сказал: «Знаете, на самом деле мне страшно, что я буду очень отличаться от всех». Увы, полагаю, то же самое испытывают многие другие люди.

Сегодня эта концепция равенства, которая наделена всем престижем, всем достоинством великой философской и гуманистической концепции, смешалась с одним из наиболее унизительных, бесчеловечных и опасных аспектов нашей культуры, а именно одинаковостью, то есть потерей индивидуальности. Возможно, вы увидите это в отношениях между полами; вы найдете, что в Соединенных Штатах «равенство» полов дошло до такой степени, что полярность между ними сведена к нулю и творческая искра, которая возникает из столкновения противоположностей, погасла. Но если этой полярности не позволят существовать, творчества быть не может, поскольку его искра рождается именно в точке соприкосновения двух полюсов.

В этой трансформации пороков девятнадцатого века в пороки века двадцатого – которые считаются добродетелями – необходимо также отметить значительное ослабление эгоцентрического индивидуализма и эксплуатации. Ни в одной другой стране мира эксплуатацию не искоренили до такой степени, как в Соединенных Штатах. Экономисты утверждают, что в относительно скором времени мы увидим еще более фантастические результаты, чем сейчас. Эгоцентрический индивидуализм почти вовсе исчез – никто не хочет быть один, все жаждут компании, и при мысли о том, чтобы хоть ненадолго остаться в одиночестве, на людей накатывает паника. Эти пороки исчезли, но что пришло им на смену? Человек видит и в себе, и в других лишь вещи – не более чем товар. В жизненной энергии он видит капитал, который можно прибыльно вкладывать; и, если удается получить прибыль, он называет это успехом. Мы создаем машины, которые ведут себя как люди, и производим людей, которые ведут себя как машины. В девятнадцатом веке человек боялся оказаться рабом; опасность двадцатого века – стать не рабом, а роботом.

Изначально все наше материальное производство было средством достижения цели. Цель же заключалась в том, чтобы стать счастливее – в этом мы убеждаем себя до сих пор. Но на самом деле материальное производство превратилось в самоцель, и мы не совсем понимаем, что нам с ним делать. Возьмем лишь один пример: желание сэкономить время. Когда нам это удается, мы, к своему стыду, не знаем, куда его деть и ищем пути и способы убить его; а потом снова начинаем экономить. Человек в нашей культуре ощущает себя не активным субъектом, не центром собственного мира, не творцом собственных действий, а бессильной вещью. Его собственные действия и их последствия стали его хозяевами. Вспомните о символе, если не о мрачной реальности, атомной бомбы. Человек боготворит свои деяния, собственноручно созданных лидеров, словно уступает им в совершенстве – словно не он их творец. Мы верим, что мы христиане, или иудеи, или кто-нибудь еще, но в реальности мы увязли в состоянии идолопоклонства, самое лучшее описание для которого можно найти у пророков. Мы не возносим жертв Ваалу или Астарте и все же поклоняемся вещам: производству, успеху; мы будто бы пребываем в наивном неведении о том, что поклоняемся идолам, и, когда говорим о Боге, кажемся себе искренними. Некоторые даже пытаются совмещать религию и материализм, так что религия превращается в очередной метод самопомощи для достижения успеха – правда, лишенный бонусов психиатрии. В самом деле, вещи стали объектами «предельной заботы». А каков результат? Человек становится пустым, несчастным, скучающим.

Когда речь идет о скуке, люди, конечно, думают, что скучать неприятно, но не рассматривают это как серьезную проблему. Я же убежден в том, что скука – одна из страшнейших пыток. Попытайся я представить себе ад, это было бы место, где человеку скучно без конца. На самом деле, люди отчаянно стремятся избежать скуки, бросаются к одному, другому и третьему, потому что скука для них невыносима. Когда у вас есть «ваш» невроз и «ваш» психоаналитик, это помогает снять скуку. Даже если вы проявляете тревожность и симптомы навязчивого расстройства – по крайней мере это интересно! На самом деле, побег от скуки наверняка является одним из факторов, способствующих развитию подобных отклонений.

По моему мнению, центральной точкой этической проблемы современного человека является утверждение «человек – это не вещь». Человек – не вещь, и попытки превратить его в таковую нанесут ему вред. Или, цитируя Симону Вейль: «Власть – это способность превратить человека в вещь, поскольку вы превращаете живое существо в труп». Труп – это вещь. А человек – нет. Наивысшая власть – власть разрушать – это именно власть превращать живое в вещь. Человека нельзя разобрать на части и собрать снова; а вещь – можно. Вещь предсказуема; человек – нет. Вещь не способна создавать. Человек способен. У вещи нет самости. У человека есть. Человек может произнести самое странное и сложное слово в нашем языке – слово «я». Вам известно, что дети выучивают слово «я» достаточно поздно; но после этого мы все без колебаний говорим «я думаю», «я чувствую», «я делаю». И если присмотреться к тому, что мы на самом деле говорим – к реальности этого заявления, – мы обнаружим, что оно неверно. Было бы куда правильнее говорить «во мне думается», «во мне чувствуется». Если вместо того, чтобы спросить человека: «Как вы?», вы спросите его: «Кто вы?», он немало удивится. Каким будет первый ответ? Сначала он назовет свое имя, но имя не имеет ничего общего с человеком, который его носит. Дальше он скажет: «Я врач. Я – женатый человек. Я – отец двоих детей». Всё это – качества, такие же, как бывают у автомобиля: это четырехдверный седан с усилителем руля и т. д. Автомобиль не может сказать «я». То, что человек предлагает как описание себя, на самом деле – список характеристик предмета. Спросите его – или себя – кто вы, кто такой этот «я»? Что имеется в виду, когда говорят «я чувствую»? Это действительно вы чувствуете, или что-то чувствует внутри вас? Вы действительно ощущаете себя центром своего мира – не эгоцентрически, а «самобытно» в том смысле, что ваши мысли и чувства зарождаются именно в вас? Если вы утром посидите пятнадцать-двадцать минут и постараетесь ни о чем не думать, опустошить свой разум, вы увидите, как сложно вам будет, оставшись наедине с собой, почувствовать «это я».

Я хотел бы здесь упомянуть еще кое-что по поводу различия между знанием о вещах и знанием о человеке. Я могу изучить труп или орган, иными словами, вещь. Могу использовать для изучения этой вещи свой разум и, конечно, глаза, а также разнообразные механизмы и приспособления. Но если я хочу узнать человека, у меня не выйдет изучать его таким образом. Можно, конечно, попытаться и написать что-нибудь о частотности того или иного поведения и о процентном соотношении той или иной характеристик. Этим занимается значительная часть науки психологии, но таким образом мы обращаемся с человеком как с вещью. Однако проблема, которая интересует психиатра и психоаналитика, проблема, которая должна бы интересовать нас всех во имя понимания ближнего и себя самих, заключается в том, чтобы понять человеческое существо, которое вещью не является. И этого понимания нельзя добиться тем же методом, каким получают знания в естественных науках. Познать человека можно, лишь установив с ним связь. Только сблизившись с человеком, которого я хочу узнать, сроднившись с другим человеческим существом, можем мы по-настоящему что-то узнать друг о друге. Абсолютное знание другого человека невозможно выразить мыслями или словами – не более чем возможно объяснить словами вкус рейнвейна. Объясняйте хоть сотню лет, но вкус рейнвейна можно узнать, только попробовав его. Невозможно создать полное описание личности, описание человеческого существа во всей его индивидуальности; но его можно познать с помощью эмпатии, непосредственного переживания, любви. Таковы, как мне представляется, ограничения науки психологии, которая стремится к полному пониманию человеческих феноменов в мысленном или словесном выражении. Психиатру и психоаналитику крайне важно знать, что понять человека можно лишь в этом состоянии взаимосвязи, и, по моему мнению, это также очень важно и для врача-терапевта.

Таким образом, на пациента следует смотреть как на человеческое существо, а не просто как на «конкретную болезнь». Врач обучен научному методу, основанному на наблюдении, как полагается в естественных науках. Однако для того чтобы понять пациента и не относиться к нему как к вещи, ему необходимо выучить другой метод, подобающий науке о людях: как устанавливать связь между собой и другим человеческим существом, сосредоточенно и с полной искренностью. Иначе все заявления о том, что пациент – это личность, останутся лишь пустыми разговорами.

Так в чем же заключаются этические требования современности? Во-первых, необходимо преодолеть это «овеществление» – или, если воспользоваться специальным термином, «реификацию» человека; отказаться от концепции себя и других как вещей; преодолеть наше безразличие, нашу отчужденность от окружающих, от природы и от себя. Во-вторых, вернуться к обновленному пониманию «себя», самости, ощущения «я есть», отвергнуть автоматическое существование, наполненное иллюзией того, что «я думаю то, что я думаю», когда на самом деле я вовсе ничего не думаю, а напоминаю человека, который включает пластинку и воображает, будто он сам играет записанную на ней музыку.

Еще одну цель можно сформулировать как развитие креативности. Что такое креативность? Так можно назвать способность создавать картины, романы, фотографии, произведения искусства, идеи. Конечно, для этого требуются обучение и условия, а еще, полагаю, генетическая предрасположенность; но есть и другая «креативность» – установка, необходимое условие для любых проявлений креативности в первом смысле этого слова. В то время как первая креативность – это умение переносить творческое переживание в материальную плоскость, выражение его на холсте или ином материале, креативность во втором смысле слова подразумевает установку, которая имеет два очень простых компонента: осознавать и отзываться. Звучит очень просто, и, пожалуй, большинство людей скажет: «Конечно, мне свойственна отзывчивость». Осознавать – значит по-настоящему осознавать: что человек на самом деле собой представляет, что роза это роза это роза, пользуясь строкой из Гертруды Стайн, осознавать конкретное реальное дерево, а не слово — концепцию дерева, как большинство из нас осознает вещи.