Текст книги "Догмат о Христе и другие эссе"

Приведу пример. Однажды женщина, психоанализом которой я занимался, пришла на прием в радостном возбуждении. Как оказалось, перед этим она лущила горох на кухне. «Знаете, – призналась она, – я впервые в жизни увидела, что горошины катятся». Да, все мы знаем, что горошина покатится, оказавшись на подходящей поверхности. Все мы знаем, что мяч или любой круглый предмет катится; но что мы знаем на самом деле? Разумом мы понимаем, что круглый предмет на ровной поверхности покатится. Мы наблюдаем феномен и подтверждаем, что факты соответствуют нашим данным; но это совсем не то же самое, что творческий опыт, который мы переживаем, когда действительно видим это движение. Такое отношение присуще детям. Вот почему они могут снова и снова бросать мяч – им еще не скучно, они еще не думают об этом, они это видят, и это переживание настолько чудесно, что они готовы смотреть снова и снова, и снова.

Это умение осознавать реальность человека, дерева или чего угодно другого и отзываться на эту реальность лежит в основе креативности. По моему мнению, обучение мужчин, женщин и себя самих осознанию и отзывчивости – одна из важных этических проблем нашей эпохи. Еще одним ее аспектом является умение видеть; видеть в человеке близкое существо, а не предмет. Иными словами, мы должны заложить фундамент новой науки о человеке, в рамках которой его следует познавать не с помощью естественно-научного метода, который весьма полезен в своей сфере, а также во многих отраслях антропологии и психологии, но с помощью любви, эмпатии, созерцания человека человеком. Еще более важна, чем все эти начинания, необходимость вернуть человека обратно в седло, сделать средства снова средствами, а цели – целями, и признать, что наши достижения в мире интеллекта и материального производства важны лишь постольку, поскольку они являются средствами достижения одной-единственной цели: полной реализации потенциала человека, которая позволит ему стать сполна собой, сполна человеком.

Разумеется, несложно возразить, что врачи являются частью нашей культуры и общества и им присущи все те же изъяны и проблемы, что и любому другому человеку. Однако по самой природе своей работы они должны учиться налаживать связь с пациентами; им необходимо овладеть не только естественно-научным методом, но и методом науки о человеке. Поистине странно работают врачи; медицинская профессия в плане метода является анахронизмом. Здесь я имею в виду разницу между ремесленным производством и промышленным производством. В ремесленничестве, каким оно было преимущественно в Средние века, один человек делал свое дело от начала до конца. У него мог быть помощник или ученик, который подметал полы или выравнивал доски; но основная часть работы приходилась на долю самого ремесленника. В современном промышленном производстве мы имеем обратное – высшую степень разделения труда. Никто не делает продукт целиком; управляющие организовывают процесс, но ничего не производят, а те, кто выполняет конкретную работу, никогда не видят своего продукта целиком. Таков метод промышленного производства.

Метод работы врача по-прежнему похож на работу ремесленника. У него бывают ассистенты, то или иное оборудование, но за исключением тех немногих, кто пытается ввести в медицинскую практику промышленные методы, большинство докторов все еще ведут себя как ремесленники. Они и осматривают пациента, и берут на себя ответственность за исход лечения. Есть и еще одно отличие. Сегодня каждый признается, что работает потому, что хочет заработать денег. Как я понимаю, врачи по-прежнему утверждают, что это в их работе не главное; они занимаются своим ремеслом из интереса к пациенту, а заработок – лишь побочный продукт. Такова же была и установка средневекового ремесленника. Естественно, он зарабатывал деньги; но работал потому, что любил свое дело, и очень часто предпочитал заработать меньше, но зато не заниматься чем-то скучным. Медицинская профессия снова предстает анахронизмом – пожалуй, в этом аспекте она еще более отстранена от реальности, чем в случае с методом работы.

Последствия могут быть двоякими. С одной стороны, это создает почву для лицемерного превозношения традиционных идей без искренней преданности этим идеям.

Но есть также шанс, что врачи, просто потому что их метод работы еще не обезличен, потому что их работа пока еще остается настоящим ремеслом, сумеют добиться большего, чем представители любой другой профессии. Это осуществимо только при условии, что они понимают, какая им выпала возможность – направить нас по новому пути гуманизма, к новой установке на понимание людей, которая требует осознания и врачом, и пациентом того факта, что человек – это не вещь.

Об ограничениях и опасностях психологии

Многие сегодня видят в растущей популярности психологии обнадеживающий знак того, что мы приближаемся к осуществлению дельфийской заповеди «Познай самого себя». Несомненно, для такой интерпретации существуют некоторые основания. Идея самопознания уходит корнями в греческую и иудеохристианскую традицию. Она была одним из ключевых принципов эпохи Просвещения. Джеймс и Фрейд во многом отталкивались от той же традиции и, без сомнения, помогли этому положительному аспекту психологии остаться актуальным и в наши дни. Но этот факт не должен заслонять от нас другие аспекты современного интереса к психологии, способные оказать опасное и разрушительное влияние на духовное развитие человечества. Именно о них пойдет речь в настоящей главе.

Психологическое знание (Menschenkenntnis) наделено в капиталистическом обществе своеобразной функцией, а также значением, весьма отличным от того, что подразумевается в призыве «познать себя».

Капиталистическое общество построено вокруг рынка – рынка товаров и труда – на котором ведется свободный обмен предметами потребления и услугами, без оглядки на традиционные стандарты, без насилия и мошенничества. Вместо этого ключевую важность для продавца приобретает знание о покупателе. Допустим, так было и пятьдесят, и сто лет назад, однако за последние несколько десятилетий знания о покупателе стали важнее в сотню раз. В условиях увеличения концентрации предприятий и капитала возрастает необходимость заранее угадывать желания покупателя, и не просто угадывать, а стимулировать и контролировать их. Капиталовложения в масштабах современных гигантских предприятий осуществляются не «по наитию», а после тщательного исследования и мотивации покупателей. Кроме такого знания покупателя («рыночной психологии»), в психологии появилась еще одна новая дисциплина, основанная на желании понимать и контролировать рабочих и служащих. Эта новая дисциплина называется «человеческие отношения». Таково логичное последствие перемены в отношении между капиталом и трудом. На смену грубой эксплуатации пришло сотрудничество между гигантскими колоссами бизнеса и профсоюзной бюрократией, пришедшими к общему выводу о том, что в конечном счете находить компромиссы выгоднее, чем ссориться. Однако вдобавок еще оказалось, что довольный, «счастливый» работник трудится более продуктивно и способствует бесперебойному течению процесса производства, которое является необходимым условием работы сегодняшнего крупного предприятия. Ухватившись за общественный интерес к психологии и человеческим отношениям, психологи начали изучать рабочих и служащих и манипулировать ими. То же, что сделал Тейлор в сфере рационализации физического труда, психологи делают с работниками в психологическом и эмоциональном аспектах. Его превращают в вещь, вертят и манипулируют им как вещью, а так называемые «человеческие отношения» на самом деле отличаются крайней бесчеловечностью из-за своей «реифицированности» и отстраненности.

С манипуляции покупателем, рабочим и служащим интерес психологии распространился на манипуляцию всеми, что нашло наиболее явное выражение в политике. Идея демократии изначально основывалась на концепции ясного мышления и ответственности граждан, но на практике демократия все больше и больше пользуется методами манипуляции, разработанными в сфере рыночных исследований и «человеческих отношений».

Все это хорошо известно, но сейчас я хотел бы обсудить более щекотливую и сложную проблему, связанную с интересом к индивидуальной психологии и особенно с огромной популярностью психоанализа. Вопрос таков: в какой степени психология (знание других и себя) возможна? Какими ограничениями обладает такое знание и какова опасность нарушения этих границ?

Несомненно, желание знать ближних и самих себя обусловлено фундаментальной потребностью человеческих существ. Человек живет в социальном контексте. Ему необходимо ощущать связь с ближним, иначе он сойдет с ума. Человек наделен разумом и воображением. Ближний и он сам составляют проблему, которую человек не может не пытаться решить, тайну, которую он неизбежно стремится разгадать.

Дисциплина, цель которой – понять человека с помощью мышления, называется «психологией», то есть «наукой о душе». Психология в этом смысле стремится выяснить, какие силы движут поведением человека, как происходит эволюция его характера и какие обстоятельства определяют эту эволюцию. Если кратко, психология пытается дать рациональный отчет о самом сокровенном в человеческой душе. Однако полное рациональное знание возможно лишь о вещах; вещи можно препарировать, не разрушая, ими можно манипулировать, не нанося вреда их внутренней природе, их можно воссоздавать. Человек – это не вещь; его нельзя препарировать, не уничтожив, нельзя им манипулировать, не нанеся ему вреда, нельзя воссоздать искусственным образом. Мы знаем ближних и себя, и все же не знаем ни себя, ни их, потому что мы и наши ближние – не вещи. Чем глубже мы заглядываем в бездны нашего собственного или еще чьего-то существа, тем упрямее ускользает от нас абсолютное познание. И все же мы продолжаем мечтать о проникновении в тайну души человека, в то ядро, которое есть «он».

Что же тогда значит познать себя или познать другого? Говоря кратко, познать себя – значит преодолеть иллюзии, которые мы питаем о себе; познать ближнего – значит преодолеть связанные с ним «паратаксические искажения» (перенос). Мы все в разной степени питаем иллюзии о себе самих. Мы окутаны фантазиями о собственных всезнании и всемогуществе, которые в детстве казались весьма реальными; мы рационализируем собственные дурные мотивации как порожденные добрыми намерениями, обязанностью или необходимостью; свои слабости и страхи – как служащие благим целям, а оторванность от социума – как результат неотзывчивости окружающих. То, что касается ближнего, мы искажаем и рационализируем не меньше, только чаще всего в обратном направлении. Наш недостаток любви рисует его враждебным, когда в реальности он лишь стеснителен; наша безропотность преображает его в чудовищного тирана, когда он всего лишь умеет настоять на своем; наш страх перед всем спонтанным клеймит инфантильностью то, что на самом деле – непосредственность и ребячливость.

Больше узнать о себе – значит расстаться со множеством покровов, которые окутывают нас и мешают по-настоящему разглядеть своих ближних. По мере того, как поднимаются покровы, исчезают одно за другим искажения.

Психология может показать нам, чем человек не является. Но она не может рассказать, что человек – каждый из нас – собой представляет. Человеческую душу, уникальную сущность каждого индивида, невозможно ухватить, дать ей четкое описание. «Познать» ее можно лишь настолько, чтобы избавиться от заблуждений о ней. Истинная цель психологии, таким образом, отрицательна – это устранение искажений и иллюзий, а не положительна – полное и абсолютное познание человеческого существа.

Существует, однако, и другой путь познания тайны человека; это путь не мышления, а любви. Любовь – это активное проникновение в другого человека, в котором жажда познания утоляется единением. (Это любовь в библейском значении daath, противопоставленном ahaba.) В акте слияния я познаю тебя, познаю себя, познаю всех – и одновременно ничего не «знаю». Я познаю единственным способом, каким человек может достичь знания о чем-то живом – через опыт единения, а не через то знание, которое является производным мысли. Единственный путь к полноте знания лежит через акт любви; этот акт выходит за рамки мысли, за рамки слов. Это храброе погружение в сущность другого – или самих себя.

Психологическое знание может быть условием для абсолютного познания в акте любви. Мне нужно объективно знать себя и другого человека, чтобы увидеть его реальность или, точнее, преодолеть собственные иллюзии или иррационально искаженный образ, который у меня сложился. Если я знаю человека таким, какой он есть, или, точнее, знаю, каким он не является, то смогу познать его глубинную сущность через акт любви.

Любовь – это достижение, требующее большого труда. Но как же человеку, не способному на любовь, проникнуть в тайну ближнего своего? Есть еще один способ, отчаянный способ выведать эту тайну: добиться абсолютной власти над человеком; власти, которая заставит его делать то, что я хочу, чувствовать, что я хочу, думать, что я хочу; которая превратит его в вещь, мою вещь, мою собственность. Наивысшая степень этого стремления к познанию находит экстремальное выражение в садизме, в желании заставить человеческое существо страдать, мучить его, вынудить в своем страдании выдать «тайну» или в конечном итоге уничтожить. Желание проникнуть в тайну человека является важнейшим стимулом, который пробуждает самые глубины жестокости и жажды разрушения. Весьма лаконично эту идею выразил русский писатель Исаак Бабель. Он цитирует офицера, с которым служил в период Гражданской войны, только что затоптавшего насмерть бывшего хозяина: «Стрельбой, – я так выскажу, – от человека только отделаться можно… Стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть»[83]83
  «The Life and Adventures of Matthew Pavlichenko», Isaac Babel. The Collected Stories, составитель и переводчик Walter Morison (New York: Criterion Books, Inc., 1955), с. 106. («Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча». Цитируется по изданию: Бабель И. Э. Одесские рассказы. Конармия, М.: АСТ, 2016. – Примеч. пер.)


[Закрыть].

И все же, хотя садизм и деструктивность мотивированы жаждой выпытать тайну человека, этот путь никогда не приведет к желаемой цели. Заставляя ближнего страдать, я увеличиваю расстояние между ним и собой до такого предела, за которым никакое познание уже больше невозможно. Садизм и агрессия – это извращенные, безнадежные и печальные попытки познания человека[84]84
  Часто можно увидеть, как по данному пути познания движутся дети; это проявление нормального желания ребенка сориентироваться в мире физической реальности. Ребенок разбирает и ломает вещь, стремясь познать ее; то же самое и с животным – он жестоко отрывает крылья бабочке, чтобы узнать ее, выпытать ее тайну. Эта внешняя жестокость вызывается скрытой причиной: желанием познать тайну вещей и самой жизни.


[Закрыть].

Проблема познания человека существует параллельно с теологической проблемой познания Бога. Согласно отрицательной теологии, о Боге нельзя сделать никакого положительного утверждения. Единственное знание о Нем – это знание того, чем Он не является. По выражению Маймонида, чем больше я знаю о том, чем Бог не является, тем больше я знаю о Боге. Или, в формулировке Майстера Экхарта: «Однако человек не может знать, что есть Бог, пусть даже он отлично знает, что не есть Бог». Одним из последствий подобной отрицательной теологии является мистицизм. Если я не могу сполна познать Бога разумом, если теология – в лучшем случае – отрицательна, значит, положительного знания о Боге можно достичь лишь путем единения с Богом.

Переводя этот принцип в сферу человеческой души, мы можем сформулировать концепцию «отрицательной психологии» и даже сказать, что до конца познать человека с помощью мышления невозможно, что полное «познание» достижимо лишь в акте любви. Точно так же, как мистицизм стал логичным следствием отрицательной теологии, любовь – это логичное следствие отрицательной психологии.

Очертить границы психологии – значит указать на опасность, которой чревато пренебрежение этими границами. Современный человек одинок, испуган и почти не способен на любовь. Он хочет близости с окружающими, но собственные холодность и отчужденность не позволяют ему пойти на сближение. Поверхностных связей у него множество, поддерживать их несложно, но «фундаментальная связанность», идущая от нутра к нутру, отсутствует. Жажда близости заставляет его искать знания; а в поисках знания он находит психологию. Психология становится заменой для любви, интимности, единения с другими и с собой; вместо того, чтобы быть шагом на пути к этому единению, она становится убежищем одинокого, отстраненного человека.

Эта функция психологии как суррогата отчетливо проявляется в феномене популярности психоанализа. Психоанализ бывает весьма полезен в борьбе с паратаксическими искажениями – как внутренними, так и касающимися наших ближних. Он способен одну за другой развенчать иллюзии и таким образом освободить дорогу решающему акту, который можем совершить только мы сами: «храбрости существовать», прыжку, акту наивысшей самоотдачи. Родившись в физическом смысле, человек продолжает претерпевать длительный процесс рождения. Появление из материнского чрева – это первый его этап; отнятие от груди – второй; самостоятельность – третий. После этого процесс порой завершается; индивид может развиться в социально приспособленного и полезного человека и все же остаться мертворожденным в духовном смысле. Чтобы достигнуть того, чем он потенциально является как человеческое существо, он должен продолжать рождаться; то есть продолжать освобождение от первобытных уз земли и крови. Он должен двигаться от одного акта отделения к другому. Должен отказаться от уверенности и защитных механизмов и совершить прыжок к акту самоотдачи, заботы и любви. В процессе психоаналитического лечения между терапевтом и пациентом часто устанавливается молчаливое соглашение, предполагающее, будто посредством психоанализа можно достигнуть счастья и зрелости и при этом избежать прыжка, акта, боли отделения. Если завести аналогию с прыжком еще чуть дальше, пациент психоаналитика иногда походит на человека, который хочет научиться плавать и в то же время страшится момента, когда нужно будет прыгнуть в воду, понадеявшись, что она его поддержит. Он стоит на краю бассейна и слушает, как тренер объясняет, какие нужно совершать движения. Все это полезно и необходимо, но если мы увидим, как он тянет, что-то говорит, слушает, снова говорит, мы заподозрим, что разговоры и понимание стали суррогатом пугающего действия. Никакие глубины психологической мудрости никогда не сумеют занять место акта, отдачи, прыжка. Они могут привести к нему, подготовить, сделать его возможным – именно в этом заключается истинная функция психоаналитической работы. Но они не должны пытаться заменить собой сознательное действие, без которого не происходит никаких реальных перемен в человеческом существе.

Если понимать психоанализ в этом смысле, необходимо выполнение еще одного условия. Психоаналитик должен преодолеть отстраненность от себя и от ближнего, преобладающую в современном человеке. Как я уже отмечал ранее, современный человек ощущает себя вещью, воплощением энергий, которые необходимо выгодно вкладывать на рынке, а ближнего – вещью, которую можно использовать для выгодного обмена. Современные психология, психиатрия и психоанализ вовлечены в этот глобальный процесс отчуждения. Пациента считают вещью, суммой множества частей. Одни из этих частей дефектны и требуют починки, словно детали автомобиля. Тут и там возникают поломки, называемые симптомами, и, по мнению психиатра, его функция заключается в том, чтобы чинить или исправлять эти разнообразные поломки. Он не смотрит на пациента как на цельную, уникальную сущность, которую можно сполна понять лишь через акт абсолютной связанности и эмпатии. Чтобы психоанализ реализовал свои истинные возможности, психоаналитик должен преодолеть собственную отстраненность, установить связь с пациентом из нутра в нутро и в этом состоянии связанности открыть дорогу спонтанному переживанию пациента и таким образом его «пониманию» себя. Он не может смотреть на пациента как на предмет или даже быть «участвующим наблюдателем»; он должен стать с ним одним целым и в то же время сохранить отдельность и объективность, дабы иметь возможность сформулировать, что он испытывает в этом акте единения. Окончательное понимание нельзя полностью выразить словами; это не «интерпретация», которая описывает пациента как предмет с различными дефектами и объясняет их появление; это интуитивное постижение. Его переживает сначала психотерапевт, а потом, если анализу суждено быть успешным, и пациент. Оно внезапно; это интуитивный акт, который можно подготовить с помощью сознательных рассуждений, но никак нельзя ими заменить. Если психоанализ будет развиваться в этом направлении, его ждут неисчерпаемые возможности для преображения людей и духовных перемен. Но если он не сумеет освободиться из трясины социально обусловленной отстраненности, то, быть может, сумеет исправить тот или иной дефект, однако станет лишь еще одним орудием автоматизации человека и подгонки его к требованиям отстраненного общества.