Текст книги "Догмат о Христе и другие эссе"

Настроения этих первых пылких христиан ясно читаются в следующем отрывке из Евангелия от Луки (6:20 и далее):

Блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие.

Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь.

Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь.

Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах. Так поступали с пророками отцы их.

Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение.

Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете.

Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.

В этих словах выражены не только мечты и ожидания бедных и угнетенных о новом и лучшем мире, но и их всеобъемлющая ненависть к власть имущим – богатым, образованным и могущественным людям. Те же настроения обнаруживаются и в истории бедняка Лазаря, «который… желал напитаться крошками, падающими со стола богача» (Лука 16:21), и в знаменитом высказывании Иисуса: «Как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! Ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие». (Лука 18:24). Ненависть к фарисеям и сборщикам налогов красной нитью проходит через Евангелия, и вот уже почти две тысячи лет мнение всего христианского мира о фарисеях определяется этой ненавистью.

Такое же отношение к богачам характерно для Послания Иакова, датируемого серединой второго века:

Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь. Вы собрали себе сокровище на последние дни. Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания. Вы осудили, убили Праведника; Он не противился вам.

Итак, братия, будьте долготерпеливы до пришествия Господня. … вот, Судия стоит у дверей (Иаков 5:1 и далее).

Ненависть, о которой Каутский справедливо замечает: «Редко когда классовая ненависть современного пролетариата принимала такие формы, как ненависть пролетариата христианского», нам уже знакома[31]31
  K. Kautsky. Der Ursprung des Christentums, стр. 345.


[Закрыть]. Это ненависть ам-хаарец к фарисеям, зелотов и сикариев к обеспеченным людям и представителям среднего класса, страдающих и измученных жителей города и села к власть имущим и высоким чинам, уже находившая выражение в дохристианских политических восстаниях и мессианских фантазиях.

Тесно связана с этой ненавистью к духовным и социальным авторитетам одна из неотъемлемых черт социальной и психической структуры раннего христианства, а именно – ее демократический, братский характер. Иудейское общество той эпохи характеризовалось чрезвычайно сильным классовым духом, проникавшим во все общественные отношения, а раннехристианское сообщество стало свободным братством бедняков, которым не было дела до институтов и предписаний.

Пожелай мы обрисовать структуру сообщества в первую сотню лет, мы оказались бы перед невыполнимой задачей. …От распада его удерживает лишь скрепляющая сила веры, надежды и любви и ненависти. (Здесь необходимо добавить – «и ненависти». – Э. Ф.)

Организация не поддерживает людей, это люди всегда поддерживают организацию. Раз первые христиане ощущали себя пилигримами и чужаками на земле, какая была у них нужда в долговечных институтах?[32]32
  H. von Schubert. Grundzüge der Kirchengeschichte (Tübingen, 1904).


[Закрыть]

В этом раннехристианском братстве особую роль играли взаимное экономическое содействие и поддержка – «любовный коммунизм», как выражается Гарнак.

Таким образом, мы видим, что последователями раннего христианства были мужчины и женщины из бедняков, необразованные, угнетенные массы еврейского народа, а позже – других народов. Невозможность изменить свое безнадежное положение с помощью реалистичных методов разожгла в этих людях надежду на то, что очень скоро, почти без всякого предупреждения, должна произойти некая перемена, и тогда они обретут счастье, которого им прежде недоставало, а богачи и знать будут наказаны по справедливости и в соответствии с желаниями христианских масс. Первые христиане были братством социально и экономически угнетенных мечтателей, объединенных надеждой и ненавистью.

Отличие ранних христиан от крестьян и пролетариев, боровшихся против Рима, заключается не в их базовой психической установке. Первые христиане были не более «смиренны» и покорны воле Бога, не более убеждены в необходимости и неизбежности своего жребия, не более жаждали любви своих правителей, чем политические и военные борцы за свободу. Обе группы одинаково ненавидели своих правящих «отцов», с одинаковым энтузиазмом надеялись стать свидетелями их падения и хозяевами собственного удовлетворительного будущего. Различались он не предпосылками, не целью и не направлением своих желаний, а лишь сферой, в которой они старались их исполнить. В то время как зелоты и сикарии пытались осуществить эти желания в сфере политической реальности, абсолютная безнадежность их осуществления побудила ранних христиан сформулировать те же самые желания в фантазиях. Выражением этого стала ранняя христианская вера – и особенно раннехристианские представления об Иисусе и его отношениях с Богом-Отцом.

В чем же заключались эти представления первых христиан?

Содержание веры учеников и объединивший их манифест можно изложить в следующих утверждениях. Иисус из Назарета – Мессия, обещанный пророками. После своей смерти Иисус был пробужден Богом, вознесся по правую руку от Него и вскоре вернется, чтобы учредить на земле свое царство. Тот, кто верит в Иисуса, был принят в сообщество учеников Иисуса, кто вследствие искренней перемены в убеждениях взывает к Богу как к Отцу и соблюдает заповеди Иисуса, становится святым в глазах Божьих и потому может быть уверен в том, что получит от Бога милостивое прощение грехов и долю будущей славы, иными словами, спасение[33]33
  Adolf Harnack. History of Dogma, I, 78.


[Закрыть].

«Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса» (Деяния 2:36). Это старейшая из известных доктрин о Христе, и потому она представляет для нас великий интерес – особенно учитывая, что позднее ее сменили иные, более пространные учения. Она называется «адопционистской» теорией, поскольку предполагает акт усыновления. Усыновление здесь противопоставляется естественной связи отца и сына, существующей с рождения. Соответственно, присутствует понимание, что Иисус был Мессией не с самого начала; иными словами, он не был с самого начала Сыном Божьим, а стал им лишь в результате решительного и недвусмысленного акта Божьей воли. Это особенно ясно отражено в том факте, что утверждение в Псалме 2:7 «Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя» интерпретируется как отсылка к моменту вознесения Иисуса (Деяния 13:33).

По древней семитской идее, царь либо является сыном Бога по происхождению, либо, как здесь, становится таковым в результате усыновления в день восхождения на престол. Таким образом, мы не разойдемся с восточными представлениями, сказав, что Иисус стал Сыном Божьим, когда вознесся по правую руку от Него. Эта идея откликается и в словах Павла, хотя для него концепция «Божьего Сына» уже приняла иное значение: Послание к римлянам (1:4) гласит, что он «открылся Сыном Божиим в силе… чрез воскресение из мертвых». Здесь сталкиваются два разных варианта концепции: Сын Божий, бывший Сыном с самого начала (по идее Павла), и Иисус, который через воскресение возвысился до Сына Божия в силе, иными словами, до правителя, царствующего над миром (по концепции раннехристианского сообщества). Сложное сочетание двух этих идей весьма ясно демонстрирует встречу двух различных паттернов мышления. Более старый, характерный для раннехристианского сообщества, последователен: раннее сообщество считает Иисуса до возвышения человеком: «Мужа, засвидетельствованного вам от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог сотворил через Него среди вас» (Деяния 2:22). Здесь следует обратить внимание на то, что чудо совершил не Иисус, а Бог через него. Иисус был гласом Божиим. Эта идея до некоторой степени превалирует в евангельской традиции, где, например, после исцеления расслабленного люди славят Бога (Марк 2:12). Сам же Иисус позиционируется как пророк, приход которого был обещан Моисеем: «Господь Бог ваш воздвигнет вам из братьев ваших Пророка» (Деяния 3:22, 7:37; Втор. 18:15)[34]34
  Weiss, указ. соч., стр. 85.


[Закрыть].

Таким образом, мы видим, что в рамках раннехристианской концепции Иисус был человеком, которого Бог избрал и возвысил до «мессии», а позднее – до «Сына Божия». Эта христология раннего сообщества во многих отношениях напоминает концепцию мессии, избираемого Богом для учреждения царства добродетели и любви, – концепцию, знакомую иудейским массам с давнего времени. Лишь в двух идеях новой веры находим мы элементы, обозначающие нечто принципиально новое: в факте возвышения до Божьего Сына, который сидит по правую руку от Всевышнего, и в том факте, что этот мессия – уже не могучий всепобеждающий герой; его значимость и достоинство заключаются просто в его страданиях, в его смерти на кресте. Несомненно, идея гибели мессии или даже гибели бога не была совершенно нова для народного сознания. В 53 главе у пророка Исайи говорится о таком страдающем слуге Божием. Третья книга Ездры также упоминает о смерти мессии, хотя, конечно же, в существенно иной форме, ибо он погибает, прожив четыреста лет, и после своей победы[35]35
  См. также Псалом 22 и Осия 6.


[Закрыть]. Люди могли услышать о концепции умирающего бога из совершенно иного источника, а именно – ближневосточных культов и мифов (Осирис, Аттис и Адонис).

Человеческий жребий находит свой прообраз в страстях бога, который мучается на земле, умирает и восстает из мертвых. И бог позволит разделить с ним это благословенное бессмертие всем тем, кто присоединится к его мистериям или даже отождествит себя с ним[36]36
  F. Cumont. Die orientalischen Religionen in ihrem Einfluss auf die europäischen Religionen des Altertums, Kultur der Gegenwart (2-е изд.; 1923), том I, ч. III, стр. 1; см. также Weiss, указ. соч., стр. 70.


[Закрыть].

Возможно, концепция умирающего бога или мессии существовала и в иудейской эзотерической традиции, но все эти предпосылки не могут объяснить колоссальное влияние, которое доктрина о распятом и страдающем спасителе немедленно оказала на еврейские народные массы, а вскоре и на язычников тоже.

Что ж, по представлениям ранних подвижников христианства Иисус был человеком, который после смерти возвысился до бога и должен был вскоре вернуться на землю, дабы свершить суд, осчастливить страдающих и наказать правителей.

Мы уже получили достаточное представление о психическом профиле последователей раннего христианства, чтобы попытаться дать свою интерпретацию первым христологическим заявлениям такого рода. Эта идея опьянила людей измученных и отчаявшихся, полных ненависти к своим угнетателям – как язычникам, так и иудеям – и не имевших никаких перспектив изменить свое будущее к лучшему. Неудивительно, что они подпали под ее очарование – ведь она позволила им перенести в мир фантазий все то, в чем действительность им отказала.

Если зелотам ничего не оставалось, кроме как погибнуть в безнадежной борьбе, то последователи Христа могли просто мечтать о своей цели, не боясь, что жизнь тут же продемонстрирует им безнадежность их желаний. Подменив реальность фантазией, христианская идея удовлетворила жажду надежды и отмщения, и, хотя ей не удавалось облегчить голод, она приносила воображаемое удовлетворение, которое все же немало значило для угнетенных[37]37
  Здесь необходимо сделать замечание об одной проблеме, которая является предметом ожесточенной полемики – это вопрос о том, насколько христианство можно понимать как революционное классовое движение. Каутский в своей книге «Предшественники новейшего социализма» и позднее в «Основах христианства» высказывает мнение, что христианство – пролетарское классовое движение, однако в сущности его влияние заключалось в практической деятельности, а именно в благотворительности, а не в «ревностном фанатизме». Каутский упускает из виду тот факт, что движение может иметь классовые истоки и при отсутствии социальных и экономических мотивов в сознании его основателей. Его презрение к исторической значимости религиозных идей демонстрирует лишь полное отсутствие понимания того, какое значение имеет фантазийное удовлетворение в социальном процессе. Его интерпретация исторического материализма столь банальна, что как бы позволяет Трёльчу и Гарнаку разбить исторический материализм в пух и прах. Они, как и Каутский, уделяют основное внимание изучению не проблемы классовых отношений, обусловивших появление христианства, а проблемы того, насколько важную роль эти классовые отношения сыграли в сознании и идеологии первых христиан. Хотя Каутский и упускает из виду настоящую проблему, классовые истоки раннего христианства, тем не менее, столь очевидны, что мучительная попытка, особенно у Трёльча (The Social Teaching of the Christian Churches), преуменьшить их значение донельзя явно выдает политические пристрастия автора.


[Закрыть].

Психоаналитическое исследование христологических верований раннехристианского сообщества должно теперь поднять следующие вопросы: в чем для первых христиан заключалась значимость фантазии об умирающем человеке, который возвысился до бога? Почему эта фантазия в короткий срок завоевала сердца стольких тысяч людей? Каковы были ее бессознательные источники и какие эмоциональные нужды она удовлетворяла?

Сначала самый важный вопрос: человек, вознесенный до уровня бога; усыновленный Богом. Как верно подметил Рейк, перед нами древний миф о бунтующем сыне, выражение враждебных импульсов, направленных на Бога-Отца. Теперь мы понимаем, каким значением этот миф, должно быть, обладал для последователей раннего христианства. Эти люди горячо ненавидели представителей власти, которые ограничивали их с помощью «отцовского» авторитета. Священники, книжники, аристократы – если коротко, все правители, которые мешали им наслаждаться жизнью и которые в их эмоциональном мире играли роль сурового, полного запретов и угроз мучителя-отца. Они также не могли не ненавидеть Бога, который союзничал с их угнетателями, а им позволял страдать и подвергаться угнетениям. Они сами желали править, даже быть хозяевами, но им казались безнадежными попытки достичь этого в реальности и силой свергнуть и уничтожить своих нынешних хозяев. Поэтому они удовлетворяли свои желания в мире фантазий. Сознательно они не смели хаять отца – Бога. Сознательная ненависть направлялась на власти, а не на возвышенную отцовскую фигуру – само божество. Но бессознательная враждебность к божественному отцу нашла выражение в фантазии о Христе. Они посадили человека рядом с Богом и сделали его соправителем Бога-Отца. Этот человек, ставший богом, с которым люди могли отождествлять себя, стал выражением их эдиповых желаний; он был символом их бессознательной враждебности к Богу-Отцу, ибо если человек мог стать Богом, последний лишался своей привилегированной отцовской позиции, уникальности и неприкосновенности. Таким образом, вера в возвышение человека до бога была выражением бессознательного желания устранить божественного отца.

Вот почему раннехристианское сообщество придерживалось доктрины адопционизма, теории о возвышении человека до Бога. В этой доктрине нашло выход враждебное отношение к Богу, а в доктрине, которая обрела популярность и стала доминирующей в более поздний период, – доктрине об Иисусе, который всегда был богом, – отразилось исчезновение враждебных мыслей о Боге (более подробно мы обсудим это чуть позже). Верующие отождествляли себя с этим сыном; у них это получалось потому, что он был страдающим человеком, как и они сами. Вот в чем причина завораживающего эффекта, который оказала на массы идея страдающего человека, возвысившегося до бога; они могли отождествить себя лишь со страдающим существом. Тысячи людей до него подверглись распятию, пыткам и унижениям. Если они считали, что этот распятый возвысился до бога, значит, бессознательно они видели в распятом боге самих себя.

В дохристианских апокалиптических сочинениях мессия изображался могучим победителем. Он служил отражением желаний и фантазий класса людей угнетенных, но во многом менее страдающих и все-таки таящих надежду победить. Класс, из которого выросло раннехристианское сообщество и в котором христианство первых ста – ста пятидесяти лет имело огромный успех, не могло ассоциировать себя с сильным, могущественным мессией; их мессия мог быть лишь страдающим и распятым. Образ страдающего спасителя сформировали три фактора: во-первых, только что изложенный; во-вторых, тот факт, что часть пожеланий гибели, направленных на Бога-Отца, смещалась на Сына. В мифе об умирающем боге (Адонисе, Аттисе, Осирисе) изображалась смерть самого бога. Раннехристианская мифология убивала отца в сыне.

Наконец, фантазия о распятом сыне имела еще и третью функцию: поскольку пылкие приверженцы христианства были полны ненависти и желания гибели – сознательно направленных на власть имущих, а бессознательно на Бога-отца – они отождествляли себя с распятым; они сами проходили через смерть на кресте и таким образом искупали вину за пожелание гибели своему отцу. Своей смертью Иисус очистил всех от вины, а первым христианам весьма требовалось подобное искупление. По причине совокупной ситуации, в которой они находились, агрессия и пожелания гибели, направленные на отца, бушевали в них особенно активно.

Однако основной акцент раннехристианская фантазия – в отличие от более поздней католической веры, о которой мы сейчас поговорим, – казалось, делала не на мазохистское очищение путем самоуничтожения, а на свержение отца через отождествление себя со страдающим Иисусом.

Для полного понимания психического фона веры во Христа нам необходимо учитывать, что в то время Римскую империю все больше захватывал культ императора, преодолевавший любые национальные границы. С психологической точки зрения он был близок монотеизму, вере в справедливого, доброго отца. Язычники нередко называли христианство атеизмом, и в глубинном психологическом смысле они были правы, ибо эта вера в страдающего человека, ставшего богом, родилась из фантазии страдающего, угнетенного класса, который хотел свергнуть правящие силы – бога, императора и отца – и занять их место. Одним из главных аргументов язычников против христианства являлось обвинение в Эдиповых преступлениях, однако это было бессмысленной клеветой; и все же бессознательное тех, кто клеветал, отлично поняло бессознательную подоплеку мифа о Христе, его эдиповых желаний и скрытой враждебности к Богу-Отцу, императору и властям[38]38
  Обвинения в ритуальных убийствах и сексуальной распущенности можно понимать в схожем психологическом ключе.


[Закрыть].

Подводя итог: для понимания последующего развития догмата необходимо сначала понять отличительную черту ранней христологии – ее адопционистский характер. Вера в то, что человек может возвыситься до бога, была выражением бессознательного враждебного импульса, направленного на отца и существовавшего в этих массах. Она позволяла отождествлять себя с богом и, соответственно, ожидать скорого наступления новой эпохи, в которой страдающие и угнетенные станут правителями и таким образом обретут счастье. Поскольку люди могли ассоциировать и ассоциировали себя с Иисусом, так как тот был страдающим человеком, появлялась надежда на организацию сообщества, без властей, уставов и бюрократии, объединенного всеобщим отождествлением себя со страдающим Иисусом, возвысившимся до бога. Раннехристианская адопционистская вера родилась в массах; она стала выражением их революционных устремлений и помогала удовлетворить самое сильное желание народа. Именно поэтому она в столь чрезвычайно короткий срок стала также и религией угнетенных языческих масс (хотя вскоре и не только их).

4. Трансформация христианства и догмат о единосущности

В ранних верованиях об Иисусе произошла перемена. Человек, возвеличенный до уровня Бога, стал Сыном Человеческим, который всегда был Богом и существовал еще до сотворения мира, единый с Богом и все же отличный от Него. Имеет ли эта перемена в идее Христа социопсихологическую важность, как в случае уже рассмотренных нами ранних адопционистских верований? Ответ на этот вопрос мы найдем, изучив людей, которые спустя два-три столетия сформировали этот догмат и поверили в него. Таким способом мы, возможно, сумеем понять их реальную жизненную ситуацию и ее психические аспекты.

Самые важные вопросы таковы: кем были христиане в первые несколько веков после Христа? Остается ли христианство религией страдающих еврейских подвижников в Палестине? Может быть, кто-то пришел им на смену или присоединился к ним?

Первая крупная перемена в составе верующих произошла, когда христианская пропаганда обратилась на язычников и в ходе грандиозной триумфальной кампании завоевала среди них последователей почти по всей Римской империи. Важность смены национального состава последователей христианства не следует недооценивать, однако она не играла решающей роли, пока не претерпевал существенных перемен социальный состав христианского сообщества, иными словами, пока оно состояло из бедных, угнетенных, необразованных людей, которых объединяли общие страдания, общая ненависть и общая надежда.

Известное суждение Павла о коринфском сообществе, без сомнения, остается столь же верным для второго и третьего поколений большинства христианских сообществ, каким было в эпоху апостолов:

Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее (1 Коринфянам 1:26–28)[39]39
  Knop. Das nachapostolische Zeitalter, стр. 64.


[Закрыть].

Но хотя подавляющее большинство людей, которых Павел обратил в христианство в первом веке, все так же составляли представители низших классов – простые ремесленники, рабы и вольноотпущенники – постепенно в сообщества стал проникать иной социальный элемент – образованные и зажиточные. Сам Павел стал одним из первых христианских лидеров, не происходивших из низшего класса. Он был сыном обеспеченного римского гражданина и выходцем из среды фарисеев – иными словами, тех интеллектуалов, которые презирали христиан и вызывали в них ответную ненависть.

Он был не из пролетариев, которые не понимали и ненавидели существовавший политический порядок, не из тех, кому невыгодно было поддерживать его и кто надеялся на его разрушение. Он с самого начала был так близок к правящим силам, испытал на себе так много благ священного порядка, что не мог не смотреть на вопрос этической ценности государства совсем иначе, чем член местной партии зелотов или даже его собратья-фарисеи, видевшие в римском владычестве максимум меньшее из зол в сравнении с полуеврейскими приспешниками Ирода[40]40
  Weiss, указ. соч., стр. 132.


[Закрыть].

Пропаганда Павла импонировала прежде всего низшему социальному слою, но определенно также и некоторым обеспеченным и образованным людям, особенно купцам, которые в своих странствиях и путешествиях стали играть для распространения христианства решительно важную роль[41]41
  См. Knopf, указ. соч., стр. 70.


[Закрыть]. И все-таки даже в начале второго столетия христианские общины еще по большей части состояли из представителей низших классов. Этот факт отражен в некоторых пассажах оригинальных текстов, таких, например, как Послание Иакова или Откровение Иоанна Богослова, которые дышат пылающей ненавистью к богатым и облеченным властью. Безыскусность подобных литературных примеров и общая тональность эсхатологии свидетельствуют о том, что «члены [христианских] общин постапостольского периода все также набирались из рядов бедных и несвободных»[42]42
  Knopf, указ. соч., стр. 69 и далее. В наставлениях св. Ипполита по-прежнему сквозит этическая строгость и враждебный настрой по отношению к образу жизни среднего класса, как можно увидеть в главе 41 (цитируется по Harnack. Die Mission und Ausbreitung des Christentums, I, 300): «Следует также интересоваться ремеслом и занятием тех, кого приводят для принятия в лоно церкви. Если кто занимается сводничеством, то должен прекратить, иначе будет отвергнут. Если он скульптор или художник, его следует обязать не создавать идолов; если не прекратит, будет отвергнут. Если он актер или участвует в театральных представлениях, то должен прекратить, иначе будет отвергнут. Учителю младших классов лучше бы отказаться от этого ремесла, но если он не имеет другого, пусть будет дозволено ему продолжать. Колесничий, кто посещает гонки, также должен прекратить или будет отвергнут. Гладиатор или тот, кто тренирует гладиаторов, или охотник, кто участвует в представлениях с дикими зверями или любым иным образом связан с этими представлениями, или государственный служащий, ответственный за проведение гладиаторских состязаний, должен прекратить, иначе будет отвергнут. Воина на службе городских властей должно наставить, дабы не убивал людей и отказался, когда ему прикажут, а также отказался давать присягу; если не пожелает согласиться, должен быть отвергнут. Военачальник или чиновник, носящий пурпурные одеяния, должен отказаться от должности, иначе будет отвергнут. Если оглашенный или верующий желает стать воином, должен быть отвергнут, ибо он презрел Бога. Блудница или распутник, или кто оскопил себя, или занимается тем, о чем неприлично говорить вслух, должны быть отвергнуты, ибо они осквернены. Чародей, прорицатель, гадатель, заклинатель, фокусник, шарлатан, изготовитель амулетов должны отказаться от этого занятия или же будут отвергнуты. Наложница, если она рабыня, взрастила своих детей и была верна только своему хозяину, может стать прихожанкой, если же не выполнила этих условий, должна быть отвергнута. Если у кого есть наложница, он должен прервать связь и вступить в законный брак, если же не желает, должен быть отвергнут. Если мы что-то упустили, обстоятельства подскажут вам, как верно поступить, ибо Дух Божий есть во всех нас».


[Закрыть].

Приблизительно в середине второго века христианство начало завоевывать последователей из среднего и высшего классов Римской империи. Прежде всего пропагандой занимались женщины высокого положения, а также купцы; христианство распространилось среди них, а потом постепенно проникло в круги правящей аристократии. К концу второго столетия христианство уже перестало быть религией бедных ремесленников и рабов. А к тому времени, как Константин сделал его официальным вероисповеданием государства, оно уже превратилось в религию широких кругов правящего класса Римской империи[43]43
  Кнопф, рисуя картину развития социального состава христианской церкви в течение первых трех веков, приводит в пример римскую общину. Павел в Послании к филиппийцам (4:22) просит передать его приветствие «наипаче тем, кто из кесарева дома». Тот факт, что смертные приговоры, выносимые Нероном христианам (упоминается в «Анналах» Тацита, XV, 44), такие как зашивание в шкуры, травля собаками, распятие на кресте, превращение в живые факелы, применялись лишь против humiliores, а не honestiores (более уважаемой категории населения), свидетельствует, что христиане того периода были выходцами в основном из низших сословий, хоть к ним, возможно, уже присоединились некоторые богатые и почтенные люди. То, как значительно изменился состав постапостольской церкви, можно увидеть в приведенной Кнопфом цитате из Первого послания Климента к коринфянам (38:2): «Богатые должны предлагать помощь бедным, а бедный человек должен благодарить Бога за то, что Он послал ему того, кто может помочь его нужде». Здесь уже невозможно заметить и следа враждебности к богачам, коей пронизаны другие тексты. Так могут говорить в церкви, которую не слишком редко посещают богатые и влиятельные люди и в которой они выполняют свой долг перед бедняками (Knopf, указ. соч., стр. 65). Тот факт, что в 96 году н. э., за восемь месяцев до своей смерти, Домициан приказал казнить своего двоюродного брата, консула Тита Флавия, а его первую жену сослать в изгнание (наказав его – возможно, а ее – несомненно за их приверженность христианству), демонстрирует, что к концу первого столетия христианство в Риме уже добралось до семьи самого императора. Рост числа богатых и влиятельных христиан, естественно, породил напряжение и разногласия в церквях. Одним из самых ранних возник вопрос о том, должны ли хозяева-христиане освободить своих рабов-христиан. Об этом свидетельствует назидание Павла рабам не искать свободы. Однако поскольку в ходе своего развития христианство все больше становилось религией правящих групп, эти трения неизбежно усиливались. «Богачи не слишком охотно братались с рабами, вольноотпущенниками и пролетариями – особенно на людях. Бедные со своей стороны считали богачей наполовину добычей дьявола» (Knopf, указ. соч., стр. 81). Хорошее представление о переменах в социальном составе дают следующие отрывки из книги «Пастырь Ерма»: «Те, кто ведут много дел, много и грешат, ибо увязли в своих делах и ничем не служат Господу» (Подобия VIII, 9). «Те это, кто были праведны, однако разбогатели и оказались в почете у безбожников; тогда напустили они на себя дух великого высокомерия и сделались надменны, и отреклись от истины, и уже не знались с праведными, но жили меж язычников, что было им более приятно» (Подобия IX, 1). «Богачи неохотно знаются с рабами Божьими, ибо страшатся, как бы те у них чего-нибудь не попросили» (Подобия XX, 2). Судя по всему, богатые и влиятельные люди, обладатели средств и связей, присоединились к христианской церкви лишь в период после правления династии Антонинов, как верно подмечает Евсевий в известном отрывке: «во время правления Коммода дела [христиан] приняли более благоприятный оборот и, божьей милостию, мир воцарился в церквях по всему свету… поскольку уже многие даже из жителей Рима, высокопоставленные по богатству и рождению, ступили на путь спасения вместе со всеми своими домочадцами и родичами» (Eusebius, Ecclesiastical History, книга V, 21, 1). Так в главном метрополисе мира христианство перестало быть религией прежде всего бедняков и рабов, и с той поры его притяжение распространилось на людей из самых разных имущественных и интеллектуальных кругов.


[Закрыть].

Через два с половиной – три столетия после зарождения христианства последователи этой веры уже очень отличались от первых христиан. Это были уже не евреи, более страстно, чем любой другой народ, верившие в скорое наступление мессианской эпохи. Теперь среди них были греки, римляне, сирийцы и галлы – если коротко, представители всех наций Римской империи. Еще более важными, чем изменения в национальном составе, были социальные перемены. Да, рабы, ремесленники и «лохмотный пролетариат» – иными словами, низшие классы общества – по-прежнему составляли основную массу последователей христианства, однако вместе с тем оно стало религией также влиятельных и правящих классов Римской империи.

В связи с этой переменой в социальной структуре христианских церквей мы должны взглянуть на общую экономическую и политическую ситуацию в Римской империи, которая за тот же самый период претерпела фундаментальные изменения. Национальные разногласия внутри империи исчезали одно за другим. Даже чужестранец мог теперь стать римским гражданином (Эдикт Каракаллы, 212 г.). Одновременно с этим объединяющую функцию исполнял культ императора, сглаживая национальные различия. Экономическое развитие характеризовалось процессом постепенной, но все возрастающей феодализации:

Новые отношения, сложившиеся по окончании третьего столетия, уже более не знали свободного труда, но только лишь принудительный труд в группах, объединенных общим статусом (или сословиях), которые оказались закреплены наследственно, как у сельского населения и в колониях, так и у ремесленников и в гильдиях, а также (как хорошо известно) у патрициев, которые приняли на себя основную тяжесть налогового бремени. Таким образом, круг замкнулся. Развитие снова вернулось в точку отправления. Начал устанавливаться средневековый миропорядок[44]44
  Eduard Meyer. Sklaverei im Altertum, Kleine Schriften (2е изд.; 1924), I, 81.


[Закрыть].

Политическим выражением этой упадочной экономической системы, которая регрессировала в новую сословную «натуральную экономику», стала абсолютная монархия в том виде, в каком ее сформировали Диоклетиан и Константин. Была установлена иерархия с бесконечными уровнями зависимости, увенчанная персоной божественного императора, к которому массы должны были относиться с благоговением и любовью. В относительно короткий срок Римская империя превратилась в феодальное классовое государство с жестко закрепившимся общественным строем, в котором низшие слои не имели шанса подняться, поскольку застой, вызванный снижением продуктивных мощностей, сделал прогрессивное развитие невозможным. Социальная система стабилизировалась, управление велось сверху, и все ее существование опиралось на необходимость примирить индивида, стоящего в самом низу, со своим положением.

Вот как, в общем и целом, выглядела социальная ситуация Римской империи с начала третьего века и далее. Трансформацию, которую христианство, и особенно концепция Христа и его связи с Богом-Отцом, претерпело в период со своего зарождения и до этой эпохи, необходимо понимать прежде всего в свете этих социальных перемен и обусловленной ими психической перемены, а также новой социологической функции, которую пришлось взять на себя христианству. Если мы скажем, что «та самая» христианская религия распространилась и переманила на свою сторону подавляющее большинство населения Римской империи, значит, мы не поняли ключевого элемента всего произошедшего. Истина в том, что первоначальная религия трансформировалась в иную, но у новой католической религии были веские причины держать это преображение в тайне.

Теперь рассмотрим, какую именно трансформацию претерпело христианство за первые три столетия, и укажем, в чем новая религия отличалась от старой.

Самым главным отличием было то, что эсхатологические ожидания, представлявшие собой средоточие веры и надежд раннехристианского сообщества, постепенно исчезли. Главной мыслью миссионерской проповеди в период ранней общины было то, что «Царство Божие приблизилось». Люди готовились к нему, ожидали даже самолично его встретить и сомневались, что в короткий срок, оставшийся до наступления нового царства, удастся донести христианскую весть до большей части языческого мира. Веру Павла еще вдохновляют эсхатологические надежды, но у него ожидаемое время прихода царства уже начинает откладываться дальше в будущее. Решающим знамением конца для него было вознесение Мессии, и последняя битва, которая еще лишь ожидалась, потеряла свою значимость в свете того, что уже произошло. Постепенно вера в скорое наступление царства стала все более и более блекнуть: «Напротив, мы замечаем постепенное исчезновение изначального элемента, подвижническо-апокалиптического – иными словами, твердой уверенности в скорейшем обладании Святым Духом и надежды на то, что будущее одержит победу над настоящим»[45]45
  Harnack. History of Dogma, I, 49. Гарнак подчеркивает, что первоначально доминировали два переплетенных друг с другом мнения о цели пришествия Христа или о природе и методах спасения: спасение, с одной стороны, представлялось как допущение в славное царство Христа, которое должно было скоро наступить, а все остальное считалось подготовкой к этому несомненному событию; с другой стороны, однако, внимание фокусировалось на условиях и на предписаниях Бога, озвученных Христом, которые изначально дали людям уверенность в его наступлении. Прощение грехов, праведность, вера, знания и т. д. оказываются в центре внимания, и эти блага сами по себе, поскольку их непременным результатом является жизнь в царстве Христа или, если точнее, жизнь вечная, можно рассматривать как спасение. (Там же, стр. 129–130.)


[Закрыть].

Поначалу эти две концепции, эсхатологическая и духовная, были тесно связаны, причем основное ударение делалось на эсхатологическую, но постепенно они отделились друг от друга. Эсхатологические надежды медленно угасли, ядро христианской веры отдалилось от второго пришествия Христа, и «его пришлось отыскать в первом пришествии, посредством которого спасение было уже подготовлено для человечества, а человечество – для спасения»[46]46
  Harnack. History of Dogma, I, 49. (Там же, стр. 130.)


[Закрыть].

Процесс распространения раннехристианского энтузиазма скоро прекратился. Несомненно, в ходе дальнейшей истории христианства (от монтанистов до анабаптистов) неоднократно предпринимались попытки возродить прежний христианский энтузиазм вместе с эсхатологическими ожиданиями – они исходили от групп угнетенных, жаждущих свободы, которые по своей экономической, социальной и психической ситуации походили на первых христиан. Но Церковь не интересовалась этими революционными порывами с тех самых времен, как во втором столетии одержала первую решительную победу. С той поры ударение делалось не на крик: «Царство приблизилось», не на ожидание скорого судного дня и возвращения Иисуса; христиане смотрели уже не на будущее, не на историю и не на время, а назад в прошлое. Главное событие уже свершилось. Появление Иисуса уже воплотило в себе обещанное чудо.

Реальный исторический мир более не требовалось менять; снаружи все могло оставаться как было – государство, общество, закон, экономика – ибо спасение стало внутренним, духовным, неисторическим, индивидуальным и было гарантировано тем, кто верил в Иисуса. Надежда на реальное историческое избавление сменилась верой в уже свершившееся избавление духовное. Исторический интерес был вытеснен космологическим. Рука об руку с этим шел процесс смягчения этических требований. Первое столетие христианства характеризовалось строгими этическими постулатами, поскольку считалось, что христианская община прежде всего является братством святой жизни. Практический этический ригоризм сменяется средствами благодати, источником которых является Церковь. Отказ от первоначальных строгих этических практик весьма тесно связан с улучшением отношений христиан и государства. «Второй век существования христианской церкви уже демонстрирует по всем фронтам тенденцию к примирению с государством и обществом»[47]47
  Harnack. Kirche und Staat bis zur Gründung der Staatskirche, Kultur der Gegenwart, I, 4, 1; 2-е изд., с. 239.


[Закрыть]. Даже периодические преследования христиан государством никоим образом не повлияли на этот процесс. Хотя тут и там имели место попытки придерживаться прежней суровой этики, враждебной государству и образу жизни среднего класса,

…подавляющее большинство христиан, особенно ведущие епископы, решили иначе. Теперь достаточно было хранить Бога в сердце своем и признаваться в своей вере, если публичное признание перед властями было неизбежно. Было достаточно избегать прямого поклонения идолам – в остальном христианин мог продолжать заниматься любым достойным делом; там ему даже разрешалось вступать в поверхностный контакт с идолопоклонством, но следовало вести себя разумно и осмотрительно, дабы не осквернить себя и не навлечь бесчестие на себя и других. После начала третьего века церковь уже повсеместно придерживалась такой позиции. Таким образом государство приобрело множество смирных, добропорядочных, сознательных граждан, которые не не доставляли ему вовсе никаких сложностей, а поддерживали в обществе мир и порядок. … Церковь, отказавшись от своего строгого, отрицательного отношения к миру, превратилась в поддерживающую и реформирующую государство силу. Если использовать для сравнения современный феномен, можно сказать, что фанатики, которые бежали от мира, ожидая установления небесного государства будущего, стали ревизионистами существующего миропорядка[48]48
  Harnack, указ. соч., стр. 143.


[Закрыть].

Эта фундаментальная трансформация христианства из религии угнетенных в религию правителей и народа, которым они манипулируют, из ожидания неизбежного наступления судного дня и новой эпохи в веру в уже свершившееся искупление; из требования чистой, нравственно безупречной жизни в успокоение совести церковными средствами благодати; из враждебности к государству в сердечное с ним согласие – все это тесно связано с ключевой финальной переменой, к описанию которой мы сейчас перейдем. Христианство, бывшее религией братства равных, лишенного иерархии и бюрократии, превратилось в «Церковь» – отраженный образ абсолютной монархии Римской империи.