Текст книги "Догмат о Христе и другие эссе"

Психоанализ – наука или партийная линия?

Хорошо известно, что фрейдистский психоанализ является методом излечения невроза, а также научной теорией, которая занимается вопросом человеческой природы. Менее широко известно то, что это еще и «движение» с международной организацией по строго иерархическим принципам, со строгими правилами принадлежности, которым долгие годы руководил тайный комитет, состоявший из Фрейда и еще шести человек. Время от времени и посредством некоторых своих представителей это движение проявляло фанатизм, обычно характерный лишь для религиозных и политических бюрократий.

Среди иных революционных научных теорий самым точным сравнением может послужить теория Дарвина, которая оказала на современную мысль влияние, можно сказать, даже более мощное, чем теория психоанализа. Но разве существует строго организованное дарвинистское «движение», которое определяло бы, кто может и не может называть себя «дарвинистом», и фанатично боролось за чистоту учения Дарвина?

Сначала я бы хотел продемонстрировать несколько наиболее ярких и печальных проявлений духа «партийной линии» на примере биографии Фрейда, написанной Эрнестом Джонсом[67]67
  Ernest Jones. The Life and Work of Sigmund Freud (New York: Basic Books, Inc., 1953–1957).


[Закрыть]. Очевидными они кажутся по двум причинам: во-первых, партийный фанатизм Джонса побудил его подвергнуть людей, которые расходились с Фрейдом во мнениях, гротескным посмертным нападкам; во-вторых, многие рецензенты книги Джонса приняли представленные им данные без всяких сомнений или критики.

Джонсово «переписывание» истории вводит в науку метод, который до сих пор мы ожидали обнаружить лишь в «истории» эпохи сталинизма. Сталинисты называют всех, кто отступился и поднял бунт, «предателями» и «шпионами» капитализма. Д-р Джонс делает то же самое на языке психиатрии, заявляя, что Ранк и Ференци, которые поначалу были крайне близки к Фрейду, а после в некоторых аспектах отдалились от него, с давних лет страдали психическим заболеванием. Подразумевается, что лишь безумием можно объяснить то, что они преступно отреклись от Фрейда; а в случае Ференци – что его жалобы на резкое и нетерпимое отношение к нему Фрейда являются ipso facto свидетельством психоза.

Во-первых, следует отметить, что внутри тайного комитета долгие годы – и еще до того, как кто-либо впервые усомнился в «верности» Ранка или Ференци, – бушевала ожесточенная борьба и зависть между Абрахамом, Джонсом и до некоторой степени Эйтингоном, с одной стороны, и Ранком и Ференци – с другой. Уже в 1924 году, когда Ранк опубликовал книгу о травме рождения, которую Фрейд в то время принял с благосклонностью, Абрахам, «подстегнутый вестью о том, что Фрейд открыт для критики», заподозрил, что Ранк следует по «предательским» стопам Юнга.

Хотя поначалу Фрейд проявил терпимость к новым теориям Ранка, позднее, возможно, под влиянием интриг и инсинуаций фракции Джонса, а также из-за нежелания Ранка модифицировать линии своих теоретических изысканий, Фрейд оборвал все связи с ним. В то время он заявил, будто часть этих девиаций обусловлена неврозом Ранка; однако лишь полутора годами ранее говорил, что за пятнадцать лет «едва ли хоть раз ему приходила мысль, что Ранк нуждается в психоанализе».

Как бы там ни было, Фрейд говорит о неврозе, а не о психозе. Джонс высказывает догадку, будто бы Фрейд подавлял в себе знание о том, что Ранк страдал от «маниакально-депрессивного психоза», – о чем Фрейду, предположительно, было известно уже «многие годы». В свете собственного заявления Фрейда, только что упомянутого, предположение Джонса звучит не до конца убедительно. (Также еще потому, что единственное упоминание об этом предполагаемом знании Фрейда содержится в письме, которое Фрейд написал Ференци в том же году, а не за многие годы до этого.) Чтобы объяснить наличие этого предполагаемого психоза, сочиняется целая история. Его причиной называют первые пять лет после Первой мировой войны, в которые Ранк весьма усердно – и успешно – трудился, руководя делами психоаналитического издательского дома в Вене. Эти пять лет, «в течение которых Ранк беспрерывно работал в неистовом темпе, должно быть, стали одним из факторов, обусловивших его последующий психический кризис». Весьма необычно, чтобы психиатр, не говоря уже о психоаналитике, называл одной из причин маниакально-депрессивного психоза перенапряжение на работе.

К 1923 году в атмосфере повис «злой дух раздора». Тогда Фрейд обвинил в распаде центрального комитета Джонса и Абрахама. Однако в конце концов Джонсу удалось победить своих соперников. «Лишь по прошествии нескольких лет разъяснились истинные источники затруднений: а именно, нарушения психической устойчивости у Ранка и Ференци». Далее следует кульминационное утверждение. Проигравшие в межфракционной борьбе Ранк и Ференци долгие годы носили в себе зерно психоза, но проявилось оно лишь тогда, когда эти двое не согласились с Фрейдом. Они отказались потакать Фрейду, и психоз тут же проявил себя! Как с освежающей откровенностью заявляет Джонс, Фрейд надеялся,

основывая Комитет, что все шестеро из нас обладают достаточными способностями для этой цели. Увы, как оказалось, лишь четверо. Двое членов, Ранк и Ференци, не сумели продержаться до конца. Ранк весьма резко… а Ференци более постепенно ближе к концу жизни стали демонстрировать симптомы психической болезни, которые проявились, среди прочего, в отвержении Фрейда и его доктрин. Семена деструктивного психоза, столь долго остававшегося невидимым, наконец, пустили ростки.

Если то, что пишет Джонс, правда, воистину, какой поразительный промах со стороны Фрейда – до самого момента открытого конфликта он не замечал психических отклонений у двух из своих ближайших учеников и друзей. Джонс не делает никаких попыток представить объективные доказательства своему заявлению о предполагаемом маниакально-депрессивном психозе Ранка. У нас есть лишь утверждение Джонса, иными словами, утверждение человека, который в этой придворной борьбе вокруг Фрейда долгие годы плел интриги против Ранка и подозревал его в неверности. Напротив, существует множество свидетельств обратного. Я процитирую лишь заявление д-ра Гарри Боуна, психоаналитика из Нью-Йорка, который знал Ранка с 1932 года и часто лично встречался с ним до самой его смерти. Д-р Боун заявляет:

Во все множество встреч, во всех весьма разнообразных ситуациях, когда я имел возможность видеть его в действии и в покое, я не ощущал абсолютно никаких признаков психоза или любой иной психической аномалии[68]68
  Из личного общения.


[Закрыть].

Ранк по крайней мере открыто порвал с Фрейдом. Ференци так этого и не сделал. Поэтому еще более поразительно, что Джонс и его также обвиняет в предательстве. Как и в случае с Юнгом и Ранком, история его предательства, предположительно, началась с фатального путешествия в Америку. Когда Ференци хотел отправиться в Нью-Йорк, какое-то «интуитивное предчувствие, вероятно, основанное на печальных последствиях подобных визитов Юнга и Ранка», побудило Джонса посоветовать ему отказаться от этой идеи. Несмотря на это, Ференци, при полной поддержке Фрейда, отправился в Соединенные Штаты, и «исход оправдал мое [Джонса] предчувствие. После этого визита Ференци уже никогда более не был прежним, хотя прошло еще четыре или пять лет до того, как его психическая депрессия стала очевидна Фрейду».

В последующие годы фантастические интриги и соперничество между Джонсом и Ференци, по-видимому, продолжались. Ференци подозревал Джонса во лжи и в намерении, основанном на финансовых мотивах, прибрать к рукам англосаксонские страны. По словам Джонса, «Таким образом, на Фрейда оказывалось влияние, настраивавшее его против меня». Но, судя по всему, в конце концов победили силы, враждебные Ференци. Вот что Фрейд писал ему в декабре 1929 года:

Вы, без сомнения, внешне отдалились от меня в последние несколько лет, но, надеюсь, не настолько, чтобы мне следовало ожидать от моего паладина и тайного главного визиря шагов к созданию нового оппозиционного анализа!

В чем заключалась суть теоретических расхождений между Фрейдом и Ференци? Ференци весьма высоко оценивал влияние недоброго отношения родителей и полагал, что для излечения пациенту требуется нечто большее, чем «интерпретации», что ему необходима материнская любовь, которой он был лишен в детстве. Ференци сменил отношение к пациенту с отстраненного наблюдателя на вовлеченного, любящего человека и сам был очень воодушевлен результатами этой новой установки. Поначалу Фрейд, казалось, с терпимостью принял эту инновацию. Однако его отношение изменилось – предположительно, потому что Ференци не приложил должных усилий, чтобы умилостивить его, но, возможно, еще и потому, что возымели свое влияние подозрения, брошенные на Ференци фракцией Джонса.

В последний раз Ференци встретился с Фрейдом в 1932 году перед Конгрессом в Висбадене. Результат визита оказался поистине печальным. Фрейд резюмировал свои последние впечатления о человеке, который был его преданным последователем и другом с самых ранних лет движения, в телеграмме Эйтингону: «Ференци неподступен, впечатление неудовлетворительное». Ференци сразу же после встречи рассказал о ней д-ру Кларе Томпсон[69]69
  Ученица и подруга Ференци, ныне глава Нью-Йоркского института психиатрии, психоанализа и психологии имени Уильяма Алансона Уайта.


[Закрыть] – в поезде, который привез их из Вены в Германию. По его признанию, визит прошел «ужасно» и Фрейд сказал ему, что он может прочесть свою статью на конгрессе психоаналитиков в Висбадене, но должен пообещать не публиковать ее. Вскоре после этого Ференци заметил первые симптомы пернициозной анемии – недуга, который в последующем году стал причиной его смерти.

Но за некоторое время до последней встречи с Фрейдом Ференци признался г-же Изетт де Форест[70]70
  Ученица и подруга Ференци, психоаналитик и автор книги «The Leaven of Love», в которой содержится превосходное изложение новых идей Ференци касательно методологии.


[Закрыть], какую печаль и боль причинило ему резкое и враждебное обхождение Фрейда[71]71
  Из личного общения.


[Закрыть]. Такое отношение к Ференци свидетельствует о поразительной нетерпимости. Однако неспособность Фрейда простить бывшего друга, отдалившегося от него, еще более ярко проявляется в презрительной ненависти, которую он выразил по поводу смерти Альфреда Адлера.

Для мальчишки-еврея из венского предместья умереть в Абердине уже само по себе неслыханное достижение и свидетельство того, как далеко он забрался. Мир поистине щедро вознаградил его за упорный труд по дискредитации психоанализа.

В случае Ференци назвать такое отношение «резким» или «почти враждебным», как сделала Изетт де Форест в своей книге – относительно щадящее описание. Однако Джонс, отрицая, что в характере Фрейда были хоть малейшие следы авторитаризма и нетерпимости, открыто заявляет, что в этом рассказе о его враждебности нет ни доли правды, «хотя высока вероятность того, что сам Ференци в преддверии конца, захваченный бредовыми идеями, верил в него и повторял его отрывки».

Всего за несколько недель до своей смерти Ференци послал Фрейду поздравления с днем рождения, но, как утверждается, «психологические проблемы в последние несколько месяцев быстро прогрессировали». Джонс рассказывает (не приводя никакого источника), будто бы Ференци признавался, что одна из его американских пациенток провела с ним анализ и таким образом излечила его от всех его затруднений, а также что ему от нее через Атлантику приходят послания. Джонсу приходится признать, однако, что Ференци всегда твердо верил в телепатию, что в некоторой степени подтачивает «доказательства» ухудшения его состояния. Единственным «доказательством» остаются «заблуждения по поводу предполагаемой враждебности Фрейда». Судя по всему, Джонс считает, что лишь пораженный болезнью разум способен обвинить Фрейда в авторитарности и враждебности.

Тут Джонс подводит историю предполагаемого психоза Ференци, зачатки которого, как утверждается, существовали и ранее, к высшей точке. Когда болезнь поразила позвоночный столб и мозг, ситуацию, согласно Джонсу, несомненно «усугубили его латентные психотические тенденции». В почти последнем своем письме к Фрейду, после прихода Гитлера к власти, Ференци предложил Фрейду отправиться в Англию. Джонс интерпретирует этот достаточно реалистичный совет как признак того, «что в его безумии была какая-то логика». «Наконец, перед самой смертью, начались жестокие вспышки паранойи и даже агрессии, за которыми 24 мая последовала внезапная кончина». Джонс не утверждает, что был непосредственным свидетелем, а также не приводит абсолютно никаких доказательств или свидетельств ни психоза Ференци, ни «жестоких вспышек паранойи и даже агрессии». В свете этого факта, а также последующих утверждений, заявления Джонса о психозах Ранка и Ференци необходимо признать неверными и предположить, что они являются продуктом желания, выданного за действительность, результатом старой личной зависти и стремления оградить Фрейда от обвинений во враждебном и резком отношении к людям, которые были глубоко ему преданны. (Я не желаю обвинить д-ра Джонса в сознательной неискренности; однако то, что бессознательные порывы способны пересилить сознательные намерения – это другой вопрос, причем именно он является предметом изучения психоанализа.)

В последний год болезни Ференци Джонс с ним не виделся. Однако д-р Клара Томпсон, которая оставалась с Ференци с 1932 года до самого дня его кончины, заявляет:

…за исключением симптомов физического недуга, я не наблюдала в его реакциях никаких психических отклонений. Я регулярно навещала его и беседовала с ним, и не заметила ни единого признака, если не считать проблем с памятью, который мог бы служить подкреплением нарисованной Джонсом картины психоза или агрессивных настроений у Ференци.

Д-р Майкл Балинт, один из самых доверенных учеников Ференци и распорядитель его литературного имущества, также не соглашается с утверждениями д-ра Джонса. Он пишет:

Несмотря на серьезные неврологические нарушения [вызванные пернициозной анемией], его разум оставался ясным до самого конца, и я могу поручиться в этом, исходя из собственного опыта, поскольку часто виделся с ним в последние месяцы его жизни – практически каждую неделю или даже дважды в неделю[72]72
  Из личного общения.


[Закрыть].

Падчерица Ференци, г-жа Эльма Лауврик, которая также оставалась с Ференци до самой его кончины, прислала мне письменное заявление, в котором полностью подтвердила описания д-ра Томпсон и д-ра Балинта.

Я привел столь подробное описание фантастических конструкций д-ра Джонса отчасти для того, чтобы обелить память одаренных и преданных своему делу людей, которые уже более не могут защититься сами, и отчасти для того, чтобы показать на конкретном примере, какой партийный дух царил в некоторых сегментах психоаналитического движения. Если кто-то ранее уже подозревал в психоаналитическом движении подобный дух, то труд Джонса, и особенно его описание Ранка и Ференци в третьем томе, подтверждает эти подозрения до мельчайших деталей.

Теперь же возникает вопрос: как мог психоанализ – теория и метод терапии – преобразиться в такое фанатичное движение? Ответ можно найти, лишь изучив мотивы, которые двигали Фрейдом при создании психоаналитического движения.

В самом деле, на первый взгляд Фрейд был лишь создателем нового метода терапии психических заболеваний, и именно на этот предмет были направлены все его усилия и весь основной интерес. Однако если мы приглядимся внимательнее, то обнаружим, что за его концепцией лечебной терапии для излечения невроза стоит совершенно иное намерение, которое Фрейд редко высказывал и которое, возможно, даже редко осознавал. Эта скрытая, негласная концепция относилась прежде всего не к излечению психических заболеваний, но к чему-то, что выходило за рамки концепции болезни и лечения. Что же это было?

Определенно не медицина. Фрейд писал:

После сорока одного года медицинской деятельности я достаточно знаю себя, чтобы понимать, что никогда не был доктором в полном смысле этого слова. Я стал доктором, потому что был вынужден отклониться от своей первоначальной цели; и триумф моей жизни заключается в том, что после долгих окольных скитаний мне удалось вернуться на первоначальный свой путь.

Что же это за первоначальный путь, к которому Фрейд сумел вернуться? Он весьма недвусмысленно поясняет в том же самом абзаце: «В юности я ощущал всепоглощающую нужду понять хотя бы часть загадок мира, в котором мы живем, и, быть может, даже сделать какой-то вклад в их разрешение».

Интерес к загадкам мира и желание способствовать их разрешению проявлялись у Фрейда весьма активно в старших классах школы, особенно в последние несколько лет. Как рассказывает он сам: «Под мощным влиянием школьной дружбы с мальчиком немного старше меня, который, повзрослев, стал хорошо известным политиком, я загорелся страстью изучать право, как он, и участвовать в общественной деятельности». Этот школьный друг, социалист Генрих Браун, впоследствии стал лидером социалистического движения. Как отмечает Фрейд в другом источнике, это была пора, когда император назначил на посты министров первых буржуа, что вызвало великое ликование в домах представителей либерального среднего класса и особенно еврейской интеллигенции. К тому времени Фрейд очень сильно заинтересовался проблемами социализма и возможностью стать в будущем политическим лидером, намереваясь изучать право в качестве первого шага в этом направлении. Даже в годы работы ассистентом в физиологической лаборатории он полностью осознавал, что должен посвятить себя какому-то великому делу. В 1881 году он писал своей невесте:

Философия, которую я всегда представлял своей целью и отдохновением в преклонном возрасте, с каждым днем кажется мне все привлекательней, как и вообще все человеческие отношения или любое дело, которому я мог бы посвятить себя без остатка; но страх перед великой неопределенностью всех политических и социальных вопросов удерживает меня от обращения к этой сфере.

Однако интерес Фрейда к политике – если мы используем слово «интерес» в относительно широком смысле – его отождествление с лидерами, которые либо были завоевателями, либо принесли человечеству огромное благо, определенно зародился раньше, чем старшие классы школы. Еще в детстве он питал такое сильное восхищение к образу Ганнибала, что стал отождествлять себя с ним; это продолжалось и в более зрелые годы, о чем весьма ясно свидетельствуют его собственные рассказы. Идентификация себя с Моисеем была у Фрейда, пожалуй, еще более глубинной и продлилась дольше. Этому заявлению есть доказательства. Здесь достаточно будет сказать, что Фрейд отождествлял себя с Моисеем, который привел массу невежественных людей к лучшей жизни, основанной на рассудке и контроле над страстями. Еще одним указанием на ту же установку может послужить интерес, который Фрейд проявил в 1910 году к вступлению в «Международное братство этики и культуры». По словам Джонса, Фрейд спросил Юнга, считает ли он такой поступок разумным, и отказался от этой идеи лишь после того, как получил от него отрицательный ответ. Однако Международному психоаналитическому движению, основанному вскоре после этого, суждено было стать прямым продолжением идеи Международного братства этики и культуры.

Каковы были цели и догмат этого движения? Пожалуй, наиболее четко Фрейд выразил их в следующей фразе: «Где было Ид – там будет Эго». Его целью было обуздать иррациональные страсти с помощью разума: освободить человека от страсти – в пределах человеческих возможностей. Он изучал источники страстей для того, чтобы помочь человеку одолеть их. Его целью была истина, знание о реальности; для него это знание было единственной путеводной звездой для человека на этой земле. Такие цели традиционны для рационализма, Просвещения и пуританской этики. Гений Фрейда заключался в том, что он объединил их с новым психологическим исследованием, углубившись в измерение скрытых и иррациональных источников человеческих действий.

Во многих формулировках Фрейда проглядывает тот факт, что его интерес выходит за рамки сферы медицинского лечения. Он говорит о психоаналитической терапии как об «освобождении человеческого существа», а о психоаналитике – как о том, кто должен служить «моделью» и действовать как «учитель»; он заявляет, что «отношения между психоаналитиком и пациентом основываются на любви к истине, иными словами, на признании реальности, и потому исключают всякую возможность обмана или притворства».

Что же из всего этого следует? Хотя сознательно Фрейд был только ученым и психотерапевтом, бессознательно он был – и хотел быть – одним из величайших культурно-этических лидеров двадцатого века. Он хотел покорить мир своим рационалистско-пуританским догматом и привести людей к единственному – и весьма ограниченному – спасению, на которое был способен: покорению страстей с помощью интеллекта. Для Фрейда именно это – а не какая-либо религия или политическое решение вроде социализма – было единственным приемлемым решением проблемы человека.

Движение Фрейда питалось энтузиазмом рационализма и либерализма XVIII–XIX веков. По печальной воле рока это движение обрело популярность после Первой мировой войны в среде городского среднего класса и интеллигенции, которым недоставало веры и политического или философского радикализма. Поэтому психоанализ стал заменой радикальному философскому и политическому интересу, новой идеологией, которая не требовала от своих приверженцев почти ничего – разве что знания терминов.

Именно эта характеристика сделала психоанализ столь популярным сегодня. Бюрократическая структура, завернувшаяся в мантию Фрейда, наживается на этой популярности, но она едва ли что-то унаследовала от его величия и его истинного радикализма. Ее члены боролись друг с другом с помощью мелких интриг и махинаций, и «официальный» миф о Ранке и Ференци помог устранить двух единственных деятельных и наделенных воображением учеников из первоначальной группы, оставшейся после отщепления Адлера и Юнга. Но, по моему мнению, если психоаналитическое движение хочет поддерживать и развивать фундаментальные открытия Фрейда, ему необходимо пересмотреть многие из его теорий, зародившихся в атмосфере физиологического материализма девятнадцатого века, с позиций гуманистического и диалектического мышления. Подобное переложение Фрейда на новый лад должно основываться на динамическом видении человека, построенном на изучении конкретных условий человеческого существования. Тогда гуманистические цели Фрейда, выходящие за рамки болезней и их лечения, могут найти новое, более подходящее выражение. Но это сможет произойти, только если психоанализ сбросит оковы бесплодной бюрократии и снова с исконной храбростью пустится на поиски истины.