Текст книги "Догмат о Христе и другие эссе"

Революционный характер

Концепция «революционного характера» имеет политическо-психологическую природу. В этом отношении она схожа с концепцией авторитарного характера, которая была введена в психологию около тридцати лет назад. Последняя соединила в себе политическую категорию авторитарной структуры в государстве и семье с психологической категорией структуры характера, которая формирует основу такой политической и социальной структуры.

Концепцию авторитарного характера породили определенные политические интересы. Примерно в 1930 году в Германии у нас возникло намерение оценить шансы того, что большая часть населения активно выступит против политики Гитлера[73]73
  Исследование проводил я вместе с несколькими коллегами, в том числе д-ром Э. Шахтелем. Д-р П. Лазарсфельд исполнял роль консультанта по статистике при Институте социальных исследований Франкфуртского университета, который тогда возглавлял д-р М. Хоркхаймер.


[Закрыть]. В 1930-м большинство жителей Германии, особенно рабочие и служащие, не поддерживали нацизм. Они были на стороне демократии, и это отражалось в результатах политических и профсоюзных выборов. Вопрос заключался в том, станут ли они сражаться за свои идеи, если дойдет до столкновения. Предпосылка исследования была такова: мнение – это одно, а убеждение – нечто совсем иное. Или, выражаясь иначе, мнение может составить кто угодно, так же как выучить иностранный язык или иностранные обычаи, но лишь те мнения, которые уходят корнями в характер человека и подкрепляются его энергией, – лишь они превращаются в убеждения. Человеку легко соглашаться с идеями, если их провозглашает большинство, но их влияние в огромной степени зависит от структуры характера человека в критической ситуации. Характер человека, как сказал Гераклит и как продемонстрировал Фрейд, – это его судьба. Структура характера определяет то, какую идею человек выберет, а также то, какой силой будет обладать выбранная им идея. На самом деле, это очень важный аспект Фрейдовой концепции характера – она выходит за рамки традиционной концепции поведения и говорит о том поведении, которое динамически заряжено, так что человек не просто думает определенным образом, но само его мышление вырастает из его склонностей и эмоций.

Вопрос, который мы тогда задали, звучал так: насколько широко распространена среди немецких рабочих и служащих структура характера, противная авторитарной идее нацизма? И это подразумевало еще один вопрос: насколько, когда настанет критический момент, немецкие рабочие и служащие окажутся готовы бороться с нацизмом? Было проведено исследование, по результатам которого приблизительно десять процентов немецких рабочих и служащих продемонстрировали то, что мы называем авторитарной структурой характера; примерно пятнадцать процентов имели демократическую структуру характера, а огромное большинство – около семидесяти пяти процентов – составляли люди, структура характера которых представляла собой смесь двух этих крайностей[74]74
  Использованный метод состоял в изучении сформулированных каждым индивидом ответов в вопроснике открытого типа, причем мы интерпретировали их непреднамеренное бессознательное значение, а не сами ответы. Если человек, к примеру, на вопрос «Какие исторические личности вызывают у вас наибольшее восхищение?» отвечал «Александр Македонский, Цезарь, Наполеон, Маркс и Ленин», мы классифицировали ответ как «авторитарный», поскольку этот ряд показывает, что он восхищается диктаторами и военачальниками. Если же он отвечал «Сократ, Пастер, Кант, Маркс и Ленин», мы классифицировали его как демократа, так как он восхищался благодетелями рода человеческого, а не теми, кто облечен властью.


[Закрыть]. Наше теоретическое предположение заключалось в том, что приверженцы авторитаризма будут ярыми нацистами, «демократы» горячо воспротивятся нацизму, а большинство не примкнет ни к тем ни к другим. Как показали события 1933–1945 годов, эти предположения были более или менее точными[75]75
  Позднее к этой теме, усовершенствовав метод по сравнению с первоначальным исследованием, обратились Т. В. Адорно и др. в работе «Авторитарная личность»: The Authoritarian Personality (New York: Harper & Row, Publishers, 1950).


[Закрыть].

Для наших целей сейчас будет довольно сказать, что авторитарная структура характера – это структура личности, у которой ощущение силы и идентичности основывается на симбиотическом подчинении властям и в то же время на симбиотическом возвышении над теми, кто подчинен ее власти. Иными словами, авторитарный характер чувствует себя сильным, когда может покориться и стать частью власти, которая (в некоторой степени с опорой на реальность) раздувается и обожествляется, и когда в то же самое время может раздуться сам, вобрав в себя тех, кто подчинен его власти. Это состояние садомазохистского симбиоза дает ему силу и чувство идентичности. Становясь частью «большого» (чего бы то ни было), он становится большим; будь он один, сам по себе, он съежился бы до ничтожных размеров. По этой самой причине угроза власти и угроза его авторитарной структуре для авторитарного характера является угрозой ему самому – угрозой его психическому здоровью. Поэтому он вынужден бороться с тем, что угрожает авторитарности, так, как боролся бы с опасностью, нависшей над его жизнью и рассудком.

Обращаясь теперь к концепции революционного характера, я хотел бы начать с объяснения того, чем революционный характер, по моему мнению, не является. Вполне очевидно, что революционный характер – это не человек, который участвует в революциях. Именно в этом заключается различие между поведением и характером во фрейдистском динамическом смысле. Кто угодно может по ряду причин принимать участие в революции, независимо от того, что он чувствует, если его действия имеют революционную направленность. Но тот факт, что он действует как революционер, едва ли что-то говорит нам о его характере.

Второе, чем революционный характер не является, несколько более сложно для понимания. Революционный характер – это не бунтарь. Что я под этим подразумеваю?[76]76
  Мне удалось подробнее рассмотреть эту тему в более ранней работе: Escape from Freedom (New York: Holt, Rinehart and Winston, 1941). (На русском языке см.: Фромм Э. Бегство от свободы. М.: АСТ, 2022. – Примеч. пер.)


[Закрыть] Я бы определил бунтаря как человека, который глубоко презирает власть за то, что она его не ценит, не любит, не принимает. Бунтарь – это человек, который хочет свергнуть власть из-за этого презрения и в результате обрести могущество свергнутого властителя. Но очень часто в тот самый момент, как бунтарь достигает своей цели, оказывается, что он побратался с властью, против которой до того столь ожесточенно боролся.

Характерологический тип бунтаря весьма хорошо известен в политической истории двадцатого века. Возьмите фигуру вроде Рэмзи Макдональда, например, который начинал как пацифист и сознательный отказчик. Обретя достаточное влияние, он покинул партию лейбористов и примкнул к тем самым властям, с которыми боролся столько лет, заявив своему другу и бывшему товарищу Сноудону в тот самый день, когда вступил в национальное правительство: «Сегодня каждая герцогиня в Лондоне захочет расцеловать меня в обе щеки». Здесь перед нами классический тип бунтаря, который использует бунт для того, чтобы заполучить власть.

Иногда на это требуются годы; иногда все выходит быстрее. Взять, например, личность вроде печально известного Лаваля во Франции, который начинал как бунтарь. Но вы, возможно, вспомните, что прошло совсем немного времени, а он уже накопил столько политического капитала, что оказался готов продаться. Я мог бы назвать еще множество имен, но психологический механизм остается тем же. Можно сказать, что политическая жизнь двадцатого века – это кладбище, испещренное нравственными могилами людей, которые называли себя революционерами, а оказались не более чем бунтарями-оппортунистами.

Есть еще одно понятие, не равнозначное революционному характеру, понятие несколько более сложное, чем концепция бунтаря: это фанатик. Революционеры в поведенческом смысле часто бывают фанатиками, и здесь разница между политическим поведением и структурой характера особенно очевидна – по крайней мере, если говорить о том, как я вижу характер революционера. Что я имею в виду, говоря «фанатик»? Не человека, у которого есть убеждение. (Тут можно отметить, что сегодня стало модным называть любого, у кого есть убеждения, «фанатиком», а любого, у кого их нет или кто с легкостью их отбрасывает, «реалистом».)

Думаю, в клинических терминах фанатика можно описать как человека чрезвычайно нарциссичного – даже близкого к психозу (депрессии, часто смешанной с параноидальными тенденциями), человека абсолютно потерявшего, как любая жертва психоза, связь с внешним миром. Но фанатик нашел решение, которое спасает его от выраженных проявлений психоза. Он выбрал цель, какую угодно – политическую, религиозную или любую другую – и возвел ее в ранг божества. Сделал из нее идола. Таким образом, путем полного покорения этому идолу он достигает страстного ощущения жизни, осмысленности жизни; поскольку в этом поклонении он отождествляет себя с идолом, заполнившим собой весь мир и возведенным в абсолют.

Если бы мы пожелали выбрать для фанатика символ, им стал бы пылающий лед. Это человек одновременно горячий и чрезвычайно холодный. Он совершенно потерял связь с миром и все же наполнен пылкой страстью, стремлением слиться с Абсолютом и покориться ему. Чтобы распознать характер фанатика, необходимо не столько слушать, что он говорит, сколько присматриваться к особенному блеску глаз, этой холодной страсти, в которой кроется парадокс фанатика: а именно абсолютной отстраненности, смешанной с горячим поклонением своему идолу. Фанатик близок к тому, что пророки называли «идолопоклонником». Излишне и упоминать, что фанатик всегда играл в истории огромную роль; и очень часто выставлял себя революционером, поскольку его речи – по крайней мере на поверхности – часто звучат, как речи революционера.

Я попытался объяснить, чем, как мне кажется, революционный характер не является. Думаю, характерологическая концепция революционера сегодня очень важна – пожалуй, так же важна, как концепция авторитарного характера. В самом деле, мы живем в эпоху революций, которая началась примерно три сотни лет назад с политических восстаний англичан, французов и американцев и продолжилась социальными революциями в России, Китае и – в настоящее время – в Латинской Америке.

В эту революционную эпоху слово «революционный» остается очень привлекательным во многих уголках мира и служит положительной характеристикой многих политических движений. На самом деле, все эти движения, использующие слово «революционный», имеют весьма схожие цели: а именно заявляют, что сражаются за свободу и независимость. Но в реальности это не всегда так; я имею в виду, что хоть некоторые и вправду сражаются за свободу и независимость, другие используют революционные лозунги для того, чтобы бороться за установление точно таких же авторитарных режимов, просто с другой элитой у руля.

Как нам описать революцию? Мы могли бы ограничиться словарным определением и просто сказать, что революция есть свержение, мирное или же насильственное, существующего правительства и смена его на новое правительство. Это, конечно же, очень формальное политическое определение, и смысла в нем не особенно много. Мы могли бы в несколько более марксистском духе описать революцию как замену существующего порядка исторически более прогрессивным. Конечно, здесь всегда возникает вопрос, кто решает, что «исторически более прогрессивно». Обычно это делает победитель – по крайней мере, у себя в стране.

Наконец, мы могли бы определить революцию в психологическом смысле, сказав, что революция – это политическое движение, возглавляемое людьми с революционным характером и привлекающее людей с революционным характером. Это, конечно, не ахти какое определение, но для целей данного эссе утверждение полезное, поскольку оно делает основное ударение на вопрос, который нам теперь надлежит обсудить: а именно, что же такое революционный характер?

Наиболее фундаментальной характеристикой «революционного характера» является то, что он независим – что он свободен. Легко заметить, что независимость противоположна симбиотической привязанности к могущественным вышестоящим и беспомощным нижестоящим, которую я описал ранее, говоря об авторитарном характере. Но это недостаточно проясняет, что имеется в виду под «независимостью» и «свободой». Сложность заключается именно в том факте, что слова «независимость» и «свобода» сегодня используются с тем подтекстом, что в демократической системе все свободны и независимы. Эта концепция независимости и свободы уходит корнями в революцию среднего класса против феодального порядка, и ей придало новых сил противопоставление тоталитарным режимам. При феодальном и монархическом абсолютистском порядках индивид не был ни свободен, ни независим. Он подчинялся либо традиционным, либо произвольным правилам и приказам тех, кто стоял выше него. Свободу и независимость индивиду принесли победоносные буржуазные революции в Европе и Америке. Эта свобода была «свободой от» – независимостью от политических властей.

Без сомнения, это была важная перемена, пусть сегодняшний индустриализм и создал новые формы зависимости в виде обширных бюрократических систем, которые разительно отличаются от неисчерпаемой инициативы и независимости дельца в девятнадцатом веке. Однако проблема независимости и свободы гораздо более глубока, чем свобода и независимость в том смысле, в котором мы только что о них сказали. На самом деле, проблема независимости – это самый фундаментальный аспект человеческого развития, если рассматривать его во всей широте и сложности.

Новорожденный младенец все еще един с окружающей средой. Для него внешний мир пока не существует как отдельная от него самого реальность. Но даже когда ребенок научается распознавать объекты, внешние по отношению к нему, он еще долго остается беспомощным и не может выживать без помощи матери и отца. Эта продолжительная беспомощность человека в противопоставлении молодняку животных является основой его развития, но она также учит ребенка опираться на власть – и бояться власти.

В норме годы от рождения до начала полового созревания – это время, когда родители исполняют роль представителей двуликой власти, которая и помогает, и наказывает. Приблизительно в период пубертата подросток достигает этапа развития, на котором может сам себя обеспечивать (особенно в более простых сельскохозяйственных обществах), и его социальное существование уже не обязательно зависит от родителей. Он может стать экономически независим от них. Во многих примитивных обществах независимость (особенно от матери) выражается обрядами инициации, которые, однако, никак не влияют на зависимость от мужской части клана. Половое созревание – это еще один фактор, способствующий процессу освобождения от родителей. Половое влечение и сексуальное удовлетворение привязывают человека к тем, кто не принадлежит к его семье. Сам половой акт – это действие, в котором ни отец, ни мать не могут оказать никакой помощи; его необходимо совершить абсолютно самостоятельно.

Даже в тех обществах, где удовлетворение сексуального желания откладывается на пять-десять лет после достижения полового созревания, пробудившееся сексуальное желание вызывает томление о независимости и порождает конфликты с родителями и социальными властями. Нормальный человек обретает эту степень свободы через много лет после пубертата. Но невозможно отрицать, что независимость такого рода, пусть человек может зарабатывать себе на жизнь, вступать в брак и растить собственных детей, не означает, что он стал истинно свободным и независимым. Повзрослев, он по-прежнему остается довольно беспомощным и во многом пытается найти силы, которые защитят его и придадут уверенности. Платит он за это тем, что делается зависимым от них, теряет свободу и замедляет процесс своего роста. Он берет у них взаймы мысли, чувства, цели и ценности – хотя и живет иллюзией, будто это он сам думает, чувствует и принимает решения.

Полная свобода и независимость существуют лишь тогда, когда индивид думает, чувствует и решает самостоятельно. Естественным образом он приходит к этому лишь тогда, когда достигает продуктивной связанности с внешним миром, что позволяет ему реагировать искренне. Эту концепцию свободы и независимости мы находим в размышлениях радикальных мистиков, а также у Маркса. Самый радикальный из христианских мистиков, Майстер Экхарт, говорит: «Что такое моя жизнь? То, что само приходит изнутри. То, что приходит снаружи, безжизненно»[77]77
  «Sermon XVII», Meister Eckhart: An Introduction to the Study of his Works, with an Anthology of his Sermons, составитель James A. Clark (New York: Thomas Nelson & Sons, 1957), стр. 235.


[Закрыть]. Или: «…если человек решает или принимает что-либо извне, он поступает неправильно. Не следует ни воспринимать, ни полагать Бога внешним, а только лишь своим и тем, что внутри нас»[78]78
  «Sermon XVII», Meister Eckhart: An Introduction to the Study of his Works, with an Anthology of his Sermons, составитель James A. Clark (New York: Thomas Nelson & Sons, 1957), стр. 189. Весьма схожее мнение можно встретить в дзен-буддизме по вопросу о независимости от Бога, Будды и любых других властей.


[Закрыть].

В сходном, хоть и нетеологическом, ключе выражается Маркс: «Существо не считает себя независимым, если не является само себе хозяином, а само себе хозяином оно является лишь тогда, когда обязано своим существованием себе самому. Человек, живущий по милости другого, считает себя зависимым существом. Но я живу полностью по милости другого, когда обязан ему не только продолжением своей жизни, но также ее появлением; когда он является ее источником. Моя жизнь неизбежно имеет такую причину вне себя, если она – не мое собственное создание»[79]79
  Karl Marx. Economic and Philosophical Manuscripts, на английском языке цитируется в переводе Т. Б. Боттомора по: E. Fromm. Marx’s Concept of Man (New York: Frederick Ungar Publishing Co., Inc., 1961), стр. 138.


[Закрыть]. Или, как Маркс говорит в другой работе: «Человек независим, лишь если утверждает свою индивидуальность как цельный человек во всех своих способах связи с миром: зрении, слухе, обонянии, вкусе, чувстве, мышлении, желании, любви – вкратце, если он дает подтверждение и выражение всем органам своей индивидуальности». Независимость и свобода предполагают реализацию индивидуальности, а не только свободу от принуждения или независимость в финансовых вопросах.

Проблема каждого индивида заключается именно в уровне свободы, которого он достиг. Полностью пробужденный, продуктивный человек свободен, потому что может жить аутентично – источником его жизни является его собственное «я». (Само собой разумеется, это не означает, что независимый человек – это изолированный человек, ибо процесс роста личности происходит в условиях привязанности и интереса к другим и к миру. Однако эта привязанность – нечто совершенно иное, нежели зависимость.) В то время как у Маркса проблема независимости как самореализации ведет к критике буржуазного общества, Фрейд рассматривал ту же самую проблему с позиций своей теории, в рамках эдипова комплекса.

Фрейд, полагавший, что путь к психическому здоровью лежит в одолении инцестуальной фиксации на своей матери, утверждал, что освобождение и независимость служат фундаментом психического здоровья и зрелости. Но, по его мнению, этот процесс начинался со страха кастрации отцом и заканчивался инкорпорацией отцовских приказов и запретов в собственное «я» (супер-эго). Поэтому независимость оставалась частичной (а именно только от матери); зависимость от отца и социальных властей продолжала функционировать через супер-эго.

Революционный характер – это тот, кто отождествляет себя с человечеством, выходя таким образом за узкие рамки собственного общества, и кто по этой причине способен критиковать свое и любое другое общество с позиций разума и человечности. Он не склонен к узколобому восхвалению той культуры, в которой ему случилось родиться, поскольку это было не более чем простое стечение временных и географических обстоятельств. Он способен смотреть на окружающую его среду широко открытыми глазами человека пробужденного, который находит свои критерии суждения о случайном в том, что не случайно (рассудок), в нормах, которые человеческая раса выработала себе во благо.

Революционный характер отождествляет себя с человечеством. Он также испытывает глубокое «благоговение перед жизнью», если воспользоваться выражением Альберта Швейцера, глубокое влечение и любовь к ней. Верно, что мы, как и все другие животные, цепляемся за жизнь и боремся со смертью. Но цепляться за жизнь – далеко не то же самое, что любить ее. Это станет, пожалуй, еще более очевидно, если мы примем во внимание, что существует тип личности, для которого привлекательными кажутся смерть, разрушение и распад, а не жизнь. (Гитлер – хороший исторический тому пример.) Такой тип характера можно назвать некрофильным, если прибегнуть к формулировке, использованной в 1936 году Унамуно в своем знаменитом ответе одному из генералов Франко, излюбленным девизом которого было: «Да здравствует смерть».

Тяга к смерти и разрушению бывает в человеке бессознательной, и все же о ней можно догадаться по его действиям. Подавляя, удушая и уничтожая жизнь, он испытывает то же удовлетворение, какое человек, любящий жизнь, находит в том, чтобы помогать жизни расти, шириться и развиваться. Некрофилия – это образец истинного извращения; стремление к разрушению в живом человеке.

Можно сказать, что революционный характер «критически настроен» – он думает и чувствует в критическом ладу, если воспользоваться музыкальным сравнением. Латинский девиз De omnibus est dubitandum («сомневаться надлежит во всем») представляет собой очень важную часть его реакции на мир. Критическое настроение, о котором я говорю, никоим образом не равняется цинизму, а представляет собой вдумчивый взгляд в реальность – в отличие от фикций, призванных ее замещать[80]80
  См. более подробное обсуждение этого вопроса: E. Fromm. Beyond the Chains of Illusion (New York: Simon and Schuster, Inc., 1962). (На русском языке см.: Фромм Э. Из плена иллюзий. М.: АСТ, 2017. – Примеч. пер.)


[Закрыть].

Нереволюционный характер скорее будет склонен верить тому, о чем заявляет большинство. Человек в критическом настроении отреагирует диаметрально противоположным образом. Он особенно критично отнесется к суждению большинства, иными словами, рыночной площади, а также тех, кто облечен властью. Конечно, если бы больше людей были истинными христианами, которыми они себя называют, им не составляло бы никакого труда поддерживать это отношение, поскольку ведь именно такой критический подход к общепринятым стандартам отличал Иисуса. То же критическое настроение было присуще и Сократу, а еще пророкам и многим другим людям, которым мы в том или ином виде поклоняемся. Но превозносить их без опаски нам разрешается лишь тогда, когда после их смерти прошло уже достаточно времени – то есть, когда они уже надежно и крепко мертвы.

Человек в «критическом настроении» чувствителен к стереотипам или так называемому «здравому смыслу». Повторение одной и той же чепухи приводит к тому, что она кажется осмысленной – уже лишь потому, что ее повторяют все. Быть может, критическому настроению, о котором я говорю, не так-то просто дать определение, зато на практике очень легко понять, в каком человеке оно присутствует, а в каком – нет.

Например, сколько миллионов людей верят, что с помощью ядерной гонки вооружений можно достичь мира? Ведь это противоречит всему нашему прошлому опыту. Сколько людей верит, что, если зазвучат сирены – хотя в крупных мегаполисах Соединенных Штатов и построены убежища, – они сумеют спастись? Они знают, что у них в распоряжении окажется не более четверти часа. Не нужно быть паникером, чтобы предвидеть, что за эти пятнадцать минут вас, вероятнее всего, затопчут насмерть в давке у дверей убежища. И все же, как видно, миллионы людей способны верить, что наши прославленные подземные бомбоубежища сумеют спасти их от пятидесяти– или стомегатонных бомб. Почему? Потому что они находятся не в критическом настроении. Пятилетний малыш (дети в этом возрасте обычно относятся ко всему куда более критично, чем взрослые), если ему рассказать эту же историю, пожалуй, засомневается. Большинство людей достаточно «образованны», чтобы не иметь критического настроя, и потому находят «смысл» в идеях, которые представляют собой полную бессмыслицу.

В дополнение к критической настроенности революционный характер демонстрирует особенное отношение к власти. Это не мечтатель, которому невдомек, что власть может убить, принудить и даже извратить человека. Особенность его отношения заключается в другом. Для него власть никогда не становится священной, никогда не принимает на себя роль истины, роль добра и образчика морали. Это, пожалуй, одна из важнейших проблем современности, если не важнейшая: а именно, отношение людей к власти. Речь не о том, чтобы знать, что такое власть. Не о том, что нам недостает реализма – что мы недооцениваем роль и функции власти. Вопрос в том, становится ли она священной или нет, и оказывает ли на человека нравственное впечатление. Тот, кто считает власть мерилом нравственности, никогда не бывает критически настроен и никогда не приближается к революционному характеру.

Революционный характер умеет говорить «нет». Или, выражаясь иначе, революционный характер – это личность, способная на неповиновение. Для него неповиновение может быть добродетелью. Чтобы объяснить это, я, пожалуй, начну с утверждения, которое покажется несколько огульным: человеческая история началась с акта неповиновения и может закончиться актом повиновения. Что я хочу этим сказать? Говоря, что человеческая история началась с акта неповиновения, я имею в виду иудейскую и греческую мифологии. Бог приказывает Адаму и Еве не есть плод, и человек – если быть более конкретным и более справедливым, женщина, – осмеливается сказать «нет». Она оказывается способна ослушаться и даже убеждает мужчину разделить с нею это ослушание. Каков же результат? Согласно мифу, людей выгоняют из Рая – иными словами, из доиндивидуалистической, досознательной, предысторической и, если хотите, предчеловеческой ситуации, ситуации, которую можно сравнить с положением плода в чреве матери. Его исторгают из Рая и заставляют вступить на путь истории.

На языке мифа ему не разрешается вернуться. Более того, он не может вернуться. Ведь как только пробудилось его самосознание, как только он начал ощущать себя отдельно от человечества, от природы, он не способен более вернуться к первобытной гармонии, существовавшей до того, как оно пробудилось. Этим первым актом непослушания открывается история человечества, и это первое непослушание есть первое свободное действие.

Греки использовали другой символ – символ Прометея. Прометей крадет огонь у богов и совершает преступление, совершает акт непослушания, и с того, что он приносит огонь людям, начинается человеческая история – или человеческая цивилизация.

И иудеи, и греки учили, что человеческие устремления и человеческая история родились из акта непослушания.

А почему же я утверждаю, что человеческая история может закончиться актом послушания? Здесь речь, к сожалению, не о мифологии, а о самой настоящей реальности. Если ядерная война случится через два-три года, уничтожит половину человечества и приведет к периоду абсолютной варваризации, если она случится через десять лет и полностью сотрет с лица земли все живое, – причиной станет акт послушания. Послушания людей, которые нажимают кнопку, людям, отдающим приказы, и послушания идеям, которые делают возможными саму мысль о подобном безумии.

Непослушание – концепция диалектическая, поскольку на самом деле каждый акт непослушания является актом послушания, а каждый акт послушания – актом непослушания. Что я хочу этим сказать? Каждый акт непослушания, если это не пустое бунтарство, выражает послушность иному принципу. Я не покоряюсь идолу, ибо покоряюсь Богу. Я не повинуюсь Цезарю, поскольку повинуюсь Богу, или, если отойти от богословия, поскольку я слушаю свои принципы и ценности, свою совесть. Я могу не повиноваться государству, потому что повинуюсь законам человечности. А если я послушен, то неизбежно проявляю непокорность чему-то другому. На самом деле, суть вопроса – не в послушании или непослушании, а в послушании и непослушании кому и чему.

Из сказанного мною следует, что революционный характер в том смысле, в котором я использую этот термин, необязательно встречается лишь в политике. На самом деле революционный характер существует, конечно, не только в политике, но и в религии, в искусстве, в философии. Будда, пророки, Иисус, Джордано Бруно, Майстер Экхарт, Галилей, Маркс и Энгельс, Эйнштейн, Швейцер, Рассел – все это примеры революционного характера. Более того, вы обнаружите революционный характер и в людях, которые вовсе никак не относятся к этим сферам; это люди, чье «нет» означает «нет», а «да» означает «да». Такой человек способен смотреть на реальность, как смотрел мальчик из сказки Ганса Христиана Андерсена «Новое платье короля». Заметив, что король голый, он правдиво заговорил об увиденном.

Пожалуй, в девятнадцатом веке непослушание было проще распознать, поскольку в тот период было очевидно, кто облечен властью в семье и в государстве; поэтому и у революционного характера было свое место. Двадцатый век – пора совсем иная. Это век современной индустриальной системы, продуктом которой является человек организационный, система огромных бюрократий, которые нуждаются в гладкой, бесперебойной работе тех, кого они контролируют – но они добиваются ее не силой, а манипуляцией. Управляющие этими бюрократиями заявляют, что повиновение их приказам добровольно, и пытаются всех нас убедить, особенно объемами предлагаемого материального удовлетворения, что нам нравится делать то, что от нас требуют. Человек организационный – не из тех, кто проявляет неповиновение; он и не знает, что кому-то повинуется. Как ему думать о непослушании, если он даже не сознает собственной послушности? Он просто один из «парней», часть толпы. Он «надежен». Он думает, что его действия «разумны» – даже если ими он убивает себя, своих детей и внуков. Вот почему человеку нынешней бюрократической индустриальной эпохи куда сложнее воспитать в себе непокорность или революционный характер, чем человеку девятнадцатого века.

Мы живем в эпоху, когда логика бухгалтерского баланса, логика производства вещей распространилась на человеческую жизнь. Человеческие существа превратились в цифры точно так же, как в цифры превратились вещи. Вещи и люди стали количествами в производственном процессе.

Повторюсь: очень сложно быть непослушным, если даже не осознаешь собственной послушности. Выражаясь иначе, кто может ослушаться электронной вычислительной машины? Как можно сказать «нет» философии, идеалом которой является подражание компьютеру – безвольное, бесчувственное, бесстрастное?

Повиновение сегодня не осознается как повиновение, потому что оно рационализировано как «здравый смысл», как принятие объективной необходимости. Если абсолютно необходимо и на востоке, и на западе накопить фантастически разрушительное вооружение, кто этому воспротивится? Кто захочет сказать «нет», когда все это выставлено не актом человеческой воли, а объективной необходимостью?

Наша нынешняя ситуация имеет еще один значимый аспект. В этой индустриальной системе, которая, как я полагаю, становится все более единообразной и на Западе, и в советском блоке, индивид до смерти напуган властью больших бюрократий, огромностью всего – государства, промышленной бюрократии, профсоюзной бюрократии. Он не только боится, но и чувствует себя абсолютно крошечным. Кто тот Давид, который скажет «нет» Голиафу? Какой маленький человек сумеет сказать «нет» власти, которая стала в тысячу раз больше и мощнее, чем всего пятьдесят-сто лет назад? Индивид запуган и рад склониться перед авторитетом. Он принимает приказы, которые ему дают, оправдывая их здравым смыслом и рассудком, чтобы не чувствовать, что покорился.

Подводя итог: под «революционным характером» я имею в виду не поведенческую концепцию, а динамическую. «Революционность» в этом характерологическом смысле заключается не в выкрикивании революционных лозунгов или участии в революциях. Революционер в этом смысле – это человек, который освободился от уз крови и земли, от своих матери и отца, от верности конкретному государству, классу, расе, партии или религии. Революционный характер – гуманист в том смысле, что он переживает в себе все человечество и что ничто человеческое ему не чуждо. Он любит и уважает жизнь. Он скептичен и одновременно полон веры.