Текст книги "Писатели свободы. Как 150 «трудных» подростков и учительница бросили вызов стереотипам"

Дневник 63. Жестокость бойфренда

если заглянешь мне в глаза, увидишь любящую девушку.

Если посмотришь на мою улыбку, будешь считать, что все хорошо.

Если вглядишься в мое сердце, заметишь в нем боль.

Если закатаешь рукава моей рубашки и посмотришь на мои руки, увидишь черные и синие пятна.

Мы только что начали книгу «Цвет пурпурный», и пока мисс Груэлл читала ее вслух, мне хотелось плакать.

История Сили напомнила мне о полных насилия и жестокости отношениях с моим бойфрендом, которые изменили мою жизнь. Я тоже становилась будто деревянной и всякий раз, когда мама спрашивала меня: «Хорошо провела время, дорогая?» – я просто отвечала: «Ага». А потом уходила к себе и разглядывала на своем теле следы того, насколько хорошо я провела время.

Порой я забиралась в постель, лежала и пыталась вспомнить, что произошло. Понять, за что он так со мной. Как я сумела настолько взбесить его? Что мне следовало сделать? Когда это кончится? Где надо было провести черту? Когда он в первый раз толкнул меня, дал первую пощечину, когда начал обзывать меня или в первый раз сдавил руку так сильно, что на ней остались ярко-красные отпечатки его пальцев?

Проявления жестокости начинались с того, что он несильно толкал меня или выкручивал руку. Постепенно становилось хуже. С каждым разом он толкал меня сильнее, а когда выкручивал руку, глубже впивался в нее ногтями. Я думала, он просто притворяется, разве что немного агрессивно, но потом он начал все чаще орать на меня и обзываться. От его криков мне становилось страшно, слова били больно, как удары. От его голоса меня бросало в дрожь, от страха я боялась пошевелиться.

Одно неверное движение – и он превращался в бомбу с часовым механизмом, готовую взорваться. И каждый раз что-нибудь провоцировало его, механизм срабатывал. Тогда он бил меня, хватал и тряс, толкал, выкручивал руки и орал что-нибудь вроде: «Сука тупая, ничего толком сделать не можешь».

Когда мы ссорились, он кричал: «Сейчас как отлуплю!» Так всегда и было: я делала что-нибудь не так, он злился, наводил на меня ужас своим голосом и бешеным взглядом, а потом бил меня. Бывало, что он уже собирался нанести очередной удар, как вдруг останавливался, смотрел на свой кулак, потом на меня и говорил: «Господи, детка, я так виноват». И тут же бросался обнимать меня, уверяя, что ему очень жаль, а я от страха не могла пошевелиться.

Когда избиений ему стало мало, он перешел на физический контроль. Начал запирать меня в своем гараже или в ванной, чтобы я не могла уйти. Иногда выталкивал меня из дома и велел убираться, но, когда я уходила, догонял меня бегом. Я возвращалась, и он вел себя как ни в чем не бывало. Я всегда возвращалась в его дом, к нему и его жестокости. Мы страстно целовались, он возбуждался, хотел секса, а я всегда говорила, что еще не готова. Он начинал срывать с меня одежду со словами: «А мы все равно сделаем это!» Потом вдруг останавливался, отталкивал меня и велел одеваться.

Из-за него я так нервничала, что мне в буквальном смысле становилось плохо. Когда он звонил и я слышала его голос по телефону, к горлу подкатывала тошнота. Я ехала к его дому, и чем ближе он был, тем хуже мне становилось. У меня сжимался желудок, приходилось просить водителя остановиться, чтобы подышать свежим воздухом. Несколько раз меня вырвало еще до того, как я успела выйти из своего дома, и дважды – уже у него. Он считал, что у меня раздраженный желудок. Но так и не узнал, что всё из-за него.

До сих пор не понимаю, почему это происходило и почему зашло так далеко. Я понятия не имела, как быть. Никому рассказать я не могла. С каждой нашей встречей отношения портились. Хуже всего было, когда он гонялся за мной с ножом мясника и орал: «Убью!»

Все это время мне казалось, что я вижу страшный сон, но проснуться невозможно. К сожалению, мы нашли друг в друге то, чего нам обоим недоставало. Ему надо было на ком-то срывать копившуюся внутри злость, а я представляла собой сгусток эмоций и искала хоть кого-нибудь, кто бы меня любил. Он был для меня защитой, в которой я нуждалась.

Мы были «пожарным треугольником»: он кислород, я пламя, а вместе мы образовывали горючее. При сочетании трех элементов возникал пожар. Порой мы были нужны друг другу, чтобы продолжать жить. А потом наш огонь будто залили водой. Все кончилось внезапно, без предупреждения.

Так же быстро, как и началось.

Дневник 64. Насилие в семье

мне было очень неприятно читать «Цвет пурпурный», потому что Мистер постоянно бил Сили. Каждый раз, когда я читал об этом, мне представлялось, как недавно мой отчим-алкоголик избил маму.

Я всегда знал, что должен заботиться о маме и защищать ее, ведь мой отчим – алкоголик со стажем. Он щуплый, но, когда пьян, размер неважен. Ему море по колено, он крушит все, что попадается под руку. Это пугает меня, так что я пытаюсь сдерживать его. К сожалению, получается не всегда.

Их отношения становились все враждебнее, так что я взял за правило возвращаться из школы как можно раньше. Однажды, когда я вернулся домой, мама сказала, что он уже себя не контролирует и наорал на нее. Чтобы дать ему остыть, мы ушли ужинать к тете.

Той же ночью, лежа в постели и вспоминая о том, что мы читали на уроке мисс Г., я задумался о маме, спящей в соседней комнате. Как и Сили, моя мама не могла защититься от пьяного алкаша. Мне казалось, что сейчас лучше не засыпать и прислушиваться, не начнут ли они ссориться.

Внезапно книга воплотилась в жизнь: мама позвала меня. Через несколько секунд послышались звуки ударов и громкое «Отвали!». Мама снова позвала меня. Когда я открыл дверь, он удерживал ее за руки и бил. Не задумываясь, я бросился к нему и оттащил от мамы. Мельком я увидел, как она кинулась за дверь, глаза ее были полны слез и страха. Меня захлестнули тревога и гнев.

Я чувствовал, как крутит мой живот, а руки тряслись, как никогда прежде. Мои разум и тело словно были готовы броситься на этого подонка, который пытался обидеть моего самого любимого человека. Я спросил себя: «Как поступить? Вернуться и отметелить его по полной? А если он попытается напасть на меня? Или лучше скорее увозить к чертям отсюда маму и младшую сестру?» На раздумье у меня было всего несколько секунд. И я решил собрать сначала сестру и посадить ее в машину, а потом вернуться в дом за мамой.

Так совпало, что Сили оказалась в той же самой роли, что и моя мама. Но рядом не было никого, кто помешал бы Мистеру жестоко обращаться с ней. При виде маминого испуга я задумался о таких женщинах, как Сили, которым не на кого рассчитывать. После того как я заметил страх в маминых глазах, я поклялся, что больше никому не позволю подвергать ее физическому или психологическому насилию.

На пути к тетиному дому я снова увидел тот же цвет, как будто он преследовал меня. Цвет пурпурный проступал под маминым глазом, куда пришелся удар отчима. Вот когда я начал понимать, что пурпурный – это не просто цвет или название книги.

Дневник 65. Жестокое обращение с детьми

поверить не могу в то, что сделала сегодня! Я рассказала им все! Ну, почти все. Невероятно, сколько я разболтала. Я же чувствовала, что мисс Груэлл выберет меня. Знала, что она заставит меня встать и выступить перед всеми. Я просто знала это!

Мисс Груэлл взяла несколько учеников из Уилсон-Хай на свой семинар по культурному многообразию в Национальном университете. Мы должны были рассказать студентам-магистрантам о многообразии в пределах одного класса, потому что им предстояло в будущем работать учителями в Америке. А мы и не знали, что нас готовят в эмоциональные целители. Для целительства, которое ни за какие деньги не купишь в кабинете психотерапевта.

Я до сих пор в шоке. Меня всегда учили никому не рассказывать, что происходит в нашем доме, но сегодня я раскололась. Я знала, что мисс Г. вызовет меня, – из-за того, что мы обсуждали. И знала, что еще как минимум двое или трое были в похожей ситуации. Но она выбрала меня. До сих пор не могу опомниться. Я пыталась съежиться на своем стуле, спрятаться за впереди сидящим в надежде, что мисс Г. обо мне забудет. Не прокатило. Она указала пальцем на класс и спросила: «Где же она?.. А, вот ты где. Может, расскажешь моим студентам немного о своем опыте бездомной жизни?»

Когда я вставала, у меня тряслись ноги. Я не знала, что сказать целой толпе незнакомых людей. Почему именно я должна выступать? Вряд ли они станут меня слушать, а если и станут, наверняка забудут, как только разойдутся по домам. Я думала, отделаюсь парой слов и сяду. Ни в какие подробности вдаваться я не собиралась. Хотела сказать только что-нибудь вроде «Быть бездомной – хорошего мало, и на вашем месте я бы даже не пробовала». Разумеется, мисс Груэлл все равно не дала бы мне ограничиться этим.

И я решила рассказать классу о моем отце. Рассказала, что, по-моему, он недостоин кожи, которой наделил его Бог. Рассказала, как он заставляет мою мать выходить, а сам не желает поднять задницу и найти работу, чтобы обеспечивать нас. И объяснила, что «выходить» – это значит стоять на углу с плакатом «Бездомная! Готова работать за еду». Она торчит с этим плакатом на улице часами и ждет, пока кто-нибудь даст ей денег. Выходит и в жару, и в холод, лишь бы нам было что есть. А когда мама возвращается, отцу хватает наглости забирать деньги и покупать на них пиво и наркотики, чаще всего кокаин. Маме приходится врать и отдавать ему только половину собранных денег, чтобы оставалось на еду. Не знаю, почему она терпит от него все это дерьмо. У нее есть образование, она могла бы сделать неплохую карьеру. Если бы не отец, она не стала бы употреблять наркотики и считать, что способна только стоять на углу улицы и выпрашивать подаяние.

И я продолжала, обращаясь к классу:

– Знаете, что делает отец? Он собирает все пивные бутылки, сдает их на переработку, а потом идет за новой порцией.

Ну, хотя бы окружающую среду он бережет. Он продает нашу еду, чтобы достать больше наркотиков, и мы остаемся голодными. Выложив на всеобщее обозрение свою жизнь, как открытую книгу, я не выдержала и расплакалась. Я вдруг осознала, насколько она беспросветна. Раньше меня это никогда не заботило – наверное, потому, что я привыкла и не ждала перемен.

В тот момент я горько разрыдалась. Я ничего не могла с собой поделать, и никто не мог мне помочь. Я заметила, как несколько парней выскользнули из класса – видимо, «что-то в глаз попало», – и продолжила.

– Он эгоистичный ублюдок, – сказала я, тяжело дыша. Ему нет дела ни до кого, кроме самого себя. Он уверяет, что дорожит своим сыном, но даже не пытается найти работу и позаботиться, чтобы у него была еда и чистая одежда. Ему плевать, что сын вынужден ходить в школу в той же одежде, что и на прошлой неделе. Плевать, что нам приходится стирать одежду в раковине тем же мылом, которым мы моемся. Плевать, что мы спим на улице, потому что мотели, где мы раньше жили, ему не по карману. Ему плевать на своего сына и на всю остальную семью, ему есть дело только до наркотиков.

К тому времени я уже кипела, мне было все равно, что я говорю чужим людям о моем родном отце. Я изливала душу, и это было здорово. Я продолжала рассказывать классу, как мой отец домогался мою сестру и как я злилась, что мать ничего не сделала, когда обо всем узнала. Мало того, она не поверила, что сестра говорит правду. Настолько сильны его влияние и власть.

Я так долго держала все в себе, что теперь мое сердце казалось гранатой. Она взорвалась на полную мощность и оставила меня эмоционально опустошенной. Я испытывала облегчение и в то же время чувствовала себя ужасно, потому что посвятила незнакомых людей чуть ли не во все подробности моей жизни.

Закончив рассказ, я неуклюже села на место, меня не держали ноги. Подруга обняла меня – именно в этом я нуждалась. Студенты мисс Груэлл отнеслись ко мне с таким сочувствием, что больше не казались чужими.

Поверить не могу в то, что сделала сегодня. Я рассказала им все! Ну, почти все. Невероятно, сколько я разболтала. Я знала, что она выберет меня… Но я счастлива, что она это сделала.

Дневник 66. Смерть брата

сегодня, сидя в классе мисс Г. в Национальном университете и слушая, как другие ученики рассказывают про свои семьи, я невольно вспоминал мою. И вместо того, чтобы слушать, стал смотреть в окно на проезжающие мимо машины и думать о том, как год назад умер мой брат Кевин…

Кевина положили в детскую больницу, чтобы провести биопсию мозга из-за ошибки при диагнозе опухоли. Операция продолжалась всю ночь. Всю эту ночь я смотрел с седьмого этажа больницы на огромный знак «Голливуд», который виднелся в темноте. Я видел, как люди водят машины, спешат по своим делам и не подозревают, что проезжают мимо больницы, полной тяжелобольных и умирающих детей. А мне остается только сидеть в приемной и ждать.

Кевина привезли из операционной рано утром. Его положили в интенсивную терапию, к нему пускали только двух посетителей одновременно. Я не знал, чего ждать, когда нам с мамой разрешили войти. Когда я увидел его, он был подключен к разным приборам. Часть его волос сбрили, на голове повязка. Выглядело это ужасно. Он еще не пришел в себя после операции, вид у него был кошмарный, и я не знал, что делать. Просто стоял и смотрел на него. Боялся к нему прикоснуться.

После того как Кевин пришел в себя, оказалось, что у него парализовало левую сторону тела. Его перевели в отделение физиотерапии. Оно находилось на шестом этаже больницы, было все яркое и хорошо освещенное. И казалось радостным – в отличие от людей в нем. В отделении лежали больные дети, не способные ходить или выполнять простейшие действия, например играть в игрушки. Теперь и Кевин стал одним из таких детей. В физиотерапии он провел три месяца. Надеялся, что снова сможет ходить, но увы. Было так больно смотреть, как он пытается справиться с простейшей, но невозможной для него задачей.

Каждый день мама ездила в больницу и подолгу оставалась там. Когда я ездил с ней, то все время смотрел на Кевина в кровати или на физиотерапии. Если мне удавалось сбежать, то я убегал на крышу, где смотрел на город и думал о Кевине. А еще – об отце. Я хотел, чтобы он забрал меня отсюда. Но, увы, отец понятия не имел, что Кевин в больнице, потому что мои родители в разводе. Они не общались друг с другом уже два года. Мама решила, что лучше не говорить ему о болезни Кевина. А мне хотелось рассказать, хотелось поверить, что все наладится. Но ничего не могло наладиться, и эта тайна угнетала меня.

Из больницы я видел вдалеке синий океан – раньше мы с братом играли на берегу. Я не видел океан уже почти год. Я скучал по нему.

Кевина выписали из больницы, он вернулся в нашу однокомнатную квартиру в неблагополучном районе. Его включили в программу местного хосписа, благодаря которой справляться было проще, но брату не становилось лучше. Мы по-прежнему проводили ночи в больнице.

Кевин был прикован к постели, у него начались судороги и галлюцинации. Но каким бы плачевным ни было положение и сколько бы раз врачи ни объясняли мне, что он умрет, я не мог в это поверить.

Я понимал, что Кевин страдает, если и не физически, то душевно. Как справиться с мыслью, что вошел в больницу самостоятельно, а через четыре месяца тебя вывезли в инвалидном кресле? Сидя рядом и глядя на него, я гадал, о чем он думает. Врачи и медсестры ничего не знали о его психическом состоянии. Был ли он в здравом уме или в бреду? Если в здравом, то нынешнее положение наверняка сказывалось на нем. А если нет? Если он просто превратился в овощ? Понимал ли он, кто я такой? Видел ли меня вообще? Столько вопросов – и ни одного ответа. Я боялся уснуть, потому что не знал, когда начнутся очередные судороги у Кевина. Больше всего я боялся проснуться и обнаружить, что он уже умер. Одной этой мысли хватало, чтобы не спать всю ночь.

Проходили месяцы, Кевин увидел свои последние Рождество и Новый год – они стали худшими для всех нас. Мы провели их в больнице, глядя, как он давится пищей и водой. Через пару дней после праздников у Кевина начали пропадать рефлексы, он больше не мог глотать даже собственную слюну. Мы ничем не могли помочь. И не знали, что будет дальше.

В последний раз я видел Кевина живым в реанимации. Он уснул и стал похож на ангела. Не было ни судорог, ни кашля. Наконец-то ему, казалось, полегчало. Я думал, кошмару пришел конец. Не будет больше больниц, врачей, таблеток и боли. Теперь ему оставалось выбрать только одну из двух дорог, которые открыл ему Бог. Одна – к чудесному выздоровлению, другая – к смерти.

Когда мы вошли в палату Кевина на следующий день, я поперхнулся от тошнотворной вони смерти. И был потрясен, увидев, что тело Кевина поместили в интенсивную терапию с пятью другими тяжелобольными, хотя он уже был мертв! Медсестра отдернула занавески вокруг кровати, чтобы показать нам с мамой его безжизненное тело. Медсестры уже обмыли его и положили в белый пакет. Оттуда виднелась только голова. Мама разрыдалась, я стоял, не веря своим глазам… Он мертв. Он мертв.

Третий учебный год, весна 1997 г.

Запись № 6 / Из дневника мисс Груэлл

я только что звонила Злате и сообщила, что она вдохновила нас на новый литературный проект. Ученики выбрали ее своей музой и стали составлять из дневников, которые вели, общую книгу. Злата до сих пор ведет дневник и считает честью возможность передать эстафету.

Злата сказала, что писательство стало ее спасением во время войны, помогло оставаться в здравом рассудке. Она предположила, что литературное творчество поможет моим ученикам сбежать из ужасной обстановки и от демонов собственной души. Хоть они не заперты на чердаке и не прячутся от бомбежек в подвале, насилие на улицах внушает им такой же страх и является столь же реальным.

Для моих учеников наш класс – одно из немногих мест, где они чувствуют себя в безопасности. В кабинете номер 203 они находят убежище от неразберихи. За его пределами может случиться всякое.

Многие признаются, что живут в страхе и постоянно оглядываются через плечо. Засидеться в школе за уроками до семи-восьми часов вечера для них обычное дело. Тех, кто оставался допоздна, я сама отвозила домой. Порой мне бывало по-настоящему страшно. Я видела, как проститутки завлекали мужчин прямо на глазах у школьников. Однажды к моей машине подошел наркодилер и попытался продать мне кокаин. Я видела тусовку гангстеров – они потягивали спиртное из бутылок или играли в домино. Ученики всегда показывали мне импровизированные алтари там, где недавно пострадали люди. Обычно окровавленный бетон украшали цветы и свечи.

Я всегда чувствовала себя виноватой, когда высаживала из машины учеников, а затем направлялась в Ньюпорт-Бич. Хоть до него всего сорок минут езды, эти два города кажутся разными мирами. У некоторых учеников в домах защитные двери и решетки на каждом окне. А я даже не запираю входную дверь. Мне никогда не приходилось беспокоиться из-за наркоторговцев, промышляющих на углах улиц, или вертолетов, патрулирующих город сверху. И парки здесь не усеяны иголками от шприцев и битым стеклом.

Поскольку опасения учеников оправданны, необходимо дать им возможность сохранить анонимность. В некоторых записях из дневников подробно говорится об убийствах и домогательствах. Если при составлении нашего общего дневника мы будем пользоваться номерами, а не именами, мне кажется, ученики будут чувствовать себя свободнее. Так, пожалуй, безопаснее для всех нас. Чтобы никто не приукрашивал свои истории и не придавал им характер сенсации, я хочу попросить ребят подписать кодекс чести.

«Я ощущаю, что несу личную ответственность за этот проект», – так Мип Гиз чувствовала свою ответственность перед Франками. Теперь-то я понимаю, что имела в виду Мип, когда говорила: «Я просто делала то, что должна была, потому что так было правильно». Этот литературный проект кажется правильным, и он достоин личных жертв. Хотя мне и не приходилось, как Мип, выкапывать репу из-под снега, я занялась организационной работой. Попросила нескольких влиятельных взрослых присоединиться к нам и помочь довести проект до конца.

Первым нас поддержал Джон Ту. Ему понравилась идея с анонимными записями, но он беспокоился, что ученики узнают друг друга по почерку. После многочасовых обсуждений альтернативных вариантов Джон предложил оборудовать класс компьютерами. Тридцатью пятью, если точнее. В нашей компьютерной лаборатории при библиотеке было всего двадцать устаревших компьютеров на всех учеников. Когда я сумела подобрать с пола отвисшую челюсть, нас осенило. С тех пор как мы подняли «тост за перемены» и начали с чистого листа, оценки многих учеников повысились с D и F до A и B. Мы с Джоном сформулировали предложение: после того как прибудут компьютеры, 35 учеников с самым высоким средним баллом при выпуске получат по одному из них. С компьютерами для нас не было ничего невозможного.

Помогая мне разрабатывать кодекс чести, Джон посоветовал обратиться к юристу. Но когда сообразил, что мне не хватит денег на его услуги, порекомендовал большую юридическую компанию, которая иногда работала probono. Это модное выражение означает «безвозмездно». Джон оказался прав: я смогла разыскать старшего партнера одной из крупнейших компаний в стране, и эта компания предложила свою помощь. Я предложила организовать сбор средств, чтобы расплатиться с ним, но он рассмеялся и объяснил: «Эрин, я же юрист. Кто пожертвует деньги юристу? Нас считают прожорливыми акулами». Но сам он не соответствовал этому стереотипу. Ребята обожали его, потому что бейсболку он носил чаще, чем деловой костюм. А когда одна моя ученица узнала, что у него билеты на концерт группы Rage Against the Machine[21]21
  Букв. «Ярость против системы». Прим. ред.


[Закрыть], она повернулась ко мне и шепнула: «Он что, не понимает, что он и есть система?»

В ожидании компьютеров, занятая составлением кодекса чести, я договорилась о встрече с двумя людьми. Мы с ребятами организовали визит лучших друзей Анны Франк – Йоппи и Ханнели (она же Лиз). Анна писала о них в своем в дневнике еще до того, как попала в убежище. Надеюсь, что знакомство с Йоппи и Лиз воодушевит моих учеников перед началом нашего нового литературного проекта и подтвердит силу письменного слова.