Текст книги "Происшествие в гостинице «Летучий Дракон». Призраки Крайтонского аббатства"

Глава ХХIII
Чашка кофе

В комнате не было ковра. На полу лежали разбросанные стружки и несколько десятков кирпичей. Далее, на узком столе стоял предмет, присутствие которого до того меня поразило, что я не верил собственным глазам. Я подошел и снял простыню, нисколько не скрывавшую форму этого предмета. Сомнения не оставалось. Предо мною стоял гроб и на крышке была дощечка с надписью по-французски:

«Пьер де-Ларош Сент-Аман. XXIII лет».

Я отступил, потрясённый вдвойне. Итак, похоронная процесия ещё не оставляла замка! Здесь предо мною лежало тело. Меня обманывали. Вероятно, это обстоятельство и было причиной явного замешательства графини. Она поступила бы умнее, если бы откровенно сказала мне правду.

Я вернулся в первую комнату и затворил за собою дверь. Недоверие ко мне графини было величайшей неосторожностью, какую она могла сделать. Ничего опаснее быть не может, как осторожность не к месту. Не подозревая ничего, я вышел в другую комнату и мог бы наткнуться именно на тех людей, которых мне всего важнее было избегать.

Я не успел ещё порядком сообразить всего этого, когда появилась графиня. С первого взгляда она подметила на моем лице признаки того, что случилось, и быстро взглянула на дверь.

Разве вы видели что-нибудь? Что-нибудь такое, что могло вас расстроить, милый Ричард? Вы не выходили отсюда?

Я тотчас сознался ей откровенно в том, что случилось.

– Видите ли, я не хотела тревожить вас заранее и, пожалуй, напрасно. К тому же это так отвратительно и наводит ужас. Тело здесь, но граф отправился уже за четверть часа до того, как я зажгла лампу и приготовилась встретить вас. Тело прибыло сюда минут с десять по отъезде графа. Он отправился вперёд из опасения, чтоб на кладбище не вообразили, что похороны отложены. Он знал, что тело бедного Пьера непременно должно прибыть к ночи, хотя неожиданная остановка могла причинить замедление, между тем как он имел важный повод желать, чтоб история с похоронами была окончена до утра. Минут через десять дроги с гробом отправятся отсюда. И тогда мы будем свободны пуститься в наш безумный и счастливый путь. Лошади запряжены, карета у ворот, что же касается этого ужасного предмета (она мило содрогнулась), не станем думать об этом более.

Она заперла на задвижку дверь в ту комнату, и когда возвратилась ко мне, на лице её и во всей фигуре так пленительно выражалось раскаяние, что я был готов кинуться к её ногам.

– Это последний раз, – сказала она милым, грустным, умоляющим голосом: – когда я обманывала моего храброго и прекрасного Ричарда, моего великодушного героя; прощает ли он мне?

Опять произошла сцена страстных излияний, любовных восторгов и пламенной декламации; но шепотом, чтоб не дать пищи ушам посторонних.

Наконец она внезапно подняла руку, как бы предупреждая меня, чтоб я замер на месте; не сводя с меня глаз, она, притаив дыхание, с минуту прислушивалась к тому, что происходило в комнате, где стоял гроб. Потом, слегка кивнув мне головой, она на цыпочках подошла к двери, махнула мне назад рукой, чтоб я не подходил, и спустя немного возвратилась ко мне опять на цыпочках, чтоб шепнуть:

– Гроб уносят– пойдёмте.

Я пошел за нею в комнату где, по её словам, она говорила с горничной. Кофейник и старинные фарфоровые чашки, которые мне показались великолепными, стояли на серебряном подносе; возле были рюмки и бутылка, которая впоследствии оказалась с ликером.

– Я сама буду служить вам. Здесь я ваша служанка. Прошу мне не противоречить, Я не поверю, что мой возлюбленный простил мне, если он в чем-нибудь откажется исполнить мое желание.

Она налила в чашку кофе и подала ее мне левою рукою, между тем как правую положила нежно на моё плечо и, ласкаясь, перебирала пальцами мои волосы.

– Выпей, мой дорогой, – шептала она: – и я сейчас стану пить.

Кофе оказался превосходным; после него она подала мне рюмку ликера, который я также выпил.

– Пойдем назад в ту комнату, – сказала она тогда. – Вероятно, эти ужасные люди уже ушли и мы там будем в большей безопаснсти, чем здесь.

– Приказывай и я буду повиноваться. Повелевать мною ты будешь не только теперь, но всегда и во всем, моя очаровательная царица! – шептал я в упоении.

Бессознательно я исполнял мою роль героя по образцу французской школы сердечного воспламенения. Даже теперь меня в жар бросает, как я вспомню ту напыщенную дребедень, которой в тот вечер угощал графиню де-Сент-Алир.

– Хорошо, извольте ещё выпить крошечную, самую, крошечную рюмочку ликера, – ответила она шутливо.

Для этой легкомысленней женщины мрачность похорон за минуту пред тем и тягостное волнение при кризисе, от которого зависела вся её будущность, мгновенно как бы не существовали более. Она побежала за другой рюмочкой ликера, которую я по произнесении коротенького нежного и красноречивого тоста поднес к губам и осушил.

Я целовал её руки, губы, я смотрел в её прекрасные глаза и принимался опять целовать, не встречая сопротивления.

– Ты называешь меня Ричардом, каким же именем мне называть тебя, мое божество?

– Называй меня Евгенией, это мое имя. Отбросим всё условное, будем вполне откровенны; разумеется, если ты любишь меня так, как люблю тебя я.

– Евгения! – воскликнул я и снова предался порывам восторга по поводу этого имени.

Кончилось это тем, что я выразил мое нетерпение отправиться в путь; но в то время, как я это говорил, странное ощущение вдруг охватило меня. Это нисколько не походило на обморок. Я не нахожу выражения, которое вполне передавало бы то, что я испытывал; скорей можно бы определить это как мгновенное сжатие мозга; точно будто мозговая оболочка внезапно судорожно сжалась и так и застыла.

– Милый Ричард, что с тобою? – воскликнула она с ужасом во взоре. – Царь небесный! Уж не болен ли ты? Умоляю тебя, сядь в это кресло!

Она почти насильно усадила меня; не таково было мое положение, чтоб я мог сопротивляться. Слишком хорошо узнавал я ощущения, которые последовали за первым. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, не имея уже более сил произнести хоть слово, закрыть глаза или повернуть их, или двинуть хоть одним мускулом. В несколько секунд я перешел точь-в-точь в то же состояние, в каком находился в течение ужасных часов, проведенных на пути к Парижу во время моего ночного путешествия с маркизом д’Армонвилем.

Горе графини выразилось и громко и с порывами отчаяния. Она, по-видимому, забыла, всякий страх. Она звала меня по имени, встряхивала за плечо, поднимала мне руку и давала ей снова упасть, все время между тем умоляя меня самыми трогательными словами подать малейший признак жизни и грозя в противном случае наложить на себя руки.

По прошествии двух-трёх минут отчаянные возгласы внезапно прекратились. Моя графиня замолчала и совсем успокоилась. С видом совершенно деловым она взяла свечу и стала предо мною, бледная, правда, очень бледная, но с выражением одной напряжённой пытливости при легком оттенке ужаса. Она провела несколько раз свечою перед моими глазами, очевидно. чтобы наблюдать действие на них огня. Потом она поставила свечу из рук и сильно раза два-три дёрнула звонок. Две шкатулки (то есть мою с деньгами и её, с бриллиантами) она поставила на стол рядом, тщательно заперев на ключ дверь в комнату, где я сейчас пил кофе.

Глава XXIV
Надежда

Едва она опустила на стол мою кованную шкатулку, которая по-видимому оказалась для неё очень тяжела, как дверь в комнату, где я видел гроб, внезапно отворилась и неожиданное зловещее зрелище представилось моим глазам.

Ни более, ни менее, как граф де Сент-Алир вошел в комнату; тогда как читатель, вероятно, помнит, мне было сказано, будто он давным-давно на пути к кладбищу Отца Лашеза. С минуту он стоял в дверях, точно портрет на тёмном фоне. Его худощавая, отвратительная фигура облечена была в глубокий траур. В руках он держал пару перчаток и шляпу, обёрнутую крепом.

На его подлом лице, пока он не говорил, видны были признаки волнения и страха; губы его так и ходили. Он смотрел сущим гадом.

– Ну что, моя милая Евгения? Ну что, дитя моё? Кажется, всё идет отлично?

– Да, – ответила она тихим, но суровым голосом – тем не менее вам и Планару не следовало оставлять эту дверь отворенною. – Она прибавила ещё суровее: – Он вошёл туда и осмотрел, сколько его душе было угодно; счастливо ещё, что он не снял крышки с гроба.

– Планару следовало об этом позаботиться, – резко возразил граф. – Не могу же я, чёрт возьми! разорваться на части и поспевать всюду.

Он сделал пять, шесть торопливых шагов по направлению ко мне и посмотрел на меня в лорнет.

– Мосьё Бекет! – крикнул он громко два-три раза. – Э! Разве вы не узнаете меня?

Он подошел ближе и ещё пристальнее поглядел мне в лицо; он поднял мою руку и потряс её, опять называя меня по имени; наконец выпустил мою руку и сказал:

– Отлично подействовало, моя крошка. Когда это началось?

Графиня подошла, стала возле него и пристально всматривалась в меня несколько секунд.

Нельзя представить себе, что я чувствовал, пока эти две пары. зловещих глаз устремляли на меня безмолвные взоры.

Графиня взглянула в ту сторону, где, как я помнил, стояли на камине часы, резкое «тик-так» которых и теперь отчетливо доходило до моего слуха.

– Четыре, пять, шесть с половиною минут назад, – медленно произнесла она голосом холодным и жестким.

– Браво! Брависсимо! Моя очаровательная царица! Моя маленькая Венера! Моя Иоанна д’Арк! Моя героиня! Мой образец женщин!

Он поглощал меня глазами с отвратительным любопытством, ища между тем за спиной своими темными, худыми пальцами руку молодой женщины; но та вовсе не желала подобной ласки и отступила немного назад.

– Теперь, душа моя, сочтем денежки. Где они? В бумажнике что ли? Или… или… что там есть?

– Вот что, – ответила она, с отвращением указывая на мою шкатулку, которая стояла на столе в своем кожаном чехле.

– О! надо поглядеть… надо сосчитать… посмотрим, что тут, – говорил он, расстёгивая ремни дрожащими пальцами. – Надо пересчитать и осмотреть их, – повторил он. – У меня есть карандаш и записная книжка, но… но… где же ключ? Погляди только, какой проклятый замок! Чёрт возьми! Что ж это такое? Где ключ?

Он стоял уже пред графиней, топчась на месте и протянув к ней дрожащие руки.

– У меня его нет. И где бы он мог быть? Разумеется, он у него в кармане, – сказала та.

Вмиг пальцы бездельника очутились в моих карманах; он вынул всё, что в них заключалось и между прочим несколько ключей.

Я находился буквально в таком же положении, как во время путешествия с маркизом. А этот мерзавец готовился ограбить меня. Всю эту драму и роль графини в ней я ещё сообразить не мог. Я не был уверен – так велика в женщинах; сравнительно с нашем неуклюжим полом, ловкость и умение маскировать свои действия – я не был уверен, говорю я, чтоб возвращение графа на самом деле не оказывалось для неё неожиданностью, а такой осмотр моей денежной шкатулки импровизованной графом интермедией. Однако, туман расходился с каждой минутой всё более; мне скоро суждено было уяснить себе весь ужас моего положения.

Я не мог повернуть глаз в ту или другую сторону ни на один волосок. Но пусть всякий убедится по опыту, как обширно поле зрения, хотя зрачки были бы совершенно неподвижны. Такой опыт докажет, что находясь, подобно мне в ту минуту, на одном конце комнаты, взор обнимает всю её ширину; за исключением очень небольшого её пространства, да и то смутно отражается в глазе, полагаю, рефракцией. Итак, из того, что происходило в комнате, ничто не укрылось от меня.

Старый граф между тем отыскал ключ. Кожаный футляр был снят, затем кованая шкатулка отперта. Он выложил на стол то, что в ней заключалось.

– Свёртки в сто луидоров. Один, два, три. Живей! Отмечай тысячу луидоров. Один, два… Да, верно. Отмечай! ещё тысяча луидоров.

И так далее, пока все золото не было сочтено. Потом приступили к разбору ассигнаций.

– Десять тысяч франков. Отмечай! Еще десять тысяч франков. Написано? Десять тысяч еще. Отметила? Слишком крупные бумаги. Надо бы им быть гораздо мельче. Чертовски трудно сбыть их. Запри дверь на задвижку. Планар потребует из рук вон много, если узнает, сколько тут на самом деле. Зачем ты не сказала ему, чтобы он запасся более мелкими бумагами? Да уж нужды нет теперь… делу не поможешь… Отмечай… ещё десять тысяч франков… ещё… ещё…

И так далее, пока он не пересчитал всех моих денег в моем же присутствии, тогда как я сидел и слышал всё, что происходило, с величайшею отчетливостью и моя психическая способность воспринимать впечатления доходила до болезненной напряженности. Но относительно всего другого я был как мертвый…

Старый граф укладывал назад в шкатулку, пересчитывая каждую бумажку, и каждый сверток, пока не подвёл итога всей сумме; и тогда он запер шкатулку на ключ, аккуратно надел на неё опять чехол, открыл шкаф в панельной обшивке стены и, поставив в него шкатулку графини с бриллиантами и мою с деньгами, запер шкаф на замок. Едва он покончил с этим, как стал едко жаловаться на промедление Планара и проклинать его.

Он отодвинул задвижку двери, отворил ее, высунул голову в тёмную комнату и прислушивался. Потом, затворив дверь, он возвратился на своё прежнее место. Очевидно, старика била лихорадка ожидания.

– Тут отложено десять тысяч франков для Планара, – сказал граф, указывая на боковой карман своего сюртука.

– Останется ли он этим доволен? – заметила графиня.

– Еще бы… будь он проклят! – крикнул граф. – Разве он уже совсем без совести будет? Я поклянусь, что это половина всей добычи и… и…

Опять оба подошли ко мне и молча всматривались в меня с беспокойством. Опять старый граф заворчал на Планара и сверил свои часы с каминными. Жена его казалась менее нетерпеливой; она уже не глядела на меня, а в сторону; профиль её, обращённый ко мне, казался совсем не таким, как прежде, но резким, точно у колдуньи. Моя последняя надежда исчезала; пока я глядел на это поблекшее лицо, с которого спала маска. Я был убежден, что эти люди намерены завершить свой грабеж убийством. Зачем же они не умерщвляли меня теперь же? С какою целью могли они отлагать катастрофу, которая обеспечит их собственную безопасность? Я не в состоянии даже самому себе дать полного отчета в невыразимых муках, которые тогда вынес. Представьте себе давящий, страшный сон – то есть сон, в котором все предметы и опасность вполне действительны, а продлить ваше убийственное оцепенение как будто во власти присутствующих при вашей нечеловеческой пытке. Я не сомневался в причине того состояния, в котором находился.

В этих муках, в которых я не мог обнаружить себя ни малейшим признаком, я вдруг увидал, что дверь из комнаты, где стоял гроб, медленно отворяется и в нее вошел маркиз д’Армонвиль.

Глава XXV
Отчаяние

Во мне вспыхнула минутная надежда, до того сильно прихлынувшая к сердцу и вместе с тем до того неверная, что она сама по себе уже была пыткой; но вслед за тем последовал разговор и меня объял ужас отчаяния.

– Слава Богу, вы пришли наконец, Планар! – вскричал граф, взяв его за руки и привлекая ко мне. – Осмотрите его. До сих пор всё шло потихоньку-помаленьку, помаленьку… Подержать вам свечу?

Мой приятель д’Армонвиль или Планар, кто бы он там ни был, направился ко мне, снял перчатки и сунул их в карман.

– Свечу немного ближе сюда, – сказал он, – наклоняясь надо мною и пристально всматриваясь мне в лицо.

Он коснулся моего лба, потом провел по нему рукой и глядел некоторое время мне прямо в глаза.

– Ну, доктор, что скажете? – шепотом спросил граф.

– Сколько вы дали ему? – спросил маркиз, внезапно превратившийся в доктора.

– Семьдесят капель, – сказала графиня.

– В горячем кофе?

– Шестьдесят в горячем кофе и десять в ликере.

Её тихий и холодный голос, кажется, слегка дрогнул. Долго же надо идти по стезе преступлений, чтобы полностью побороть врождённые чувства и не допускать таких наружных признаков волнения, которые ещё сохраняются, когда всё хорошее в душе уже вымерло. Однако, доктор хладнокровно обращался со мною, как будто я был труп, предназначенный для анатомических опытов во время лекции.

Опять он с минуту глядел мне в глаза, взял меня за руку и пощупал пульс.

– Не бьется, – сказал он про себя.

Он приложил к моим губам что-то, чего я разглядеть не мог, но это показалось мне кусочком сусального золота; сам он несколько отвернулся, чтоб его дыхание не имело на него действия.

– Да, – сказал он себе едва слышно.

Тогда он расстегнул мне рубашку и выслушал меня стетоскопом, переставляя его с места на место, точно будто силился уловить крайне отдаленный звук; потом он поднял голову и так же тихо, как прежде, пробормотал про себя:

– Не обнаруживается ни малейшего движения лёгких. – Перестав слушать, он перешел к другому вопросу. – Семьдесят капель, – заговорил он: – положим, что десять пропали, должны действовать на него в течение шести с половиною часов – это довольно. Для опыта в карете я дал ему только тридцать капель и мозг у него оказался в высшей степени впечатлителен. Убивать его не следует ни под каким видом, как вам известно. Уверены ли вы, что не дали ему более семидесяти?

– Вполне уверена.

– Если б он умер вследствие приема, процесс испарения был бы остановлен и постороннее вещество, отчасти ядовитое, оказалось бы в желудке, видите ли? Если вы сомневаетесь, то не худо бы прибегнуть к желудочному насосу.

– Милая Евгения, будь откровенна, прошу тебя, скажи правду, – уговаривал граф.

– Я не сомневаюсь, я уверена.

. – Определите точно, как давно началось действие; я вам сказал, чтоб вы заметили время.

– Я и заметила; минутная стрелка была именно вот тут, под кончиком ноги Купидона.

– Так, оцепенение продлится, вероятно, около семи часов. Он тогда очнется; процесс испарения совершится и ни одна частица жидкости не останется в желудке.

По крайней мере, успокоительно то было, что они не имели намерения меня умерщвлять. Кто не испытывал, не может понять глубокого ужаса от приближения смерти, когда ум работает, жизненные инстинкты во всей силе и никакое волнующее чувство не отвлекает от полной оценки неизведанного, предстоящего нового ужаса.

Свойство и цель этой нежной заботливости обо мне были очень и очень необычайны. Но я ещё не подозревал их ни в малейшей степени.

– Вы уезжаете из Франции, я полагаю? – спросил разжалованный маркиз.

– Непременно завтра же, – ответил граф.

– А куда вы отправляетесь?

– Этого я ещё не решил, – быстро промолвил граф.

– Вы не хотите сказать другу!

– Не могу, пока не знаю сам. Дело оказалось невыгодно.

– Этот вопрос мы решим немного погодя.

– Не пора ли положить его, как вы думаете? – спросил граф, указывая рукою на меня.

– Да, теперь надо поторопиться. Здесь его ночная рубашка и колпак; понимаете?

– Всё наготове.

– Ну, сударыня, – обратился доктор к Евгении, отвесив ей поклон: – Вам пора удалиться.

Она прошла в комнату, где я выпил чашку коварного кофе, и более я не видал ее.

Граф ушел со свечкой в дверь, которая находилась в глубине комнаты, и возвратился с полотняным свертком в руке. Сперва он запер на задвижку одну дверь, потом другую.

Теперь они проворно принялись вдвоем меня раздевать. На это не потребовалось много минут. То, что доктор назвал моей ночной рубашкой, оказалось длинною холщовою одеждой, которая покрывала мне даже ноги, а на голову мне надели нечто, сильно смахивавшее на женский чепец и завязали его под моим подбородком.

«Теперь, – подумал я: – меня, верно, положат на постель оправляться как могу, а злоумышленники между тем дадут тягу со своей добычей и всякое преследование будет напрасно.»

Это оказалось моей лучшей надеждой в данную минуту, но вскоре стало ясно, что умысел у них был иной.

Граф и Планар вместе ушли в соседнюю комнату, которая находилась прямо напротив меня. Они говорили тихо и вскоре до меня стало доноситься шарканье ног; вдруг раздался протяжный треск; он затих на мгновение, опять раздался, затих, и когда снова поднялся, то граф и доктор показались в дверях, стоя рядом, спиною ко мне. Они тащили по полу что-то, производившее протяжный гул вместе с треском; но видеть, что именно, я не мог за их спинами, пока этот предмет не очутился почти возле меня, а тут, милосердный Боже! я разглядел его как нельзя яснее. Это был гроб, который я видел в смежной комнате. Он стоял на полу и одним концом упирался в кресло, на котором я сидел. Планар снял крышку, и гроб оказался пуст.

Глава XXVI и последняя
Катастрофа

– Лошади, кажется, добрые и мы сможем переменить их по дороге заметил Планар. – Дайте людям один или два луидора; надо, чтобы всё было покончено в три часа с четвертью. Теперь принимайтесь; я подниму его так, чтоб ноги попали куда следует, а вы держите их вместе и обтяните хорошенько на них саван.

Не прошло и минуты, как я, поддерживаемый Планаром, стоял в гробу в ногах и постепенно был опущен в него. Когда я лежал в нём во всю свою длину, тот, кого звали Планаром, вытянул мне руки по бокам и тщательно поправил оборки у меня на груди и складки савана, а потом, став у ног гроба, он внимательно осмотрел меня и, по-видимому, осмотром своим остался доволен.

Граф, по природе очень аккуратный, взял моё платье, только что снятое с меня, проворно сложил всё и запер, как я слышал впоследствии, в один из трёх потайных шкафчиков в стене, дверцами которым служили панели деревянной обшивки.

Теперь только я понял их ужасный план. Этот гроб был приготовлен для меня: похороны Сент-Амана были придуманы лишь для отвода глаз, чтобы сбить с толку полицию; я сам взял место на кладбище Отца-Лашеза, сам записался и заплатил за похороны мнимого Пьера де-Сент-Амана, место которого я должен был занять сам и лежать в его гробу, с его именем на медной дощечке надо мною, между тем как целая куча глины будет навалена на меня, и если вдруг я очнусь от каталептического сна после долгих часов, проведенных под землёю, то лишь для того, чтобы умереть самым ужасным из всех родов смерти, какие только может придумать человеческий ум.

Если бы впоследствии, по какой-нибудь прихоти или любопытству, или подозрению, гроб был вынут и тело, в нем заключавшееся, осмотрено, то никакие химические разложения не открыли бы в нём яда и самый тщательный осмотр не обнаружил бы ни малейшего признака насилия.

Не сам ли я из кожи лез, стараясь сбить с толку всякое преследование, если бы в отеле изумились, что я внезапно исчез и стали бы делать разные предположения? Даже к немногим моим корреспондентам в Англии я написал, чтобы они не ждали от меня писем по крайней мере ранее трёх недель.

Среди моих преступных восторгов смерть захватила меня врасплох и от неё не было спасения. Я попытался было молить Бога, но одни мысли о страхе, суде и вечной муке перемежали отчаянный ужас от предстоящей мне судьбы.

Не стану даже пытаться описывать то, что невыразимо – разнообразные картины ужасов, представлявшихся моему воображению. Я просто изложу, что случилось, со всеми подробностями, которые точно стальным резцом врезались в мою память.

– Поставщик похоронной процессии со своими людьми в передней, – сказал граф.

– Никто не должен входить, пока это не утверждено, – возразил Планар. – Потрудитесь взяться за нижний конец, я возьму другой.

Не долго я оставался в недоумении относительно того, что мне предстояло. В одно мгновение что-то скользнуло надо мною в немногих дюймах от моего лица, закрыло от меня свет, заглушило звуки, и до меня уже всё стало доходить глухо и неясно. Но вот раздается со всей отчетливостью скрип отвертки об винты, которые один за другим с хрустом уходят вглубь досок. Не могло быть приговора, произнесённого громовым голосом, который произвел бы действие ужаснее этих простых и обыкновенных звуков.

Остальное мне приходится передавать не так, как оно доходило до моего слуха, то есть смутно и с перерывами, неудобными для последовательного рассказа, но так, как мне впоследствии излагали ход вещей.

Завинтив крышку гроба, граф и его помощник стали прибирать комнату и передвинули гроб так, чтоб он стоял прямо вдоль половиц; граф в особенности заботился, чтобы в комнате нигде не было признаков торопливости или беспорядка, что могло бы возбудить внимание и повести к разным умозаключениям.

Когда всё это было исполнено, доктор Планар сказал, что идет в переднюю, звать носильщиков перенести гроб на дроги. Граф надел свои черные перчатки и взял в руку белый платок. Он имел вид очень приличного предводителя траурного шествия. Стоял он немного позади гроба, в головах, ожидая прибытия тех, за кем пошел Планар. Торопливые шаги вскоре послышались довольно близко.

Сперва в дверях показался Планар. Он пришел через комнату, где прежде стоял гроб. В обращении его была какая-то перемена; он казался взволнован.

– Очень сожалею, граф, – начал он, входя в комнату: – что должен сообщить вам об остановке, крайне неприятной в эту минуту. Вот господин Карманьяк, служащий в полиции, сейчас прибыл сюда вследствие извещения, что большое количество английских товаров провезено контрабандою и часть из них скрыта у вас в доме. Я решился уверить его, основываясь на собственном убеждении, что подобное известие – сущая выдумка, и вы, наверное, изъявите полную готовность предоставить ему немедленно же осмотреть каждую комнату, каждый чуланчик и все ящики и шкафы в вашем доме.

– Без сомнения! – воскликнул граф самым твёрдым голосом, но с очень бледным лицом. – Благодарю вас, мой добрый друг, что вы не усомнились в моем образе действий. Я предоставлю в распоряжение господина чиновника полиции мой дом и мои ключи, как скоро он будет настолько обязателен, что скажет мне, какую именно контрабанду он имеет предписание задержать.

– Простите меня, граф, – возразил Карманьяк немного сухо: – я не имею права открывать вам этого; мне поручено произвести общий обыск, в чём вы можете вполне удостовериться, взглянув на этот приказ.

– Могу ли я надеяться, – вмешался Планар: – что вы позволите графу сопровождать тело его родственника, которое, как видите, находится здесь (он указал на медную дощечку с надписью на гробе). У подъезда стоят дроги, чтоб везти его на кладбище Отца-Лашеза.

– Этого я, к сожалению, позволить не могу. Мне дано очень точное предписание; но задержка, надеюсь, будет непродолжительна. Вы не должны предполагать ни на минуту, чтобы я подозревал вас, граф, однако долг свой я должен исполнить так, как будто питаю к вам недоверие. Когда мне приказано произвести обыск, я повинуюсь; ведь порой случается, что вещи бывают запрятаны в самых престранных местах. Разве могу я знать, например, что заключается в этом гробу?

– Тело моего родственника Пьера де-Сент-Амана, – ответил надменно граф.

– О, так вы, стало быть, видели его?

– Видел ли? Часто, очень часто!

Граф очевидно приходил в волнение.

– Я хочу сказать, видели ли вы тело?

Граф украдкой взглянул на Планара.

– Н… нет, милостивый государь… то есть, я видел его только одно мгновение.

Опять он взглянул украдкой на Планара.

– Но достаточно, полагаю, чтоб узнать его черты? – настаивал Карманьяк.

– Разумеется… без всякого сомнения, я его сейчас же узнал. Как же мне не узнать Пьера де-Сент-Амана? Да я узнал бы его по одному взгляду мельком. Нет, нет, бедняга! Не узнать его я не мог; мы так были близки с ним!

– Те вещи, которые я отыскиваю, – продолжал Карманьяк – уместились бы в очень тесном пространстве; слуги бывают так хитры… Позвольте приподнять крышку гроба.

– Извините, милостивый государь, – надменно произнес граф, подходя к гробу и протянув над ним руку: – Я не могу допустить этого оскорбления… этого святотатства.

– Нет ничего подобного в том, что мы приподнимем на минуту крышку гроба; вы можете присутствовать при этом. Если в нём окажется то, чего мы ожидаем, вы только ещё раз взглянете в последний раз на вашего возлюбленного родственника.

– Но я не могу этого допустить, милостивый государь.

– А я должен исполнить.

– Наконец, и отвертка сломалась, когда ввинчивали последний винт; я даю вам честное слово, что в гробе, кроме тела, нет ничего.

– Разумеется, вы так думаете, граф, но вам неизвестна ловкость опытных контрабандистов, которые идут порой в услужение по домам. Сюда, Филипп, снимай крышку с этого гроба.

Граф не унимался, а все протестовал, но Филипп (плешивый человек с запачканным лицом, с виду похожий на кузнеца) поставил на пол кожаный мешок с инструментами, потом поглядел на гроб, ногтем ощупал головки винтов и выбрал из своего мешка отвертку, произвел ею несколько быстрых поворотов над каждым винтом и они мигом поднялись, точно ряд грибков, вслед за тем была снята крышка надо мною. Опять я увидал свет, который считал уже скрытым от меня навек; но зрачки мои тем не менее оставались неподвижны. Так как я захвачен был каталептическим состоянием в положении почти перпендикулярном и смотрел прямо вперед, то мой взор теперь устремлялся в потолок. Я увидал нахмуренное лицо Карманьяка, склонённое надо мною с любопытством. Мне показалось, что он не узнает меня. О, Боже! и я не в силах даже вскрикнуть! Я увидал мрачную, подлую образину графа, подозрительно выглядывавшую на меня с другого бока, и лицо псевдо-маркиза было обращено ко мне, только больше в стороне от моего кругозора; находилось тут и ещё много лиц.

– Вижу, вижу, – промолвил Карманьяк, отходя от меня. – Тут нет ничего такого.

– Будьте так добры, прикажите вашим людям завинтить крышку опять, – заговорил граф, приободрившись – Право… право… нельзя задерживать долее похоронное шествие. Несправедливо держать попусту час за часом людей, и без того очень мало вознаграждаемых за ночную работу.

– Вы сейчас отправитесь, граф де Сент-Алир, – ответил Карманьяк: – а что касается гроба, то я немедленно распоряжусь.

Граф поглядел на дверь и увидал в ней жандарма; ещё два-три таких же дюжих и бесстрастных представителя полицейской власти находились в комнате. Очень неприятное волнение овладело графом; состояние его становилось невыносимо.

– Так как господин Карманьяк ещё затрудняется разрешить мне сопровождать тело моего родственника, то я попрошу вас, Планар, заменить меня.

– Позвольте ещё одну минуту, – вмешался неисправимый Карманьяк: – прежде я попрошу вас выдать мне ключ к этому шкафу.

Он прямо указал на шкаф в стене, куда положено было мое платье.

– Я… я с большим удовольствием, – пробормотал граф, – но… Извольте видеть, его не открывали почти сто лет. Я прикажу кому-нибудь отыскать ключ.

– Если его нет на вас, то искать не стоит. Филипп, попробуй отпереть этот шкаф твоей отмычкой.

Приказание было исполнено.

– Это что за одежда? – спросил Карманьяк, вынимая мое платье, положенное туда не более, как за две минуты.