Текст книги "Происшествие в гостинице «Летучий Дракон». Призраки Крайтонского аббатства"

– Я ничего не знаю о том, что находится в этом шкафу. Негодяй, по имени Лаблэ, которого я прогнал около года назад, имел ключ от этого шкафа. Я не видал его отворенным уже лет десять с лишним. Вероятно, это его платье.

– В кармане визитные карточки и носовой платок с меткою «Р. Б.» Должно быть, он украл все это у какого-то Бекета – Р. Бекета. На визитной карточке стоит «Р. Бекет, Берклейский сквайр». А вот и часы с печатками, и на одной из них буквы «Р. Б». Этот Лаблэ, верно, был отъявленный мошенник.

– Именно так, вы совершенно правы.

– Мне вот что приходит в голову, – продолжал Карманьяк: – он, пожалуй, украл это платье у человека, который лежит в гробу, и который в таком случае был бы не Пьер де Сент-Аман, а сам мистер Бекет. Удивительнее всего, что часы ещё идут! В гробу, я полагаю, лежит не покойник, а просто человек, которого усыпили каким-то зельем. А за намерение обобрать и умертвить его я вас… арестую, Никола де Ла-Карк, граф де-Сент-Алир.

В одно мгновение старый бездельник очутился в руках правосудия. Я слышал, как он своим скрипящим, как несмазанное колесо, дрожащим голосом вдруг разразился потоком усиленных заверений, то хрипло, то крича, сообразно тому, как переходил от убеждений к угрозам, и наконец бесстыдно взывал к великому Сердцеведцу, «который читает тайные помыслы людей». С безбожною ложью на губах и в бессильном бесновании его потащили вон из комнаты и посадили в карету, где уже находилась под арестом его прекрасная соучастница. Вместе с ними сели два жандарма и карета крупною рысью тотчас покатила к тюрьме.

К общему говору теперь присоединились ещё два голоса, резко отделявшиеся от остальных: один принадлежал хвастуну Гальярду, которого с трудом до сих пор удерживали позади; другой – моему приятелю Уистлуику, который пришел удостовериться в моей личности.

Сейчас я изложу, как был открыт этот чудовищный и хитрый замысел против моего имущества и моей жизни; но предварительно прибавлю несколько слов о себе. Меня посадили в теплую ванну, по указаниям Планара, мошенника ничуть не лучше остальной шайки, но теперь заинтересованного в успехе следствия. Из ванны меня перенесли в теплую постель и окно в комнате оставили отворённым. Эти простые средства привели меня в чувство часа через три, а иначе я, вероятно, пробыл бы в каталептическом оцепенении часов около семи.

Проделки этих безбожных злоумышленников производились всегда с величайшим искусством и тайной. Их жертвы были введены в обман точно так же, как и я, и сами способствовали сохранению тайны, которая делала гибель их неизбежной.

Само собою, нарядили следствие. Разрыли несколько могил на кладбище Отца-Лашеза. Вскрыли гробы, но тела уже настолько разложились, что узнать их было невозможно. Только одно и могло быть признано. Могилу эту заказывал некоторый Габриель Гальярд; он же внес деньги за место и за похороны, и расписался в книге; в чем ещё удостоверял и клерк, с которым он имел дело и который знал его лично. Точно такая же шутка, на какую подловили меня, с успехом была сыграна с ним. Тот, для кого требовалась могила, было просто вымышленное лицо и сам Габриэль Гальярд лег в гроб, на крышке которого стояло вымышленное имя, точно такое же, как и на памятнике над могилой. Вероятно, та же честь предназначалась и мне под моим псевдонимом.

Тело Габриеля Гальярда было признано прелюбопытным образом. Лет за пять до того, как таинственно исчез, он пострадал от несчастного падения с бешенной лошади. Он при этом лишился глаза, нескольких зубов да сломал себе правую ногу над лодыжкой. Повреждения в лице он хранил насколько мог в глубочайшей тайне. Результатом оказалось то, что стеклянный глаз, заменявший потерянный, остался на своем месте, слегка только сдвинутый, но его очень хорошо узнал художник, который сам же и вставил его.

Еще легче было узнать зубы, особенного устройства, которые один из самых искуснейших дантистов в Париже сам приноровил к пустым местам и благодаря оригинальности их вида сохранил формы. В эти формы как раз входили золотые пластинки, найденные во рту покойника. Остался также знак над лодыжкою, где кость была раздроблена и срослась, и знак этот приходился точь-в-точь на том же месте, где Габриэль Гальярд сломал себе ногу. Полковник Гальярд был вне себя от бешенства, когда исчез его старший брат, и ещё в большем бешенстве оттого, что вместе с братом исчезли его деньги; деньги же эти он давным-давно считал своей собственностью, коль скоро смерть избавила брата от жизненных мук. Он по искусно выведанным признакам стал подозревать, что граф де Сент-Алир и его прекрасная спутница жизни, графиня она или нет, мошеннически обобрали его. К этому первому подозрению присоединились ещё несколько других, свойства посерьёзнее; но в первобытном их виде они скорее представлялись отражением его бешенства, готового верить всему, как преувеличенно бы это ни было, чем разумными и ясно определенными заключениям.

Наконец, случай навел полковника на верный след; по счастливой для него случайности, бездельник Планар проведал об опасности, грозившей злоумышленникам и ему самому в их числе. Последствием было то, что он выговорил для себя условия, сделался доносчиком, и по его указанию полиция нагрянула в Каркский замок в самую критическую минуту, когда всё было исполнено, что послужило бы явным доказательством виновности злоумышленников.

Ни к чему было бы описывать в мельчайших подробностях находчивую предусмотрительность, с которой полицейские агенты подобрали доказательства вины злодеев. Они также привели с собою искусного врача, который, на случай отсутствия Планара, дал бы необходимое показание как врач.

Поездка моя в Париж, как это всякий поймет, не оправдала моих радостных ожиданий. Я теперь очутился главным свидетелем в знаменитом процессе и выносил все удовольствия, сопряженные с таким завидным положением. После моего чудесного спасения, где я был на волосок от смерти, я наивно воображал, что сделаюсь предметом живейшего участия со стороны парижской публики; но увы! К немалому моему разочарованию, я вскоре открыл, что возбуждаю один добродушный и презрительный смех. И я-то, дуралей, и я-то, олух, и я-то, осёл, словом – на меня появилась куча карикатур. Я сделался чуть ли не общественным лицом, известностью, а так как для подобной почести я рожден не был, то и бежал от неё при первой же возможности, даже не посетив моего приятеля маркиза д’Армонвиля в его радушном замке.

Маркиз остался цел и невредим. Его соучастник, граф де Сент-Алир, был казнен. Прекрасная Евгения, вследствие смягчающих вину обстоятельств – насколько мне известно, они заключались в одном хорошеньком её личике, – отделалась приговором к заключению в тюрьме на шесть лет.

Полковник Гальярд вернул часть братниных денег, которые были извлечены из не очень доходного, правда, поместья графа и так называемой графини. Это обстоятельство и казнь графа привели его в самое блистательное расположение духа. Не только он не настаивал на возобновлении нашей борьбы, но ещё очень любезно пожал мне руку и объявил, что считает рану, нанесенную ему в голову моей палкой, как бы полученной в честной, хотя неправильной дуэли, где он не мог пожаловаться на неравный бой или на коварство.

Кажется, мне остается упомянуть только ещё о двух подробностях. Кирпичи, найденные в комнате, где стоял гроб, были уложены в гробу, обёрнутые соломой, чтоб заменить тяжесть мёртвого тела и предупредить подозрения и противоречия, которые могли бы возникнуть вследствие прибытия в замок пустого гроба.

Во-вторых, драгоценные камни графини ювелир оценил в пять фунтов, и то если б какой-нибудь театральной царице понадобился бы убор из поддельных бриллиантов.

Графиня за несколько лет перед тем со славою подвизалась на подмостках одного из второстепенных парижских театров, где ее подцепил граф, чтоб сделать главной своей соучастницей.

Она-то, искусно замаскированная, осматривала мои бумаги в карете, когда я ночью ехал в Париж. Она же играла роль колдуна, который передавал ответы оракула в паланкине на маскараде в Версале. Относительно меня эта искусная мистификация имела целью пробудить с новою силою мою любовь к прекрасной графине, к которой, как опасались, я мог охладеть. Имелось в виду произвести действие и на другие предполагаемые жертвы; но упоминать о них теперь нет повода. Заставить разыграть роль в этой комедии настоящий труп колдуна, который добыли у поставщика анатомического театра, не навлекало большой опасности, а между тем усиливало таинственный интерес этого случая, давало пищу праздным языкам и глубже запечатлевало слова оракула в мыслях болванов, которые с ним совещались.

Остаток лета я провел частью в Швейцарии, частью в Италии.

Умнее я, быть может, не стал, но утратил прежнюю весёлость. Разумеется, страшное впечатление, оставленное в моей душе, происходило преимущественно от потрясения нервов и мозга, но и кроме того, во мне пробудились чувства и мысли серьёзного свойства. Моя жизнь приняла другой характер от нравственного потрясения, которое я вынес. Эти же самые впечатления– по прошествии, правда, многих лет – навели меня на мысли более отрадные, хотя не менее серьёзные, и я имею важный повод возносить благодарные мольбы к Тому, в чьих руках все события мира сего, что Он, по милосердию своему, преподал мне в ранние годы молодости такой ужасный урок на пути греха.

КОНЕЦ.

Призраки Крайтонского аббатства

1

Фамилия Крайтонов пользовались величайшим почетом в той части Англии, где протекло мое детство. О сквайре Крайтоне говорилось, как о высокой власти в той крайней западной части Британии. Крайтонское Аббатство не выходило из рода со времён царствования Стефана-де-Блоа. Северное крыло дома состояло из любопытного, превосходно сохранившегося остатка первоначального здания, да ещё уцелела каменная ограда в виде квадрата. Комнаты в древней части здания, правда, были низковаты, немного темны и мрачны, но, хотя пользовались ими редко, жить в них можно было очень хорошо и они служили при торжественных случаях, когда Крайтон наполнялся гостями.

Средняя часть дома была перестроена в царствование Елизаветы и отличалась размерами, величественными своею обширностью. Южное крыло дома и прибавленная к нему длинная музыкальная комната с восемью высокими, но узкими окнами, относились к позднейшей эпохе – царствованию королевы Анны. В общем же Крайтонский дом был великолепным зданием и предметом гордости нашего графства.

Все земли в черте Крайтонского прихода и ещё далеко за межу его принадлежали знатному сквайру. Приходская церковь стояла в пределах обнесенного стеной парка и место священника зависело от владельца Крайтона. Приход давал немного, однако удобно было иметь под рукою этот способ пристроить внука от младшего сына, а порою и воспитателя или какого-нибудь другого состоящего под покровительством домочадца.

Отец мой, дальний родственник настоящего сквайра, был приходским священником в Крайтоне. Он не оставил мне по смерти ровно никакого состояния; мне приходилось искать средства к жизни у чужих людей, в положении зависимом – а подобная необходимость для девушки из рода Крайтонов просто было чудовищным несчастьем.

Из уважения к семейным преданиям и предубеждениям, я в долг себе поставила искать занятия за границей, где унижение одного члена Крайтонского рода не могло наложить пятно позора на древний род. К счастью для меня, я была тщательно образована и в тихом нашем пасторате усердно усваивала себе обычные познания, которые в наше время входят в состав воспитания. Мне удалось получить место гувернантки в знатном немецком семействе в Вене. Там я оставалась семь лет, ежегодно откладывая значительную долю моего щедрого вознаграждения. Когда же мои воспитанницы уже стали взрослыми, моя добрая хозяйка доставила мне место ещё более выгодное, в Петербурге, где я прожила пять лет. Но к концу этого времени я не могла устоять против давнишнего желания – теперь уже пламенной жажды – снова увидеть милое родное гнездо.

Очень близких родственников я в Англии не имела. Мать моя скончалась за несколько лет до моего отца; мой единственный брат имел частную службу в Индии; сестры у меня не было. Тем не менее я питала сильную привязанность к той почве, на которой родилась. Я также была уверена, что меня ждет радушный привет от друзей и знакомых, которые уважали моих родителей; и, наконец, ещё сильнее подбивали меня поддаться душевному влечению и доставить себе временный отдых дружеские письма жены настоящего владельца Крайтона. С теплой душой и вполне сочувствуя моему независимому образу действия, эта милая женщина всегда оказывала мне большую дружбу и переписывалась со мною.

В каждом из последних своих писем миссис Крайтон просила меня, когда я найду возможным побывать на родине, прогостить в Крайтоне долго, долго.

«Очень желаю, чтоб вы могли приехать к Рождеству», – писала она осенью того года, к которому относится мой рассказ: – «У нас будет весело, и я ожидаю в Крайтон пропасть приятных гостей. Эдуард женится; свадьба его будет в начале весны. Отец от этого без ума, так как партия действительно очень хорошая и приличная. Невеста будет в числе гостей. Она хорошенькая или, вернее, красавица. Это Юлия Тримэн, из Тримэнов «Старого Замка» близ Гэйсуэля – также очень древний род, как вы, без сомнения, помните. У неё много братьев и сестер; едва ли она получит что-нибудь от отца, но тетка оставила ей очень большое состояние и в графстве она считается богатой невестой – разумеется, это не имело ни малейшего влияния на выбор Эдуарда. Он влюбился в нее на балу во время ассизов и, по свойственному ему порыву увлечения, сделал предложение спустя менее даже двух недель. Я полагаю и надеюсь, что это партия по обоюдной любви».

Затем опять последовало ласковое приглашение в Крайтон. Я должна была по прибытии в Англию направляться прямехонько в замок и основать там свое местопребывание на столько времени, сколько душе будет угодно.

Это письмо заставило меня решиться. Жажда взглянуть на дорогие места, где протекло мое счастливое детство, дошла почти до степени болезненной напряженности. Я имела возможность дать себе вакации без ущерба для моей будущности. Итак, в начале декабря, не смотря на холодную и неприятную погоду, я собралась на родину и продолжительное путешествие из Петербурга в Лондон совершила в обществе майора Мэзона, посланного её величества королевы и друга барона Фридорфа, в доме которого я находилась в последнее время и кому обязана была обязательным покровительством майора.

Мне тогда стукнуло уже тридцать три года. О молодости и помину не было; красотою я никогда не блистала; разумеется, я считала упроченным за собою звание старой девы и равнодушной зрительницы великой драмы жизни, не волнуемой более лихорадочным стремлением принять в ней деятельное участие. У меня оказывались хорошие задатки, чтоб мириться с таким безучастным прозябанием. По моим жилам не пробегало опустошительного огня. Простое исполнение обязанностей, редкие и незатейливые удовольствия – вот все мои потребности в жизни. Дорогие существа, которые придавали ей прелесть и веселье, легли в могилу. Ничто не могло вернуть их, а без них счастье было неосуществимою мечтой. Всё на свете носило отпечаток грустной бесцветности; моя жизнь в самом лучшем её виде могла бы только уподобиться серенькому дню в начале осени, не мрачному, но и далеко не веселому.

2

Старый Крайтонский замок блистал во всей своей красе, когда я подъехала к нему в один прекрасный звездный вечер, часов в девять. Легкий мороз подернул белым обширную зеленую лужайку, которая простиралась от длинной каменной террасы перед домом до полукруга из старых, величественных дубов и буков. Из музыкальной комнаты на конце южного крыла здания лились потоки яркого света и падали на тяжелые готические окна старых комнат в северном флигеле. Зрелище это напомнило мне некоторый волшебный замок в германской легенде; мне так и представлялось, что вот-вот огни померкнут мгновенно и длинный каменный фасад погрузится в мглу.

Старик дворецкий, которого я помнила с детства и который нисколько, кажется, не постарел за эти двенадцать лет, когда я находилась в изгнании, вышел из столовой, когда лакей открывал предо мною дверь передней, и приветствовал меня с искренней радостью; он даже настоял на том, чтобы собственными руками помочь нести мой чемодан, и всю силу такого необычайного снисхождения вполне оценили его подчиненные.

– Вот радость-то увидать вас опять, мисс Сара! – сказал верный слуга, снимая с меня дорожное манто и взяв мой дорожный мешок. – Вы смотритесь немного старше, чем когда жили в пасторате двенадцать лет тому назад, но все так же хороши. Господи, помилуй! Как все вам обрадуются! Барыня сама изволила мне сказать, что вас ожидают. Вам, верно, угодно снять шляпу перед тем, как пойти в гостиную. Дом полон гостей. Зови сюда сейчас мистрис Мэрджорум, Джэмс.

Лакей исчез в глубине дома и немедленно же появился опять в сопровождении мистрис Мэрджорум, осанистой старушки, подобно дворецкому, Трюфолду, служившей в доме ещё при покойном отце настоящего сквайра. Она приветствовала меня не менее радостно и вслед за тем повела сперва по лестницам вверх и вниз, а потом по нескончаемым коридорам, так что я уже спрашивала себя, куда же меня ведут.

Наконец-то мы вошли в четырехугольную комнату со старинными шпалерами на стенах, с низким потолком, поддерживаемым большой дубовой балкой. Она смотрелась очень уютной с огромным своим камином, в котором гудел яркий огонь; но отчасти в ней сказывался отпечаток древности, который для людей, склонных к суеверию, мог связываться с мыслью о привидениях.

На мое счастье, я по природе была очень положительна и в высшей степени проникнута скептицизмом относительно сверхъестественных явлений. Меня пленил старинный вид комнаты.

– Мы ведь во флигеле короля Стефана, миссис Мэрджорум, не так-ли? Эта комната мне вовсе незнакома. Едва ли я бывала в ней прежде.

– Полагаю, что нет, мисс. Да, мы в старом флигеле. Ваше окно выходит на конюшенный двор, где была псарня при дедушке нашего сквайра, когда в Брайтонском аббатстве, как я слышала, жили ещё роскошнее, чем теперь. Видите ли, у нас столько посетителей в эту зиму, что пришлось прибегнуть к старым комнатам. Не бойтесь одиночества. Вот тут возле капитан Брануик с женой, а в голубой комнате напротив две мисс Ньюпорт.

– Милая, добрая мистрис Мэрджорум, мне до крайности нравится моё помещение; напротив я прихожу в восторг от мысли, что буду спать в комнате, существующей со времен короля Стефана, когда Брайтонское аббатство действительно было аббатством. Наверное, какой-нибудь суровый, старый монах вытер эти доски своими набожными коленопреклонениями.

Старушка сомнительно поглядела на пол с видом особы, не склонной сочувствовать католицизму.

– Извините, мисс, если я теперь уйду. У меня дело на руках. Надо подавать кофе, а я не могу положиться на горничную, чтоб она без меня сделала всё как следует. Если вам что нужно, только позвоните, и Сюзанна сейчас же к вам явится. Она привыкла служить молодым барышням и очень ловка. Барыня приказала, чтоб она была в вашем распоряжении, когда бы ни понадобилась.

– Миссис Брайтон очень, очень добра, но, право, помощь горничной мне нужна не более одного раза в месяц. Я привыкла обходиться без помощи. Идите, идите скорее, милая миссис Мэрджорум, и поглядите за вашим кофе, а я буду в гостиной чрез десять минут. Кстати, много ли там народа?

– Порядочно. Во-первых, мисс Тримэн со своей матерью и младшей сестрой; про свадьбу вам всё известно, надеюсь; невеста прехорошенькая, только горда немного, по моему мнению; впрочем Тримэны всегда отличались надменностью, а ещё эта богатая невеста в придачу. Мистер Эдуард души в ней не чает, – кажется, он и землю-то не считает достойной носить ее; всё же я, старуха, не могу не жалеть, что он выбрал именно ее, а не другую – такую девушку, которая больше думала бы о нём, чем о себе, и не принимала доказательств его горячей любви со столь явным хладнокровием. Известно, не мне бы это говорить и соваться в такие дела, но я никому другому кроме вас, мисс Сара, и не осмелилась бы высказаться.

Сообщив мне, что обед для меня будет подан в чайной, старушка Мэрджорум торопливо ушла, а я занялась своим туалетом.

С этой процедурой я покончила как можно скорее, а между тем полюбовалась удобствами и красотою моей комнаты. Все новейшие усовершенствования были тут присоединены к мрачной и тяжелой мебели времен давно минувших, и соединение это производило весьма приятное действие. Рубинового цвета склянки для духов богемского стекла, фарфоровый набор для щеток и всего такого, до подставки для колец, оживляли массивный дубовый туалет; низенькое новомодное мягкое кресло, обтянутое ситцем, стояло у камина; премилый письменный столик из полированного клёна находился тут под рукою, а на заднем плане мрачно смотрели обтянутые шпалерами стены, точь-в-точь в таком виде, как за много веков назад.

Впрочем, мне некогда было мечтать о стародавних временах, хотя место могло возбуждать подобные мысли. Я просто причесала волосы, как обыкновенно, и надела тёмно-серое платье, отделанное прекрасным старинным чёрным кружевом, подарок баронессы. Этот скромный полунаряд шел ко всякому случаю. Массивный золотой крест, принадлежавший ещё моей покойной матери, я надела на шею на пунцовой ленте, и тем закончила свой туалет. Беглым взглядом в зеркало я убедилась, что во мне нет ничего неуклюжего, и направилась ускоренными шагами по коридорам, вниз по лестнице и в переднюю. Тут меня встретил старик Трюфолд и повел в чайную, где мне был приготовлен отличный обед.

Однако пообедала я наскоро, хотя не ела весь день. Я не могла дождаться минуты, когда войду в гостиную. Едва лишь я проглотила последний кусок, как дверь отворилась и миссис Крайтон плавно вошла в комнату, величественная и прекрасная в тёмно-зеленом бархатном платье, богато отделанном старым, чёрным кружевом. В своё время она славилась красотой и теперь еще, не смотря на пожилые лета, имела очень приятную наружность. В особенности меня пленяло в ней выражение лица, очарование которого не могло сравниться ни с красотою черт, ни с нежностью цвета кожи.

Она обняла меня и крепко поцеловала.

– Мне только сейчас сказали, что вы приехали, милочка Сара, – заговорила она. – Целые полчаса вы в доме, а меня ещё не видели! Признаться, мило. Что вы обо мне подумали?

– Что могу я думать о вас, кроме того, что вы – олицетворённая доброта, моя дорогая Фанни? Я никак не ожидала, чтоб вы бросили ваших гостей и пришли меня встречать, да и теперь очень жалею, что вы сделали это. Соблюдение таких церемоний мне не нужно, чтоб быть убежденной в вашем расположении.

– Однако же, милый друг, это вовсе не церемония. Я ждала вас с таким нетерпением и не желала, чтобы наше первое свидание произошло в присутствии кучи посторонних. Поцелуйте меня ещё раз, моя милочка. Добро пожаловать в Крайтон. Помните, Сара, что он всегда будет вашим домом, когда бы вам ни понадобился приют.

– Моя дорогая кузина! И вы не стыдитесь меня, не стыдитесь того, что я столько лет ела чужой хлеб?

– Стыдиться вас?! Нет, милочка моя, напротив, я удивляюсь вашей твердости, вашему трудолюбию. Пойдемте со мною в гостиную. Девочки очень обрадуются, когда увидят вас.

– И я буду рада видеть их. Они были сущими крошками, когда я уехала, и резвились на лугу в своих коротеньких белых платьицах, а теперь, то-то я думаю, они стали красивыми, взрослыми девушками.

– Да они не дурны, но далеко не так красивы, как брат. Эдуард – молодец собой и в полном смысле красавец. Не думаю, чтоб материнская гордость ослепляла меня и побуждала преувеличивать.

– А мисс Тримэн? – полюбопытствовала я. – С нетерпением жду минуты, когда увижу ее.

Мне показалось, будто при этом имени по лицу моей кузины пробежала тень.

– Мисс Тримэн… Да… конечно, вы найдете ее красавицей, – ответила она отчасти рассеянно.

И, взяв меня под руку, она повела в гостиную.