Текст книги "Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944"

Примерно в это же время я впервые познакомился с Риббентропом, очень поздно вошедшим в нацистскую иерархию. Он был другом графа Гельдорфа, руководителя отрядами CA в Берлине, к которому он втерся в доверие, посылая ящики с шампанским в камеру, когда Гитлера временно задержали. Я сблизился с ним, потому что у него была какая-то элегантность, он говорил по-французски и по-английски и казался на какую-то долю выше большинства этих сумасшедших меднолобых подле Гитлера. По крайней мере, он был и продолжал быть противоядием Розенбергу в области иностранной политики. Мое первое четкое воспоминание о нем связано с дворцом президента рейхстага, который Геринг занимал со времени июльских выборов. Гитлер был там вместе с Гутенбергом в библиотеке на первом этаже, пытаясь выбить из последнего больше денег, но без особенного результата, так что он спустился вниз совершенно измотанным. Он увидел меня и, как обычно, сказал: «Ганфштенгль, сыграйте мне что-нибудь!», так что я энергично занялся мелодиями из «Тоски», которые были у меня в голове, хотя пришлось начинать три раза, чтобы найти правильный ключ. Когда игра закончилась, ко мне подошел Риббентроп и высокопарно произнес: «Ганфштенгль, вы помогли фюреру преодолеть трудный час».

Верхний этаж отеля «Кайзерхоф» на Вильгельмштрассе к тому времени был почти полностью занят под боевой штаб нацистов. Не могу сказать, что из-за этого обстановка там улучшилась. Когда бы в отеле ни появлялось высшее руководство, чтобы перекусить, оно вело себя как толпа старых бродячих актеров и уличных музыкантов. Каждый хвастался своими успехами на недавних митингах и о том, как много букетов цветов ему преподнесли, или о своих успехах в борьбе с коммунистическими обструкционистами. Было страшно, как будто ты находишься в артистическом фойе какого-нибудь мюзик-холла. Берлин к тому же был территорией Геббельсов. У них была большая квартира на Рейхсканцлерплац на западе города, и однажды, когда Гитлер был убежден, что среди кухонного персонала полным-полно коммунистов, которые подкладывают яд в его еду, Магда Геббельс завоевала его сердце, приготовив изысканные маленькие вегетарианские блюда, которые доставили ему в отель в термосах-контейнерах.

И вот в это время Геббельс начал по-настоящему делать успехи. Гитлер часто уезжал и проводил остальную часть вечера с ними, а меня обычно тащили для исполнения моего финального акта на пианино. Мои марши были в большом фаворе, я добыл один сравнительно новый под названием «Немецкий теплый ветер», который понравился Гитлеру. «Вот это мы заставим оркестр играть, когда будем маршировать на Берлин», – обычно провозглашал он, но Геббельсы испытывали ревность. У меня был поэтому особый доступ к Гитлеру, что их возмущало, и они взяли за правило, когда мы приезжали, включать на полную мощность все радиоприемники, так что я уже не мог соперничать. Вскоре Геббельс нашел даже лучший ответ. Он подобрал записи самых успешных выступлений Гитлера и стал прокручивать их. Гитлер съеживался в большом кресле с регулируемой спинкой и обитыми ручками и впадал в полудрему под звуки этого речевого суперотражения самого себя, утопая в своем собственном самовлюбленном звуковом изображении. За этими записями следовала одна из записей Вагнера – только для того, чтобы перехитрить меня, потому что они знали, что, если он послушает мою игру на пианино, это может стать прелюдией к тому, что он будет слушать меня до конца, и иногда им было необходимо предотвратить это любой ценой.

Чуть ли не единственная вещь, примирившая меня с Геббельсом, – это его энтузиазм в поисках подружки для Гитлера. Я был полностью «за». Я полагал, что, если б он нашел себе еще одну женщину, это было бы лучшим способом укротить его и сделать его более человечным и доступным. Одним из их жертвоприношений оказалась оживленная блондинка по имени Гретль Слецак, чей отец Лео был знаменитым оперным певцом, а у самой нее был очень приятный голос. Она была не так молода, примерно 27–28 лет в то время, но была настоящей простушкой и задавала самые восхитительно глупые вопросы о нацистах и о том, за что выступает Гитлер, и действительно ли он свиреп по отношению к евреям и тому подобное. Вообще-то у нее была еврейская бабушка, так что вопросы задавались не такие уж бесцельные. Гитлер умело отвечал и опровергал ее замечания, попросив ее не забивать голову такими вещами, так как самое важное – это провести приятный вечер. Геббельс намеренно выключил свои радиоприемники и спровоцировал меня пойти и побренькать на фортепиано. Я чувствовал то, что должен ощущать человек, который играет сопроводительную музыку в борделе. Однако, думал я, все это доброе дело, и, если только мы сумеем удержать в нем интерес, кто знает, что может выйти из этого.

Гитлер и Гретль ушли в полутемную гостиную по соседству, и я предполагал, что они там ласкают друг друга, поэтому не касался правой ногой громкой педали и отчаянно надеялся, что это, в самом деле, станет началом прекрасной дружбы. После трех четвертей часа или около этого мы все стали собираться покинуть Геббельсов – стоит ли говорить, что вместе с Брюкнером и компанией, – и отправились в «Кайзерхоф», а времени было уже около часу ночи. «Я должен отвезти эту молодую даму домой», – сказал Гитлер. «Если она приведет тебя хоть в какой-то порядок, – подумал я, – она всем нам сослужит большую службу». Остальные выпили по последнему глотку в отеле, чтобы успокоить свою совесть за то, что оставили его одного без охраны. Когда я отправился в свой номер, уверенный, что ботфорты Гитлера будут единственным, чего недостает перед дверью его номера, он оказался совсем рядом с моим номером. Добро, подумал я, это в самом деле благоприятное начало. Я думаю, он на самом деле вернулся достаточно поздно, но из его поведения на следующее утро не было ясно, что же произошло до этого. Гретль Слецак по-прежнему появлялась на людях, и я с ней близко познакомился. Однажды, когда она была в доверительном расположении духа, я спросил ее, что тогда произошло. Она просто возвела глаза вверх, глядя на потолок, и пожала плечами. Это было все, что мне требовалось узнать.

Знакомство с Лени Рифеншталь тоже устроил Геббельс. Она как-то была в его квартире на ужине. Квартира эта, должен сказать, считалась апогеем роскоши, но на самом деле лишь отвечала ранним пульмановским вкусам всей нацистской верхушки. Не хочу быть чересчур злоязычным, но, в конце концов, эти люди появились из ниоткуда, и единственное объемистое внутреннее убранство, которое им доводилось видеть, – это в отелях, в которых они останавливались, так что они стали воспринимать этот стиль как верх хороших манер и совершенства, вместо отношения к нему как к жуткому кичу, которым он являлся.

Лени Рифеншталь была очень энергичной и привлекательной женщиной. Она без большого труда уговорила Геббельсов и Гитлера заехать после ужина в ее студию. Меня тоже прихватили с собой, и я увидел, что помещение полно зеркал и ловких декоративных эффектов интерьера, причем не столь плохих, как можно было ожидать. Там было фортепиано, так что от меня избавились, а Геббельсы, желавшие освободить немного места, прислонились к нему, разговаривая между собой. В результате Гитлер остался в одиночестве, что привело его в панику. Краем глаза я наблюдал, как он делал вид, что внимательно рассматривает корешки книг на этажерках. Рифеншталь явно брала его в оборот. Каждый раз, когда он выпрямлялся или оглядывался по сторонам, она танцевала под мою музыку поблизости – настоящая летняя распродажа женского заигрывания. Я улыбнулся про себя. Поймал взгляд Геббельса, как бы говоривший: «Если уж Рифеншталь не справится, то тогда не справится никто, и нам остается лишь уйти». Поэтому мы извинились и оставили их одних, что вообще-то противоречило всем правилам безопасности для него. Но снова все вылилось в организованное разочарование. Спустя день или два мы с Рифеншталь летели в одном самолете, и опять все, что я получил в ответ, – безнадежное пожимание плечами. Однако она произвела впечатление и получила от Гитлера немало привилегий для работы в кино.

Примерно в то же время появилась и третья женщина. В моей гостевой книге есть запись от 1 января 1933 года, сделанная в нашем доме на Пиенценауэрштрассе Шаубом, Генрихом Гофманом, тогдашней его возлюбленной Эрной Грюбке, на которой он впоследствии женился, Брюкнером и его подружкой Софи Шторк, Рудольфом Гессом и его женой Ильзе, Ингеборг Грен, не оставившей в моей памяти никакого образа, Гитлером – и Евой Браун. Все они приехали на кофе после представления «Мейстерзингеров» в театре «Хоф». Может быть, мы даже вначале поужинали в отеле «Четыре времени года». Я уже не первый раз видел Еву Браун. Это была приятно выглядевшая блондинка, слегка беспомощного типа, которая, казалось, нуждалась в защите, хорошо сложенная, с голубыми глазами и скромными, неуверенными манерами. За несколько месяцев до этого я видел ее за прилавком в ателье Генриха Гофмана и определенно запомнил этот факт. Она была дружелюбно настроенной, представительной и жаждущей понравиться женщиной. У нас не сложилось впечатления, что она здесь присутствует в каком-то ином качестве, кроме как подруга одной из других девушек, приглашенных, чтобы составить компанию.

Гитлер был в своем самом добром настроении. Это напомнило 1920-е, когда мы впервые встретили его. Дирижировал в тот вечер Ганс Кнапперстбуш, и Гитлеру не понравились его ритм и интерпретация, и он принялся разглагольствовать на эту тему. Он действительно мог делать это со знанием дела, мог промурлыкать или насвистеть пассажи, слова которых он знал наизусть, чтобы продемонстрировать, что он хотел сказать. К тому времени мы перестроили свой дом, и студия, которую он помнил с давних дней, утратила свою высоту из-за того, что надо было пристроить дополнительные комнаты. Это вызвало у него сожаление, и он сказал, что лучше было бы расшириться наружу и оставить эту высокую комнату для приемов. Я не мог избавиться от мысли, что, если бы мне вернули мою тысячу долларов, когда я в них нуждался, было бы другое дело, и что ему легко так говорить. Но он с удовольствием предался воспоминаниям о прежних днях, и вечер на самом деле прошел очень приятно. Кажется, это было чуть ли не в последний раз, когда я видел его в таком настроении.

Разговор вернулся к «Мейстерзингерам», которых мы посмотрели. Наверное, это была любимая опера Гитлера, и он сам, естественно, был целиком вагнеровской фигурой. Чтобы слепить его одного, понадобилось бы три-четыре персонажа. Тут было много от Лоэнгрина с немецким смыслом импотенции, что-то от Летучего голландца и смесь Ганса Закса и Вальтера фон Штольцинга. Я не мог избавиться от такой мысли, когда он говорил о черте характера Ганса Закса: «Жук-светлячок не нашел себе подружки, и в этом причина всех проблем». Гитлер так и не нашел своей подружки. Ева Браун не стала решением проблемы.

Перед тем как уйти, Гитлер написал свое имя со словами «В первый день нового года». Он посмотрел на меня и произнес со сдерживаемым волнением: «Этот год принадлежит нам. Я гарантирую вам это в письменном виде». 4 января произошла знаменитая встреча с фон Папеном в доме кельнского банкира Курта фон Шредера – последний шаг на его пути к власти.

Три недели спустя я был опять в Берлине, пытаясь провести моих зарубежных друзей-журналистов через полицейское оцепление на нацистский митинг на Люстгартен. Дело было сразу после новых нацистских успехов на выборах в провинции Липе. Полицейский не пропускал нас. «Но я – доктор Ганфштенгль, пресс-атташе нацистской партии по зарубежной печати, а эти господа должны увидеть все это, чтобы послать свои репортажи», – говорил я ему в раздражении. «Мне приказано никого не пропускать», – упрямо отвечал он. «Но ради бога, друг, не будьте таким упрямым. Через неделю мы все равно будем у власти!» – выкрикнул я. Он не пошевелился. «Приходите через неделю, и я тогда вас пропущу», – сказал он. На этот раз мое заявление было верным.

Глава 11
Разочарование в Нюрнберге

Я испытывал странное ощущение, что меня не тронули шумы, крики и истерия того дня 30 января 1933 года, когда нацистская партия пришла к власти. Определенно, это был волнующий момент, но у меня было слишком много оговорок в отношении опасного неистовства радикалов, чтобы чувствовать себя чрезмерно уверенным в характере грядущих событий. Все мы находились в «Кайзерхофе», пока Гитлер встречался с президентом. Он прошел назад через кричащую толпу и поднялся на лифте на первый этаж. «Только что мы… произошло», – объявил он в эйфории. Мы все столпились вокруг, как и официанты и горничные, чтобы пожать ему руку. «Итак, господин рейхсканцлер, – сказал я, – по крайней мере, мне больше не придется называть вас господином оберрегирунгсратом». Риббентроп тоже был здесь, уже пытаясь походить на Бисмарка, и Геринг, конечно, был тоже тут и там в своей самой блестящей форме. Большую часть празднества мне пришлось пропустить, потому что был прикован к своему кабинету иностранными журналистами и отвечал на телефонные звонки от десятков знакомых со всей Германии, которые вдруг вспомнили, что учились со мной в школе или знали моего отца, и хотели соединиться без задержек с кем-то, находящимся возле власти.

В тот вечер состоялся большой парад формирований CA. И даже исполнялся мой марш «Юных героев», когда отрады печатали шаг по Вильгельмштрассе, но всякое ощущение причастности было грубо разрушено на следующее утро. Кабинеты канцелярии еще не были приготовлены для их занятия, а в «Кайзерхофе» все еще бушевал шквал дискуссий. Я сидел в углу одной из больших гостиных, а по диагонали от меня Гитлер беседовал с Фриком. Как уже было много раз в моей жизни, я, имея в виду акустику, был выгодно расположен. И представьте мой ужас, когда я услышал, как Гитлер произнес: «Самое лучшее, что можно сделать с партайгеноссе Розенбергом, – это назначить его государственным секретарем в министерство иностранных дел».

Мне показалось, будто меня обожгли раскаленным утюгом. Вот как, значит, Гитлер собирался реализовать свои бесчисленные уклончивые заявления о намерениях относительно Розенберга, которые высказывались мне. Как будто бы ему не найдется места в правительстве, и его значимость как редактора «Беобахтер» уменьшится в масштабах нации… Мне нужно было что-то предпринимать немедленно. Почти бегом я выскочил из комнаты, помчался в МИД и потребовал встречи с фон Нейратом. Я никогда в жизни его не встречал, но после короткой паузы меня провели наверх. «Ваше превосходительство, – обратился я, – я должен сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Надеюсь, вы знаете, кто я». – «Да, да, вы – глава отдела зарубежной прессы». – «Это для меня очень деликатное дело, и я должен попросить вас сохранить наш разговор абсолютно между нами». – «Да, конечно!» – ответил он, удивленный и озадаченный. «Я только что из «Кайзерхофа», где слышал, как Гитлер заявил, что они собираются назначить Розенберга вашим госсекретарем. Конечно, это лишь шаг на пути превращения его в министра иностранных дел. Я умоляю вас поднять здесь тревогу. Поговорите с президентом, если необходимо. Это нужно остановить любой ценой». Даже флегматичный Нейрат был поражен. «Не знаю, как понимать вас, господин Ганфштенгль. Вы явно один из наиболее известных членов этой партии, не так ли?» – «Да, определенно, – отвечал я, – но здесь идет речь о благе Германии, и есть предел всему. Больше я не перенесу». Нейрат, должно быть, действовал быстро, потому что козни кончились ничем. В качестве подарка для Розенберга он очутился в шикарной вилле в Тиргартене как глава отдела иностранной политики партии, чем, к счастью, и ограничилось его влияние. Нейрат был благодарен мне за вмешательство, и впоследствии мы стали близкими товарищами.

Да, это было плохим началом. С Гитлером было очень трудно общаться в течение нескольких недель. Власть была уже почти в руках, и он прислушивался лишь к тем предложениям, что питали его растущее возбуждение, и отметал все мои предложения придать его грядущему приходу к власти более миролюбивый вид. Был один очень влиятельный французский журналист по имени Драш, фактически еврей, который предложил отметить это событие статьей в журнале «Я все знаю», высказав мысль, что бывшие французские и немецкие солдаты могли бы встретиться где-нибудь на общей границе для торжественной церемонии примирения, чтобы навсегда похоронить топор войны. Это мне представлялось как раз тем жестом, которым новое правительство могло бы правильно начать свою деятельность, и я обратился к нескольким лицам вроде Эппа с предложением поддержать эту идею. Все, что требовалось, – это великодушное одобрение Гитлером. Но тот считал, что это бессмысленная затея, всего лишь еще один трюк какого-то зарубежного корреспондента, а многие из них грубо обращались с ним во время предвыборной кампании, и он стал приходить в ярость просто при виде их.

Мне выделили несколько комнат в штабе соединений Гесса, расположенном по диагонали от канцелярии. Мне было разрешено набрать свой собственный персонал, и, хотя мой заместитель Фойгт был членом партии, другие таковыми не были. Моя секретарь фрау фон Гаузбергер воспитывалась в Соединенных Штатах и, как и ее дочь, была квакером. Этот факт был известен Гессу, который не делал попыток вмешиваться в расстановку моих служащих. Я настоял, чтобы поверхностный нацистский вздор никоим образом не формировал нашей повседневной работы. Никто не приветствовал друг друга кличем «Хайль Гитлер!» или салютом, и все здоровались обычными словами «доброе утро» или «добрый день». Со временем мы превратились в гражданский островок в море военных мундиров.

Я по-прежнему получал то же жалованье, что и раньше. Фактически, после вычетов партийных взносов, налогов и страховки, оставалось примерно 850 марок в месяц – около 850 фунтов в год. Таков был мой официальный доход вплоть до того дня, когда я оставил Германию, так что в последующие годы я работал на относительно хорошо оплачиваемой должности. Какие-то деньги вновь стали приходить из моей доли в фирме Ганфштенглей, но мне всегда приходилось искать денег, чтобы покрыть расходы. Позже в том же году я издал ретроспективную книгу карикатур на Гитлера, которая позволила заработать некоторую сумму, а потом писал музыку и помогал поставить пару фильмов. В первые недели года Геринг пригласил меня остановиться у него в дворце президента рейхстага. Конечно, это не стоило ему ни цента, но он, похоже, рассматривал это как достаточное вознаграждение за те суммы, которые он занял у меня в менее обеспеченные дни, которые я так обратно и не получил. Потом на короткий период я снял квартиру на Гентинерштрассе, а поздней осенью 1933 года переехал в прелестный домик, почти миниатюрный дворец на Паризерплац, совсем рядом с Бранденбургскими воротами. Он до самого конца напоминал мне мой берлинский дом.

Я также счел целесообразным в первый раз появиться в партийном мундире. Я всегда думал, что мышиного цвета форма CA отдает уродством, поэтому позволил себе вольность сшить себе собственный костюм. Я заказал великолепный отрез шоколадно-коричневого габардина из Лондона и сшил мундир, добавив изящный маленький золотой эполет. Гитлер предложил мне рубашку и брюки с вещевого партийного склада, но когда тактические соображения диктовали необходимость появляться в моей цивильной одежде, я делал это исходя из своих собственных представлений. Мое первое появление в мундире на вечере, устроенном Луи Лохнером – корреспондентом Ассошиэйтед Пресс, стало, надо ли говорить, темой для разговоров по всему городу.

Если я и пересказываю такие мелкие детали в период большой революции, то это не в попытке отмежеваться от событий. Нацисты пришли к власти с заявленным намерением очистить авгиевы конюшни экономической катастрофы, безработицы, коррупции, коммунизма, бесполезного и бесцельного пререкания 32 партий в рейхстаге и восстановить национальное достоинство и честь. В это я верил как член партии и не буду, оглядываясь на прошлое, стараться оправдать тот факт, что соглашался со многими из предпринятых драконовских мер. Я был готов рискнуть англосаксонской преюдициальностью,[5]5
  Преюдициальность – обязательность для всех судов, рассматривающих дело, принять без проверки факты, ранее установленные судебным решением, вступившим в силу. (Примеч. пер.)


[Закрыть] заявив, что сравнивал происходящее с вырубкой подлеска ради того, чтобы могли вырасти деревья. Что я в меру возможного делал как личность, так это вмешивался изо всех сил там, где сила движения революция порождала неприятные излишества. Многие другие делали столько же и больше, чем я, и я, по крайней мере, в конце концов сумел спастись. Чтобы иметь возможность делать такие вещи вообще, мне надо было каким-то образом сохранить свое место вблизи Гитлера.

Мое первое столкновение произошло с Герингом. Я услышал от Лочнера и людей в дипломатических кругах истории о неприятных происшествиях в «Колумбия-Хаус», что возле аэродрома Темпельхоф. Говорили, что CA превратили его в неофициальную тюрьму и центр для допросов политических врагов, кого они, как утверждалось, зверски избивали. Потом некий Граф Шенборн, которого я знал, зашел ко мне во дворец президента рейхстага и подтвердил эту историю конкретными деталями. Я за завтраком набросился на Геринга по этому поводу. Вначале он все отрицал. Потом я предложил удовлетворить себя личным визитом туда. Геринг вел себя уклончиво, затем вызывающе, и, наконец, потребовал сообщить, кто мне это рассказал. Я не хотел этого делать, но, добившись обещания, что моему информанту не причинят зла, назвал Шенборна. Мне следовало лучше подумать заранее, но тогда мне многому еще предстояло научиться. Шенборн исчез и был задержан на несколько недель. Естественно, он был не очень признателен мне, но я поднял такую бучу, что, возможно, так же помог ему выбраться из тюрьмы, как и попасть туда до этого. Вот так я впервые почувствовал, насколько получается не совсем так из того, на что многие из нас надеялись ранее. Следующие три года я поднимал голос протеста всегда, когда мог. Но не следует предполагать, что роль короля Канута так легка для исполнения.

Часто было необходимо использовать самые окольные методы. Когда 24 февраля на штаб коммунистов в «Либкнехт-Хаус» был совершен налет, Геринг как прусский министр внутренних дел издал яркое, зажигательное коммюнике об обнаруженных бочках инкриминирующего материала, касающегося планов мировой революции. Спрашиваемый корреспондентами, я не смог получить от него никаких деталей. На следующий день я обедал с сэром Горацием Ремболдом – британским послом. «Если эти предположения правдивы, в чем я сомневаюсь, – сказал я ему, – наверняка единственный способ добиться фактов – это чтобы британское правительство запросило детали, учитывая особенно, что там якобы затронуты некоторые территории империи». Принял ли он мой совет или нет, я не знаю, поскольку два дня спустя антикоммунистическая кампания достигла своего самого впечатляющего пика.

Надо помнить, что то была как раз середина последней крупной избирательной кампании. 26 февраля я сопровождал Гитлера в жутком двенадцатичасовом полете, во время которого он выступал в трех удаленных друг от друга городах. Поздно вечером мы ужинали с князем Виктором Видом и его женой у них в доме на Курфюр-стенштрассе. Я чувствовал приближение недомогания от простуды, и перед тем, как мы уехали, князь дал мне бутылку водки, посоветовав принимать в случае жара. Я в ту ночь устал как собака, так что не начал лечение, но на следующий день меня охватил такой озноб, что я решил лечь в постель в своей комнате во дворце Геринга и попробовать лекарство. Геббельс пригласил меня на более позднее время, но я оставил по телефону записку с извинениями, натянул пару старых свитеров, завалил постель одеялами, заказал повторяющиеся порции горячего лимонада, чтобы чередовать его с лекарством, и начал потеть. Всем нам на следующий день предстояло выехать в Бреслау, поэтому мне надо было предпринять что-нибудь радикальное.

Примерно после часа попеременных глотков, да еще закутавшись по нос в постельное белье, я почувствовал, что озноб уменьшается, а по моим суставам начинает растекаться долгожданное тепло. Меня охватил приятный покров пота, и тут в соседней гостиной комнате зазвонил телефон. Он все звонил и звонил, никто к нему не подходил, поэтому в конце концов я поднял себя, обтирая лицо полотенцем, и пошел к соседней двери. Это был то ли Брюкнер, то ли кто-то из адъютантов, я уже не помню: «Фюрер настаивает, чтобы вы приехали вечером к Геббельсам. Он хочет, чтобы вы сыграли для него на фортепиано». Я довольно резко объяснил свое состояние, сказал, что он испортил мне все труды, которые я начал, что я, вероятно, не смогу выйти на улицу из-за жуткой температуры и что я иду назад в постель. Я только все вновь привел в порядок и начал согреваться, когда опять заверещал телефон. Ну, это уж слишком, подумал я, пусть звонит, пока не надоест. Но он не перестал звонить, поэтому я вновь поплелся к соседней двери. На сей раз звонила сама Магда. Я расстраивал всю их вечеринку. Мне надо только закутаться и приехать, а потом пропотеть и тому подобное. Я был достаточно тверд в своих намерениях, не стал вешать трубку телефона и возобновил свой режим.

Я попробовал задремать, и до меня медленно дошло, что в комнате чересчур светло, чтобы можно было заснуть. Я не закрыл дверь в соседнюю комнату. «Ну, идиот, – проворчал я, – ты, наверное, не выключил настольную лампу на столе». Я попробовал сосчитать баранов, но бесполезно. К тому же у этого света было какое-то странное свойство. Он как будто мерцал и проникал в мою спальню из какого-то другого источника, а не через открытую дверь. Вдруг в комнату ворвалась фрау Ванда, домохозяйка. «Господин доктор! Господин доктор! – закричала она фальцетом. – Рейхстаг горит!» На этот раз я вскочил одним рывком, подбежал к окну, выходившему на площадь, и там в самом деле все здание было охвачено огнем.

Тут я позвонил, и на другом конце провода оказался сам Геббельс. «Мне надо поговорить с господином Гитлером!» – сказал я. Что случилось, захотел узнать этот маленький гном, не мог бы я сказать ему, чтобы он передал сообщение? В конце концов я потерял терпение: «Скажите ему, что горит Рейхстаг!» – «Ганфштенгль, это одна из ваших шуток?» – ответил Геббельс достаточно грубо. «Если вы так считаете, приезжайте и увидите сами», – и я повесил трубку. Потом я позвонил Сефтону Делмеру и Луи Лохнеру. Только я повесил трубку, как вновь зазвонил звонок. Опять Геббельс: «Я только что разговаривал с фюрером, и он хочет знать, что произошло на самом деле. И только без ваших шуток!» Я потерял терпение: «Я вам говорю, приезжайте сюда и увидите, несу ли я чепуху или нет. Все в пламени, и пожарники уже приехали. Я ложусь в постель».

Моя комната превратилась в какой-то вокзал. Приехал Ауви, а потом принц Гессенский. Оба они остановились во дворце. Все, что я знал, – это то, что очень расстроился, так как мое лечение пошло прахом.

«В любом случае пришел конец этому газовому заводу», – сказал я. Полагаю, это было бессердечное замечание, но я всегда считал это здание архитектурным выкидышем. На следующий день, конечно, нацистские газеты вышли с аршинными обвинениями, что все это – дело рук коммунистов, и началось пресловутое судебное дело.

Боюсь, этот анекдот представит собой небольшое новое существенное доказательство. Потом появились предположения, что я был одним из тех, кто знал всю историю. Поджог не только застал меня в постели с горячкой, но и ни я, а также никто из моих гостей, никто из слуг не знали и не заметили никакой активности в доме, чтобы подтвердить теорию, что Эрнст и его поджигатели из CA пробрались в Рейхстаг через туннель из наших подвалов. С другой стороны, здание было огромным, у них могли быть ключи к люку для спуска угля в подвал, и они могли сработать незамеченными. Что, однако, небезынтересно проследить, это поведение Геббельса и Гитлера.

Маленький доктор, конечно, был законченный лжец, но если когда-либо беспокойство и подозрение в человеческом голосе бывают неподдельными, то именно такими они были в его голосе по телефону. В то время было такое достойное внимания предположение (меня ни в малейшей степени оно не удивило), да еще опираясь на имеющиеся сегодня доказательства, что всю операцию планировал сам Геринг, непременно с ведома Гитлера, как средство перехватить часть инициативы из рук его ненавистного соперника Геббельса. Был ли Геринг в своем дворце в тот вечер или нет, не имею представления. Я его не видел.

Мои собственные подозрения не возросли, пока я сам не прочел много позже в том же году расшифровку стенограммы процесса в Лейпциге над Димитровым и его сообщниками. В одной книге, изданной в Лондоне, я назван одним из лиц, замешанных в заговоре с целью поджога Рейхстага. Я возбудил дело в суде по поводу клеветы через адвоката Кеннета Брауна, который впоследствии стал моим хорошим другом. Я был так шокирован необоснованностью доказательства, приведенного на суде, что вылетел в Лондон, чтобы сказать Брауну, чтобы он отложил слушание, но к тому времени издатели уже в любом случае уступили.

Лейпцигский процесс нанес очень большой ущерб престижу Геринга. Он был взбешен. Однажды за обедом в канцелярии он возвестил: «Мой фюрер, это абсолютный позор, как ведут себя эти судьи Верховного суда. Можно подумать, что под судом мы, а не коммунисты». Ответ Гитлера был разоблачающим. «Мой дорогой Геринг, – ответил он, – это только вопрос времени. Скоро мы заставим этих стариков разговаривать на нашем языке. Все равно, они уже все созрели для отставки, а мы посадим своих людей на их места. Но пока этот старик [Гинденбург] жив, мы мало что можем сделать».

Небольшая доля заслуги в том, что Димитров смог покинуть Германию живым после того, как был признан невиновным, принадлежит мне. В ответ на послание президента Рузвельта я поддерживал тесный контакт с американским послом в Берлине Уильямом И. Доддом. Во многих отношениях это был неважный представитель. Он был скромным мелким профессором истории Юга, и при нем посольство еле сводило концы с концами, да и сам он, возможно, пытался сэкономить и на своей зарплате. Там, где требовался крепкий, грубоватый миллионер, чтобы соперничать с пылом нацистов, он нерешительно раскачивался в тени, будто все еще находился в своем университетском городке. Мышление его и предрассудки были мелкими и мелочными. Это факт, что я – бывший студент Гарварда – заставлял его смотреть на меня как на долбаного янки, но я старался изо всех сил, чтобы помочь ему оказать то влияние, какое он мог. В одном случае я даже организовал для него неофициальное интервью с Гитлером, причем без присутствия представителя МИДа, что, конечно, противоречило всякому протоколу. Нейрат, чью дружбу я очень ценил, был определенно встревожен, когда услышал об этом, и действительно, я, может быть, избежал проблемы для себя. Я уже забыл подробности про этот случай, но было что-то, что я хотел довести до сведения Гитлера. Додд не произвел благоприятного впечатления. Гитлер чуть ли не жаловался. «Этот добрый Додд, – сказал он, – еле-еле говорит по-немецки, и он вообще ничего не понял».