Текст книги "Сними обувь твою"

Глава XIV

Уолтер и Фанни поселились в Лондоне. Хотя он продолжал регулярно писать сестре, в этих письмах почти ничего не говорилось о его семейной жизни. О жене он всегда писал хорошо, но упоминания о ней становились все реже и осторожнее. Иногда он просто ограничивался тем, что передавал от нее нежный привет.

Второй раз они приехали в Бартон летом следующего года. Почти две недели Уолтер и Беатриса ходили, как по лезвию ножа, ограждая Фанни от насмешек соседей, не давая ей надоедать детям, а мальчикам – грубить ей, умиротворяя миссис Джонс и удерживая Генри от слишком открытого выражения неприязни.

Однажды шестнадцатилетняя младшая горничная пришла с заплаканными глазами к своей хозяйке и заявила, что уходит. Беатриса удивленно посмотрела на нее: слугам у них в доме жилось хорошо, и они были к ней очень привязаны.

– Что случилось, Эллен?

– Ничего, сударыня.

– Разве вам у нас не нравится?

– Нет, сударыня, очень нравится.

– Ну так в чем же дело?

И тут девушка не выдержала.

– С вашего разрешения, сударыня, эта леди со мной очень нехорошо разговаривает.

– Миссис Риверс?

– Да, сударыня.

– Что произошло?

Молчание.

– Вы в чем-нибудь виноваты? Вы нагрубили ей?

– Не-е-ет, то есть…

– Ну?

Круглое добродушное лицо Эллен сморщилось. Она молчала, сдерживая слезы.

– Не бойтесь, скажите мне правду, – мягко сказала Беатриса.

– С вашего позволения, сударыня, я не хотела. Я никогда дерзкой не была, у меня даже и привычки такой нет. Но эта дама… Что, она меня собакой считает? Со мной еще никто так не говорил, и я к этому не привыкла.

В ее голосе появились визгливые ноты.

– Понимаю, – сказала Беатриса. – Ну, мы поговорим об этом позже. Спросите, пожалуйста, миссис Джонс, не будет ли она так добра прийти ко мне.

Эллен ушла в слезах, и вскоре появилась миссис Джонс, держась так прямо, словно проглотила кочергу.

– Вы меня звали, сударыня?

– Да, миссис Джонс. Вы не замечали, чтобы Эллен дерзила?

– Вот уж нет, сударыня; такой вежливой девушки поискать, и я повторю это хоть на смертном одре. – Она негодующе вздернула подбородок. – Я ее не оправдываю, что она стала возражать миссис Риверс, и я ее уже хорошенько отчитала за это. Служанка должна знать свое место. Но когда благородная дама называет честную девушку в лицо воровкой только потому, что не может найти какую-то дрянную брошку…

– У миссис Риверс что-нибудь пропало?

– Уже нашлось, сударыня, – под ковриком у туалетного столика. Она разбрасывает свои вещи по всей комнате. А Эллен насмерть обиделась.

Беатриса задумалась.

– Миссис Джонс, – сказала она, – мне было бы очень тяжело, если бы отдых моего брата оказался испорченным. Он уезжает в Лондон в конце следующей недели. Как вы думаете, на кого из горничных можно положиться, что она не будет расстраиваться и обижаться? Ведь кто-нибудь должен прислуживать миссис Риверс, пока она гостит у нас.

Сердитое лицо экономки медленно прояснилось и стало сосредоточенным.

– Разве только мне самой, сударыня? Я, пожалуй, возьмусь, хоть это в мои обязанности и не входит. По крайности я буду спокойна за девушек. Меня-то миссис Риверс воровкой не назовет, я так думаю.

– Едва ли. Спасибо, я знала, что вы сумеете найти лучший выход из положения, и я вам очень благодарна. Вы не пошлете ко мне Эллен, когда она вам больше не будет нужна?

Притихшая, заплаканная Эллен явилась почти немедленно и, опустив голову, молча принялась теребить завязки своего передника.

– Эллен, – сказала Беатриса, – миссис Джонс мне все рассказала. Вы знаете, что мы вам доверяем, не правда ли?

– Да, сударыня.

– И ведь это самое главное, не так ли? А теперь скажите, не согласитесь ли вы недели две помогать кухарке с вареньем и маринадами, вместо того чтобы убирать комнаты?

Девушка просияла.

– Конечно, сударыня. Как вам будет угодно.

– Очень хорошо. Я собиралась нанять кого-нибудь из деревни. Вы будете чистить фрукты и овощи для кухарки, и я попрошу ее показать вам, как делать желе. И еще одно: вы действительно хотите уйти от нас в конце месяца?

Эллен снова опустила голову и начала крутить завязки передника.

– Если позволите, сударыня, я бы осталась, с вашего разрешения.

– Ну, в таком случае забудем, что вы хотели уйти. Но вот что, Эллен…

– Слушаю, сударыня?

– Больше никому в этом доме не грубите, или о вашем уходе заговорю я, а мне этого не хотелось бы. В следующий раз, если вас что-нибудь расстроит, приходите прямо ко мне и расскажите. А теперь пойдите и умойтесь.

Фанни несколько раз кисло жаловалась на то, что ее так и не пригласили в замок. Желая избежать новой сцены, Беатриса впервые нарушила свое правило никогда не обращаться за одолжениями к богатым и титулованным друзьям и попросила разрешения для своей невестки осмотреть знаменитые оранжереи и картинную галерею. Молодая леди Монктон немедленно пригласила их на чай, упомянув в записке, что ее свекровь, к несчастью, нездорова и приносит свои извинения. Беатриса, обрадовавшись возможности провести спокойный день наедине с Уолтером, тоже уклонилась от участия в этом чаепитии, и Фанни в своем лучшем платье укатила одна, гордо восседая в присланной за ней пышной карете.

Она вернулась в самом превосходном настроении, была очень ласкова и без конца говорила о виденных ею чудесах и об очаровательном гостеприимстве «милой леди Монктон». В ней чувствовалось тайное удовлетворение.

На следующий день Генри увидел, что к садовой калитке подъезжает верхом лорд Монктон. Они не встречались несколько месяцев; лорд Монктон был теперь министром и лишь изредка покидал Лондон. Генри поспешил навстречу своему школьному товарищу, которого всегда рад был видеть, и не только потому, что тот занимал высокое положение.

– Как поживаете, Монктон? Входите, входите! Моя жена будет вам очень рада.

Граф спешился и обмотал поводья вокруг столба калитки.

– Если вы меня извините, я предпочел бы не заходить. По правде говоря, я приехал по чертовски неприятному делу, и мне не хотелось бы беспокоить миссис Телфорд. Не могли бы мы остаться здесь? Нет, у нас ничего не случилось, но я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.

Они вошли в беседку.

– Я буду с вами откровенен, Телфорд. Вчера миссис Риверс пила чай у моей жены, и после ее отъезда моя жена передала мне ее просьбу, которая меня крайне озадачила. Насколько я понял, ее муж хотел бы получить в министерстве иностранных дел пост, который сейчас занимает сэр Эдуард Уиллоуби, и он надеется, что я походатайствую за него. Я не отрицаю, что готов был бы оказать любезность родственнику миссис Телфорд, если бы такая вакансия открылась. Как вы знаете, моя мать очень привязана к вашей супруге, и я сам питаю к ней глубочайшее уважение. Кроме того, хотя мне почти не приходилось встречаться с мистером Риверсом с тех пор, как я рекомендовал его на дипломатическую службу, я слышал о нем только самые лучшие отзывы. Но если он хотел, чтобы я ему помог, почему он не обратился прямо ко мне? Я не люблю, когда такие дела устраиваются через дам. И, помимо всего, этот пост не вакантен.

Генри недоуменно уставился на него.

– Попросил чужое место? Да ведь… Да ведь, черт побери, это неслыханно! Неслыханно! И чтобы Уолтер оказался способным на это – не могу поверить.

Он растерянно потер лоб и взволнованно продолжал:

– Нет, я просто не верю. Он не такой человек. Все эта мерзкая баба!

– А, вот какого вы мнения об этой даме! Моя мать расценила все происшедшее точно так же. Она убеждена, что он неудачно женился, и только. Что же, это случалось со многими хорошими людьми. Хуже другое.

Лорд Монктон стегнул хлыстом по траве.

– Она сказала моей жене, что Уиллоуби выходит в отставку. Предположим даже, что это правда, – откуда она это узнала? Государственным чиновникам не полагается обсуждать с женами служебные сведения.

– Вон он идет с моей женой, – перебил Генри. – Давайте немедленно все это выясним; уверяю вас, что тут какое-то недоразумение.

В глубине сада появились Уолтер и Беатриса. Лорд Монктон нахмурился.

– Не лучше ли подождать, пока миссис Телфорд уйдет, как вы думаете? И так уже слишком много женщин замешано в этом деле. Ну, хорошо, как вам угодно.

Генри уже окликнул приближавшуюся пару. После довольно холодного приветствия гость обратился к Уолтеру:

– Мистер Риверс, скажите мне, известны ли вам ходившие по министерству иностранных дел слухи, что сэру Эдуарду Уиллоуби грозит отставка?

На лице Уолтера появилось недоумение. Он ответил вежливо, но холодно:

– Почему вы спрашиваете об этом меня, милорд? Я не занимаю в министерстве никакой ответственной должности. Подобные слухи скорее дошли бы до вас.

– Вы не получали письма, в котором говорилось бы об этом?

Уолтер ответил после едва заметной паузы:

– Даже если бы и получал, я считал бы эти сведения конфиденциальными.

– Теперь в этом уже нет нужды. Сегодня утром министр иностранных дел прислал мне депешу, где сообщает, что Уиллоуби изобличен в нарушении служебного долга. Сообщение о его отставке будет опубликовано завтра. Министр добавил, что вы уже поставлены в известность о предстоящих изменениях. Его интересует мое мнение о вашем назначении на этот пост. Разрешите мне спросить, вы уже предпринимали какие-нибудь шаги – прямые или косвенные, – чтобы обеспечить его за собой?

Уолтер посмотрел на него.

– Шаги? Простите, но я вас не совсем понимаю.

– Хорошо, я скажу яснее. Вы поручали миссис Риверс обратиться ко мне через посредство моей жены и сообщить ей, что сэр Эдуард уходит в отставку?

Лицо Уолтера побелело.

– Я… не понимаю, – беззвучно прошептал он.

– Лорд Монктон, – вдруг горячо заговорила Беатриса, – если бы вы знали моего брата, вы не допустили бы мысли, что он на это способен.

Он кивнул, по-прежнему пристально глядя на Уолтера.

– Я верю вам и прошу простить мои сомнения. Нам, членам правительства, так часто приходится сталкиваться с худшими сторонами человеческой натуры, что мы невольно становимся чрезмерно подозрительными.

Он снова задумчиво кивнул.

– Я, кажется, понимаю, в чем дело. К сожалению, это случается не так уж редко. Дамы, которых заботит карьера их мужей, бывают иногда несколько… неосторожны.

Он опять обратился к Уолтеру:

– Поверьте, я не подозреваю вас в бесчестных намерениях. Но прежде чем ответить на это письмо, я обязан задать вам один вопрос: каким образом миссис Риверс узнала, что сэр Эдуард покидает службу?

– Не имею ни малейшего представления.

– Вы с ней не говорили на эту тему?

– На тему… отставки сэра Эдуарда или моего повышения?

– И о том и о другом.

– Говорил. Перед самым нашим отъездом из Лондона, три недели тому назад, она заговорила о том, что я получаю недостаточно большое жалованье, и спросила, есть ли у меня надежда на повышение.

– И что вы ответили?

– Что в ближайшее время вряд ли можно на него рассчитывать, но что в дальнейшем, я надеюсь, откроется какая-нибудь вакансия.

– А имя сэра Эдуарда в вашем разговоре совсем не упоминалось?

– Нет, упоминалось. Одну минуту, я сейчас вспомню. Она назвала два имени. Она сказала: «Если пост мистера Карра или сэра Эдуарда Уиллоуби когда-нибудь окажется вакантным, вы можете на него рассчитывать?» Я рассмеялся и сказал, что желающих будет очень много.

– И все? Вы, случайно, не намекнули, что сэр Эдуард может скоро выйти в отставку? Не проговорились, что до вас дошли слухи о том, что министр недоволен его работой или поведением?

– Разумеется, нет!

– И о полученном вами письме, в котором вам сообщали о предполагаемой отставке сэра Эдуарда и спрашивали вас, достаточно ли вы подготовлены, чтобы взять на себя его обязанности?

– Нет.

– Что вы сделали с письмом?

– Я положил его в специальный ящик моего стола, где хранятся другие секретные бумаги.

– И заперли его?

– Да.

– Вы уверены, что не оставили письмо на столе?

– Совершенно уверен.

– Простите мой вопрос: не могла ли миссис Риверс взять ключ от этого ящика без вашего ведома?

Лицо Уолтера окаменело.

– Боюсь… что могла.

– Понимаю. Я думаю, все ясно.

– Совершенно ясно! – воскликнул Генри. – Я же говорил вам, что он не имеет к этому никакого отношения! Да я бы скорее заподозрил…

– Погодите, Телфорд. Мистер Риверс, благодарю вас за прямоту и откровенность. Поверьте мне, вы не первый муж, который и не подозревал, что за его спиной происходят подобные вещи. Мне известен случай, когда последствия были весьма печальны. К счастью, на этот раз все кончилось благополучно. В будущем всегда носите ключи с собой.

Он протянул Уолтеру руку.

– Я вполне удовлетворен и буду счастлив рекомендовать вас на этот пост.

Уолтер ответил не сразу:

– Я вам очень благодарен, милорд, но вынужден отказаться.

– Да почему же… – снова начал Генри.

– Осел! – нетерпеливо перебил его лорд Монктон и повернулся к Уолтеру. – Вы хотите сказать – из-за того, что произошло?

– Да. Иначе я принял бы это предложение с радостью. Но теперь не могу.

– По-моему, вы излишне щепетильны. Эта тайна – уже больше не тайна, и я со своей стороны могу обещать вам, что наш разговор останется между нами. Поскольку вы ни в чем не виноваты, обо всем случившемся можно забыть.

– Я не могу с вами согласиться. Я виноват. Если я не понимал, что необходимо… быть осторожнее, это не может служить извинением. Я обязан был это понимать.

Лорд Монктон встал.

– Я вам глубоко сочувствую. Поверьте мне.

Когда он ушел, Уолтер повернулся к Генри. В его лице по-прежнему не было ни кровинки.

– Я должен извиниться перед тобой. Пусть все это тебя не беспокоит, Генри, ты и так был очень терпелив. Завтра я возвращаюсь в Лондон.

– Чепуха! – воскликнул Генри. – Ты ни в чем не виноват. Забудь об этом мерзком деле. Послушай, мой дорогой, я и подумать не могу, что между нами что-то встанет…

– Не между нами. Но я никогда больше не привезу ее в ваш дом. Прошу тебя, Генри, ни слова об этом, пока мы с ней не уедем. Я все объясню ей там. А сейчас я просто скажу ей, что мы уезжаем завтра утром.

Беатриса сидела на скамье, поникнув и закрыв лицо руками. На этот раз находчивость покинула ее: в ее арсенале не было средств защиты против такой катастрофы. Проходя мимо, Уолтер тронул ее за плечо и шепнул:

– Прости меня. Больше ты ее не увидишь.

Она подняла на него сухие глаза и, не отвечая, крепко сжала его руку. Он прошел в дом, не сказав больше ни слова, а Генри со слезами на глазах обнял жену, шепча бессмысленные проклятия, ласковые имена, бессвязные утешения. Она не отвечала, но взгляд ее был нежным. В эту минуту ничто не имело значения, кроме его любви к Уолтеру.

Глава XV

Беатриса сидела с миссис Джонс перед открытым комодом, перебирая нежно пахнущее жасмином детское белье. После следовавших одна за другой беременностей наступил перерыв в три с половиной года. Но теперь она снова носила под сердцем ребенка, и в глазах ее была бесконечная усталость. Прежнее несправедливое озлобление против Генри давно исчезло, но физическая сторона брака, как и раньше, внушала ей отвращение.

Вошла Эллен и доложила, что приехал мистер Риверс. Его не ждали, но теперь его редкие посещения всегда бывали неожиданными – он мог приехать, только когда ему удавалось освободиться и от работы и от Фанни. Со времени мучительного разговора с лордом Монктоном он ни разу не привозил ее в Бартон.

Беатриса встала, улыбаясь.

– Он в передней?

– Нет, сударыня, они прошли в столовую с хозяином. Кажется, они больны – вид у них очень плохой.

Болен… или что-нибудь случилось?

Миссис Джонс осторожно придержала ее за руку.

– Лучше не ходите, сударыня. Присядьте пока, а я схожу и узнаю.

Беатриса покачала головой и пошла в столовую. Когда она открывала дверь, до нее донесся взволнованный голос Генри:

– Беатрисе нельзя об этом говорить, пока она…

– Уолтер, что случилось?

К ней повернулись два бледных лица.

– Одну минуту, милая…

– Генри, я понимаю. Но раз уж я столько слышала, будет хуже, если я начну гадать и раздумывать. Лучше скажи мне все, Уолтер. Мама?

Брак их матери пришел к своему логическому завершению. Однажды ночью Карстейрс украдкой ушел из дома, унеся с собой все ее деньги – доход за последние три месяца, – и бежал за границу с другой женщиной. Его покинутая жена – стареющая, оставленная друзьями, нищая, – стыдясь обращаться к детям, которых она оттолкнула, отравилась крысиным ядом. Полицейские, с опозданием явившиеся, чтобы арестовать Карстейрса за какое-то преступление, нашли ее уже в агонии.

Уолтер посмотрел на сестру страдальческим взглядом.

– Это и моя вина, Би. Ведь из нас троих она только меня и любила. Если бы я был добрее к ней, этого могло бы не случиться.

Она взяла его за руку.

– Не упрекай себя, милый; ты ничем не мог ей помочь. Нельзя спасти человека, который дошел до такого падения.

Она повернулась к мужу.

– Не бойся за ребенка, Генри. Да, это очень тяжело, но я не буду волноваться. Дай Уолтеру стакан вина и попроси миссис Джонс накормить его. Он совсем измучен. И постарайся, чтобы дети ничего не слышали. Мне… мне надо лечь.

На следующее утро ребенок родился мертвым. Некоторое время ее собственная жизнь была в опасности; наконец доктор сказал Генри, что она будет жить, но что ей больше нельзя иметь детей.

Генри сел рядом с ее кроватью и дрожащим голосом передал ей слова врача. Он ни на мгновение не усомнился в том, что этот приговор – такая же трагедия для нее, как и для него. Она начала по-матерински ласково утешать его:

– Тебе это так тяжело? Ведь у нас есть четверо крепких и здоровых детей. И не огорчайся из-за меня: у меня будет достаточно дела воспитывать трех сыновей и дочь. Я рада, что у нас есть дочка, – тебе так хотелось, чтобы у мальчиков была сестра.

Она смотрела на него дружелюбным и жестоко ясным взглядом. Бедный Генри, он ведь не виноват в том, что он – Генри. Не по своей воле он родился грубым в желаниях и глупым. Он даже не способен понять, что он с ней сделал. А кроме того, он спас ее от этой ужасной четы, дал ей чудесный дом, достойное положение в обществе и по-своему, неуклюже старался быть добрым к ней. Теперь, когда она свободна – до конца дней своих свободна – от мерзости и отвращения, от позора насильственного материнства, она, быть может, привяжется к нему, словно к большому, глупому и преданному псу. У собак тоже бывают неприятные привычки, они тоже глуповаты, тоже стараются лизнуть тебя в лицо, а напроказив и перепачкавшись, приходят к тебе, ожидая, что ты их утешишь и почистишь. И все-таки мы любим своих собак. Она погладила его по руке. Это была ее первая невынужденная ласка за все годы их супружеской жизни.

– И помни, я всегда сумею понять, что в тридцать пять лет для тебя не все кончено. Но будь осторожнее, выбирай – с кем, ради детей. Не плачь, милый. Я знаю, что ты любишь меня.

Он ушел, смиренно и благодарно поцеловав ее.

Дорогою ценой куплена эта свобода. Ее охватил жгучий восторг. Да, ее брак был грязной сделкой. Но разве брак может быть иным? Она не хныкала и сдержала слово. А теперь она свободна. Она заработала право распоряжаться собой отныне и навсегда.

Она растягивала свое выздоровление, наслаждаясь каждой минутой покоя. Это был ее первый отдых, и она никак не могла с ним расстаться. Она устала бороться с волнами и была рада на время отдаться течению. Ее собственная загубленная жизнь, разбитая жизнь ее брата, ужасы Кейтерема, крысиный яд… зачем терзать и мучить себя из-за того, чего нельзя изменить? Ведь весна так коротка. Вот запел дрозд, а в траве пестреют крокусы.

Неделю за неделей она лежала в своей красивой комнате, читала, спала или просто дышала ароматом ранней желтофиоли, распустившейся под большим окном, выходящим на юг. Потом она стала спускаться в залитый солнцем розарий или садилась на лужайке под старым ливанским кедром, с неожиданным благоговением следя за экстазом брачного танца насекомых, белок и птиц.

Как странно, что воспроизведение рода у этих созданий не сочетается с непристойностью; в их похоти нет ничего гнусного. Большая шотландская овчарка, которая лежала возле нее на траве, окруженная веселыми щенятами, была прекрасна, когда играла с ними, прекрасна, когда кормила их и вылизывала. Только мужчины и женщины бывают безобразны.

Если бы она была кобылой, белкой, крысой – кем угодно, только не человеком, – она тоже любила бы своих детей.

Но даже и теперь…

Гарри и Дик бегали вперегонки по лужайке, сталкиваясь друг с другом и пища от радости, как щенята. Это были здоровые, чистенькие детеныши, крепкие, как жеребята. Гарри был очень похож на отца, так похож, что она порой с трудом удерживалась, чтобы не отстраниться от его неожиданного прикосновения. Он был зачат во время медового месяца, а кошмарные воспоминания о тех днях хотя и смягчились с годами, но еще не изгладились. Однако чаще ей было очень приятно присутствие ласкового мальчика, всегда веселого и милого. Не такой красавец, как Дик, он тем не менее был очень хорош, – вероятно, и Генри был таким в его возрасте. Когда Генри был юношей, многие восхищались его красотой, да и теперь, несмотря на некоторую полноту, он все еще был очень недурен собой. Крестница Уолтера, Глэдис, самая младшая в семье, очевидно принадлежала к тому же типу, насколько можно было судить по такой пухленькой крошке. Она ничего не боялась и почти никогда не плакала.

Только пятилетний Бобби пошел в мать. Казалось, в нем не было ничего от Телфордов. Это был застенчивый ребенок с чутким, нервным ртом, очень похожий на деда, и еще больше – на Уолтера. И совсем не похожий на Элси. Впрочем, Элси, быть может, вовсе и не Риверс. «Это ее счастье, – с горечью подумала Беатриса, – Риверсы, несмотря на весь их ум, не приспособлены к жизни. Они слишком близко принимают все к сердцу. Чересчур тонкокожи – слишком много ученых было в семье».

Уолтер – законченный Риверс. Наверное, излишняя чувствительность и толкнула его на этот невозможный брак. Он прирожденный ученый и среди людей, которым его интересы чужды, живет словно в изгнании; как должно было терзать его то, что происходило в Кейтереме! В детстве он так идеализировал маму. Может быть, он попался в ловушку, измученный бесконечным одиночеством?

Он так и не объяснил, почему уехал из Лиссабона, и не рассказал ни Беатрисе, ни Генри, что произошло за время его краткого пребывания в Константинополе. Они знали только, что Фанни, дочь провинциального священника, бедная и уже немолодая, служила там у кого-то в гувернантках.

– Один бог знает, как ей удалось подцепить парня, – злобно ворчал Генри.

Когда он начинал подобные разговоры, Беатриса отмалчивалась. Так ли уж важно, почему произошло несчастье? Оно произошло!

Несомненно, и Бобби изуродует свою жизнь, не раздумывая, совершит какое-нибудь донкихотство и станет чьей-то жертвой. Лучше поменьше глядеть на него, поменьше думать о нем и о его будущем…

Надо быть разумнее. Эти глупые страхи порождены физической слабостью, и незачем им поддаваться. Все пройдет, когда перестанет кружиться голова, едва сделаешь сотню шагов.

Силы постепенно возвращались к ней, и она начала обдумывать свою дальнейшую жизнь. Впервые у нее действительно будет досуг. Хозяйство налажено превосходно, слуги исполнительны, умелы, привязаны к ней и хорошо обучены, так что теперь, когда все дети уже вышли из младенческого возраста, ей придется тратить на дом не больше двух-трех часов в день. Сколько-то времени она будет уделять детям, сколько-то – неизбежным светским обязанностям, сколько-то – Генри, который в затруднениях всегда прибегает к ее помощи; и все-таки она сможет ежедневно проводить два часа в своей комнате, занимаясь серьезным чтением. На них никто не посмеет посягнуть. Она сделает нерушимым законом, что в часы занятий ей нельзя мешать ни под каким видом, разве только кто-нибудь заболеет.

Едва лишь доктор разрешил, Уолтер приехал в Бартон, чтобы обсудить с ней и Генри, как распорядиться той частью семейного имущества, на которую Карстейрс не успел наложить лапу. Так как между ними не было никаких разногласий, произвести раздел оказалось очень просто.

Элси, которая по-прежнему жила в Индии, получила свою скромную долю, когда вышла замуж, но ни Уолтер, ни Беатриса не касались своих денег, оставив их у мистера Уинтропа для матери, на случай крайней необходимости, хотя она, разумеется, ничего об этом не знала. Проценты накапливались, и теперь Беатриса оказалась обладательницей значительной суммы, не считая тех денег, которые по настоянию Генри она, как и прежде, продолжала получать от него на платья. Она уже решила, что делать с наследством. Несколько фунтов в год будет тратиться на покупку книг современных философов, в основном французских, о которых ей рассказывал Уолтер. Ей давно хотелось прочесть эти произведения, но она чувствовала, что нечестно покупать их на деньги Генри, потому что он, несомненно, отнесся бы к ним с величайшим неодобрением, если бы мог их понять. Остальные деньги составят ее личный фонд для помощи окрестным недостойным беднякам. С достойными бедняками не возникало никаких затруднений: Генри был добр, и для нее не составляло труда убедить его помочь им самому или попросить за них лорда Монктона. Но семьи браконьеров – как изобличенных, так и подозреваемых – и двух католиков, единственных в округе, были задавлены нуждой, облегчить которую она до сих пор не могла, не вызвав множества неприятных последствий. Те семьдесят фунтов в год, которые она сможет делить между ними, будут очень полезны их голодающим детям.

На секунду она с прежним презрением к себе подумала, что в действительности ее заботит только собственное спокойствие: теперь, увидев маленького заморыша, она не могла спать по ночам.

Скрывать она, конечно, ничего не будет. Она никогда ничего не скрывала от Генри, кроме одного – того, что было действительно важно. Если она будет покупать башмаки для босоногих ребятишек или подарит калеке осла и тележку, Генри, коль скоро это его заинтересует, может просмотреть ее счета. Но это его не заинтересует.

Как всегда, все ее дела будут открыты для него. Правило, которое она в горький час после разговора с епископом обещала себе свято соблюдать, давно уже стало привычкой. В тот вечер, сидя в карете рядом со спящим мужем, она поклялась, что никогда больше не испытает унизительного страха перед возможным разоблачением. Рабыня, которая хочет сохранить самоуважение, может скрывать лишь свои мысли. То, что она читает, говорит или делает, должно быть всегда открыто для ее хозяина, только душа ее будет заперта для него. Если он по лени или тупости обманывает себя – это его дело.

Каким детским и смешным казалось все это теперь. Вспоминая годы своего замужества, она не могла не видеть, что рабом скорее был он: рабом, с которым обращались так же мягко, как с Фиалкой, о котором так же хорошо заботились и который был так же доволен своей упряжью.

Положение домашнего животного – что может быть отвратительнее и постыднее? Никому не пожелала бы она…

А что она могла сделать, если он не годился ни на что лучшее?

Но правда ли это? А если бы он женился на женщине, близкой ему духовно, – какой, вероятно, была его мать, – которая любила бы его просто за то, что он ее муж? Или на покорной и обожающей его простушке, вроде жены лорда Монктона или ее приятельницы, дочери местного священника, которую он опекал бы, вместо того чтобы она опекала его? Может быть, он стал бы другим?

Вряд ли. Окружающая среда все равно сломила бы его, он слишком слаб, чтобы сопротивляться… Но Бартон был бы другим, хотя и не по его вине. Он в любом случае старался бы быть добрым хозяином, и если бы ему помогала хорошая женщина, его арендаторам жилось бы лучше, чем большинству других. Но их дети выглядели бы хуже, чем теперь. Кроме того, найти хорошую женщину не так-то просто. Скорее всего он женился бы на ком-нибудь вроде Элси или даже леди Крипс; и что тогда было бы с арендаторами и их детьми?

Во всяком случае, раз у них с Генри есть дети, какой смысл гадать о том, что могло бы быть? Остается только принять существующее положение вещей и делать все, что в ее силах.

И в конце концов во всем есть свои хорошие стороны. Хорошо, что Уолтер сможет теперь отказаться от профессии, которая ему никогда не нравилась; тем более что неудачная женитьба положила конец его карьере и до конца дней ему суждено было бы оставаться мелким чиновником. Он сказал ей, что собирается продать дом в Кейтереме и купить небольшой коттедж в какой-нибудь уединенной местности. Пожалуй, он найдет утешение в науке, как их отец. Может быть, он займется археологией или попробует закончить огромную сравнительную таблицу языковых форм, работу над которой он начал в Оксфорде и оставил, поступив на дипломатическую службу. Но разве можно сосредоточиться на сложных проблемах среди бесконечных слез и истерических припадков? Генри предложил подарить ему для кабинета обитую войлоком двойную дверь, сквозь которую не проникал бы голос Фанни. А теперь, когда он сам распоряжался своим временем, можно будет иногда найти благовидный предлог, чтобы вызвать его в Бартон, где его любят все взрослые, все дети и все собаки. Это будет для него некоторой передышкой.

Несколько месяцев спустя Уолтер написал сестре, что подыскал подходящий дом, который и надеется вскоре купить. Это небольшой каменный коттедж, построенный для ныне умершей эксцентричной затворницы-вдовы в отдаленном уголке большого поместья, расположенного на скалистом побережье северного Корнуэлла. В поместье живет управляющий, а богатая и знатная владелица приезжает в большой дом только на несколько недель во время осенней охоты. Но и тогда этот домик ей не нужен. Он до сих пор пустует, потому что ее поверенному не удалось найти покупателя, принадлежащего к приличному обществу, который согласился бы жить в таком унылом и уединенном месте. Ему наконец удалось убедить свою клиентку, что неприступная аристократичность ее поместья не будет нарушена, если у самой отдаленной его границы поселится ученый из хорошей семьи, бывший дипломат.

Судя по всему, в целой Англии трудно было найти более глухое и дикое место. Уолтер писал, что дом, до которого от ближайшего городка приходится ехать семнадцать миль по скверной дороге через вересковую равнину, стоит на вершине крутого утеса, нависающего над морем. Из северных окон видны только безграничное небо, вода и береговые обрывы; из южных – хаос скал, доисторические каменные постройки и открытая всем ветрам вересковая равнина, тянущаяся до зазубренных вершин гряды Браун-Уилли. По равнине раскидано несколько мелких молочных ферм. На триста футов ниже дома, скрытая выступом утеса, прячется убогая рыбачья деревушка, грязная, заброшенная и нищая. Во время отлива туда можно добраться по песчаной косе, во время прилива – только на лодке или через утес, по головокружительной тропинке.