Текст книги "Сними обувь твою"

И вдруг неожиданно мы обрели друг друга. Этому помогла одна маленькая бельгийка, бонна, которая пыталась покончить с собой… из-за несчастной любви, как я понимаю. Кажется, должен был родиться ребенок, а она была совсем одинока и доведена до отчаяния. Этим девушкам, которых богатые дамы берут с собой за границу, чаще всего нестерпимо тяжело живется. Слуги хотя бы водят компанию друг с другом, а гувернантка – и не слуга и не госпожа. Так или иначе – она бросилась в реку. Я ехал мимо верхом и увидел, как два лодочника вытащили ее полумертвую из воды. Они были глупы и грубы и совсем запугали бедную девушку. Я отвез ее к Лафаржам, и Элоиза настояла на том, чтобы оставить ее у себя, пока не удастся переправить ее в Гент к родным. Она просто-напросто спасла эту девушку. Это было так похоже на нее, у нее был особый дар опекать хромых собак и заблудившихся детей. Отец всегда называл ее Ма petite soeur delamiséricorde[15]15
  Моя маленькая сестра милосердия (фр.).


[Закрыть].

Ну вот, однажды мы заговорили о том, как светские дамы обращаются с гувернантками. У отца Элоизы была большая практика в аристократических домах, и она знала, чего он там насмотрелся. Она сказала, что если когда-нибудь получит наследство, то потратит его на помощь нуждающимся гувернанткам. «Они видят, как с каждым днем уходит от них молодость, – сказала она. – А некоторые с самого начала дурны собою. Они стареют, и никто за всю жизнь их не любил». Тут она заплакала, и тогда… Я тебе об этом писал.

– Я не получала такого письма.

– Оно не было отослано. Я отложил его до последней почты, чтобы Элоиза могла приписать несколько строк… А тут вспыхнула эпидемия оспы, и она умерла. Я нашел это письмо у себя на столе, когда вернулся с похорон…

Так случилось, что я уехал из Лиссабона. Потом был тот год в Вене, а потом, ты помнишь, меня послали в Константинополь. В соседнем доме жил русский князь, что-то вроде дипломатического тайного агента. Там было полно шпионов и авантюристов. Все из-за событий в Крыму. Он привез с собою жену и детей в качестве ширмы, а Фанни была у них гувернанткой. С нею обращались просто чудовищно. Детям позволяли с ней так разговаривать… Я думаю, нужно своими глазами увидеть русских дворян, чтобы понять, что это такое. Может быть, дело в том, что они привыкли к крепостным.

У них была взрослая дочь, которая… А, ей было все равно кто… Она была из тех, которым во что бы то ни стало нужен поклонник, а я в то время оказался под рукой… Понятно, я избегал ее. Ну и, естественно, я был вежлив с Фанни, открывал перед нею дверь и все такое, а однажды проводил ее с зонтиком, когда у нее жестоко разболелась голова, а они без конца гоняли ее по пустякам под палящим солнцем. Мне и в голову не приходило, что кто-то может это ложно истолковать. Фанни было тридцать шесть лет, а выглядела она на все сорок.

Однажды душной, жаркой ночью мне не спалось. Стояла полная луна, и я вышел пройтись по саду и подышать свежим воздухом. Под апельсиновыми деревьями кто-то плакал – отчаянно, навзрыд. Теперь я знаю, что это симптом, с нею часто это бывает. Она скорчилась на скамье, уронила голову на руки. Я спросил, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Она подняла голову, и я понял, что имела в виду Элоиза, когда сказала о гувернантках: «Никто никогда их не любил». Она была вся заплаканная… такая уродливая, жалкая. Она сказала: «Десять лет я мучаюсь в этом аду, и до вас ни один человек даже не подумал предложить мне помощь».

Я сел с нею рядом, и она стала рассказывать. Ею всегда помыкали, унижали ее. Дочь бедного приходского священника в чопорном и ханжеском городке, – ну, ты представляешь… Потом она пошла в гувернантки. Да и умом она не отличалась. Десять лет провела в России и в Турции и двух слов не могла связать ни на одном языке.

Из-за этой прогулки под зонтиком поднялся шум, непристойным насмешкам не было конца. Она опять заплакала. У нее не оказалось носового платка, и я дал ей свой. Она взяла его, а другой рукой схватила меня за руку, наклонилась и стала целовать мою руку, и без конца повторяла: «Да благословит вас Бог». Тут сзади засмеялись, и появились князь с княгиней. Они поздно засиделись за картами, а дочка видела нас из окна и позвала их потешиться.

Разыгралась гнусная сцена. Ей было велено уложить вещи и рано утром убираться на все четыре стороны. «Уволена за безнравственное поведение» – для гувернантки это равносильно смертному приговору. Она была как побитая собака. Она сказала: «Мне некуда идти». Тогда княгиня, – право, не знаю, откуда светским дамам известны такие слова, – недвусмысленно объяснила, куда ей идти: в порт, в заведение для грузчиков. Старухи, которые уже никому не нужны, идут там по дешевке…

Все решилось в одну секунду. Я увидел… да, я ясно увидел, что на скамье сидит Элоиза и гладит по голове ту маленькую бельгийку. Я сказал: «Мисс Бейкер удостоит меня чести стать моей женой, а вы сейчас извинитесь перед нею». И они извинились. Вот и все. Не знаю, можешь ли ты это понять.

– Ну конечно, я понимаю, милый… Скажи, ты не думаешь, что это была ловушка?

Он ответил не сразу.

– По совести говоря, не думаю. Изредка у меня мелькала такая мысль, но это со зла. Когда человека терпеть не можешь, легко быть несправедливым.

Беатриса кивнула.

– Ну, я ее действительно терпеть не могу, но я тоже этого не думаю. Она, конечно, воспользовалась, когда увидела, что сама жизнь подстроила тебе ловушку и ты попался. Так или иначе, теперь не это важно: ты упал в яму и пора уже тебе оттуда выкарабкаться. Если уж ты и думать не можешь о сумасшедшем доме, так, может быть, развод? Без сомнения, после истории с письмом из министерства иностранных дел, и с клеветой, и с Джейбсом, и притом, что могут о ней рассказать доктор Терри и Повис…

– Нет, Би. Весьма сомнительно, чтобы я получил развод, если бы и попытался, тут ведь не было ни измены, ни бегства из-под супружеского крова. И безусловно, я не стану пытаться. В лечебницу, где ее будут запугивать и мучить, я ее тоже не отошлю. Мне не так много осталось от Элоизы, но она научила меня не быть жестоким.

– Этому тебя не нужно было учить, дорогой, вероятно, поэтому она тебя и полюбила. – Голос Беатрисы звучал нетвердо.

Уолтер продолжал, все еще не глядя на нее:

– Доктор Терри надеется, что когда-нибудь у нас появятся такие лечебницы, где с помешанными будут обращаться по-человечески. Но мне до этого не дожить. Вот что, Би, не будем больше об этом говорить.

– Еще минуту, милый. Может быть, будет немного легче, если у тебя станет посвободнее с деньгами?

– Чем же тут помогут деньги?

– Если б ты мог поместить ее в дом какого-нибудь врача, где она жила бы постоянно, где с нею обращались бы хорошо, но держали под наблюдением…

– Едва ли это возможно; во всяком случае, деньги потребовались бы огромные. По доброй воле никто не станет… – Он замолчал на полуслове, потом прибавил устало: – Я к этому привык.

Беатриса торопливо прикидывала в уме доходы и расходы.

– Я уверена, – сказала она чуть погодя, – если я попрошу у Генри денег на это, он даст. Он очень нежно к тебе относится и только на днях спрашивал, нельзя ли как-нибудь тебе помочь.

– Генри славный малый. Поблагодари его от меня. Но вряд ли это возможно.

– А если тебе когда-либо представится такая возможность, ты дашь нам знать?

– Может быть, когда-нибудь. Только ты об этом не тревожься, с тебя довольно своих огорчений. Нам осталось всего несколько часов, попробуем на это время обо всем забыть. Завтра мне надо ехать.

– Понимаю, – сказала она. – Уолтер, пока ты еще здесь, я должна тебе кое-что сказать.

– О маме?

– Да… А откуда ты знаешь?

– Как узнают такие вещи. Я уже давно не видел той улыбки, которая меня так пугала, вот я и подумал – может быть, ты простила маме.

– Простила? Не знаю, это очень трудно. Боюсь, природа не одарила меня милосердием, как тебя. Но дело в том, что я сама ошиблась.

Уолтер молча ждал.

– Как-то в Кейтереме они громко ссорились, – продолжала Беатриса, – и я нечаянно услышала ее слова. Я решила, что она говорит об одном случае. Но теперь я думаю, что это было бы слишком хитро для нее. После нашего разговора в Каргвизиане я думала… Наверно, было какое-то более простое объяснение, неважно какое. Она ничего не подстраивала?

– Нет, никогда. Она просто плыла по течению.

– Да. А вот мне казалось, что она подстроила одну вещь, но теперь я думаю… пожалуй, она об этом и не подозревала. Больше я ничего не могу тебе сказать. Она еще во многом виновата и перед тобой, и передо мной, и перед отцом. Но в тот раз она была ни при чем, а потому я не стану поминать ее лихом.

Глава IV

Новый учитель оказался мастером на все руки. Он не только превосходно разбирался в изготовлении сыров, в овцах и математике, но и с жадностью глотал любые книги, как французские, так и английские. Беатриса предложила ему пользоваться своей небольшой, но прекрасно подобранной библиотекой, и он часто засиживался за книгой до глубокой ночи. Усталость, непогода – ничто его не пугало, и, в дождь ли, в снег ли, запасшись ломтем хлеба и куском сала, он долгими часами бродил по окрестностям. Время шло, и все чаще его сопровождали оба ученика и целая куча собак. Из этих походов дети и собаки возвращались одинаково перепачканные и одинаково счастливые. Помимо обычных занятий, они непрестанно впитывали множество самых разнообразных познаний. Сведения о птицах, животных, растениях, умение плести всякую всячину из веревок, старинные народные предания, рассказанные по-французски, – все это казалось им не уроками, а развлечением.

Однажды Жиль д’Аллер постучался к Беатрисе.

– Простите, мадам. Я не помешал?

– Нисколько. Входите. Вам нужна какая-нибудь книга?

– Есть у вас д’Аламбер? Я знаю, у вас есть кое-кто из энциклопедистов.

– Все философы в том шкафу, слева.

Он окинул взглядом полки.

– Вольтер, Монтескье, Дидро, Гельвеций… Я вижу, у вас тут есть все, от Руссо до Гольбаха.

Она улыбнулась.

– Вы ведь знаете, мой брат человек добросовестный. Много лет назад я как-то попросила его прислать мне несколько образцов современной французской мысли, вот он и прислал. Не стану делать вид, будто я все это прочла.

– Но кое-что вы прочли, правда?

– Говоря по совести, вряд ли я хоть одну из этих книг прочла с начала до конца. Я пробовала, но… – Она не договорила.

– Они показались вам слишком трудными?

– Не то что трудными, а… право, не знаю, как вам объяснить.

– Скучными?

– Н-нет. Но они так неубедительны. Утопические планы строить нетрудно; но чем они прекраснее, тем меньше они, по-моему, подходят настоящим живым людям.

Он круто повернулся к ней, глаза его блестели, в голосе звучало нетерпеливое любопытство.

– Откуда вы знаете? Разве кто-нибудь пытался когда-нибудь осуществить эти планы?

Это было так неожиданно, так не похоже на его обычную сдержанность, что Беатриса посмотрела на него с удивлением. Он тотчас снова стал спокойным и почтительным.

– Прошу извинить мою дерзость.

– Нет, скорее это дерзость с моей стороны. Во всяком случае, я вижу, вы со мной не согласны.

– Я вас просто не понял, мадам. Если б вы объяснили вашу мысль…

– Боюсь, что она того не стоит.

– А все же, может быть, вы будете так добры…

Какой он настойчивый!

– Если это вас так интересует, – сказала она, – я постараюсь объясниться. Но присядьте же.

Он молча повиновался.

– Видите ли, – медленно начала Беатриса, – эти планы духовного возрождения человечества представляются мне всего-навсего красивыми фантазиями. Вероятно, почти все мы хотели бы, чтобы мир был устроен не так несправедливо, но что бы мы делали, если бы он и стал лучше? Наши отвратительные законы и обычаи – лишь отражение нашей собственной сути. Мы от рождения жадны и жестоки. В глубине души мы вовсе не желаем ни справедливости, ни красоты, они мешают нам дышать. Пусти нас в рай – и мы не успокоимся, пока не обратим его в пустыню.

– У вас есть Артур и Глэдис, и вы можете так думать!

Недоверие, прозвучавшее в его голосе, отрезвило Беатрису. Она думала вслух, что может быть глупее! Слегка смущенная, она укрылась за маской шутливого цинизма.

– Ну, дети другое дело. Сейчас, признаюсь, они прелестны. Но ведь и тигрята прелестны, пока у них не выросли клыки. А человек – мерзкое животное.

Подняв глаза, она увидела, что он серьезно и пристально смотрит на нее.

– Мне кажется, мадам, что в глубине души вы не думаете о людях так плохо.

Она чуть не подскочила. Словно голос леди Монктон раздался из могилы: «Кого это вы хотите обмануть? Своего ангела-хранителя?»

– Нет, – сказала она наконец. – Пожалуй, не думаю… не совсем так… больше не думаю. Но раньше я думала именно так, – прибавила она. – Поэтому, наверно, я и не любила ваших философов и их утопий. Придется как-нибудь снова к ним вернуться.

* * *

В следующие три с половиной года Беатриса и Уолтер почти не виделись. Писал он часто, но в письмах был сдержан и почти не упоминал о Фанни, разве что в ответ на прямой вопрос, да и тогда порой отвечал коротко: «все без перемен» или: «ничего нового». Пробовали одно лечение за другим, но все безуспешно, и чтобы оплатить связанные с этим непомерные расходы, Уолтер старался пополнить свои скромные средства, берясь за любую, самую неблагодарную работу.

Во всем, что касалось сестры, он был далеко не так скуп на слова, и его заботливые письма поддерживали и утешали Беатрису, которая очень в этом нуждалась. Ушибы, полученные ею при попытке спасти Бобби, все еще мучили ее, и она часто не могла подняться с постели. Миссис Джонс, по-прежнему ей преданная, стала совсем стара и слаба и теперь была уже не столько помощницей, сколько обузой; и хотя и денег и слуг вполне хватало, вести дом было нелегко. Когда Генри время от времени начинал пить запоем, это было тяжким испытанием не только для Беатрисы и детей, но и для него самого; к счастью, пока это случалось с ним сравнительно редко. Всякий раз этому предшествовали приступы уныния и раздражительности, которые были для всех тягостны, а затем следовала не менее мучительная полоса покаяния и самоуничижения. В промежутках, с помощью тактичных подсказок и напоминаний, он еще справлялся с обязанностями мирового судьи и с повседневными хозяйственными заботами, но все чаще и чаще он выпивал по вечерам и наутро ничего не помнил, и все большая ответственность ложилась на плечи Беатрисы. Всевозможные усовершенствования в хозяйстве, отношения с соседними землевладельцами, налоги, благотворительность, болезни арендаторов, расходы по имению – нелегко ей было со всем этим справляться. И хотя ей как мог помогал Жиль, а с годами и Артур и Глэдис, она зачастую выбивалась из сил.

Ее недуг постоянно напоминал о себе, но, как оказалось, нет худа без добра. Доктор потребовал, чтобы ежедневно после обеда она проводила два часа в постели, в тишине и покое, и этот вынужденный отдых помог ей вернуться к привычке каждый день читать, забытой за время долгой болезни.

Она опять взялась за труды французских философов, но смотрела на них теперь иными глазами, и они уже не казались ей ни скучными, ни далекими от жизни.

– Мне кажется, – сказала она однажды Жилю, – прежде я не была к этому подготовлена. Я просто их не понимала.

– Может быть, вы были слишком молоды.

Она покачала головой.

– Вы сейчас моложе, однако вы понимаете.

– Я? Но мне очень повезло. «Энциклопедия» была мне второй матерью. Я сидел на коленях у папаши Гольбаха, пока Дидро с моим отцом вели философские споры.

– Может быть, поэтому вы и стали таким прекрасным учителем?

– Учить может всякий, надо только любить детей. Вот у меня были прекрасные учителя. Всем, что во мне есть хорошего, я обязан им двоим. Им и «Энциклопедии».

– И один из них – тот священник с распятием?

Жиль кивнул.

– Отец Клеман. Это так странно. Мы обо всем думали по-разному: я отвергал все, во что он верил, – я ведь атеист; а все, что мне дорого, он предавал анафеме. Но все равно – мы были друзьями с самого начала. Зная его, невозможно плохо думать о людях.

– А другой?

Он просиял.

– Другой… Антуан де Карита. Он не учитель по профессии, и у него блестящее положение в свете, – это маркиз Кондорсе. Он математик.

– Как и вы.

– Eh, pas du tout[16]16
  Ну, что вы (фр.).


[Закрыть].

Он, сам того не заметив, перешел на родной язык и заговорил быстрее и свободнее.

– Что я? Фермер, овцевод, которого немножко обучили математике. Но Антуан… Если бы вы его узнали, вы бы поняли. Он мне открыл, в чем надежда человечества.

– В чем же?

– В просвещении. Вы говорите, человек – мерзкое животное. Но это животное способно совершенствоваться, мадам. Вот если бы вы знали Антуана. Он объяснил бы вам то, чего я объяснить не умею.

– Придется мне удовольствоваться тем, что я знаю вас, – сказала Беатриса. – По крайней мере в вас я вижу человека, который верит в человечество. Не стану притворяться, что я разделяю эту веру, но даже увидеть ее в другом – все равно что вдохнуть ветер с моря.

Восемнадцати лет Гарри окончил школу и поступил в Оксфорд, где вел себя достойнее многих своих сотоварищей по старшему курсу. Он откровенно тяготился науками и мало чем интересовался, помимо спорта и светских развлечений; но его проказы были довольно невинного свойства, и он был всеобщим любимцем. Дик, все еще учившийся в школе, был много способнее, зато обнаруживал куда менее приятный нрав. В долгие месяцы летних каникул Бартон порой сотрясали грозы, причиной которых были частые столкновения Дика с Глэдис. Однажды девочка пришла к матери вся раскрасневшаяся, гневно сверкая глазами.

– Мне очень неприятно тебя огорчать, мама, но лучше тебе знать правду. Я только что дала Дику пощечину.

– Ну, дорогая, этого делать не следует, даже если тебя очень обидели.

Глэдис ничуть не смутилась.

– Если ты не возражаешь, мама, не будем говорить про обиду. Я знаю, это очень нехорошо и не пристало настоящей леди, но я все-таки дала ему пощечину и, наверно, опять дам, если придется.

Она подумала минуту и прибавила с надеждой:

– Но, может быть, больше не придется.

Мать с трудом удержалась от смеха.

– Вполне возможно. И я не стану любопытствовать, что это была за обида. Но, пожалуйста, если можно, впредь постарайся, чтобы тебе больше не приходилось ничего такого делать. Это, вероятно, очень полезно Дику, но не полезно тебе.

Подняв бровь, в точности как мать, Глэдис понимающе посмотрела на нее и кивнула. Они были большими друзьями, и им почти ничего не приходилось друг другу объяснять.

Дик, насколько Беатриса могла видеть, не помнил зла и не сердился на покаравшую его руку, и случай этот как будто забылся, но однажды, неделю спустя, Беатриса услышала под окном гневный голос Гарри:

– Слушай, Дик, хватит, надоело! Ты так изводишь Артура, что на той неделе Глэдис пришлось закатить тебе оплеуху. В последний раз говорю: если ты не угомонишься, я так тебя отделаю, как тебе и во сне не снилось.

Беатриса высунулась из окна.

– Дик, ты не зайдешь ко мне?

Он хмуро повиновался.

– Сядь, – сказала она. – Мне очень жаль, но я слышала, что говорил сейчас Гарри. Придется предупредить его, чтобы он был поосторожнее, когда окно открыто. Может быть, ты хочешь мне что-нибудь сказать, Дик?

Он насупился.

– Спроси лучше Гарри… или Глэдис.

– Ты же знаешь, я не стану их спрашивать. И знаешь, что, если бы я и спросила, они все равно ничего мне не скажут.

– Тогда спроси Артура.

Никогда еще он так не ершился. В голосе Беатрисы зазвучали вкрадчивые нотки, которых дети всегда побаивались.

– По-твоему, он скажет скорее других? Как видно, ты еще плохо знаешь Артура. У каждого из нас есть свои недостатки, но, по счастью, доносчиков среди нас нет. – Она помолчала, потом прибавила мягко: – Можешь мне ничего не говорить, если не хочешь. Если ты предпочитаешь, чтобы я забыла то, что услышала, я, разумеется, забуду, – это ведь не предназначалось для моих ушей.

Дик прикусил губу.

– Да нет, пожалуйста, мама, мне нечего скрывать. Гарри и Глэдис всегда на меня нападают, потому что я невысокого мнения об Артуре. Ну что же, это правда; и отец тоже не бог весть какого мнения о нем, если хочешь знать. Артур размазня.

– Ты уверен?

– Ну, мне рассказывали, – сам я при этом не был, как он выставил себя на посмешище зимой на охоте: расхныкался над лисицей! Женщинам это, наверно, все равно, но джентльмену не слишком приятно называть братом самого обыкновенного рыбацкого сына, да еще труса. Если уж говорить начистоту, мама, дубина дубиной и останется, как ни старайся ее обтесать.

Беатриса ответила не сразу.

– Да, ты прав, мой сын, – жестко сказала она. – Я вижу, мне это не удается. Мне стыдно, что я твоя мать.

Он вскочил.

– Мама!

Она тоже поднялась, и минуту они стояли, в молчании глядя друг на друга.

Потом она устало отвернулась, чувствуя, что мужество ее покидает.

– Уйди, пожалуйста, Дик. Я не в состоянии продолжать этот разговор. Я извинюсь за тебя перед Артуром.

Он буркнул что-то и кинулся вон из комнаты, но на пороге обернулся и упрямо бросил ей в лицо:

– Слава богу, отец-то на моей стороне!

Точно оглушенная, она опустилась на стул и вся поникла, бессильно уронив руки на колени. Она рассорилась с сыном, рассорилась нелепо, бессмысленно; лишила себя всякой надежды избавить его от заблуждений, неизбежных при его окружении и воспитании. Бедный мальчик, как он мог быть иным, ведь перед ним только и было, что неутихающая ревность Генри да те понятия о людях и обществе, какие приняты в колледже Св. Катберта и среди провинциального дворянства.

«Я потерпела поражение, – тупо сказала она себе, – я только притворялась, да и то неудачно. За все эти годы я слишком привыкла вежливо лгать; и теперь, когда пытаюсь быть честной, рублю сплеча. Мне не удалось уберечь ни Артура от насмешек и оскорблений, ни Дика от бесчестья. А теперь, вместо того чтобы помочь мальчику, я только его озлобила… Мне не следовало иметь детей».

Два дня Дик, мрачный и обиженный, избегал матери, а брат и сестра, в свою очередь, избегали его. Потом снова гневные голоса нарушили тишину в доме, который еще недавно был таким мирным и спокойным. На этот раз вышел из себя Генри; услышав его яростный крик, Беатриса поспешила в столовую, где он обедал вдвоем с Диком, не пожелавшим ехать с остальными на прогулку в Першорское аббатство. В этот день она чувствовала себя хуже обычного и не вышла к обеду. Отец и сын через стол смотрели друг на друга злыми глазами, между ними на скатерти было разлито вино. Генри весь побагровел. И едва Беатриса появилась на пороге, он крикнул ей, заикаясь от бешенства:

– Слыхала ты, что болтает этот выродок?.. Черт побери, Дик, если ты еще раз посмеешь сказать что-нибудь такое о матери, я тебе все кости переломаю, так и знай.

Дик, казавшийся очень тоненьким и хрупким, стоял перед разъяренным отцом; он совсем побелел, ноздри его вздрагивали. Он был удивительно красив в эту минуту.

– Вот как, сэр? Я в этом не уверен.

Он смерил взглядом отросшее брюшко Генри и засмеялся.

– Нечего сказать, удовольствие возвращаться в этот дом! Гарри тоже был бы рад испытать на мне свою силу. Глэдис готова выцарапать мне глаза, а мама говорит, что стыдится быть моей матерью. Может быть, вы все предпочли бы обойтись без меня? Что ж, я готов избавить вас от своего присутствия.

В лице у него была такая горечь, что у Беатрисы перехватило дыхание. Бедный, глупый, запутавшийся мальчик, позорит и отталкивает от себя родных и близких и даже не понимает, что делает… Как легко можно его утешить. Довольно небольшой уступки его уязвленному самолюбию… Нет, с этим покончено. Сын вправе услышать от нее правду, как бы больно это ни было им обоим.

– Дик… – начала она.

– Да-да, мама, ты это сказала, и я не намерен об этом забыть. А теперь отец тоже, как видно, решил переметнуться. Завтра он, видно, тоже станет заступаться за Артура, – и это после всего, что он мне про него говорил.

– Что? Что такое? – забормотал Генри. – Я говорил про Артура? Что ты болтаешь, щенок?

– Ах так, сэр? – яростно крикнул Дик. – А кто рассказывал мне, как он вел себя зимой на охоте? Ненавижу трусов!

– Я сказал, что у него странные понятия об охоте. Я не говорил, что он трус. Да он и не трус. Когда случается упасть с лошади, он ведет себя не хуже всякого другого мальчишки.

– А как он держался, когда обварил ногу кипятком, вспомни, пожалуйста, – прибавила Беатриса. – Но даже если он был таким, каким ты его считаешь, Дик, разве из-за этого надо позорить отца и мать?

Дик зло рассмеялся.

– Право, мама, можно подумать, что я сплутовал в картах!

– А по-твоему, то, что ты сделал, менее позорно?

– То, что я сделал? Честное слово, мама, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она прикрыла глаза рукой. Нет, это не его вина. Он и в самом деле не понимает. Вот Генри, тот понял: он так пристыжен, что жалко смотреть.

Она сделала еще одну попытку:

– Подумай, Дик, ведь мы с отцом просто не могли бы сейчас смотреть в глаза Пенвирну, нам пришлось бы признаться, что наш сын, которому он спас жизнь, плохо обращался с его сыном, которого он нам доверил.

Краска медленно залила лицо Дика.

– Мама, я… я не сделал Артуру ничего плохого. Я только…

– Только изо дня в день преследовал и оскорблял его? Гарри и Глэдис не стали бы попусту так сердиться на тебя. Ты уже забыл о Луге Сатаны, Дик?

Наконец-то его проняло; он покраснел до ушей. И она прибавила тихо:

– Но это не значит, что я вправе была накричать на тебя тогда. Извини, Дик.

– Ну, что ты, мама. Я ведь тоже накричал. Но я никогда не думал… Ты меня прости за Артура.

Уже много лет она не видела, чтобы он был так близок к слезам. Вставая, она тронула его за плечо.

– Ну вот. Подай руку отцу, и забудем об этом. Мы все виноваты.

До конца каникул Дика больше не в чем было упрекнуть. Беатриса намекнула дочери и старшему сыну, чтобы они не поминали старого, и в доме установилось, хотя бы с виду, согласие. Однако Глэдис по-прежнему не подпускала Дика к своему пони. Он не хотел быть жестоким, от природы он вовсе не был злым, тем не менее из всех детей только ему одному приходилось напоминать, что с собаками и лошадьми надо обращаться ласково. В глазах Глэдис недоброе отношение к животным было непростительным преступлением; и, на беду, Дик ухитрился стать единственным человеком на свете, которого она недолюбливала. Беатриса терпеливо пыталась сгладить эту затяжную вражду, но оказалось, что за жизнерадостной приветливостью дочери скрывается характер упорный и стойкий, как кремень.

– Да, мама, я тебя понимаю, и я вовсе не держу зла на Дика. Мне жаль, что я дала ему пощечину. Больше я этого не сделаю и могу извиниться, если он обижен, но ты сама видела, как он удилами разодрал губу Фиалке за то, что она не шла в галоп. Никто не станет скакать галопом в таком возрасте. И пускай он не трогает Малыша… и Пушинку тоже.

Беатриса не настаивала. Рассказав о семейной ссоре Уолтеру, которому она писала каждую неделю, она прибавила, что из всех своих детей самую горькую неудачу она потерпела с Диком.

«У нас с ним слишком мало общего, я даже не всегда понимаю, что его тревожит. С Гарри у меня тоже не очень много общих интересов, но ему всегда хорошо со мной, и он так мне верит, что мне даже совестно. Он всегда исповедуется мне во всех своих грешках и злоключениях и нимало не сомневается, что я всегда все улажу. Но Дик держится от меня на расстоянии, в чем-то я, должно быть, глубоко разочаровала его. Прежде я надеялась, что он со временем найдет друга в Генри, ведь их вкусы и взгляды во многом одинаковы. Но он презирает отца. Иной раз он смотрит на Генри, как Хам смотрел на Ноя.

Артур, кажется, единственный, кого ничуть не задевают эти бури. Он, по-моему, даже и не заподозрил, что что-нибудь неладно. Это у него от матери».

«Не кажется ли тебе, – писал в ответ Уолтер, – что Дика мучит ревность? Быть может, он привязан к тебе и Глэдис больше, чем ты думаешь».

Беатрису глубоко встревожило это предостережение, и она удвоила свои старания завоевать доверие сына. Но, несмотря на все ее усилия, он ничего не простил родителям и оставался в отношениях вооруженного нейтралитета с сестрой.

– Дайте срок, – говорил Беатрисе Жиль. – В глубине души он понимает, что Артур сделан из лучшего теста, а это нелегко стерпеть в шестнадцать лет, да еще когда ты хорош собой, как молодой бог. С годами он станет умнее.

Но Беатрису это не утешало.