Текст книги "Сними обувь твою"

Глава VIII

Первое время Уолтер был вял и ко всему равнодушен, словно оглушенный. Но лето сменилось осенью, и мало-помалу в нем стал возрождаться интерес к жизни.

– Тебе теперь много лучше, – сказала в один октябрьский день Беатриса. – И я хотела бы уехать дней на десять. Я уверена, Глэдис будет ухаживать за тобой не хуже меня.

– Ну конечно. Ни у одного дядюшки на свете нет такой заботливой племянницы.

Глэдис вполне заслужила эту похвалу, ее преданность не знала границ. Она не отходила от дяди. Желая утешить и развлечь его, она каждый день приносила ему своих любимых мышей и гусениц и поверяла ему свои бесконечные секреты.

– Да, за тебя я буду спокойна, – сказала Беатриса. – А ты что скажешь, Генри? Ты не возражаешь, если я на некоторое время оставлю дом на миссис Джонс?

– Ну… ну конечно, поезжай, раз тебе хочется. А куда это ты собралась?

– В Лондон за покупками. Нам так много нужно, что лучше уж мне пожить там неделю и закупить все сразу. Мне совсем нечего надеть, и в доме тоже все обтрепалось.

Генри широко раскрыл глаза. И это говорит Беатриса, которую он годами уговаривал отдохнуть и повеселиться, как все люди! Даже в первые годы после замужества она не слишком интересовалась нарядами и развлечениями, а со смерти Бобби предпочитала все заказывать по почте у старых, солидных лондонских фирм.

Он озадаченно смотрел на жену. Его мужскому глазу вовсе не казалось обтрепанным это строгое элегантное платье темного шелка, хотя, конечно, оно было далеко не новое. Ей всегда была свойственна аристократическая умеренность, она покупала только дорогие, но простые вещи, держала их в безукоризненном порядке, и им не было износу. Однажды он со скромной гордостью похвастал Уолтеру, что Беатриса носит свои платья в десять раз дольше, чем жена самого Крипса, и при этом остается элегантнейшей дамой во всем западном Уорикшире. Но если ей захотелось обновить свой гардероб, он, конечно, будет только рад.

– Прекрасная мысль, – сказал он. – Тебе очень полезно немного рассеяться. Но не лучше ли отложить поездку на месяц-другой? Кончится осенняя пахота, и я тоже смогу поехать. Мы с тобой пожили бы в Лондоне недели две, а то и месяц, побывали бы разок-другой в театре.

Беатриса покачала головой и протянула ему длинный список необходимых покупок.

– Как-нибудь в другой раз, милый, – сказала она с улыбкой. – Это будет совсем не увеселительная поездка. Когда я наконец выберу ковры, гардины и платья, мне полезнее всего будет провести несколько дней в постели.

– По-моему, тебе не следует ехать, мама, – сказала Глэдис, – тебе это не под силу. Разве Робинс и Грин не могут прислать тебе образцы? Ты только измучаешься, и у тебя опять заболит спина.

– Ну что ты, девочка. Ведь с тех пор как приехал дядя Уолтер, я еще ни разу не лежала.

– У тебя такой вид, что, если ты начнешь бегать по магазинам, ты непременно свалишься.

– Право же, детка, так будет лучше. Ты бы могла мне очень помочь. Хочешь? Если ты пересмотришь все свое платье, и папино, и дяди Уолтера, и все постельное и столовое белье и составишь список всего, что нужно заменить, я смогу вернуться скорее.

Глэдис встала и с минуту пристально смотрела на мать.

– Хорошо, мама, – сказала она наконец и, не говоря больше ни слова, вышла из комнаты.

Прошло две недели, и Беатриса вернулась в Бартон. Она была бледна и, как видно, очень устала, но все, что требовалось сделать в Лондоне, было сделано, как всегда, практично и разумно. Она виделась с Повисом, как ей советовал Уолтер, и тот, по ее словам, избавил ее от многих хлопот, взяв на себя покупки всего необходимого для Уолтера и Генри. Вечером, накануне ее отъезда, он принес тщательно упакованные вещи и счета.

– Каков он тебе показался? – спросил Уолтер.

– По-моему, совсем не изменился. Он просил засвидетельствовать тебе свое почтение и сказать, что он сейчас при деле и всем доволен. Он нигде не пропадет, можешь быть уверен.

Однажды утром, вскоре после возвращения сестры, Уолтер принес ей толстую рукопись.

– Я хочу кое-что показать тебе, пока ты отдыхаешь. Это прелестно.

Беатриса отложила в сторону «Утопию».

– Это творчество Глэдис? – спросила она.

– Да. Она разрешила показать тебе, но только тебе одной.

Хотя Беатриса уже давно знала, что девочка все еще сочиняет рассказы о своих вымышленных друзьях из звериного царства, до приезда Уолтера одному лишь Артуру позволено было читать «Книгу Носатиков». На Глэдис редко находила робость, но Носатики были слишком дороги ее сердцу. И только потому, что она глубоко сочувствовала своему бедному больному дядюшке, он удостоился чести проникнуть в их таинственные владения.

Еще совсем крошкой Глэдис привыкла сочинять всякие истории про зверей, а в тот черный год после смерти Бобби, когда она целыми днями была предоставлена самой себе, она снова вернулась к своему детскому увлечению, из которого уже было выросла. С тех пор как в доме появился Артур, она уже никогда не была одинокой, и, не полюби он всем сердцем этих четвероногих и пернатых друзей, созданных ее фантазией, они, конечно, давно были бы позабыты, как старые и уже нелюбимые куклы. Приключения Носатиков – семейства барсуков, обитавшего на берегу выдуманной речки, протекавшей будто бы тут же, у самого дома, за последние пять лет разрослись в самую настоящую «Одиссею». Этому семейству служила и поэзия Артура. К семейным праздникам Носатиков он сочинял песни, баллады или поздравительные оды по-английски, по-французски и по-латыни.

Уолтер положил перед ней большой раскрытый альбом.

– Это и в самом деле хорошо, Би. Не знаю, есть ли у девочки литературный дар, но своих барсуков она знает превосходно. Посмотри, какая физиономия у этого!

Он показал на беглый, но выразительный карандашный набросок: барсук обнюхивает землю перед входом в нору и с отвращением восклицает: «Пахнет лисой!»

– А эта! – Беатриса показала на встревоженную мать семейства, которая старается уберечь чисто вымытый пол от грязных лап своих барсучат. – А этот!.. Нет, Уолтер, ты только погляди на этого папашу-барсука, он явно озабочен тем, что думает о нем его собственный сын.

Рассказы не отличались оригинальностью, зато в рисунках Глэдис бил ключом неистощимый юмор. Все, что рисовал Артур, было гораздо правильнее, но куда менее живо.

– Он не дает себе воли, – сказал Уолтер. – Не то что Глэдис. Но стихи у него очень забавные. Никогда не думал, что он способен пародировать торжественность. Прочла ты латинскую элегию на неудавшуюся стирку?

Уолтер снова вернулся к жалобам мамаши-барсучихи.

– И откуда только он это взял: «Doleo super…»[17]17
  Скорбью великой… (лат.)


[Закрыть] Посмотри, как он владеет дактилем. Папе это понравилось бы, и этот замедленный спондей в конце строки.

– А разве французская серенада не великолепна?

– Немного тяжеловата, – ответил Уолтер, – но очень недурна. Английское рондо тоже прелестно. Он, видимо, уже владеет поэтической формой на всех трех языках. А серьезные стихи он все еще пишет, как по-твоему?

– Пишет. Я все время подозревала это, а осенью Глэдис проговорилась. Но я не видела ни строчки. Он ни разу не заговаривал со мной о стихах с тех пор как четыре года назад ему так досталось за них от отца; а я тоже не хочу быть навязчивой и молчу.

– Это, пожалуй, напрасно. Может быть, его робость вызвана как раз твоей чрезмерной сдержанностью.

– Возможно. Но, понимаешь, все это связано с давним ужасом, который его всегда преследовал: как бы Пенвирн не совершил чего-нибудь непоправимого. Мне казалось, что лучше всего молчать, пока время не залечит рану в душе мальчика. Но, может быть, я и ошибалась.

– А не станет ли он поэтом? – сказал Уолтер. – Это многое бы объяснило.

В том, что вообще у Артура замечательные способности, в последнее время не оставалось никаких сомнений. Освободившись от необходимости изучать точные науки, давившей его, как кошмар, он начал делать необыкновенные успехи, нередко поражая учителя легкостью, с которой схватывал основы одной науки за другой. Кажется, одна только математика и не давалась ему. Но с каждым днем становилось очевиднее, что больше всего его влечет литература.

«Я думаю, – писал Жиль с юга Франции, – что будет несправедливо посылать его в Оксфорд, не дав ему по меньшей мере год, чтобы преодолеть все пробелы в его образовании. Он так поздно начал и потерял столько времени понапрасну, что еще не совсем готов.

Может быть, вы доверите его на год мне? Семейные дела все еще требуют моего присутствия здесь, но у меня будет вдоволь времени, чтобы руководить его занятиями, а дядя мой оставил превосходную библиотеку. Тетушка окажет ему самый радушный прием. Я уверен, что ему будет с нами очень хорошо. Можете ли вы обойтись без него?»

Передавая письмо Уолтеру, Беатриса невесело засмеялась.

– Верней было бы спросить, может ли обойтись без него Глэдис.

– Хотел бы я знать, – сказал Уолтер, – понимает ли Жиль, какой жертвы он от тебя требует?

Она кинула на него быстрый взгляд, но, тут же почувствовав, что этого он и сам не понимает, улыбнулась и покачала головой.

– А зачем ему об этом думать? Его заботит будущее Артура. И он совершенно прав. Даже не говоря о занятиях, год, проведенный на юге Франции, был бы неоценим для мальчика. Прежде всего это помогло бы ему избавиться от застенчивости.

– Думаю, что так, – сказал Уолтер. – Когда чуткого мальчика вырывают из одной среды и пересаживают в другую, ему лучше всего стать космополитом. Здесь, среди этих уорикширских сквайров, он неизбежно оказывается в невыгодном положении. Я знаю, ты сделала все, что было в человеческих силах, чтобы уберечь его от обидных намеков и от прямых оскорблений, и, конечно, ему стало легче с тех пор, как он научился прилично держаться и правильно говорить. Но я уверен, что на его долю пришлось немало горьких унижений и обид, о которых он тебе ни разу и словом не обмолвился.

– Ты думаешь, я этого не знаю? За все эти пять с половиной лет у меня не было ни одного спокойного дня, я всегда настороже, даже у себя дома. У Дика нет ничего дурного на уме; когда он приезжает на каникулы, он очень старается скрыть свою нелюбовь к Артуру. Но на него плохо влияют сыновья Денверса и семейство Крипс, а теперь еще и Элси; и, сам того не замечая, он поет с чужого голоса. И Генри тоже.

– Отпусти мальчика, Би, пусть едет. Прожив год среди французских аристократов, он станет увереннее в себе и будет чувствовать себя в любом обществе как рыба в воде. Тетя Сюзанна добрейшая старушка, и для нее все иностранцы одинаковы. Когда он вернется, он сумеет лучше постоять за себя.

– Да, надо его отпустить. Но бедняжка Глэдис будет в отчаянии. И сможет ли она заниматься совсем одна, когда Артур не будет ей помогать? Какая я ей учительница после Жиля. Да потом, я и так уже слишком много на себя взяла, ведь Генри…

Она не договорила.

– Может быть, мне к Рождеству вернуться в Лондон, Би? – спросил Уолтер. – У тебя и без того много забот, а тут ты еще который месяц ухаживаешь за мной и, наверное, совсем измучилась.

– Что ты, наоборот! Для меня такое облегчение, что ты рядом. Ведь по-настоящему ходить за тобой нужно было только в первые дни. А теперь ты мне большая поддержка. Временами мне становится немножко… страшно…

И снова она умолкла на полуслове. Потом продолжала:

– Мне трудно следить и за домом и за фермой. А с тех пор как уехал Жиль, Генри все больше опускается, нечего закрывать на это глаза. На него уже ни в чем нельзя положиться. И я теперь почти ничего не могу с ним сделать. Впрочем, я это заслужила.

– А Гарри не может вернуться домой и помогать на ферме? – после короткого раздумья предложил Уолтер. – Нужно ли ему кончать Оксфорд?

Беатриса вздохнула.

– Я знаю, от этого никакого толку не будет. Но для Генри это вопрос престижа… и тут еще ревность. Как мне просить его послать в Оксфорд Артура, если его родной сын не кончит курса?

– А что Жиль думает о занятиях Глэдис?

– Он пишет, что нам лучше подыскать какого-нибудь подходящего человека, который мог бы заниматься с нею и помогать мне в управлении фермой. И он предлагает, чтобы Артур жил у них этот год просто как гость, без всякой платы, тогда я смогу позволить себе этот новый расход. Это очень великодушно с его стороны.

– Еще бы, ведь д’Аллеры очень бедны. Но я не уверен, что сумею найти подходящего человека, а если и найду, захочет ли Генри его принять? А главное, чужого человека Генри ни в чем не станет слушать. Би, а тебе не будет легче, если до осени Жиля заменю я?

Она просияла.

– Вот бы хорошо, Уолтер! Я даже сказать тебе не могу, какое это было бы для меня облегчение. Кроме Жиля, ты единственный человек, который может сдерживать Генри. Право, тебе это удается еще лучше, чем ему.

– И я могу заниматься с Глэдис. Не так хорошо, как Жиль, но не хуже обыкновенного учителя. Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, но Генри понимает, когда он в здравом уме и твердой памяти, и ты всегда можешь подсказать мне, как ему помочь.

– А как же твоя книга?.. Я не вправе отнимать у тебя время. Ты хотел кончить ее в будущем году. Уолтер, как ты думаешь, Повис не вернется, если его попросить? Тогда бы он взял на себя все заботы о ферме, кроме тех, с которыми Генри справляется сам, а ты бы учил Глэдис, и у тебя еще оставалось бы вдоволь времени на твою книгу.

– Это было бы превосходно, но боюсь, Повис не согласится. Он, мне кажется, и думать не хочет о возвращении сюда. Уж не знаю почему. Правда, он всегда был непостижимо упрям. Но я все-таки попробую еще раз.

– Но ты ведь все равно останешься?

– До лета, а может быть, и до осени, только вот не знаю, не подумает ли Генри, что я злоупотребляю вашим гостеприимством.

Беатриса рассмеялась.

– Спроси его сам!

– Нет, уж лучше ты спроси.

– А зачем? Только вчера он спрашивал меня, нельзя ли тебя уговорить, чтобы ты поселился с нами навсегда.

Уолтер долго молчал, прежде чем ответить.

– Генри всегда был великодушен.

На следующей неделе Уолтер вошел к сестре с письмом в руках.

– Я не мог ответить тебе, пока не получил этого письма. У меня есть новости, Би.

– Хорошие? Уолтер, у тебя такое лицо…

И в самом деле, она не видала его таким со студенческих лет.

– Великолепные новости. До сегодняшнего дня я не был уверен. Присядь, родная, я тебе все объясню.

Она повиновалась, сердце ее отчаянно билось. Что он скажет?

– Когда капитан Кук, вернувшись из своего путешествия, рассказал поразительные вещи об острове Пасхи, все, кто изучает древнее искусство, потребовали, разумеется, чтобы обнаруженные им статуи были изучены и описаны. Три года тому назад сэр Джозеф Бэнкс и еще некоторые его ученые коллеги пожелали встретиться со мной. Нашлись люди, которые решили снарядить туда экспедицию, при условии, что руководить ею будет надежный человек; и кое-кто назвал мое имя.

– Ты не говорил мне об этом ни слова.

– Что же было говорить, я все равно вынужден был отказаться. Понятно, я ответил, что не могу уехать из Лондона. Экспедиция так и не состоялась – отчасти потому, что трудно было найти подходящего человека, отчасти из-за недостатка денег. И вот недавно один голландец, у которого огромные плантации в Ост-Индии, предложил дать недостающие средства, при условии, что экспедиция будет не только археологической, но и лингвистической. Он интересуется восточными языками. Теперь опять хотят снарядить экспедицию, и Джонс сказал им, что, по его мнению, я единственный человек, способный справиться с этой двойной задачей.

– Кто сказал?

– Уильям Джонс. Ты не помнишь, когда-то, много лет назад, я рассказывал тебе о мальчике из Харроу, одаренном редкими способностями к языкам?

– Это тот школьник, который каждую свободную минуту отдавал… арабскому, если не ошибаюсь?

– И персидскому тоже. Он и сейчас еще очень молод, но уже один из крупнейших ученых мира, поразительный ум. Мы с ним уже несколько лет переписываемся. Он первый заинтересовался сравнительной таблицей языков, которую я начал составлять давным-давно и до сих пор не удосужился закончить, и, видимо, говорил о ней в этом ученом собрании. И вот теперь я получил официальное приглашение. Этот голландец предоставляет нам на два или даже на три года, начиная с будущей зимы, свой корабль с опытным капитаном-голландцем и всей командой, – сейчас они отплыли с товарами в Батавию. Он рассчитывает, что почти весь первый год я буду изучать местные диалекты на островах… После этого я могу отправиться на остров Пасхи и измерить статуи. Его условия таковы, что лучшего и желать нельзя. У меня будет опытный помощник и полная свобода вести работу так, как я сочту нужным. В Батавии к нам, вероятно, присоединится натуралист, а возможно, и астроном.

Беатриса слушала, и ком стоял у нее в горле. Бедный Уолтер! Обездоленный, все потерявший, он, точно искалеченный ребенок, тешит себя сказками о том, что могло бы быть…

– Сладкие мечты, – сказала она и погладила его руку.

– Почему же мечты?

Ее рука дрогнула и замерла.

– Неужели ты всерьез думаешь ехать, Уолтер? Милый, посмотри на себя в зеркало. У тебя нет сил для такого путешествия.

– Пока нет, а через год почему бы и не поехать? Я ведь не болен, просто очень утомлен. И в моем распоряжении целых десять месяцев, чтобы набраться сил и привести в порядок мою работу о корнуэлльском наречии, тогда в случае моей смерти Тэйлор сможет довести ее до конца.

– Это невозможно, Уолтер! Спроси любого врача.

– Я уже списался с доктором Терри. Он советует ехать, если мне этого уж очень хочется.

Она опустила глаза. Ресницы у нее были длинные, за ними никто не разглядел бы ее мыслей. Чуть погодя она спросила самым небрежным тоном, на какой была способна:

– А тебе этого очень хочется?

– Да.

Наступило молчание, в душе отзвучал и медленно замер звон погребальных колоколов.

Она снова услышала голос Уолтера:

– Доктор Терри все понимает. Он знает, что для меня самое лучшее уехать подальше. В южных морях меня не будут преследовать никакие призраки.

– Только дикари, и пираты, и кораблекрушения, и акулы…

– Только. С этим я охотно мирюсь. И потом… Я никогда не говорил тебе… есть вещи, которые не так-то легко объяснить. Я мечтал об этом всю жизнь.

– О чем?

– О неведомом. О неведомых морях, неведомых землях, никому не ведомых племенах – диких, не тронутых цивилизацией.

– Да, правда… Я помню, когда мы были детьми…

– И до сих пор.

Так вот оно что, думала Беатриса, подавляя дрожь, значит, все эти годы такой тесной дружбы она, в сущности, его почти не знала. Да и что можно знать о другом человеке? Быть может, у каждого есть свое тайное второе «я», которое он прячет от всех? О ее двойнике никто никогда не подозревал. Вот и у Уолтера есть это второе «я»: не полузабытый злобный и смешливый демон, как у нее, а просто дикое лесное существо, запутавшееся, точно в силках, в нравах и обычаях глубоко чуждой ему цивилизации. Невольно она провела рукой по густым, серебрящимся сединою волосам брата, словно искала заостренные, шерстистые уши фавна. Уолтер задержал ее руку.

– Послушай, Би, ты понимаешь, каково это – умирать медленной смертью и вдруг снова вернуться к жизни?

– Я знаю, что значит умереть мгновенно и снова очнуться.

– Я умирал медленно… От удушья.

Он все еще не выпускал ее руки.

– Пойми, – продолжал он. – Я оставил всякую надежду. Дважды я упустил случай – один раз это было очень давно, – и никак не думал, что счастье улыбнется мне в третий раз.

– А когда был первый?

– Сразу после смерти папы. Один ботаник отправлялся в Гималаи и хотел взять меня с собой. Я чуть было не поехал.

– Я и об этом ничего не знала.

– Никто не знал, только мама. Она просила не говорить тебе.

– Почему?

– Лорд Монктон предложил рекомендовать меня на дипломатическую службу.

– И мама захотела, чтобы ты отказался от той поездки?

Уолтер опустил голову.

– Это был единственный способ ее успокоить. А, не будем вспоминать, все это позади! Помнишь, Би, как мы играли в каретном сарае в Кейтереме? Я всегда был Колумб, или Магеллан, или Васко да Гама. Не Кортес и не Пизарро – мне не нужны были завоевания, я хотел неведомого ради неведомого.

– Чаще всего ты был Магеллан. А я – пират.

– Очаровательный был пират – в фартуке, с разлетающимися косичками, с палкой вместо тесака, и прыгал неутомимо. А иногда ты была верным матросом, защищала меня от всех и вся и пищала: «Есть, сэр! Есть, сэр!»

– Так вот когда это началось!

– Еще раньше, ты этого и помнить не можешь. Мне было, наверно, лет пять или шесть, когда папа стал пересказывать мне «Одиссею». Многие годы у нас с ним была своя особая жизнь, мы водили друг друга в плавание по морям, которых нет на карте. Но для меня все это было правдой.

– Еще бы! Никто не умел так играть с детьми, как папа.

– Для него это была не игра, это было забвение. Должно быть, и у него было что-то такое в крови. Не совсем то, что у меня, не просто тоска по неведомому. В нем было что-то неистовое, неугомонное, только он задавил в себе это, запрятал. Мне кажется, его это пугало. Может быть, не женись он на маме…

Значит, и отец… А она-то думала, что так хорошо его знает.

– Неистовый и неугомонный, – повторила она. – Я никогда не замечала в нем этого. Он всегда был сама кротость.

– Я видел его таким лишь однажды, какое-то мгновенье. Мы тогда читали «Вакханалии».

– А, понимаю. Мне он не позволял их читать. Я прочла их уже после его смерти, вместе с другими запретными книгами. – Беатриса улыбнулась. – Папа считал, что если женщинам когда-то и приходила охота убегать в горы и танцевать нагими в лунном свете, то молодой девушке не следует об этом знать. Он верил в чистоту женской души, верил до самой своей смерти. А ведь он двадцать четыре года прожил с мамой. Непостижимая штука – душа человеческая.

Она поднялась, подошла к окну, отдернула занавеску и посмотрела в сад. По лужайке прыгал дрозд в поисках червей. Их, наверно, полным-полно: только что прошел дождь.

Уолтер еще что-то говорил, но она больше не слушала. В ушах ее опять звучал озабоченный голос лондонского врача.

– Поскольку вы так настаиваете, миссис Смит, – разумеется, я понимаю, что это не настоящее ваше имя, – я вынужден сказать, что если и делаю для вас исключение, то весьма неохотно. В таких случаях пациент отнюдь не должен знать правду. Но, принимая во внимание семейные обстоятельства и ответственность, о которой вы мне говорили, а также, если мне позволено будет сказать, принимая во внимание ваше мужество, я должен признать, что это случай не совсем обычный… Да, боюсь, сделать ничего нельзя… Сколько времени это продлится? Года два, я думаю, может быть чуть больше; но последний год будет… Должен вас огорчить, вам недолго еще удастся сохранять это в тайне. Вам и сейчас следует больше щадить себя. Неужели вы и в самом деле ни одному человеку не можете сказать правду?

Да, не могу. Кроме Уолтера, никогда и никому ничего нельзя было рассказать. А он уезжает в южные моря.

И нечего стоять тут дура дурой. Он догадается, что с нею что-то неладно, а он не должен знать… не должен.

А почему бы не сказать ему? Если он уедет, его убьют – и все.

Ну конечно. А если ему сказать, он останется. И незачем говорить такие страшные слова – рак… Довольно малейшего намека, и он останется.

И упустит такую счастливую возможность? Единственную, последнюю. Мама обокрала его в первый раз, Фанни во второй…

Ну конечно. Почему бы и нет? Это совсем в духе семейных традиций.

Вот дрозд наконец нашел червяка – отличного, толстого. И тащит его из земли дюйм за дюймом, то дернет, то рванет… Приятно, должно быть, червяку.

Уолтер замолк. Он неожиданно подошел, обнял ее.

– Хорошая моя, я знаю, ты будешь тосковать. Мне так жаль…

Тут он увидел лицо сестры и крепко сжал ее плечи.

– Не смотри так, Би! Родная, лучше я откажусь. Только бы…

Она топнула ногой.

– Опять самопожертвование! Не хватит ли? – Глаза ее сердито сверкнули. – Не забудь, у меня есть еще и Артур. Ты только подай ему пример, и он тоже выпустит из рук свое счастье, лишь бы Глэдис без него не скучала. Думаешь, мы с ней скажем тебе спасибо? Хватит нам и одного святого в доме!

Уолтер испытующе смотрел на нее.

– Я ведь еще не написал о своем согласии.

– Так пойди и напиши, и покончим с этим.

– Нет, сперва поговорим начистоту, Би. Я хочу знать правду. Ты в самом деле хочешь…

Она рассмеялась, пожалуй, чересчур громко.

– Если уж тебе угодно знать правду, пожалуйста: я хочу, чтобы ты хоть раз в жизни сделал что-нибудь просто для собственного удовольствия. Ты будешь счастлив, а важнее счастья ничего нет на свете.

Уолтер покачал головой.

– Не верю, что ты так думаешь, вся твоя жизнь доказывает обратное.

– А с чего ты взял, что я недовольна своей жизнью? – вскинулась Беатриса. – Да, в свое время я бог весть что натворила, но…

Она тут же испугалась слишком откровенного признания и поспешила заговорить о другом:

– Гольбах прав. Церковь, религия, нравственные законы сделали человечество преступным и отвратительным, и все потому, что они сделали его несчастным. Душа человека расцветает от счастья, как трава зеленеет в солнечных лучах. Взгляни на Глэдис!

Она вдруг стала очень серьезна.

– Это очень мудро, Уолтер, это единственное, чему меня научила жизнь. Я не верю в Бога, я и в дьявола больше не верю, но я верю, что каждый человек имеет право быть счастливым. Смотри же, чтобы никто не отнял у тебя твоего счастья.

Она опять засмеялась, притянула к себе его голову и поцеловала в макушку.

– О вкусах не спорят! Если тебе очень хочется, чтобы тебя подали под соусом какому-нибудь людоедскому вождю, поезжай, пожалуйста, превращайся в жаркое и будь счастлив. Но до тех пор, во всяком случае, оставайся у нас. За это время ты наберешься сил, у Глэдис еще целый год будет хороший учитель, и всем нам будет приятно, что ты с нами. А когда ты вернешься… если вернешься…

Он снова крепко обнял ее.

– Ну конечно, я вернусь. И знаешь, что мы тогда сделаем? Слушай, Колибри…

Так прозвал ее отец, когда она была совсем маленькая. В ту пору он еще видел, и легкие, грациозные движения девочки напоминали ему эту крохотную птичку.

– Да?

– Дай сроку три года, ну, скажем, четыре для верности. Глэдис будет уже восемнадцать. И уж можешь не сомневаться, из нее выйдет весьма энергичный самодержец. Мы передадим ей бразды правления и сбежим только вдвоем, ты да я. Устроим себе каникулы на целых полгода, а куда сбежим, угадай? Объездим все греческие острова. Повидаем все места, которые так любил папа. Разве тебе не хочется поглядеть на Лемнос и на пещеры Сирен?

И на воды Стикса… Она прижалась щекою к его волосам. Что ж, Глэдис, наверное, понравится Эгейское море. Они будут там утешать друг друга.

Она опять поцеловала Уолтера в макушку; потом снова засмеялась, на этот раз совершенно естественным смехом, и легонько оттолкнула его.

– По рукам. А теперь, Уоткин-Магеллан, ты меня пусти, мне надо потолковать с кухаркой. Генри собирается в Стратфорд разузнать насчет дорогого его сердцу турнепса, мистер Юнг прислал ему семена в обмен на молоко, а я тут болтаю с тобой, вместо того чтобы составить список покупок. Вот напиши-ка им о своем согласии, пока Генри не уехал, тогда письмо поспеет к почтовой карете и ты не потеряешь еще неделю понапрасну. Хватит тебе полчаса? Генри скорее заставит ждать самого епископа, но только не лошадь.