Текст книги "Сними обувь твою"

Глава V

В то лето Гарри и Дик гостили последние недели каникул у своей тетушки Элси, которая, овдовев, вернулась из Индии на родину. Их отъезд освобождал Жиля от репетиторства, и Беатриса попросила его поехать с Артуром в Корнуэлл, в надежде, что его ученая степень по математике хоть отчасти примирит Билла с неприятной новостью, которую уже невозможно было далее от него скрывать.

– Вам придется объяснить ему, – сказала она, – что Артур добросовестно трудился все эти четыре года и с вашей помощью основательно изучил математику, но что от природы у него нет способностей ни к математике, ни к каким-либо точным наукам, и из него никогда не выйдет механик.

– Выдающийся механик из него, во всяком случае, не выйдет. Мне нетрудно будет доказать это Пенвирну. Куда труднее убедить его, что мальчик сможет выдвинуться на каком-то ином поприще, если только дать волю его природным склонностям. Я в этом глубоко уверен, но что это за поприще, я еще сам не знаю, и нелегко мне будет объяснить, полуграмотному человеку то, что мне и самому пока неясно.

– Да, – сказала Беатриса. – И насколько я понимаю, Артуру тоже это неясно. Я часто спрашиваю себя, не заложен ли в нем какой-то особый талант, который пока еще никак не проявился? Как по-вашему, сам-то он знает, к чему его влечет?

– Если бы он это знал, он скорее доверился бы вам, а не мне.

– А скорее всего, вероятно, своей матери. Это покажется вам странным, но я думаю, что, если вы сумеете преодолеть ее застенчивость и вызвать ее на откровенность, она поможет нам. К несчастью, она не имеет никакого влияния на мужа. Он всегда боялся, как бы она не стала поощрять страсть Артура к поэзии.

– По-вашему, Артур и сейчас пишет стихи? – спросил Жиль.

– Я часто об этом думаю. Если пишет, то это для него нечто глубоко тайное и сокровенное, и я никогда его об этом не спрашиваю.

Он кивнул.

– Это очень мудро и очень на вас похоже. Я уверен, у него незаурядный ум, но есть в его душе запертая дверь, и я пока не нашел к ней ключа. Видно, и вы не нашли, хотя он вам очень предан.

– Мой брат считает, что никто из нас и не найдет этого ключа, пока над ним висит эта навязанная ему механика. Если только вам удастся переубедить его отца, который просто одержим этой идеей, вы сделаете для Артура больше, чем кто-либо из нас.

Когда Генри сказали о предполагаемой поездке, он глубокомысленно покачал головой.

– Не завидую я вам, мсье Жиль. Но я так и знал, что этим кончится. Артур паренек неплохой, но пороха не выдумает, это несомненно. Лучше бы Пенвирн определил его учиться какому-нибудь ремеслу. Во всяком случае, вы им скажите, что мы сделали все, что могли, и впредь охотно сделаем для него все возможное. Жаль, что вы не успеете вернуться ко дню рождения Глэдис.

– Да, – сказала Беатриса. – Боюсь, ей праздник будет не в праздник, ведь вся наша молодежь разъедется.

Генри рассмеялся.

– Ну нет! Вот посмотришь, что будет, когда она увидит своего нового коня.

– Ты уже купил его?

– Нет еще, но уже выбрал. Давно пора было это сделать. Малыш слишком мал ростом для такой длинноногой девчонки, да и слишком стар.

В самом деле, нежно любимый Малыш стал уже седеть, и пора ему было составить компанию Фиалке на сочном лугу, где вкушали почетный и сладостный отдых удалившиеся на покой престарелые бартонские лошади. Все последнее время Генри с детским увлечением подыскивал для Глэдис нового скакуна.

– Я присмотрел четырехлетку. Ну как раз по ней: темно-гнедой меринок, чистокровный, передние ноги в белых чулках, выезжен превосходно. За него просят кругленькую сумму, но он того стоит.

– Не чересчур резвый, надеюсь?

– Нет-нет, дорогая, кроткий, как ягненок. Только не проговорись раньше времени, мы устроим ей сюрприз.

Рано утром в день своего тринадцатилетия Глэдис, в просторной полотняной тунике, которую придумали для нее мать и Жиль, чтобы не стеснять ее движений, отправилась в сад собирать яблоки. Услыхав от Эллен, что ее ждут на скотном дворе, она помчалась туда широкими пружинистыми прыжками, как мальчишка; волосы ее разметались по плечам, в руке она держала алую розу, поднесенную ей верным рабом и поклонником, Бенни Робертсом. И вдруг остановилась с восторженным воплем:

– Папа!

Генри, держа под уздцы нового коня, ждал ее у невысокой подставки, с которой удобнее было садиться в седло. Беатриса стояла рядом, поглаживая лоснящуюся шею лошади, украшенную праздничной гирляндой из ноготков. Сбежалась прислуга, конюхи, все глядели и восхищались, а из окна кухни, сидя в своем кресле, глядела, сияя, старая миссис Джонс.

– Поди-ка сюда, киска, – позвал Генри. – Погляди, что тут есть.

– Ой, папа! Ну какая прелесть!

Глэдис обхватила обеими руками шею коня и поцеловала его в шелковый нос. Он вскинул голову, заставив ее отскочить.

– Поосторожней, поосторожней, – сказал Генри. – Это тебе не Малыш, дочка. Он молодой, игривый, и он тебя еще не знает. А поцелуи лучше побереги для старика отца.

Вне себя от радости она стиснула его в объятиях, алые лепестки розы скользнули по его щеке.

– Папа, ну какой же ты милый! Я буду так его любить!

– Неплохая лошадка, – сказал Генри. – Мне не стыдно будет показать тебя охотникам на таком коньке. Давно пора начинать, если ты вообще собираешься когда-нибудь стать охотницей. Мы сейчас же закажем тебе амазонку. Первый выезд будет…

Глэдис, нежно обнимавшая пони, подняла голову.

– Я не хочу охотиться, папа.

– Что такое?.. Вздор, вздор! Леди должна уметь охотиться.

– Извини, папа, но я не могу. Это жестоко, я терпеть не могу охоту.

Генри прищелкнул языком. Он был не на шутку раздосадован.

– Да что с тобой, детка? Лисиц надо убивать, как же иначе? Ты что, хочешь, чтоб они перетаскали всех кур?

– Нет, папа, не в том дело. Пусть бы их просто убивали, а то еще устраивают погоню, пугают их…

– Надеюсь, ты не набралась от Артура всяких глупостей. Твоя мать, когда вышла за меня замуж, была куда храбрее, а она тогда была такая тоненькая, худенькая. Помню, как она получила боевое крещение – мазнули ей по щеке лисьим хвостом, а она и глазом не моргнула. Правда, дорогая? От тебя я никогда не слыхал таких слов: «Я не могу».

– Она, может быть, и охотилась, папа, но я уверена, что она эту охоту терпеть не могла, – возразила Глэдис.

– Что? Что? С чего вы это взяли, мисс? Она мне никогда не говорила.

– Господи, папа, неужели ты не знаешь, что мама тебе никогда ничего не говорит.

Тут вмешалась Беатриса – разговор зашел чересчур далеко.

– Ты не слишком любезна, Глэдис. Папа столько хлопотал, чтобы доставить тебе удовольствие, а ты…

– А, ладно, ладно! Пусть делает как знает, – угрюмо прервал Генри. – Никто ее не просит охотиться, если она не желает, другие девочки на ее месте были бы рады.

– Мне очень жаль, что я тебя огорчаю, папа.

Он пожал плечами, выпятив нижнюю губу.

– Да, по правде говоря, для меня немалое огорчение узнать, что у моей дочери может уйти душа в пятки.

– Генри! – крикнула Беатриса.

Глэдис положила свою розу на подоконник и грациозно вспрыгнула на подставку.

– Папа, – сказала она странно кротким голосом, – отпусти, пожалуйста, поводья. Мне хочется немножко попробовать его.

Беатриса кинулась вперед.

– Останови ее, скорей!

Генри не умел быстро соображать. Машинально он выпустил поводья, и Глэдис неожиданно вскочила на лошадь; он еще не успел понять, что произошло, она уже сидела в седле по-мужски. В тот же миг с диким воинственным кличем она стегнула коня поводьями. Он прижал уши, взметнулся на дыбы и помчался бешеным галопом. Глэдис направила его прямо на живую изгородь.

– Господи! – крикнул Генри. – Она сломает себе шею!

Вне себя он кинулся, чтобы схватить лошадь под уздцы, но было уже поздно. По счастью, изгородь только недавно подстригали, а конь был чистокровный. Он сделал великолепный прыжок и перемахнул через препятствие, не задев ни единой веточки. Глэдис держалась в седле прямая, как стрела, стройные ноги крепко обхватили бока лошади, волосы, совсем золотые на солнце, развевались, точно знамя; она карьером проскакала круг по полю, на обратном пути умелой рукой придержала коня и легким галопом въехала в распахнутые ворота, сверкая все еще сердитыми глазами.

– Ну, папа, уходит у меня душа в пятки?

Тут она увидела мать.

Миссис Джонс, на негнущихся ревматических ногах выбежавшая из дому, стояла на коленях подле Беатрисы и подносила к ее губам стакан.

– Приподнимите ей голову, сэр. Ну вот, она приходит в себя. Попробуйте, отпейте глоточек… Да простит вам Бог, мисс Глэдис.

Девочка соскользнула с седла и бегом кинулась к матери, в лице у нее, как и у той, не было ни кровинки. Но Генри слишком перепугался, чтобы быть милосердным, – он схватил ее за плечо и отшвырнул прочь; впервые в жизни он поднял на нее руку.

– Будь ты проклята, девчонка, ты убила свою мать!

– Нет… нет! – Беатриса, задыхаясь, протянула руки. – Не пугайся… Глэдис…

С минуту Глэдис смотрела на нее полными ужаса глазами, потом с громким рыданием повернулась и побежала в дом. Генри опустился на подставку, прижав руку к груди. Он сильно располнел за последние годы, и сердце у него тоже пошаливало.

Двадцать минут спустя Беатриса постучалась в запертую дверь спальни.

– Это я. Открой мне, девочка.

Все еще заливаясь слезами, Глэдис отворила дверь и в отчаянии припала к груди матери.

– Мама… мама, прости меня. Я больше никогда не буду.

Они сели, обнявшись.

– Не плачь, родная. Я знаю, ты не хотела причинить нам боль. Просто ты вышла из себя и не успела подумать, что делаешь.

Глэдис прижимала к глазам скомканный, насквозь мокрый платок. На нее жалко было смотреть.

– Я просто дрянная девчонка. Я так виновата. Ужасно виновата. Но папа сказал, что у меня душа в пятках.

Еще две слезинки покатились по ее распухшему носу: в ней боролись раскаяние и негодование.

– Он не должен был так говорить, мама. Это несправедливо.

– Да, дорогая. Но и с твоей стороны было несправедливо сказать, будто я никогда ему ничего не говорю.

Девочка подняла глаза. Что-то новое появилось в ее лице, кроме покорности и еще не утихшего возмущения. В эту минуту она казалась не по-детски мудрой.

– Даже если б это и было правдой, – мягко продолжала Беатриса, – неужели, по-твоему, это великодушно – сказать ему такое при всех?

– Так ведь… по-моему… Мама, но неужели и ты думаешь, что я трусиха?

На этот вопрос надо было ответить с исчерпывающей полнотой.

– Ничего подобного мне никогда и в голову не приходило, – серьезно ответила Беатриса. – Я всегда считала, что храбрость моих детей – это нечто само собой разумеющееся. Но если ты прибегаешь к столь сильным средствам, чтобы доказать такую простую вещь, я, пожалуй, начну сомневаться.

– Нет, мамочка, не надо! И неужели ты думаешь, что я нарочно обидела папу?

– Нет, я никогда не считала тебя бессердечной; а вот логики у тебя, к сожалению, не хватает. По-твоему, это очень жестоко – пугать лисицу, когда люди вздумают поохотиться, а сама ты до полусмерти напугала родителей, когда тебе вздумалось пустить пыль в глаза.

– Я не пускала пыль в глаза!

– Нет? Ничуточки? У тебя и в мыслях не было, как ты будешь великолепно выглядеть, когда перелетишь через изгородь всем на удивленье?

– Ну конечно…

Глэдис вдруг хихикнула. Ей было несвойственно долго пребывать в унынии.

– А как это было чудесно! Он и правда летел совсем как птица. Мама…

Она вдруг выпрямилась: блестящее будущее внезапно открылось ей.

– Как по-твоему, когда я вырасту, я смогу участвовать в скачках?

– Ну разумеется, нет. Так что лучше выбрось это сейчас же из головы и поищи какой-нибудь другой способ пугать людей, если тебе это уж так необходимо.

– Но Дик ведь собирается скакать, как только ему исполнится двадцать один. Он сам сказал. И Фредди Денверс тоже…

– Они мальчики.

– Ну и что же? А почему им можно, а мне нельзя? Я лучше их езжу верхом, гораздо лучше. Почему нельзя?..

– Потому что девочкам не позволяют много такого, что можно мальчикам.

– Но почему? Почему все самое интересное только мальчикам? Это несправедливо, мама. Почему так?

Беатриса тщательно обдумала ответ:

– Мир не мною устроен, девочка, и женскую долю тоже не я придумала. Раз уж ты меня спрашиваешь, могу тебе сказать одно: будь моя воля, я бы все устроила по-другому. Но мир таков, как он есть, и в нем нам приходится жить. Бог, вероятно, знает, что делает.

С неожиданной горечью она прибавила:

– Во всяком случае, Он делает, что хочет.

Она тут же взяла себя в руки. Детям таких вещей не говорят.

Глэдис серьезно смотрела на нее.

– Артур… – начала она и умолкла.

– Да?

– Нет, ничего. Про душу в пятках… Потому я так и разозлилась. Папа сказал про меня, а думал про Артура.

– Папа знает, что Артур не трус.

– А Артур нет.

– Что – нет?

– Не знает. Он думает, что он трус, и Дик тоже так думает. Я потому и взбесилась, что это неправда.

– Конечно, неправда.

Мысль Глэдис так усиленно работала, что она даже нос наморщила.

– Мама, помнишь, миссис Джонс обварила ему ногу кипятком?

– Помню. Он держался очень мужественно.

– Но ведь он только притворялся, что ему это нипочем, чтобы она перестала плакать. А на самом деле ему было ужасно плохо.

– Ну конечно. Всякому было бы плохо. Сильные ожоги очень болезненны.

– Так вот, понимаешь… То же самое и когда опасно… когда по-настоящему весело.

– Например?

– Ну когда стреляют, или гроза, или надо скакать без седла, или пройти в лунную ночь по карнизу. Он все это может, но ему все это совсем не нравится. Странно, правда? Ему от этого ни капельки не весело.

– А тебе весело?

– Ну да, и всем весело. В прошлом году Дик спросил его, испугался ли он, когда гнедой понес, и Артур сказал, что испугался. Только из-за этого Дик и вообразил, что он трус.

– Дик еще очень многого не понимает.

– Мама, знаешь, Дик даже не очень виноват. Это все Фредди Денверс, он рассказал всем мальчикам в школе, что Артур трус, потому что он из простых, и Дик ужасно расстроился.

– Вот как? Я поговорю с Фредди Денверсом.

– Нет, пожалуйста, не надо, я тебе это по секрету сказала. И все равно это бесполезно: Фредди такой глупый, он ничего не поймет. Мама, а знаешь, что сказал мсье Жиль?

– Нет, не знаю. Что же?

– Он сказал: «Таким людям, как вы или Монктоны, не приходится рисковать головой, разве что вам самим этого захочется, – все равно вы голодные не останетесь. Вот вы и рискуете для забавы, просто чтобы показать, что вам не страшно. А такие люди, как отец Артура, вынуждены идти навстречу опасности независимо от того, страшно им или нет». Он сказал: «Для них это не забава, а труд». Как по-твоему, мама?

– По-моему, он прав. И по-моему, они больше достойны уважения.

– Артур написал про это стихи – как рыбакам приходится рисковать жизнью, потому что у них дети голодные, и никто этого даже не замечает.

– Стихи?

– Ну да. Ты же знаешь, он обо всем пишет стихи.

У Беатрисы на миг перехватило дыхание.

– Вот как! Нет, я не знала.

– Неужели не знала? Он не показывает тебе, потому что думает, что они плохие, но я думала, ты знаешь. Он только что прислал мне стихи ко дню рождения – про то, как я выросла и какие у меня стали длинные ноги и длинные волосы, прямо как у Аталанты.

– Нет, я не знала, – повторила Беатриса и задумалась. Ласковая рука вкрадчиво обвилась вокруг ее талии.

– Мамочка, скажи мне… ты сама знаешь, о чем. Тебе правда было очень противно?

– Что именно?

– Вот это… Уф! Отрезать лисе хвост!

– Не помню. Не противнее, чем…

Она умолкла на полуслове и засмеялась.

– Боюсь, мне были противны очень многие вполне естественные и безобидные вещи, дорогая моя. В молодости я была не слишком рассудительна.

В ту же секунду медвежонок стиснул ее в объятиях и чуть не задушил поцелуями.

– Мамочка, я так рада! Ты была бы такая душечка, если б не была всегда такая ужасно рассудительная.

Беатриса со смехом высвободилась.

– Как раз сейчас я совсем не чувствую себя душечкой, если хочешь знать. На мой взгляд, ты возмутительно надерзила отцу и тебе следует пойти и извиниться перед ним.

Глэдис вскочила, она всегда охотно просила прошения.

– Хорошо. А ты пока пойди приляг, мама, ладно? Ты такая бледная. Я только сперва причешусь.

– И умойся, пожалуйста, а то ты вся заплаканная.

– Сейчас умоюсь. – Девочка глянула на себя в зеркало и состроила гримасу. – Ну и красавица! Вот бы у меня был такой нос, как у тебя, мама. Или нет, лучше как у дяди Уолтера – такой породистый! И зачем только бывают курносые носы?

Беатриса поднялась.

– Ты мне задала сегодня столько вопросов… Можно, теперь я тебя спрошу об одной вещи? Часто ты… вы все… гуляете в лунные ночи по карнизам?

«Как видишь, – писала Беатриса брату, – в этом разговоре я оказалась в невыгодном положении, слишком ясно показав перед этим, что и у меня порой душа уходит в пятки. Мне не так уж часто случается в критическую минуту позорно падать в обморок. Но если у тебя на глазах однажды уже был убит твой ребенок, этого, пожалуй, хватит на всю жизнь.

Малыши меня пугают. Они думают, в самом деле думают. У Глэдис, как видишь, склонность сперва действовать, а думать потом. Она унаследовала горячий нрав Телфордов и подчас слишком поддается порывам. Но уж когда она задумается, мысль ее не менее ясна, чем у Артура, хотя обычно им же и навеяна и, разумеется, куда менее своеобразна. Артур безусловно редкая натура. А Глэдис, по-моему, просто-напросто хороший – льщу себя мыслью, что, может быть, очень хороший, – но все-таки совершенно заурядный человечек. И, глядя на них, я чувствую, что в мире происходит что-то непонятное. Нас с тобой считали умными детьми, и росли мы в семье ученого, – но никогда мы не судили старших так здраво и не разбирались в них так тонко, как эти двое».

На сей раз Уолтер ответил ей не сразу; и когда письмо наконец пришло, оно оказалось коротким и очень сдержанным. Он просил извинить, что заставил ее ждать ответа: последнее время он был очень занят и не совсем здоров.

Это было так не похоже на Уолтера, ведь обычно он вовсе не упоминал о себе. Беатриса сейчас же написала, чтобы он сообщил подробности. Он откликнулся без промедления, но опять его письмо ничего ей не объяснило. В последнее время здоровье немного его подвело, сегодня ему уже лучше, и ей незачем беспокоиться. Он не писал, что это была за болезнь, серьезная или нет и долго ли он был болен, но Беатриса заметила, что его красивый, ровный почерк стал несколько нетвердым.

Глава VI

В октябре из Корнуэлла вернулся Жиль со своим питомцем и сообщил о долгожданной, с великим трудом завоеванной победе: Артуру разрешено отказаться от бесплодной попытки стать механиком. Жилю пришлось пустить в ход все свое умение убеждать.

– Наверно, нелегко было Пенвирну побороть себя? – сказала Беатриса.

– Мне кажется, я в жизни не встречал более трагической фигуры, – ответил Жиль. – У него был настоящий талант, загубленный недостатком образования, и он утешал себя, мечтая возродиться в сыне, который достигнет всего, чего мог бы достичь он сам. Я пересмотрел все его злополучные модели, они совершенно бесполезны, и, однако, по ним видно, какое у этого человека поразительное чутье к проблемам статики и динамики. Вы знали про его старый матросский сундучок, набитый неоконченными изобретениями в области механики?

– Нет, я видела только чертеж и модели на полке.

– Теперь их там больше нет. Он все сжег – ушел один на берег и развел костер. Потом вернулся, руки серые от пепла, и говорит: «Делайте как знаете, сэр».

– Для Артура это, конечно, ужасно.

– А если бы вы видели его несчастную жену. Но теперь мальчик свободен. По-моему, лучше ему пока больше не ездить домой, надо дать и ему и отцу время прийти в себя после такого потрясения. Может быть, на будущий год, если подпишут мир, я возьму его с собой во Францию. Он переменит обстановку, и кругозор его станет шире.

– Посмотрим. А пока совершенно ясно, что ему следует очень серьезно изучать литературу.

Всю зиму Артур упорно занимался. Несмотря на все, что ему пришлось пережить во время последней поездки в Каргвизиан, никогда еще он не был так счастлив и не работал так успешно. И всю зиму он радостно предвкушал, как проведет каникулы на юге Франции.

Весной, когда еще не кончились затянувшиеся мирные переговоры, Жиль получил известие о смерти дяди и должен был уехать домой. Предполагавшуюся поездку в Севеннские горы пришлось отложить. После отъезда Жиля Беатриса, как могла, помогала Артуру и Глэдис в занятиях. Но на ее плечи легло теперь столько новых обязанностей, что она совсем выбивалась из сил. Пока в доме был Жиль, она даже не подозревала, как он ей помогал. Теперь Генри ежечасно нуждался в совете и подсказке. Предоставленный самому себе, он всякий раз что-нибудь забывал и отдавал работникам такие путаные, противоречивые приказания, что постепенно Жиль взял на себя многое, что вовсе не обязан был делать. Заботы об имении вынуждали Беатрису проводить на ногах куда больше времени, чем позволяло ей здоровье. А у Генри как раз наступила очередная полоса уныния и раздражительности. Только бы это не кончилось запоем!

На третью неделю после отъезда Жиля тяжелый приступ все учащающихся болей в позвоночнике уложил Беатрису в постель. Однажды утром Глэдис вошла к ней с письмом: адрес был написан коряво, неловкой рукой, явно непривычной к перу.

– Это только что привез верховой из Лондона, мама. Он скакал всю ночь.

Беатриса распечатала письмо.

«Сударыня, – прочла она, – я взял на себя смелость послать вам известие с нарочным. Миссис Риверс сломала себе шею. Нынче рано утром доктор Терри хотел свезти ее в Бедлам в своей карете, а она вдруг отворила дверцу и выскочила. Все кончилось в минуту. Сударыня, если не очень затруднительно, хорошо бы, господин француз или еще кто приехал побыстрей и помог мне привезти мистера Риверса к вам, как кончится дознание. Сердце у него ослабло, три раза был обморок, и доктору Терри не нравится, как он выглядит, и мне тоже. Прошу извинить, а мнение мое такое: чем скорей его увезти из этого дома и из Лондона, тем лучше для всех. Только ему одному нельзя ехать в карете. А я буду править.

Прошу прощенья за беспокойство. Мой низкий поклон мистеру Телфорду и молодым господам.

Уважающий Ивен Повис».

– Дать тебе нюхательную соль, мама? – спросила Глэдис. Беатриса с трудом села в постели.

– Нет, нет, я здорова. Поди позови отца, Глэдис. Ему нужно сейчас же ехать в Лондон.

– Он не может, мама.

– Он должен. Это необходимо. Случилась беда, и Повис ждет помощи.

Глэдис закусила губу.

– Я не хотела тебе говорить. Папа полчаса как вернулся. Он много выпил. Я его только что уложила. Его тошнило. Нельзя ли это отложить на два дня? Завтра у него целый день будет болеть печень… Нет, мама, не вставай.

Беатриса, стиснув зубы, пыталась подняться. Глэдис попробовала удержать ее.

– Мама, ну прошу тебя!

Беатриса, задыхаясь, села.

– Я должна ехать в Лондон. Помоги мне одеться.

– Но ты не можешь ехать!

– Я должна, Глэдис. Прочти письмо. Кто-то должен помочь Повису.

Глэдис пробежала глазами письмо, потом медленно перечитала его и отложила. На ее лице появилось какое-то новое, властное выражение.

– Пожалуйста, мама, ложись. Плохая будет помощь Повису, если у него на руках, кроме дяди Уолтера, окажется еще одна больная. Помнишь, доктор Джеймс говорил, что получится, если ты не будешь лежать, когда у тебя болит спина. В Лондон поедет Артур, а мы с миссис Джонс будем ухаживать за тобой и все приготовим к приезду дяди Уолтера.

Беатриса снова бессильно откинулась на подушки.

– Артуру не справиться, дорогая. Он еще мальчик.

– Артур справится с чем угодно, если надо. Я знаю его лучше, чем ты, мама. Лежи смирно, сейчас я его позову.

Она отворила дверь.

– Артур, ты здесь?.. Поди сюда… Да, мама, я сказала ему про папу… Кому-нибудь надо скорей поехать в Лондон и…

– Подожди, Глэдис, – перебила мать. – Артур, Повису нужно помочь. Тетя Фанни… она неожиданно умерла, а дядя Уолтер опасно болен. Скажи, ты мог бы один поехать в Лондон и помочь Повису привезти его?

– Конечно, тетя Беатриса. Сейчас же поеду. Дайте только я сперва уложу вас поудобнее.

Он приподнял ее, а Глэдис сунула ей под спину подушку. Беатриса покорилась, едва ли замечая, что с ней делают.

– Захвати с собой побольше денег, – продолжала она. – Дай, пожалуйста, мой кошелек, он там, на столе. Глэдис, посмотри у отца в карманах и принеси все, что найдешь. И попроси миссис Джонс приготовить Артуру сандвичей. А Робертс пусть оседлает лошадь.

Через несколько минут Глэдис вернулась.

– В карманах почти ничего нет. У него где-то есть деньги, но я никак не могла его добудиться, так что я просто разбила свою копилку. Артур, твой костюм для верховой езды у меня в комнате; поди туда переоденься, а я пока уложу тебе дорожную сумку. Робертс уже седлает. Он говорит, чтобы ты ехал на Уорике, там сменишь лошадь на почтовой станции. А нашего конька он завтра приведет обратно… Уложить ему другой костюм, мама? Может быть, ему придется пойти на похороны.

И опять сердце Беатрисы сжалось от страха.

– Ты непременно должен где-то остановиться дотемна. Я не хочу, чтобы ты ехал один ночью. В последнее время я не раз слыхала, что на дорогах грабят.

Глэдис кивнула.

– Не бойся, мама, он успеет засветло добраться до Оксфорда или до Банбери, а на рассвете поедет дальше. Утром, когда люди выходят на поля, никакие разбойники носа не высунут… Артур, завтра, когда приедешь в Лондон, смотри не забудь что-нибудь поесть, прежде чем пойдешь к ним, чтобы Повису не было лишних хлопот.

Беатриса закрыла глаза. Бразды правления, которые она держала так долго, ускользали из ее усталых рук, и их подхватили крепкие руки тринадцатилетней девочки. Что ж, и она ведь когда-то в трудную минуту сумела сама принять решение, а она тоже тогда была совсем еще девочкой с косичкой за плечами.

На другой день Генри, мучимый печенью и раскаянием, бродил по дому, точно провинившийся пес; он был смиренно благодарен жене за снисходительную доброту и горестно заглядывал в беспощадные глаза дочери.

Еще никогда за всю свою жизнь Глэдис ни на кого не была так зла. Она не сказала отцу ни одного резкого слова, но от ее всегдашней дружелюбной улыбки не осталось и следа; она ходила мрачнее тучи, и это повергало отца в такое отчаяние, что на третий день Беатриса решила вмешаться.

– Ты оказалась очень хорошей и разумной помощницей в трудный час, дорогая, – сказала она дочери, – и ты замечательно ухаживала за мною. Но было бы еще лучше, если бы при этом ты была чуточку менее жестокой. По-твоему, сейчас подходящее время обижать папу?

Глэдис вся вспыхнула.

– Мама, я… я не жестокая!

– Обычно – нет, и обычно ты никого не обижаешь, но от этого папе теперь только тяжелее. Неужели ты не понимаешь, дружок, как это больно, когда человека мучит стыд. Нам всем очень грустно, что он иногда выпивает лишнее, но он ведь не мог знать, что как раз случится беда. Бить лежачего – это на тебя не похоже.

Глаза девочки наполнились слезами.

– Я очень виновата, мама. Я об этом совсем не думала. Наверно, я была ужасно скверная. Но только понимаешь, я…

– Я знаю, детка, ты тревожилась за меня и за Артура. Я все понимаю, но все-таки постарайся помириться с папой.

– Ой, но я так ненавижу… Мама, он… всегда был такой?

Сделав над собой усилие, Беатриса ответила ровным голосом:

– Нет. Может быть, он никогда и не стал бы таким, если бы я с самого начала была к нему справедливее. Я могла бы предотвратить это, если бы с самого начала больше о нем думала.

Широко раскрытые серые глаза Глэдис смотрели ей прямо в душу. Беатриса отвернулась, чтобы не видеть этих глаз.

Вот она, цена правды… Теперь конец близости, которая связывала их в последние годы и которой она так дорожила. Разве ребенок сохранит любовь и уважение к матери, сделавшей такое признание?

Ласковые руки обвились вокруг нее, нежная щека прижалась к ее щеке. И Глэдис спросила чуть слышным шепотом:

– Мама, мне так хочется знать… Артур думает…

Ах вот что, они говорили и об этом.

– Он говорит, что ты, наверно, была несчастлива в молодости… ужасно несчастлива. Это правда, мама?

– Да.

– Так несчастлива, что тебе было не до папы? Артур думает, что и с его отцом так было. Он думает, что вы с его отцом в душе немножко похожи… Только у его отца все выходит наружу и он бранится и всех обижает и пугает, а ты все держишь в себе. Он думает, если уж на душе что-то есть, лучше чтобы оно вышло наружу.

Осталось ли еще хоть что-то, чего они не поняли бы, эти дети? Все глубоко скрытые душевные раны, и грехи, и стыд – все то, о чем никогда никому не расскажешь – лучше умереть, – все увидели они своими ясными глазами и не осудили ее.