Текст книги "Сними обувь твою"

Часть третья
Перевод Р. Облонской

Глава I

Глэдис сбежала с лестницы и с восторженным воплем повисла на шее у матери. Она торопливо, хотя и ласково, обняла по очереди Гарри, Дика и отца, потом вывернулась у него из рук, откинула назад непокорные золотистые волосы и круглыми любопытными глазами уставилась на нового брата.

– Это Артур, – сказала Беатриса, соединяя их руки. – Он будет жить с нами, будь ему доброй сестрой. Поди покажи ему его комнату и помоги распаковать вещи. Когда чай будет готов, я вас позову.

Глэдис стояла, слегка расставив крепкие маленькие ноги, и внимательно смотрела на застенчивого мальчика. Потом взяла его под руку.

– Пойдем, Артур.

Немного оробев оттого, что попал в такой огромный, великолепный дом, он покорно пошел за нею вверх по лестнице. Она распахнула дверь небольшой, залитой солнцем комнаты.

– Вот твоя комната, а рядом – Гарри и Дика, а дальше моя. Когда тебе что-нибудь нужно, ты сразу стучи в мою дверь в любое время. Поди сюда, посмотри в окно. Это каретный сарай, а дальше конюшни… В том длинном доме? Там коровник. Через пять минут придут коровы, и ты их увидишь, их сейчас будут доить… Ну да, конечно, коров много. В том домике, где штокрозы, живут Робертсы, а за ним – видишь, где стоит большая груша? – это амбар. Теперь высунь голову из окна и увидишь кусочек сада. А вон на лужайке Пушинка – это моя собака, сеттер, и у нее трое щенят… Что? Что там розовое за окном? Это розы, они называются «Семь сестер». У вас в Корнуэлле разве нет таких? Я хотела нарвать тебе, а мама сказала, чтоб я поставила в твою комнату синих цветов. Но я нашла только дельфиниум. Надеюсь, он тебе понравится. Я хотела принести тебе синих анютиных глазок, да они уже все отцвели.

– Мне… мне нравятся эти… как их звать? Дель…

– Дельфиниум. В саду за домом их сколько угодно, и все синие, как твои глаза. У тебя глаза синие.

– А у тебя серые… красивые.

Глэдис кивнула.

– Да, красивые, я знаю. Племянница миссис Джонс тоже так говорит. Но что толку, когда у меня курносый нос. Тебе это как? Ты очень не любишь курносых?

– Почему же мне их не любить?

Они серьезно посмотрели друг на друга. Потом она обеими руками обхватила шею мальчика и поцеловала его.

– Какой ты смешной. Ты мне нравишься.

Только когда гонг позвал их к чаю, они вспомнили про чемодан Артура.

– Уже распаковали все вещи? – спросила Беатриса, открыв дверь. – Да вы еще и не начинали! Ну, ничего. Может быть, если мы хорошенько попросим миссис Джонс, она уж, так и быть, это сделает. А теперь мойте руки и идите вниз пить чай.

Не прошло и месяца, как Артур и Глэдис стали неразлучны. Время от времени Генри начинал тревожиться, видя, как все тесней становится эта дружба. Нет, он ничего не имеет против Артура – паренек, в сущности, славный, хотя немножко и размазня, – но как бы Глэдис, проводя с ним столько времени, не переняла у него плохие манеры и неправильную речь. За зиму он несколько раз заговаривал об этом с женой.

– Не бойся, – сказала ему однажды Беатриса. – Впервые в жизни у Глэдис есть то, что ей всего важнее: друг, который в ней нуждается. А что до умения себя вести, то Артур уже может кое-чему поучить Дика.

– Это правда, он делает такие успехи, каких я и не ожидал. Но как он говорит!

– Да, неправильную речь не скоро исправишь. Но он и говорит уже гораздо лучше. От него теперь лишь изредка услышишь эти его корнуэльские словечки.

– А она их подхватывает. Право же, Беатриса, ну что тут смешного? Она уже и так научилась у него всякой тарабарщине.

– Но она знает, что так не говорят.

– Все равно, не очень-то приятно слышать из уст леди «чего» и «ага», как от какой-нибудь рыбачки.

– Подрастет – отучится.

И Генри уступил. В конце концов он ведь согласился усыновить Артура. Пожалуй, немного погодя можно будет послать его в какую-нибудь приличную школу, например в коммерческое училище Тэйлора. В колледж Св. Катберта его, конечно, ни за что не примут. А пока, спору нет, он прилежный, послушный и довольно понятливый ученик. Он даже верхом стал ездить довольно сносно, хотя, конечно, никогда не будет так ездить в седле, как Дик и Гарри.

Как ни странно, этот необычный и рискованный эксперимент оказался, видимо, удачным, во всяком случае для Беатрисы. Год назад и подумать нельзя было, что она когда-нибудь будет еще выглядеть такой молодой, окрепшей, почти счастливой. Пожалуй, даже слишком счастливой. Порою Генри спрашивал себя: не стала ли она меньше горевать о Бобби? Может быть, она начинает забывать его теперь, когда у нее есть Артур?

Бедняжка Бобби, он лежит в могиле, а его место занял этот приемыш. Да, конечно, неплохой паренек для рыбацкого сына, но в конце концов это только оборвыш, выросший в корнуэлльской лачуге, который и сейчас еще иной раз, забывшись, говорит конюху «сэр». А родная мать Бобби как будто не видит между ними никакой разницы.

Однажды, выпив больше обычного за обедом, Генри имел неосторожность намекнуть Беатрисе на что-то в этом роде. Он сейчас же пожалел об этом и готов был извиниться, но она словно и не заметила его промаха и спокойно вышла из комнаты. Он отер две слезинки с остекленевших глаз и допил бутылку до дна.

У него вошло в привычку перед сном подолгу засиживаться за стаканом вина. Что еще прикажете делать длинными вечерами теперь, когда Гарри и Дик вернулись в колледж? Беатриса так долго лежала больная, что соседи, с которыми можно было бы сыграть в вист, перестали к ним заглядывать. Не очень это просто – повернуть все опять по-старому. И потом она всегда так поглощена детьми… Естественно, ведь она мать. Нередко она целый вечер проводит с Глэдис и Артуром за латынью. И на что рыбацкому сыну латынь? Да и девочке она на что, кстати сказать? Беатрисе следовало бы быть умнее. Экая досада, что отец воспитал ее синим чулком.

А теперь, чем бы подыскать Глэдис хорошую гувернантку, она собирается взять в дом учителя, который будет заниматься с ними обоими. Домашний учитель, да еще француз! Француз в Бартоне! На лице Генри выразилось безмерное отвращение. Он терпеть не мог французов – мерзкие иностранцы, безбожники, пожиратели лягушек!

Не то чтобы ему случалось часто иметь с ними дело, – слава богу, нет; но ведь кто не знает этих вертлявых шаркунов. Не говоря уж о том, что они враги короля и сейчас, ни много ни мало, заключили союз с этими мятежными янки. И совершенно безнравственны, все как один. Право же, это небезопасно, когда в Бартоне полно молоденьких коровниц и судомоек. Надо серьезно поговорить с Беатрисой.

Но вот беда: после своей болезни она стала неподатлива на уговоры. Она никогда не любила спорить, противоречить; за все эти годы он нечасто видел, чтобы ей изменило хорошее настроение, – этого нельзя не признать. Правда, в то ужасное время, пока они жили в Каргвизиане, было одно такое утро… Но и тут не приходится судить ее слишком строго: она расстроилась, это со всякой женщиной может случиться. И это единственный раз, когда она с ним так разговаривала. Но кроткая, покорная молодая жена его молодости, которая всегда уступала ему, подчиняясь мужней власти, как и подобает женщине, давно потерялась где-то на жизненном пути. И теперь, когда их взгляды расходятся, она поступает по-своему, иной раз даже и не посоветовавшись с ним.

Взять хотя бы хозяйство. С мнением этого мистера Юнга считаются больше, чем с его, Генри, мнением. Ну пусть, он не против. Юнг неглупый малый; коров прямо не узнать с тех пор, как их зимой подкармливают брюквой. Но заводить в доме французов – это уже совсем другое дело!

Запив портвейн стаканчиком коньяка, Генри приободрился. На сей раз он поставит на своем. Пока он здесь хозяин, никакие лягушатники, прихвостни папы римского не будут разгуливать по Бартону, болтать на своем тарабарском языке и соблазнять арендаторских дочек! Для Глэдис найдут добропорядочную гувернантку, честно исповедующую протестантскую веру, и девочка будет воспитана, как настоящая леди. Может быть, поначалу гувернантка будет заодно учить и Артура? Это было бы экономнее, а – Бог свидетель – ему и так уже пришлось изрядно потратиться. Завтра утром надо поговорить с Беатрисой.

Наутро у него нестерпимо болела голова и начались жестокие боли, видимо предвещавшие подагру. Беатриса ходила за ним с ангельской кротостью и терпеньем, и он решил, что заявить о своих правах главы семьи можно будет как-нибудь в другой раз. А там настала полная хлопот весна, а там июнь – и Артур уехал на лето домой, в Каргвизиан.

Он вернулся в сентябре, выросший, возмужавший и уже не такой застенчивый. Руки у него огрубели от работы, речь опять стала несколько менее правильной, и говорил он медленно, взвешивая каждое слово. В первый вечер Генри задал ему множество вопросов и был вполне доволен его ответами.

Да, дом очень хороший, все дети здоровы, корова дает много молока, и лов был удачный. Теперь на новом паруснике отец с Полвилом ходят даже за острова Силли, там рыба отлично ловится. Они отвозят рыбу и омаров в Падстоу, а иной раз даже в Пензанс и продают прямо на рынке, – перекупщики теперь уже не наживаются на них. Они даже отложили немного денег и подумывают на эти сбережения купить в складчину лошадь с повозкой. Тогда они смогут продавать часть улова в Камелфорде и еще подработать зимой, когда в море не всякий день выйдешь: будут раз в неделю развозить рыбу по округе от Падстоу до Лонстона. В обеих семьях хватает мальчишек, всегда найдется кому править лошадью.

– А мать как поживает?

– Мама… хорошо.

– А чем ты занимался все лето?

– Я пособлял… помогал маме с уборкой, и на лове немножко, и за коровой ходил, и за свиньей.

– Гм! Досталось, наверно, твоему платью.

– Я его прибрал, сэр. Джимми дал мне свое.

– Очень разумно. А за книги, наверно, и не брался?

– Как же, сэр, каждый день по три часа сидел.

– Молодец. Математикой занимался?

– Больше всего математикой, и еще латынью немножко и географией.

– Так, так, – сказал Генри. – Я вижу, ты не терял времени. Должно быть, отец был тобой доволен.

– Иногда, сэр.

Генри что-то проворчал себе под нос и снова взялся за «Общедоступный справочник» – это было проще. Ну и путаница! Но раз Пенвирн преуспевает и доволен положением вещей, а мальчик занимается математикой, стало быть, он, Генри, выполнил свой долг, и теперь беспокоиться не о чем. Хотя чего можно ждать, если мальчик девять месяцев в году живет как джентльмен, а три месяца работает до седьмого пота и от него несет рыбой… Что ж, Беатриса заварила кашу, пусть она и расхлебывает.

Беатриса слушала Артура молча. Дождавшись, чтобы все разошлись по своим спальням, она постучалась к нему.

– Зайди ко мне.

Когда мальчик вошел, она сидела в низком кресле у окна, и он примостился на своем любимом месте, на скамеечке у ее ног.

– Ну, теперь расскажи мне, что тебя тревожит.

Он помолчал, обдумывая ответ.

– Я – я немножко сомневаюсь. Тетя Беатриса…

– Да?

– Если человек… чего-нибудь страсть как хочет, очень хочет… всю жизнь. А потом уж он и надежду потерял… а тут вдруг ему счастье в руки… когда и не ждал. А ему оно уже и не в радость.

– Разве твой отец недоволен?

– Не знаю. Иногда вроде и доволен, но это больше, когда…

Она ждала.

– …когда выпьет пива… Или выйдет на паруснике, а ветер попутный, и он поднимет паруса… и все глядят да завистничают… завидуют.

Он помолчал минуту и прибавил совсем тихо:

– Душой он не радуется.

Помолчали еще, потом Артур промолвил:

– Это все математика…

– Он надеялся, что ты больше успеешь за это время?

Артур кивнул.

– Он говорит: «Ты пятишься назад. Прошлый год ты знал больше».

– Разве он не понимает, что у тебя нет подготовки? В первый год необходимо было вернуться к началу и заложить основы. Я ему об этом писала.

– Ага… да, я знаю.

– Может быть, он думает, что ты ленился? Я писала ему, что ты очень прилежный ученик.

– Нет, он знает, что я старался, не то бы… Нет, он знает.

– Он не бранил тебя?

– Н-нет. Не всегда. Только… только из-за механики: градиенты, и равновесие, и инерция, и что куда падает…

– Но, Артур, это ведь не для начинающих. Тебе еще до этого нужно многому научиться.

– А он думает – не нужно… думает, ничего такого и учить не надо. Никак в толк не возьмет, почему я этого сам не понимаю, безо всякого ученья. Ему-то все и так понятно, почему же я не понимаю? А я не могу. Наверно…

– Да?

– Наверно, я бестолковый.

Она обняла его за шею.

– Не падай духом. На первых порах это всегда трудно. Девять месяцев – не так уж много, когда приходится учиться стольким вещам сразу. У твоего отца особый талант, он, видно, не может понять, почему другим людям это нелегко дается. Но со временем ты одолеешь всю эту премудрость, ты мальчик способный и старательный… А теперь расскажи мне о маме.

Артур молчал.

– Что же ты молчишь? В чем дело? Она здорова?

– Вроде здорова. Она… ей вроде боязно, – закончил он упавшим голосом.

– Она боится?

– Ага.

– Чего же?

– Папы.

Он поднял измученные глаза.

– Может… мне не надо было приезжать сюда… может, зря я ее оставил?

– Нет, дружок. Не надо было тебе оставаться там. Дома ты всегда был бы яблоком раздора: твои родители слишком любят тебя, из-за тебя-то у них и нелады. Скажи мне, случалось отцу… выходить из себя?

– Д-да… бывало.

– Он сердился на маму?

– Нет.

– На тебя?

– Только… только один раз. Я сам виноват. Я… я учил алгебру. – Он прерывисто задышал. – У меня не выходило… я старался… я… я непонятливый, нехороший я. Я сам виноват. Я худо поступил, очень худо.

– Разве, милый? Расскажи мне все. Что ж ты такого плохого сделал?

– Поддался нечистому. Когда хочешь такого, что не велено, – это ведь грех. Вас нечистый никогда не искушал?

– Очень часто. А чем он тебя искушал?

– Отец велел мне решить задачу на водоизмещение. Я старался, очень старался.

– Знаю, дружок…

– Но у меня не выходило. Я испугался – и совсем запутался… а потом стал просто так писать… а он пришел и увидел.

– Что писать?

– Да так, глупости. Рифмы и все такое…

– Ты писал рифмы? Объясни же толком… Ты их сам придумывал?

– Вроде сам. Знаете, как это бывает, – одна строчка, другая, третья, четвертая: та-та, та-та, та-та, та-та. И первая строчка кончается одинаково с третьей, а вторая с четвертой. Вроде как псалом.

– Это были стихи? О чем же?

– Об Иисусе. Как он идет по водам, по морю Галилейскому. «Галилейское бурное море»… только это неправильно. В географии написано, что оно вовсе не море, а озеро. Не знаю… просто это была глупость.

– А отец пришел и увидел, что ты не задачи решаешь, а пишешь псалом?

– Ага. Он их терпеть не может, псалмы. Он сказал: «Уж лучше б ты помер, чем это». И порвал тот листок.

– Он был пьян?

– По-моему, нет.

– И он сильно побил тебя?

– Не очень. Да это бы ничего, только он был такой страшный… Тетя Беатриса…

– Да?

– Если я не смогу выучиться этой математике, он, наверно, кого-нибудь убьет… сам себя, или… А я не могу. Я уж так стараюсь, и ничего у меня не выходит… А тут пришла мама, и он стал говорить всякое про Господа Иисуса Христа… страсть что говорил! Вроде Он много чего наобещал людям и все наврал: «Толцыте и отверзется», – а отворяется, когда Он уже и Сам знает, что поздно. Отец сказал: «Черт бы его подрал за его вранье». А мама… мама заткнула уши и убежала из дому… Я ведь вижу, у ней от этого сердце разрывается.

– Артур, – не сразу сказала Беатриса, – еще рано судить, есть ли у тебя способности к математике. Но раз твой отец из-за этого так волнуется, мы сделаем все, чтобы тебе помочь. Может быть, это моя вина, просто я плохая учительница. Да и все равно, пора уже вам с Глэдис учиться у кого-нибудь другого, кто лучше в этом понимает. Тому немногому, что я знаю, меня научил мой отец. Это главным образом классическая литература, и мне было всего восемнадцать лет, когда он умер. Я напишу дяде Уолтеру, может быть, он найдет кого-нибудь, кто мог бы жить у нас в Бартоне и учить вас обоих.

Она коснулась губами его лба.

– Ну, иди ложись и спи крепко. И не горюй из-за рифм. Не старайся придумывать их, но, если уж они сами придут в голову, просто запиши их и забудь. Ничего худого в этом нет. Только в следующий раз постарайся не сочинять стихи, когда надо решать задачу по алгебре.

Послушный как всегда, он ушел спать, а Беатриса в письме к Уолтеру пересказала этот разговор, прося его совета.

«Мальчик до смерти запуган, – писала она. – Даже если у него и есть какие-нибудь способности к математике и механике (в чем я сомневаюсь), постоянный страх и тревога так измучили его, что он совсем перестает соображать. Очевидно, он уже просто не может спокойно думать об этих науках, он все время боится, что ничего у него не выйдет и он не оправдает надежд отца, а может быть, и ускорит трагическую развязку. Кроме того, мысль о стихах связана в его представлении с „грехом“, „дьявольским искушением“, что, на мой взгляд, еще опаснее. Пока, мне кажется, неважно, откуда это желание „просто так писать“ рифмы – первые ли это проблески поэтического дара или просто эхо методистских псалмов, которые он вечно слышит от матери. Но гораздо важнее и, по-моему, всего опаснее его уверенность, что дать волю этому безобидному и мимолетному порыву – тяжкий грех.

Весной ты писал мне о молодом французе, который живет в Англии и мог бы быть хорошим учителем для Артура и Глэдис. Сейчас первые трудности уже позади, мальчик удивительно легко и быстро научился хорошим манерам и приличному поведению, говорить стал тоже гораздо правильнее, и мне кажется, для него будет лучше, если я немного устранюсь и по-настоящему учить его будет кто-нибудь более знающий.

И для Глэдис тоже это было бы полезнее. Она хорошая девочка, но я так долго была больна, что она росла совсем без надзора. Такой живой ум должен быть постоянно чем-то занят. Однако я уверена, Генри никогда не согласится, чтобы в Бартоне жил француз. Когда я упомянула о твоем предложении, он чуть было не разругался со мной, в первый раз в жизни. Конечно, это отчасти из-за войны. Ты же знаешь, он вообще невысокого мнения об иностранцах, особенно о французах, а теперь, когда они заодно с американцами против нас, он о них и слышать не хочет. Но главное, что они католики. Никакими силами его не убедишь, что „прихвостень папы римского“ может быть порядочным человеком. И это очень жаль, ведь, судя по тому, что ты пишешь о мсье д’Аллере, он именно тот, кто нам нужен.

Генри считает, что следует нанять для Глэдис гувернантку, которая могла бы заниматься и с Артуром. Но где найти такую, которая могла бы дать им действительно глубокие знания, а не только поверхностные сведения».

В конце письма Беатриса спрашивала Уолтера о его делах и умоляла – если только можно как-нибудь пристроить Фанни – приехать хоть ненадолго в Бартон, ведь он так нуждается в отдыхе.

Ответное письмо Уолтера начиналось с извинений в том, что он так редко пишет. Последний год он почти не писал, потому что ему нечем было ее порадовать. В первые четыре месяца Фанни стало немного лучше, потом наступило резкое ухудшение, потом опять стало чуть лучше. Приступы ярости теперь случаются реже и не такие сильные – вот и все, что можно сказать. Весь этот год был посвящен попытке излечить Фанни, и вот теперь состоялся второй консилиум. И опять врачи разошлись во мнениях: консультанта обнадеживали малейшие признаки улучшения, а доктор Терри по-прежнему утверждал, что привычка эта слишком давняя и искоренить ее невозможно.

«Поскольку Фанни явно не способна жить самостоятельно, я должен либо оставить все как есть, либо запереть ее в лечебницу для умалишенных. Она смертельно этого боится, и у меня не хватает сил обречь ее на такую муку. Стало быть, пока все должно остаться по-прежнему. Но похоже, что совершенно неожиданно я сумею устроить себе передышку. Доктор Терри хочет на месяц взять ее к себе в дом, чтобы присмотреться к ней повнимательнее. Если ничего не изменится, жди меня в начале октября.

Теперь об Артуре и Глэдис.

По-моему, взять в дом хорошего наставника, который мог бы учить их обоих и как следует подготовить Артура по математике, – это сейчас единственный способ хоть в малой степени помочь мальчику; и я не представляю себе более подходящего человека, чем Жиль д’Аллер. Я знал его еще ребенком, его родители – мои старые друзья; отец его был видный энциклопедист. И когда я три года назад гостил у них, Жиль произвел на меня впечатление очень серьезного и вдумчивого юноши. Он с отличием окончил курс математических наук, уже имеет некоторый педагогический опыт, и у него широкие взгляды на воспитание. Я думаю, к Артуру он отнесется сочувственно и с интересом.

К счастью, Генри может не опасаться: католицизмом тут и не пахнет. Д’Аллеры закоренелые гугеноты и из поколения в поколение подвергались гонениям за свою веру. В сущности, они столько же англичане, как и французы: одна ветвь этой семьи уже целое столетие живет в Англии. Кстати, они из аристократического рода, хотя все д’Аллеры, оставшиеся во Франции, бедны как церковные мыши.

Жиль уже два года провел в Англии, жил у здешних родственников и готовил их мальчиков к поступлению в школу. Сейчас он свободен и находится в Лондоне. Объясни все это Генри, и, если он согласен, я поговорю с Жилем. Почему бы мне не привезти его к вам погостить? Тогда вы сможете судить о нем сами».