Текст книги "Сними обувь твою"

Через мгновение больная с криком схватилась за живот. Ее лицо страшно исказилось.

– Опять начинается! Уходите, пока я еще не начала вопить. Нет, я не хочу, чтобы вы здесь оставались. Пусть у вас сохранится хоть то небольшое уважение, которое, быть может, я вам внушала. Ну, идите, идите и пошлите сюда мою невестку. Она будет уважать меня, как бы я себя ни вела, ибо это ее долг. Фу! Кроме того, она сама орет на весь дом каждый раз, когда рожает, а вы в таких случаях молчите, как мне говорили. Вот, в частности, разница между нами. О господи! Идите же, говорю вам. И прощайте.

После похорон лорд Монктон подошел к Беатрисе.

– Миссис Телфорд, я хочу поблагодарить вас за все, что вы сделали для моей матери.

– Но… я ничего не сделала.

– Вы скрасили ее старость. Она сказала мне это, умирая. Я в долгу перед вами и буду рад, если мне представится случай отблагодарить вас.

– Вы ошибаетесь, – ответила Беатриса дрогнувшим голосом. – Это я в долгу перед ней. Она сказала мне правду.

Его безобразное лицо осветилось чарующей улыбкой.

– Это показывает, какого мнения она была о вас.

Он крепко пожал ей руку и ушел.

Она никогда раньше не чувствовала, кем была для нее эта насмешливая старуха. Теперь, в приливе неожиданного отчаяния, она поняла, что потеряла настоящего друга.

Однажды днем, вскоре после смерти леди Монктон, шум ссоры в передней заставил Беатрису выйти из кабинета. Дик и Бобби, оба красные и заикающиеся от злости, стояли друг против друга. Оба были в такой ярости, что их лица стали безобразными, а голоса визгливыми. В ту минуту, когда она открыла дверь, они начали драться.

– Бобби! Дик! Прекратите немедленно!

Мелькающие кулачки опустились, но у нее зазвенело в ушах от двух сердитых голосов.

– Пожалуйста, по очереди. Бобби, пусть Дик расскажет первым. Ну, Дик, – только говори спокойно.

Она терпеливо слушала его, иногда задавая вопросы, но сама ничего не говорила, пока он немного не остыл.

– Ну, если ты без спроса взял у Бобби змея, а потом упустил его, по-моему, нужно было попросить прощения, а не кричать на него.

– Я нечаянно упустил! Я бы попросил прощения, только он стал на меня кричать. Он первый начал.

– Нет, Дик. Первым начал ты, потому что потерял его змея. Не думаешь ли ты, что тебе следует извиниться перед Бобби?

Дик с неохотой извинился.

– Хорошо; а теперь пойди и поищи змея, он мог упасть в поле. И в следующий раз веди себя потише. Помни, что ты старше и должен подавать пример.

Он ушел. Бобби стоял неподвижно, опустив голову, и тихонько плакал.

– Ступай к себе в комнату, Бобби. Мне стыдно за тебя. Я думала, что ты джентльмен.

Она сделала несколько шагов к двери.

Как это было несправедливо! Она не дала ему сказать ни слова и безоговорочно поверила Дику. Дик был виноват гораздо больше, а она наказала Бобби. Она поступила так впервые за все эти годы. Если Бобби обидится, он будет прав. Но нельзя изменять распоряжение. Раз отданное, оно должно быть выполнено. Даже если это оттолкнет…

Она остановилась, судорожно сжав руки.

Бобби перестал плакать. Он медленно подошел к ней, несколько мгновений молча смотрел на нее, потом протянул руку и погладил ее локоть.

– Бедная мамочка.

Ничего больше не сказав, он пошел наверх. Она медленно вернулась в кабинет, села и вдруг отчаянно зарыдала.

Бедный, бедный мальчик! Придет день, и он поймет, каков этот мир. Если бы он умер, не успев потерять веру в людей… Если бы он умер прежде, чем узнал это, и она вместе с ним…

Злобный демон презрения к себе, которого она почти победила, снова вынырнул из прошлого.

«Подлая трусиха! Разве не всем суждено рано или поздно узнать это? Ладно – скажем, всем, за исключением таких людей, как Генри, которые живут себе тихонечко за чужой счет. Ну, а Бобби для начала пусть поймет, что такое ты, и переживет это разочарование. Да, тебя ожидает приятная, спокойная старость, моя милая».

На следующий день она написала Уолтеру о ссоре и о том, как неожиданно принял мальчик ее несправедливость. О буре чувств, которая поднялась в ней после этого, она ничего не написала. Проклятие безмерной материнской любви касается только ее самой, и она сама должна нести эту ношу. Уолтеру хватает и своего горя.

 
«Кто прекраснее всех птиц?»
«Мои дети», – сказала ворона.
 

Ей не хочется приставать к нему со всякими сентиментальными глупостями, но ей очень нужен его совет. Сказать ли Бобби прямо, что она была неправа? Сама она предпочла бы искренность. Горечь несправедливой обиды может, по ее мнению, посеять в душе ребенка опасные семена. Если это чувство будет мучить его, оно может даже испортить его отношение к Дику. С другой стороны, не закрепит ли ее признание в его памяти то, о чем он иначе скоро забыл бы?

«Хуже всего то, – писала она, – что я даже не вспомнила, как дороги для Бобби змеи. Меня рассердило, что из-за простой случайности он так скверно себя ведет. Но не думаю, чтобы он в такой степени вышел из себя из-за какой-нибудь другой игрушки. В нем развивается настоящая страсть ко всему, что летает, плывет или парит в воздухе, – будь то облако или тополиный пух. Все это словно зачаровывает его. Я думаю, он, когда вырастет, займется опытами с воздушными шарами, или станет орнитологом, или просто мечтателем, воспевающим в стихах пушинки одуванчика».

Уолтер в своем ответе тщательно взвесил все возможные линии поведения и их предполагаемые результаты. Он закончил письмо советом – ничего не предпринимать.

«Ты обычно так справедлива, что одна твоя случайная ошибка вряд ли оставит глубокий след в душе Бобби. Если ему не напоминать, он скоро забудет обо всем случившемся; а разрушив его детские иллюзии прежде, чем он найдет им какую-нибудь замену, ты можешь причинить ему непоправимый вред. Пусть он останется ребенком, пока может. Он и так скоро узнает, что даже матери не всегда непогрешимы.

К счастью, сезон запуска змеев кончается, а в апреле я пришлю ему ко дню рождения большого змея. Пока же я рекомендую тебе немедленно заняться теорией парения предметов в воздухе, а также почаще пускать с Бобби мыльные пузыри и разговаривать с ним о них».

В день своего девятилетия Бобби получил от дяди чудесного змея. Он, сияя, принес его матери и увлеченно принялся описывать все его достоинства, а она подумала, что Уолтер оказался дальновиднее ее.

Однажды в солнечный июньский день, когда Беатриса сидела в своем кабинете, по ее книге скользнула тень змея; она подняла глаза и улыбнулась. Сквозь стеклянную дверь террасы она увидела, что Бобби стоит на лужайке, закинув каштановую голову, и в упоении следит за полетом любимой игрушки. Она вышла на террасу и остановилась на верхней ступеньке крыльца, глядя на него так же, как он глядел на змея.

Неожиданно во дворе за живой изгородью раздались крики и шум. Оттуда нередко доносились голоса работников, но на этот раз в них была тревога. Наверное, что-то случилось… На скотном дворе? Эти страшные тисдейлские быки… Надо позвать ребенка домой.

– Бобби, иди сюда, скорее!

Он не ответил, все его внимание было поглощено змеем. Огромный призовой бык, гордость Генри, перепрыгнул через калитку и с мычанием понесся по саду.

– Бобби!

Она кинулась по ступенькам вниз на лужайку, и ее испуганный крик слился с криком мальчика. Теперь он бежал к ней, зацепился за нитку змея и упал. Беатриса упала на него, прикрывая его своим телом. В следующее мгновение, отброшенная в сторону, она ударилась спиной о гравий дорожки. Прежде чем все померкло, она увидела, как бык поднял мальчика на рога и бросил его себе под ноги, и услышала…

Она очнулась с воплем – ей снова чудились бык и Бобби. Два дня она никого не узнавала. Наконец врач сказал Генри, что она пришла в себя, зовет мужа. Он может на несколько минут войти к ней, но должен держаться очень спокойно и ничего ей не рассказывать.

Генри, изменившийся до неузнаваемости, на цыпочках вошел в спальню и с трепетом остановился около кровати.

– Тебе лучше?

Ее голос был таким же безжизненным, как и ее лицо.

– Можешь от меня ничего не скрывать. Я видела. Бобби убит.

Часть вторая
Перевод И. Гуровой и Р. Облонской

Глава I

– Она когда-нибудь станет прежней? Как ты думаешь? – спросил Генри.

Уолтер молчал. У него не хватало духу сказать «нет», и он не решался сказать «да».

Со дня несчастья – вот уже десять месяцев – он почти все время жил в Бартоне, потому что был последней опорой рушившегося дома. Бедняга Генри, неожиданно столкнувшийся лицом к лицу с суровыми требованиями жизни, от которых его столько лет ограждали, был беспомощен, как пес, потерявший хозяина.

Физически Беатриса чувствовала себя лучше, чем можно было ожидать. Первые полгода она не вставала с постели, но теперь уже была в состоянии без посторонней помощи передвигаться по комнате. Правда, не было никакой надежды, что она когда-нибудь сможет ходить быстро и помногу, – кроме ушиба позвоночника, у нее было еще неизлечимое внутреннее повреждение, от которого, по мнению доктора, ей предстояло страдать всю жизнь. Однако паралич ей больше не грозил, и доктор утверждал, что в течение следующего года она постепенно сможет все больше и больше заниматься делами.

Но было сомнительно, пожелает ли она чем-нибудь заниматься. Казалось, пережитое потрясение превратило ее в другого человека. Твердая воля, на которой в течение всей ее замужней жизни держался Бартон, теперь бесследно исчезла. Ее ум был по-прежнему ясен, и когда удавалось на несколько минут привлечь ее внимание к каким-нибудь домашним или иным затруднениям, она разрешала их с прежней легкостью. Но стоило внешнему давлению ослабеть хоть на минуту, как ее интерес угасал и она вновь становилась странно, пугающе равнодушной ко всему. Она, как и раньше, была мягка и рассудительна и даже стала как-то по-новому ласкова с мужем и детьми. Но в то же время их благополучие, казалось, больше не заботило ее, и она охотно перекладывала свои обязанности на всякого желающего.

Знаменитый лондонский врач, которого пригласили зимой для консультации, сперва был несколько удивлен горестным отчаянием мужа и брата. Ее состояние казалось ему вполне естественным для «типично женственной женщины». Он изумился, узнав, что она бросилась между ребенком и быком. «Замечательно, – сказал он, – какую силу имеет материнский инстинкт». И только когда Уолтер показал ему ее библиотеку, он понял, насколько ошибся в оценке характера своей пациентки.

В конце концов он пришел к заключению, что, хотя исход еще неясен, есть все основания надеяться на полное душевное выздоровление. «Иногда, – объяснил он, – подобного рода потрясения приводят к устойчивому изменению характера, но это бывает редко и обязательно связано с повреждением мозга. К счастью, в данном случае голова не пострадала. Я полагаю, что уже в ближайшие недели вы заметите некоторое улучшение».

Но он приезжал в ноябре, теперь был май, а Уолтер все еще не замечал никаких перемен. В глубине души он порой опасался, что у нее начинает развиваться наследственная меланхолия.

– Теперь, когда установилась теплая погода, – сказал семейный врач, – перемена обстановки и морской воздух, я думаю, принесли бы миссис Телфорд большую пользу.

Для Генри морской воздух означал Брайтхелмстон. Сияя, он отправился с этим предложением к жене.

– Доктор Джеймс понимает свое дело. Знаешь что: мы остановимся в том же отеле и закончим медовый месяц, который нам пришлось тогда прервать. Чудесная мысль! Морской воздух – это лучшее лекарство.

Беатриса, испытывая только тень давнего отвращения, пробормотала, что ей никуда не хочется ехать. Уолтер, сидевший подле нее, внимательно посмотрел на сестру и ничего не сказал.

– Послушай, родная, – настаивал Генри, – доктор Джеймс советует тебе сделать усилие.

Она устало улыбнулась. Стоит ли беспокоиться и делать усилия? Ради чего? Генри продолжал превозносить прелести Брайтхелмстона.

– Да, – согласилась она, – морской воздух – это хорошо… Если бы только можно было дышать им вдали от людей и шума… Поезжай один, Генри, мне не нужно ничего, кроме покоя.

– Би, – сказал Уолтер, – а почему бы тебе не поехать погостить у меня в Корнуэлле? Ты найдешь там полный покой. Фанни приедет только в августе, а если воздух Каргвизиана тебе не поможет, то, значит, не поможет и никакой другой.

Да, ему удалось заинтересовать ее.

– Мой дорогой Уолтер! – запротестовал Генри. – Что за нелепый план тащить больную в такую даль…

– Это не такое уж трудное путешествие. Она может ехать не спеша.

– Ну, хорошо, ты привезешь ее туда, и что она там найдет? Лачугу в голой пустыне?

– Летом она не такая уж голая, Генри. Она одета в зеленый, золотой и пурпурный наряд, в ней жужжат пчелы, поют птицы. А Маунтстюарты построили для своей бабушки совсем не лачугу. Это очень удобный домик; меньше вашего, конечно, но ничуть не хуже.

– Но кто будет ухаживать за ней? Твой сумасшедший уэльсец?

– Она может привезти Эллен. У нас есть свободная комната. А Повис – замечательный слуга. Ей будет очень удобно. У каменоломен, всего в семи милях от нас, живет очень хороший врач.

– То есть как это? – удивился Генри. – Как он умудряется не умереть с голоду в этой трижды забытой богом глуши? Я думал, что у вас там есть в лучшем случае знахарка.

– Сначала и я так думал. Но леди Маунтстюарт, которой принадлежит по крайней мере девять десятых всей округи, очень заботится о своем здоровье. Кроме того, она весьма практична, если не сказать – скуповата, и считает, что выгоднее держать хорошего врача поблизости от своего поместья, чем каждый раз привозить его из Лондона. Доктор Томас – местный уроженец, имеет небольшое состояние и страстно любит охоту. Несколько выводков дичи и дом, который все равно пустовал, старухе ничего не стоят, а он взамен голосует за ее кандидатов и лечит ее служащих, живущих в поместье. О здоровье рабочих каменоломен и рыбаков, которые платят ей аренду, она не позаботилась, так что, заболев, они умирают без всякой помощи, если только Томас не лечит их из жалости. Все это обычная беда больших поместий, в которых не живут владельцы.

– Ну, если он действительно хороший врач, это, разумеется, меняет дело.

– Конечно. Вопрос только в том, нравится ли Би мое предложение.

Она подняла на него глаза.

– Мне кажется, что только это может принести мне какую-то пользу. Если бы я могла остаться совсем одна… у моря… Да, я согласна.

– Любимая, ты просто не представляешь, как одиноко тебе будет. Подумай только – целый день не с кем словом перемолвиться… ах да – там будет Уолтер.

– А я буду молчать, – сказал Уолтер. – Мы поставим твою кушетку у большого окна, которое выходит на море, и, если тебе захочется тишины, будем на цыпочках приносить тебе поднос с едой и на цыпочках уходить, держа рот на замке. И ты за весь день не услышишь ничего, кроме шума волн и пенья птиц.

Генри покачал головой. Он не мог понять, как можно предпочитать уединение обществу тех, кто тебя любит.

– Не отговаривай ее, – посоветовал ему Уолтер, когда они остались одни. – Это первое желание, которое она высказала. Не важно, чего она хочет, – важно, что она наконец чего-то захотела. Как бы то ни было, попробуем на месяц, а там видно будет.

Он немедленно уехал в Корнуэлл и через десять дней написал, что все готово к приему больной и ее горничной. Кучер сможет жить на ближайшей ферме и каждый день приходить за распоряжениями.

Генри, очень расстроенный, но покорившийся, не отходил от жены и бесконечными советами и предостережениями мешал ей укладываться. Но хлопотливые сборы были наконец закончены, и карета тронулась.

– Не разговаривайте со мной, Эллен, – сказала Беатриса. – У меня очень болит голова.

В Каргвизиан она приехала совсем измученная и несколько дней отдыхала; она почти все время молчала, но, судя по всему, была довольна. Затем к ней мало-помалу начали возвращаться силы. Но ей, видимо, по-прежнему хотелось быть одной, и Уолтер, чтобы не докучать ей, почти все время работал в своем кабинете – бывшем каретнике вдовствующей леди Маунтстюарт. Теперь это была библиотека, обставленная с монашеской простотой. Ее соединяла с домом крытая галерея. Когда приезжала Фанни, дверь галереи запиралась на замок.

Беатриса скоро начала гулять – сначала около дома, а потом и по ровной дорожке на вершине утеса. Ее брат часто видел из своего окна, как она следит за танцем голубых мотыльков над армерией и горицветом у края обрыва. А иногда она ложилась на вереск, закрывала глаза и слушала хриплые крики чаек, перебивавшие восторженные дисканты жаворонков и нескончаемую басовую ноту прибоя.

Через три недели после своего приезда она вошла в кабинет Уолтера.

– Дай мне что-нибудь почитать.

На следующий день у залитого солнцем окна было поставлено удобное кресло, и Беатриса все чаще стала заходить к Уолтеру, чтобы посидеть около него с книгой, пока он работал. Он никогда не заговаривал с ней первым.

– Это твоя книга о камнях друидов? – спросила она однажды. – Та, над которой ты работал в прошлом году?

– Последние четыре года; и мне нужно еще два или три, чтобы окончить ее.

– Ты не прочтешь мне из нее что-нибудь?

У Уолтера перехватило дыхание. В этот вечер он написал Генри, что они поступили правильно, – он в этом окончательно убедился. «Она возвращается к жизни. Бывают минуты, когда она кажется совсем прежней».

Генри немедленно написал Беатрисе, спрашивая, когда она думает вернуться домой. Она показала письмо брату.

– Мне хотелось бы остаться здесь, пока нам не грозит приезд Фанни, если вы с Повисом согласитесь терпеть такую обузу. Но ведь Генри придется трудно, если я не вернусь в июле, когда начинаются школьные каникулы. А мальчикам понадобится…

Она со вздохом остановилась.

– Глэдис отлично живется под присмотром миссис Джонс. Но мальчики… я так долго не занималась ими. А кроме того… когда Генри остается один и на душе у него мрачно, он… Уолтер, скажи, он много пил, пока я была больна?

– Нет, милая; я следил за этим. Не надо беспокоиться, обо всех заботились как следует. Но если ты настолько окрепла, что можешь снова увидеться с ними, почему бы им не приехать сюда, когда занятия в школе кончатся? Мне очень не хочется тебя отпускать. Здешний воздух – единственное, что оказалось по-настоящему полезным для тебя.

– Но ведь их негде поместить.

– Я могу устроить их на ферме в четырех милях отсюда. Там у них будут чистые постели и простая здоровая пища. Может быть, Генри и мальчики приедут сюда верхом; тогда они великолепно проведут каникулы, катаясь по окрестным холмам. Я напишу Генри, хорошо?

К этому времени Генри был так измучен одиночеством, что согласился бы на что угодно, лишь бы снова увидеть жену, с которой расстался в первый раз со дня их свадьбы. А Гарри и Дик уже с восторгом предвкушали, как они будут кататься на лодке вдоль диких берегов и скакать на своих пони по вересковой равнине.

Беатриса прочла их ответы Уолтеру, которого она застала за разборкой бумаг на письменном столе.

– Если хочешь прогуляться, – сказал он, – то мы можем съездить к холмам и там снять для них комнаты на ферме. Оттуда совсем недалеко до камней друидов, которые тебя интересовали. Но, пожалуй, сегодня немного жарко для прогулки?

Вошел Повис с завтраком Беатрисы – стаканом молока и гоголь-моголем.

– Нет, – ответила она. – Я не боюсь жары, а погода сегодня такая ясная, что с холмов должен открываться великолепный вид.

– Так, значит, мы едем к камням друидов. Повис, когда придет Робертс, скажите ему, что днем нам понадобится карета.

Повис, застыв, словно солдат на часах, хмуро глядел на своего хозяина. Уолтер продолжал разбирать бумаги. Он спросил не оборачиваясь:

– Вам что-нибудь нужно?

Повис взял пустой стакан и сердито вышел, что-то бормоча себе под нос по-валлийски.

Беатриса улыбнулась.

– Какой странный человек – всегда ворчит. Но он действительно идеальный слуга. Он никогда ничего не забывает.

Через два часа в дверь постучала Эллен.

– Прикажете мне накрывать на стол, сэр? Повис еще не вернулся.

– Разве он ушел?

– Да, сэр. Как отнес барыне гоголь-моголь, так сразу и ушел.

– Куда?

– Он не сказал, сэр. По-моему, на него какой-то стих нашел.

Беатриса подняла брови. Она всегда внимательно относилась к своим слугам, но никто из них не посмел бы отлучиться, не спросив разрешения или не предупредив только потому, что на него «нашел какой-то стих».

Когда они кончали обедать, она поглядела в окно и сказала:

– Вон он идет. И, кажется, пьяный.

– Он не пьет. Почему ты решила… А!

Уолтер вскочил и бросился к дверям. Повис, красный, как свекла, странно пыхтя и покачиваясь, торопливо поднимался по обрывистой тропе.

– Повис! Стойте! Не двигайтесь!

Впервые в жизни Беатриса слышала, чтобы ее брат говорил таким тоном. Повис сразу остановился и ждал, пошатываясь и тяжело дыша. Уолтер кинулся в дом, поспешно достал из буфета бутылку, схватил со стола немытую чашку, налил в нее коньяку и снова выбежал.

– Выпейте и не шевелитесь.

Одной рукой он обнял Повиса за плечи, а другой нащупал его пульс.

– Теперь можете войти в дом, – сказал он через некоторое время. – Только медленно.

Все еще сурово хмурясь, он повел Повиса к крыльцу. Беатриса встретила их на пороге.

– Я могу чем-нибудь помочь?

– Нет, спасибо, Би. Опасности больше нет.

– Извините меня, сударыня, – начал было Повис, но Уолтер остановил его:

– Не разговаривайте.

Он проводил своего пленника в комнату и уложил его на кушетку. Прошло несколько минут, прежде чем он вернулся к сестре. Беатриса услышала, как он сказал, прикрывая дверь:

– И не шевелитесь, пока я не вернусь.

– Что с ним, Уолтер?

– Он перенапрягся, а у него слабое сердце. Когда-нибудь это плохо кончится. И он знает об этом.

– Его, наверное, надо показать врачу?

– Конечно. Мы пошлем Робертса с каретой в Тренанс, чтобы он подождал там, пока доктор не освободится. K сожалению, Би, нашу сегодняшнюю поездку придется отложить.

– Разумеется. Но не могу ли я тебе все-таки чем-нибудь помочь?

– Нет. Мне и раньше приходилось иметь дело с его припадками. Теперь он вне опасности. Но нам придется попросить Эллен на несколько дней уступить ему свою комнату и пока переселиться на чердак. Ему нельзя подниматься по лестнице. Тебе лучше прилечь отдохнуть, дорогая.

Когда она ушла, он снова осмотрел больного, открыл дверь на кухню и попросил Эллен сварить овсяной каши, а потом прошел к себе и работал около часа. Когда он принес овсянку в гостиную, Повис, который уже немного оправился, открыл глаза и злобно уставился на своего хозяина, словно собака, готовая укусить.

– Вам лучше?

– А кто сказал, что мне было плохо?

– Ну, так ешьте свою овсянку. И не смейте вставать, пока вас не осмотрит доктор.

– Я не желаю, чтобы возле меня болтались всякие доктора.

– Может быть, но он вас все-таки осмотрит. А теперь слушайте, Повис. Если не хотите, можете не рассказывать мне, что произошло. Но в следующий раз, когда у вас возникнет желание уйти, сообщите мне об этом. Эллен или я займемся обедом, и вам не придется взбираться на холм бегом. Если вам трудно запомнить предупреждение доктора, то постарайтесь по крайней мере не забывать, что миссис Телфорд совсем недавно оправилась от тяжелой болезни. Ей вредно беспокоиться из-за того, что кому-то захочется ни с того ни с сего устроить себе сердечный припадок.

Повис, фыркнув от ярости, сел на кушетке.

– Ни с того ни с сего! Еще бы! Ей вредно! А по-вашему, ей было бы полезно встретиться в жаркий день с бешеным быком? После того, что с ней случилось… Умно, нечего сказать!

– С каким быком?

– Он еще спрашивает, с каким быком! Я своими ушами слышал, как вы говорили, что повезете ее к камням друидов. А как туда проехать, если не по земле фермера Мартина? И, может, вы не знаете, что он на днях купил рыжего девонского быка? И выпустил его пастись на равнину. Теперь везите ее туда на здоровье. Эта скотина в хлеву и останется там до утра. Но, я думаю, лучше поезжайте другой дорогой, чтобы она не услышала его мычания.

– Понимаю, – сказал Уолтер, быстро прикидывая: почти девять миль в оба конца, крутая дорога в гору, палящее солнце…

– Он понимает! Очень рад, что вы наконец что-то поняли! Просто удивительно, что вы не даете мне прибавки к жалованью, раз уж мне приходится столько понимать за вас.

– Я дам, если хотите, – невозмутимо сказал Уолтер. – Сколько?

Это, судя по всему, оказалось последней каплей. Повис снова улегся и повернулся лицом к стене.

– Еще одна глупость. Лучше поберегите деньги, чтобы купить себе приличный воскресный костюм, он вам давно уже нужен. Тогда вы, может, хоть разок зайдете в храм Божий, как следует доброму христианину.

Уолтер улыбнулся.

– Вы сходите за меня.

– Не первый раз мне придется что-то делать за вас, – огрызнулся Повис.

– Да, – сказал Уолтер, – и мне не хотелось бы, чтобы он был последним. Поэтому лежите смирно и съешьте овсянку сами, а то мне придется кормить вас с ложечки, как маленького. Помните, Повис, это приказ. Я вовсе не хочу сидеть с вами всю ночь.

Повис пробурчал что-то по-валлийски. Только родной язык мог выразить обуревавшие его чувства.

В кабинете Уолтера ждала сестра. Он с усталым вздохом опустился на стул. Поглядев на него, она встала.

– Эллен приготовит тебе чашку чая; ты совсем измучен.

– Это все Повис. Когда Фанни оставляет меня в покое, начинает он.

– Ты выяснил, что произошло?

– Да. Я забыл то, чего не должен был забывать, и он прошел восемь с половиной миль под палящим солнцем, чтобы исправить мой недосмотр, а потом бегом поднимался в гору, так как наш обед запаздывал.

– Но почему он тебя не предупредил?

– Потому что рассердился на меня. Видишь ли, я своего рода божок и не имею права ошибаться.

– Дорогой мой, это очень трогательно, но разве ты не можешь объяснить ему, что тебе было бы легче жить, если бы он сдобрил свою преданность небольшой дозой здравого смысла?

Губы Уолтера тронула обычная терпеливая улыбка.

– Нам обоим жилось бы легче, если бы в нем было меньше преданности и уэльского упрямства. Но он таков, каков есть, и нам обоим остается только терпеть до тех пор, пока однажды его больное сердце не разорвется, когда он будет оказывать мне какую-нибудь ненужную услугу. А это случится рано или поздно, и виноват буду я.

– Уолтер, не внушай себе, что всегда и во всем виноват ты. Раз он так упрям…

Он рассмеялся с легкой горечью.

– Ну, хорошо, в таком случае виновата моя несчастная судьба. Очевидно, мне суждено внушать привязанности, которых я не ищу и на которые не могу ответить. Ну, я… хорошо отношусь к Повису, за исключением тех случаев, когда он слишком испытывает мое терпение, как, например, сегодня… а он в любую минуту готов умереть за меня. И хуже всего то, что для этого нет никаких оснований. На моем месте всякий сделал бы для него то же; это было, когда он заболел в Лиссабоне. Просто я случайно оказался там.

– И просто сумел понять, а это сумел бы далеко не всякий. Ну, я полагаю, вы с Повисом сами должны устраивать свою жизнь. Но только не думай, пожалуйста, что Фанни тоже страдает от неразделенной любви. Она просто не способна любить кого-нибудь или что-нибудь, кроме себя, – очень удобное свойство.

– Ты уверена? Если бы и я мог поверить, это освободило бы меня. Я с удовольствием отдал бы ей две трети всего, что у меня есть. Но я не хочу повторять мою ошибку… – Его голос прервался. – Такой я считал маму…

– И ты был прав!

Ее неожиданная ярость заставила его поднять голову.

– Би, неужели ты не можешь простить? Даже теперь?

– Ни теперь, ни потом. Уолтер, ты, может быть, святой – иногда я в этом даже уверена; но я не святая.

– Далеко не святой, дорогая; ты убедилась бы в этом, если бы хоть что-нибудь знала обо мне. Но с тех пор как мама умерла, я, пожалуй, понимаю ее немного лучше, чем ты. Прежде она казалась мне такой же, как тебе.

– А теперь?

– А теперь она для меня – бедная тень, бродящая в преддверии ада и молящая о прощении. Тень женщины, которая была жертвой Афродиты Кипрской.

– А тени ее жертв ты тоже видишь?

Он помолчал, прежде чем ответить.

– Би, а ты уверена, что тени, которые ты видишь, – не порождения твоей собственной обиды?

Она растерянно и удивленно посмотрела на него. Он продолжал, глядя в сторону:

– Я никогда не спрашивал и не пытался догадаться, что ты увидела, перенесла или узнала перед своим замужеством. Я знаю, это было что-то чудовищное, иначе твоя юность не увяла бы в девятнадцать лет. Но что бы это ни было – все уже давно позади, теперь это больше не имеет значения.

– Теперь больше ничто не имеет значения. – По ее лицу пробежала судорога. – Это призрак того, о чем я никогда не расскажу ни тебе, ни кому-нибудь другому. Но он стоял между мной и Бобби; а теперь Бобби умер, и слишком поздно что-нибудь менять.

– Глэдис жива. И настанет день, когда ты поймешь, что любишь Гарри и Дика. И даже Генри.

Несколько минут она сидела неподвижно, глядя в пол, потом встала и вышла из комнаты. Впервые со времен их детства он увидел на ее глазах слезы.