Текст книги "Сними обувь твою"

Глава XII

В ту осень Уолтер несколько раз писал сестре. Он рассказывал о своей работе, об окружающей красоте и удивительных приключениях, делился филологическими теориями и догадками, и каждая строчка дышала счастьем. В одном письме, написанном в ноябре и отправленном из Батавии, он сообщал, что обещанный голландцем торговый корабль уже готов для экспедиции к острову Пасхи и они рассчитывают отплыть не позже чем через неделю. Потом пришло длинное письмо, написанное в открытом море и отосланное с острова Тимор, куда корабль зашел по пути к Торресову проливу. Теперь, писал Уолтер, у него не скоро будет возможность послать ей весточку. Но пусть она не тревожится: он здоров, как никогда, и наслаждается жизнью. «Даже если я не вернусь, – писал он, – даже если и острова Пасхи не увижу, помни: ради этого последнего года мне стоило жить на свете!»

Следующей осенью, в сентябре, письмо с того же острова Тимор, написанное чужой рукой на ломаном английском языке, принесло ей известие полугодовой давности: Уолтера больше нет. Он погиб еще в марте, спасая Повиса, на одном из островов Тихого океана. Писал Беатрисе ученый-ботаник, голландец; он сообщал все, что знал о смерти Уолтера.

С корабля увидели маленький скалистый островок, и на берег отправили шлюпку, чтобы наполнить бочонки пресной водой; шлюпка пристала к берегу подле ущелья, пробитого бурным потоком в отвесной скале; Уолтер и Повис высадились на островок вместе с матросами, чтобы набрать оставленных отливом морских раковин. Опасаясь нападения враждебно настроенных дикарей, может случиться, к тому же людоедов, Повис взобрался на крутой утес, с вершины его оглядел островок и убедился, что он необитаем. Спускаясь по головокружительной крутизне, он ступил на камень, который не выдержал его тяжести, и рухнул вниз, в поток. Уолтер – единственный, кто оказался поблизости, – схватил багор, вошел в мелкую воду у края потока и зацепил потерявшего сознание Повиса, когда того несло мимо. Подоспевшие матросы вытащили Повиса на берег, но Уолтер поскользнулся на покрытом водорослями дне. Его подхватило течение, ударило о скалу и вынесло в море. Смерть, видимо, была мгновенной: когда, спустя несколько минут, Уолтера подняли в лодку, сердце уже не билось. Его похоронили там же на островке.

По пути в Индийский океан корабль зашел в Тиморскую гавань, и Повиса, серьезно пострадавшего при падении, поручили заботам местных властей. Теперь он поправляется. Из-за перелома правой руки он еще не может писать сам и просит передать Беатрисе всего несколько слов: рукописи и заметки Уолтера, коллекции и остальные вещи находятся у него, и при первой же возможности он привезет их ей.

Однажды солнечным октябрьским утром, когда Беатриса, промучившись всю ночь, пыталась уснуть, вошла Эллен и сказала, что приехал Повис. Беатриса сейчас же поднялась.

– Проводите его в мою гостиную и попросите подождать, пока я оденусь. Предупредите миссис Джонс, что я хочу поговорить с ним наедине. Да, Эллен, и задерните, пожалуйста, занавеси на стеклянной двери – те, плотные. Мне сегодня не хочется яркого света.

До сих пор ей удавалось хранить свою тайну. Злокачественная опухоль, образовавшаяся на месте старой раны, росла медленно. Беатриса все еще могла, хотя подчас с большим трудом, скрывать свое состояние от всех, кроме доктора, а с него она взяла слово молчать. Даже теперь, когда уже не приходилось бояться, что Уолтер пожертвует самой большой своей радостью и вернется к ней, она хотела как можно дольше не омрачать горем лучезарную юность своих детей. Для их неискушенного глаза землистый цвет ее лица и смертельная слабость, которой она уже не могла скрыть, означали только одно: у мамы очень усталый вид. Даже Глэдис, самая наблюдательная в доме, ощущала пока всего лишь смутную тревогу. Но будет не так-то легко утаить что-либо от Повиса.

Она вошла в гостиную, улыбаясь, впрочем не совсем естественно.

– Здравствуйте, Повис, как поживаете? Я очень рада, что вы наконец вернулись. Вы уже вполне окрепли? Давно ли в Англии?

Повис так же оживленно отвечал, и минуты две-три они играли друг с другом в прятки, перебрасываясь замечаниями о его путешествии, о голландском торговом порте, о здоровье и успехах детей. После первого быстрого взгляда Повис уже не смотрел ей в лицо. Да, все это был напрасный труд, она могла и не вставать с постели, не устраивать в комнате полумрак. Ничто не обмануло его. И, странное дело, эта мысль почему-то утешала: в кои-то веки можно не притворяться!

Тем временем она изучала его лицо. Он постарел за эти три года, и в жестких щетинистых волосах прибавилось седины. В остальном он, казалось, не изменился, только кисть правой руки осталась изувеченной.

– Я привез вам вещи мистера Риверса, сударыня, – сказал он немного погодя. – Там в прихожей сундук, а вот его бумаги и полный список всего. И счета. А это адрес того господина из Королевского научного общества.

По обыкновению, он был безукоризненно точен и аккуратен. Все до последней мелочи было записано и пронумеровано в строжайшем порядке.

– Благодарю вас, – сказала Беатриса. – Я позабочусь о том, чтобы переслать бумаги по назначению. А теперь расскажите мне все, как можно подробней, хорошо?

– Как это случилось? Тут я мало что могу сказать, только с чужих слов, сам-то я был без памяти. Когда очнулся, все уж было кончено. Матросы рассказывали, они видели, как он ударился головой о камень. Он, верно, ничего и не понял, дай бог всякому такую легкую смерть… Да, я его видел. Он будто спал. Нигде ни ушиба, ни царапины, только затылок разбит.

– А как вы жили на корабле?

Около часа Повис рассказывал, Беатриса изредка задавала вопрос-другой.

– И мне кажется, – сказала она наконец, – я правильно поняла его письма: он был по-настоящему счастлив. Как по-вашему?

– Еще бы! Счастлив, как мальчишка, которого отпустили из школы. В жизни не видал, чтобы человек так переменился. И услыхал бы – не поверил. По-моему, он начисто про все позабыл, как будто ее никогда и на свете не было. Даже если, бывало, увидит, как малайцы или китайцы курят свое зелье, только погрустнеет на минуту – и все, не то чтобы весь почернел. Один раз в Батавии какой-то кули взбесился и побежал по улицам – бежит мимо нас и вопит, и размахивает огромным ножом. Насилу четверо матросов его связали. Я боялся, что мистер Риверс расстроится, а он только улыбнулся невесело и говорит: «Это все похоронено, Повис». И это чистая правда, так и знайте: как он уехал подальше от всего, так и излечился. С самого начала это ему помогло. Мы еще и Эддистонский маяк не прошли, а уж я понял: это плаванье – то самое, чего ему было надо. Да, я знаю, вам-то было тяжко, сударыня, но…

– Не так уж тяжко, как вы думаете. Задолго до его отъезда я знала, что никогда больше его не увижу. Даже если бы он остался жив и… Вы видите, я скоро умру.

– Да, сударыня.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Не стоит жалеть меня, Повис. Право же, я не очень огорчаюсь, теперь мои дети уже почти взрослые и не пропадут. Все началось с ушиба в том месте, куда бык ударил меня рогами, когда погиб мой мальчик. Конечно, я была бы рада, если бы это прошло, но раз нет…

Она умолкла на полуслове, но скоро снова заговорила:

– Мой труд, каков он ни был, почти закончен. А вот моему брату не пришлось довести свои работы до конца. Но я уверена: то, что он успел сделать, сделано хорошо, и он был счастлив тем, что делал. Значит, должна радоваться и я.

– Так вы знали еще прежде, чем он ушел в плаванье, сударыня?

– Да, конечно. Первые признаки появились еще три года тому назад. Доктор увидел, что я и сама знаю, что это значит, и не стал меня обманывать. Тогда он думал, что я протяну не больше двух лет, но болезнь развивалась медленно.

– А мистер Риверс знал?

– Никто ничего не знал, только доктор да вот теперь вы. Мне… пришлось молчать. Если бы он знал, он бы ни за что не уехал. Я не могла допустить, чтобы он отказался от своего счастья. Разве вы не понимаете?

– Понимаю. И вы до сих пор молчите?

– Они все так счастливы. Я хочу, чтобы мои дети как можно дольше оставались детьми. Очень скоро они станут взрослыми и поймут, что такое жизнь. Но теперь им быстро придется узнать правду – вряд ли это протянется больше двух-трех месяцев.

– Гм… надо полагать, это было не так-то просто. Да, я всегда говорил, что неплохо бы иметь вас товарищем, когда корабль идет ко дну.

Беатриса засмеялась.

– Что ж, и я тоже предпочла бы в этом случае вас всякому другому. Теперь вот что, Повис: не могу ли я что-нибудь для вас сделать? Я была бы очень, очень рада. Я знаю, брат перед отъездом оставил завещание, и он говорил мне, что вы будете обеспечены. Но, может быть, вам нужно что-нибудь еще?

– Спасибо, сударыня. Вы очень добры, что об этом подумали, но мне, знаете, ничего не надо. Мистер Риверс мне оставил довольно.

– Может быть, вы поживете у нас, пока не устроите свою дальнейшую судьбу? Мы были бы вам очень рады.

– Все уже устроено. Я выбрал себе дом.

– Возвращаетесь в Уэльс?

Его лицо потемнело.

– Ну нет! Нет, сударыня, с Уэльсом я покончил, и с Англией тоже, и с любой землей, над которой поднят британский флаг. В январе отплываю в Америку.

– В Северную Америку?

– Да, сударыня. Подал прошение, стану гражданином Соединенных Штатов.

– Значит, вы хотите окончательно там осесть?

– Да, сударыня, и куплю себе ферму – маленькую, где-нибудь в горах. Может, где-нибудь в Нью-Джерси или в Пенсильвании. Я родился на зеленом холме, на зеленом холме хочу и помереть.

– Там вереск не растет, Повис.

Он быстро вскинул на нее глаза.

– Это он сказал вам?

– Что сказал?

– Нет, конечно, нет. Ему бы и в голову не пришло вспоминать такие пустяки. У него это выходило само собой, а потом он про это забывал.

Повис рассеянно взял со стола часы Уолтера, подержал их минуту, ласково поглаживая пальцами, и снова опустил на стол. Беатриса опять вложила часы в его руку.

– Что вы, сударыня, – в смущении пробормотал он.

– Они ваши, – сказала она и, держа его за руку, продолжала: – Пожалуйста, расскажите мне, что он такое сделал с вереском? Или, может быть, вам неприятно?

Повис опустил голову.

– Что тут рассказывать. Я тогда лежал в Лиссабоне в больнице у этих окаянных монахов. Когда очнулся от лихорадки, ни на какую еду мне и смотреть не хотелось, тошно было от этих монахов, и от грязи, и от мерзких разговоров – в супе тараканы, брат такой-то расчесывает свою коросту и толкует мне, что я их всех должен век благодарить, другой брат готов в колодец подсыпать яду, лишь бы сквитаться за… Ладно, не в этом суть. Я был бы не прочь, если б кто-нибудь из них и мне подсыпал яду. Семнадцать лет бился, работал до кровавого пота, чтоб вылезти из ямы и стать человеком, – и на тебе, все начинай сначала, остался без последней рубашки и кормлюсь подаянием!

Тут он и явился. Первый раз, как я его увидал – то есть когда уже в память пришел, – он принес такой маленький пудинг в нарядной белой шарлотнице и серебряную ложку, завернутую в кружевную салфетку. Это был подарок от докторовой дочки. После она мне всегда посылала лакомые кусочки. Он так и не узнал, что я едва не запустил ему в лицо этим пудингом, только силы у меня тогда было, как у слепого котенка. Лежу и думаю: ну-ка подойди поближе со своими нежностями, благородный джентльмен, я тебе подпорчу твою красоту, хоть бы мне после этого пришлось испустить дух. До чего же я его ненавидел! «Вы очень великодушны, сэр, – говорю ему, – только мне милостыня ни к чему».

Он так это удивленно поглядел на меня, даже глазами похлопал, будто я ему задал трудную задачу, и говорит: «А это, говорит, не милостыня, это драчена с миндалем». Я и опомниться не успел, как мы оба с ним расхохотались.

Доел я эту драчену, он взял ложку, вымыл и говорит: «Оставьте ее у себя, будете знать, что она чистая».

А через неделю он приходит и просит сделать ему такое одолжение: не выучу ли я его валлийскому языку. Это еще вам на что, спрашиваю. А он говорит: «Я люблю разные языки, и мне говорили, что ваш валлийский язык очень красивый. И потом, говорит, мне хочется читать вашу прекрасную древнюю литературу». Ну, знаете, когда всю жизнь только и слышишь, как твой родной язык обзывают тарабарщиной…

Стал он приходить три раза в неделю по вечерам. Иногда рассказывал мне про старую латинскую книгу, которую он тогда читал, – целая книга, и все про Уэльс. Ее написал один валлиец много сотен лет назад. «А знаете, говорит, вы первые из всех народов в Европе начали чистить зубы. У вас, говорит, и у ирландцев были уже поэты и музыканты, когда мы были совсем еще дикие».

Один раз принес он мне сливочный сыр. Их привозят с гор, и завернуты они в мох или там в листья. Развернул я сыр, а во мху лежит вереск, махонькая веточка. Когда болен, все примечаешь… Но мне и в мысль не пришло, что он видел. В первый же понедельник приносит он мне целую охапку вереска. Это он пошел на рынок, разузнал, откуда привозят эти сыры, и на все воскресенье ускакал верхом в горы, чтобы нарвать вереска. Положил его мне на кровать, так, будто между прочим, и говорит: «Как это называется по-валлийски?» Я сказал ему слово, он спрашивает: «А как это пишется?» – и повторил раз, другой, а потом говорит: «Да ведь это означает „радость сердца“! Какое, говорит, чудесное имя для цветка». Он решил, что это я ему сказал наше название вереска. Слепой, как крот. В языках-то он отлично разбирался, а в людях мало что смыслил.

– Да, мало.

Когда Беатриса овладела собою настолько, чтобы не дрожал голос, она спросила мягко:

– А не будете вы тосковать один в чужой стране?

– Я буду не один. Беру с собой жену.

– Вы женаты?

– Нет еще, но скоро женюсь. Она молодая вдова, родом из Сомерсетшира, все годы, пока мы жили в Лондоне, она на нас стирала. Жизнь у нее была тяжелая. Мужа забрали в матросы и убили, когда она ждала своего первенца. Мистер Риверс был к ней очень добр, когда ее малыш умер, и она этого не забывает. Ну, на прошлой неделе, почти сразу как приехал, отправился я в Лондон и выложил ей все начистоту. В конце этого месяца и обвенчаемся.

– Я от души рада за вас, – сказала Беатриса. – Если вы обрели любовь, она будет вам утешеньем в вашей утрате.

Лицо Повиса вновь потемнело.

– Любовь? Нет, сударыня. Хватит одного раза. Она женщина богобоязненная и будет мне хорошей женой, а я ей буду хорошим мужем. Но любовь… любовь зарыта в могиле для бедных тому уж без малого сорок лет.

– Да, да, я знаю. Он мне говорил.

– Не такой уж я дурень. Бывало, мне нравились женщины, и я им в свое время нравился – белым, и черным, и коричневым, не взыщите за такие слова. Только это не любовь.

Повис пожал плечами.

– Она это понимает. Ей нужен дом, и дети, и муж, чтоб было кому ее защищать, всякой женщине этого хочется. А мне нужна порядочная чистоплотная женщина, чтоб смотрела за домом и ходила за коровами, покуда я работаю в поле и на конюшне. И мне нужен сын.

Он посмотрел на нее, гордо вскинув голову. Однажды она уже видела его таким.

– Вы этого не поймете, сударыня, и он бы тоже не понял. Вам, благородным, кой-чего нипочем не понять. Я не так уж стар – еще шестидесяти нет, и крепок, как в тридцать, покуда не надо бежать в гору. Не хуже всякого другого могу родить здорового сына. Мне нужен сын, чтоб родился свободным человеком и даже не знал, что такое благородные господа-дворяне. Я хочу оставить после себя сына, который никогда в жизни никого не назовет сэром.

Взгляд, сверкавший, точно лезвие ножа, погас. Прежняя хмурая усмешка опять появилась на его лице.

– Вам-то, конечно, все это кажется чепухой, сударыня. Может, оно и так. А вот Билл, тот понял бы, про что я толкую, хоть он и размазня. Артур нет, ему вовек не отличить, кто барин, кто не барин, для него все едино – все христианские души. Вот поэтому такие, как Артур, – опасные люди. Пожалуй, Господь Бог и сам это понимает. Может, потому Он таких не больно много сотворил… Ну, что-то я, кажется, заболтался, вы уж, верно, думаете, что хватит.

Беатриса не дала ему договорить.

– Нет, нет! – горячо возразила она. – Кроме вас, у меня никого не осталось, кто бы меня понял, только с вами с одним я и могу говорить. Глэдис еще девочка, Артур же… Вы правы, Артур остается Артуром. Есть вещи, о которых серафиму не скажешь. Разве вы не видите, что я живу одна со своими мыслями… с черными мыслями. Когда вы уедете, я умру с ними – наедине.

Она закрыла глаза рукой. Потом снова заговорила:

– Неужели, по-вашему, я не понимаю, сколько зла богатые причинили бедным и что должны чувствовать бедняки? Неужели вы думаете, что я у вас с Пенвирном так ничему и не научилась? А знаете, что сейчас начинается во Франции? Мсье д’Аллер пишет мне о том, что происходит у него на глазах. На улицах Парижа люди умирают от голода. И это не только во Франции. А у нас, в Англии? Видели вы, сколько теперь нищих бродит по дорогам?

– Это не ново, сударыня. Удивительно только, что благородные господа стали это замечать.

– Поневоле приходится замечать, Повис: год от году становится все хуже. Солдаты, изувеченные на войне, семьи, оставшиеся без крова… все идут мимо день за днем, день за днем, и просят подаяния. Посмотрите на их лица! Мир полон отчаявшихся людей… людей, в чьих душах гнев. Везде что-то зреет, вскипает где-то глубоко внизу, чтобы прорваться… Чем все это кончится? Резней? Поможет ли это кому-нибудь?

– Может быть, и нет, – медленно ответил Повис. – Мне трудно вас понять, сударыня, для меня это больно мудрено.

– Давайте поговорим откровенно, – сказала Беатриса. – Я знаю, что мы, те, кто владеет землей, не имеем на нее права. Ведь откуда пошли почти все большие поместья? Достались они грабежом, а сохраняли их мошенничеством и обманом; да и с маленькими именьями часто было то же самое. Даже Бартон куплен на деньги, вырученные от торговли рабами. Но если вы всех нас уничтожите, что вы поставите на наше место? Разве это наша вина, что мы родились господами? А мой брат? Он никогда никого не оскорбил, никому не причинил зла. Скажите, Повис, неужели даже ему вам неприятно было говорить «сэр»?

Губы Повиса вдруг судорожно покривились.

– Ему – хуже всего. Эх, что толку объяснять? Все равно вы не поймете. Он был мне как сын, вот что, а я для него был просто добрый пес. – Он засмеялся. – И еще не всегда добрый. Зато он всегда был сама доброта. Доброта и терпенье. Как говорится: «Милосердный человек милосерден и к своей скотине»… и даже к своему лакею.

– Не надо так, Повис! Это кощунство. Он отдал за вас жизнь.

– Верно, сударыня. А по-вашему, надо бы наоборот. Что ж, тут я с вами согласен. Мне куда приятней было бы отдать жизнь за него.

– Он это знал. Он сказал мне однажды, что вы готовы за него умереть.

– Еще бы. Только Господь Бог нас не спрашивает. Видно, полагает, что это не нашего ума дело… Я вас замучил, сударыня. Что ж, больше мы с вами не увидимся, одно только хочу вам сказать: я рад, что был с вами знаком, и горжусь, что пожимал вашу руку, хоть вы и благородная леди. И если у меня будет дочь, я…

Стеклянная дверь распахнулась. В комнату хлынул солнечный свет.

– Можно к тебе, мама? Посмотри, что… Ой, простите! Я не знала, что тут кто-то есть.

Глэдис как вкопанная остановилась на пороге. Для воспитанной молодой леди, которой уже минуло семнадцать лет, она выглядела довольно странно. Сучья ее любимой дикой яблони окончательно изорвали тунику, из которой она давным-давно выросла, с плеча свисал лоскут, обнажая руку, в которой была высоко поднята ветвь, усыпанная мелкими алыми яблоками. По плечам в беспорядке рассыпались пронизанные солнцем волосы. В этом пламенеющем снопе кое-где еще светилась совсем детская золотая прядка. Ни уродливые старые башмаки, ни свежая царапина на подбородке не меняли дела: на пороге стояла самая настоящая дриада.

Она стояла неподвижно и смотрела на Повиса. Тот с серьезной улыбкой повернулся к Беатрисе.

– Ему было бы приятно на нее поглядеть. «Глэдис, лесной дух», – называл он ее, и сразу видно почему.

– Поди сюда, Глэдис, – сказала Беатриса. – Это Повис, лучший друг дяди Уолтера.

Глэдис положила свой тирс, подошла и молча подала руку Повису. Он снова повернулся к Беатрисе:

– Ну, я пойду, сударыня. Спасибо вам за все.

– Это я должна вас благодарить. Мы не забудем друг друга.

– Да, сударыня.

Он пожал им обеим руки; потом помедлил, задумчиво глядя на Глэдис.

– Вы его крестница, и у вас хорошее валлийское имя, хоть его здесь и не совсем правильно пишут. А ведь это я его выбрал. Позвольте старику благословить вас, если вы не против.

Глэдис наклонила голову. Лицо у нее стало строгое. Повис на миг коснулся искалеченной рукой ее волос, пробормотал что-то по-валлийски и вышел.

– Мама, – сказал Гарри, – может быть, послать за Диком?

Он стоял на коленях подле ее постели. Генри только что в слезах вышел из комнаты. Был апрель, вся спальня заставлена яркими весенними цветами, но их аромат бессилен был заглушить дыхание близкой смерти. Для всех, кто любил Беатрису, минувшая зима была нестерпимо тяжела, но теперь ее страдания скоро кончатся. Если она хочет еще что-то кому-то сказать, надо говорить скорее, пока не слишком терзает боль и не оглушил опиум, пока еще ясен разум.

Беатриса покачала головой.

– Нет, родной, оставь его в покое. Я не хочу его тревожить.

Губы Гарри дрожали.

– Мамочка, ты твердо решила? Это так ужасно… Я знаю, он был скверный, отвратительный. Но подумай только: глубоким стариком он непременно вспомнит, что ты и умирая не простила ему.

Она широко раскрыла глаза, как будто слова сына ее удивили и чуть ли не позабавили.

– Простила? Милый мальчик, ты не так понял. Я только не хочу его беспокоить. Разумеется, я простила бы ему все что угодно. Но мне нечего прощать.

Глэдис вдруг засмеялась недобрым смехом, который сразу оборвался, почти как рыдание.

– А ему нечего вспомнить. Не будь сентиментальным глупцом, Гарри. Неужели ты до сих пор не понял, что Дику все равно? Если бы ты и послал за ним, он бы не явился.

Гарри в ужасе поднял на нее глаза.

– Глэдис, этого не может быть! Неужели ты и правда думаешь, что он отказался бы прийти… даже теперь?

Она пожала плечами.

– Особенно теперь. Ты разве не знаешь, что во вторник его совершеннолетие? И что он – наследник Суинфорда? Там кругом будут флаги и гирлянды, и все и каждый будут ему низко кланяться, и угодничать, и поздравлять, – и ты думаешь, он откажется от такого удовольствия только потому, что у него умирает мать? Плохо же ты знаешь Дика.

– Даже если бы он и приехал, – сказала Беатриса, – он приехал бы неохотно, и вы сердились бы на него за это. Я не хочу, умирая, видеть вокруг злобу и ожесточение.

Она взяла сжатую в кулак руку дочери и поглаживала ее, пока стиснутые пальцы не разжались.

– Пусть он будет счастлив на свой лад, дети, и забудьте, если уж вы не можете простить. Ничего, Глэдис. Ничего, дочурка. Ты меня любишь за двоих. Теперь иди. Мне надо поговорить с Гарри… Хорошо, дай мне капли. Спасибо, родная. Поди и утешь Артура.

Глэдис на миг прижалась щекой к худой, иссохшей руке и вышла из комнаты. Гарри все еще стоял на коленях у кровати и смотрел на мать жалкими преданными глазами.

– Слушай, Гарри. Отца я оставляю на тебя. Он добрый и очень любит вас, но он слабый человек. Один он с собой не сладит. Удерживай его от вина и от женщин, которые склоняют его пить. Ты единственный из всех моих детей похож на отца, каким он был в его лучшую пору. Но воля у тебя сильнее, и он тебя уважает.

Он ответил смиренно:

– Я сделаю все, что только смогу. Но Глэдис в десять минут добьется от папы большего, чем я за целую неделю. Она должна была родиться мужчиной, мама. Она умнее меня.

Беатриса обвила рукой шею сына.

– Глэдис очень сильная: папа всегда будет ее слушаться, пока она здесь. Но она не вечно будет здесь. Когда она выйдет замуж, она уйдет к мужу. Когда ты женишься, твоя жена придет к тебе. Передай ей, что я благословляю ее и что ты был мне хорошим сыном. Теперь еще одно. Если ты когда-нибудь снова увидишь Дика, скажи ему от меня – только смотри, слово в слово, – что я желала ему счастья и что я знала: в том, что произошло между нами, я больше виновата, чем он.

Гарри громко зарыдал.

– Мама, что ты говоришь! Я не могу этого слышать! Как ты можешь так думать хоть одну минуту! Это неправда!

Он совладал с собой и продолжал спокойнее:

– Слушай, мама, вот что мне сейчас сказал отец. Он сказал, что ты была лучшей в мире женой. И неужели, по-твоему, я не понимаю, что ты была лучшей в мире матерью?

С минуту Беатриса лежала молча, потом улыбнулась и поцеловала сына.

– Ты славный мальчик, Гарри, и очень великодушный. Теперь иди, мне надо уснуть.

Утирая глаза рукой, он на цыпочках вышел из комнаты. Она проводила его взглядом, губы ее кривила усталая, насмешливая улыбка.

Ну, хватит откровенности и предсмертных исповедей. Если уж ты всю жизнь носила маску, придется и умереть в маске. Эта по крайней мере тебе к лицу… и ты носила ее не без изящества.

…Лучшая в мире жена и мать. Таково семейное предание, оно останется после ее смерти и перейдет к детям Гарри.

Муж, который был ей страшен, как чудовище, ненавистен, как насильник, которого она презирала за глупость… Сын, чье младенческое прикосновение было ей нестерпимо и мерзко до дрожи… Вот как они думали о ней все эти годы. И теперь, когда она научилась их любить, они не видят разницы.

Дик… бедный Дик. Пустой, жадный, ничем не замечательный Дик знал ее куда лучше. Йеху, но честный и трезвый йеху, он не был обманут. Если б еще раз увидать его, один только раз, пока она жива.

Нет, больше она его не увидит.

Внезапно в ней проснулась нестерпимая тоска по Дику, страстная, звериная тоска, раздиравшая сердце, как недуг раздирал ее плоть. Не его никчемная привязанность была ей нужна – только бы взглянуть на это великолепное животное, которому она дала жизнь, ощутить прикосновение его руки, услышать веселый, звонкий смех, полюбоваться блеском его золотистых волос.

Материнство… странная, непостижимая вещь… нечто безрассудное, ужасное и бесценное, уходящее корнями… куда?

«Билл Пенвирн, я родила тебе детей, нелегко мне с тобой приходилось…»

Как знать, что приходилось терпеть Мэгги в ту пору, когда зачат был Артур? И все же он – Артур…

Плотское желание… Нет, тут ты глубоко ошибалась, ошибалась с самого начала. Ты видела в этом только алчность йеху, первобытную дикость и грязь. Карстейрс и кляп во рту…

Йеху, бесчисленные йеху, они алчут, они валяются и барахтаются, плоть к плоти, – и возникает жизнь. И это все?.. Все ли?..

Только это не любовь… Кто это сказал? Ах да, Повис. Повис знал какую-то иную любовь. И Уолтер… Уолтер и Элоиза – они тоже… Что же это такое, что так и осталось ей неведомо?..

Не все ли равно теперь, когда твоя плоть гниет заживо? Скоро ты умрешь, и вся эта жалкая путаница уже не будет иметь никакого значения…

Вот опять начинается боль. Ах, забыть, забыть обо всем. Уснуть… уснуть, пока еще можешь.

Она проснулась. Не вдруг, а понемногу прояснилось сознание, и она лежала, не открывая глаз, и прислушивалась к тишине. Ничего не видя и не слыша, не ощущая никакого прикосновения, она знала: рядом кто-то есть. Медленно она раскрыла глаза.

Сними обувь твою… ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая…

Артур и Глэдис стояли подле нее, рука в руке.

Долго она лежала, глядя на них, и они не шевельнулись. Здесь, в торжественном сиянии, озарявшем их лица, было перед нею то, чего она никогда не знала.

Глэдис наконец заговорила:

– Мама, мы хотим сказать тебе. Артур и я… когда мы станем взрослыми…

Они опустились на колени – воплощенье прекрасной юности, – и она положила руку на их склоненные головы.