Текст книги "Люди, которых нет на карте"

Евфросиния Игоревна Капустина
Люди, которых нет на карте

* * *

© Капустина Е.И., текст, фотографии

© ООО «Издательство АСТ»

Предисловие

10 марта 2023 года купила билет в Гватемалу. Неудобный, с долгими многочасовыми пересадками в разных странах, очень дорогой – всё из-за санкций. Знакомые говорят, что максимально неудачное время я выбрала для своей латиноамериканской поездки, что русским сейчас не везде рады.

Знаю, отчасти они правы. А ещё знаю, что больше трёх лет ждала того самого удачного времени и дождалась вот этого, сегодняшнего. И другого ждать не хочу. Хочу быть там, куда еду.

На прощальных встречах друзья спрашивали, что буду делать после, как буду собирать обратно жизнь, которую сейчас вот этим своим длительным отъездом размалываю в мелкую крошку.

Не знаю. Вот этого я не знаю. Размалываю всё и вправду знатно. Увольняюсь с двух работ, а ведь на каждой проработала по шесть лет. Вынимаю из семейного бюджета деньги, скопленные за три года без нормальных отпусков. Отказываюсь от починки зубов и покупаю на эту сумму билеты в страну, где не знаю ровно ни одного человека. Я не знаю, что будет со мной после. Но очень хочу узнать. Хочу узнать, что могу почувствовать себя на своём месте.

19 апреля 2023 года

Вылет

Провожают: муж, его мама и моя мать

Мама просит беречься змей, людей, местной кухни и не лежать на земле. Я обещаю беречься. Не лежать на земле не обещаю. Я вот уже седьмой год замужем за её сыном, но до сих пор не знаю, как она относится к моей профессии фотожурналиста да и ко мне самой в целом. Но благодарна ей, что она молчит, не отговаривает и не устраивает истерик, и не ставит ультиматумов. Молча провожает. Мама у нас тактичная и очень интеллигентная. Одна на двоих.

Моя мать кивает на шеврон – российский флаг, вышитый на моём рукаве, спрашивает, не опасно ли сейчас с таким путешествовать. Я обещаю проверить. Да, спустя восемь лет после моего побега из родительского дома мы снова «в контакте». Я до сих пор не могу называть её мамой, не получается сложить буквы в слово. Зато получается сложить уже в который раз просьбу развестись с отцом. Она обещает, но я ей не верю. Не привыкла верить женщине, которая за все восемнадцать лет после моего рождения ни разу не смогла защитить не только меня, мою младшую сестру и семерых братьев, но и даже саму себя. Я не привыкла ей верить и рассчитывать на неё. Точно так же, как не привыкла называть её нежным и уважительным одновременно словом «мама». Мать.

Муж ничего не просит уже. Ему я ничего и не обещаю. Он, единственный из провожающих меня, знает – там, куда я еду, может произойти всё что угодно, нет даже смысла готовиться заранее. Молча целует и мажет по щеке рукой. Говорят, на седьмом году супружества многие переживают кризис отношений, всплывают какие-то сложности и непонимания. Смеёмся, что мы этого так и не проверим – в дату нашей седьмой годовщины я буду в гватемальской деревне на высоте более двух тысяч метров над уровнем моря. Муж шутит, что после моего возвращения придётся прожить вместе ещё не меньше семи лет, чтобы всё-таки проверить – существуют ли эти самые семейные кризисы.

Стамбул. Пересадка семнадцать часов на пути в Гватемалу

Мне сложно. На простейшую вещь – выйти из аэропорта – уходит больше часа.

Мне страшно. Таксист по дороге в отель настойчиво приглашает прогуляться по Стамбулу и, в конце концов, не даёт сдачу.

Мне стыдно. Кажется, что всё это у других получается легко и просто, а я тупица.

Но ты ведь хотела этого, говорю я себе, хотела этого. Не подсматривать в щёлочку за чужими путешествиями, а сама быть в них.

И вот я здесь. Добро пожаловать, я. Для первой заграничной поездки ты очень даже неплохо справляешься.

И запомни это окно с весенним ветром, и как за ним поёт муэдзин, а у тебя пока что не закончился кофе.

В Стамбуле меня высадили из автобуса. Правда, чуть позже до меня дошло, что это была служебная развозка, поэтому. Но немного провезли.

Мексиканская бабушка, обнаруженная мной в огромном стамбульском аэропорту, рассказала мне всё про рейс до Боготы, про себя и наорала на очередь так, что самый громкий мужчина замолчал – и все пропустили меня вперёд.

Соседом по самолёту до Боготы оказался некий Александр, работающий на панамском судне. От него мне достались орешки, подушка и второе уже приглашение в музей Арктики и Антарктики.

В Боготе от множественного tranquila в мой адрес и регистрации, которая открылась за час (!) до вылета вместо ожидаемых четырёх, мы пообщались с самой ужасной панической атакой за последний месяц.

На гватемальской таможне самой заинтересованной в безопасности страны оказалась собака. Она обнюхала всё и нашла у меня фруктовые леденцы. Отдала обратно.

А потом я увидела Аню, и мне стало очень хорошо. Она вообще-то директор клиники в Никарагуа, но оказалась в Гватемале и просто приехала в аэропорт встретить меня. Святая женщина.

А потом я увидела прекрасный номер в отеле Dai Nonni, душ и кроватку. И мне стало невозможно хорошо.

Кто бы знал, что будет завтра. Но это уже совсем другая история.

Между столицей и клиникой примерно 210 километров

Из Гватемала-Сити нужно было уехать в Момостенанго, а оттуда уже сесть на флитеру до клиники. Флитера – это такая машинка с большим открытым кузовом для перевозки грузов, ну, и людей по совместительству.

Я и уехала. Только в Тотоникапан. В принципе это немного в сторону от основного маршрута. Заподозрила неладное, когда обратила внимание на дорожное полотно: четырёхполосное, с идеальным асфальтом и разметкой. Водитель продолжал утверждать, что этот автобус идёт в Момостенанго, пассажиры отрицательно мотали головами.

Вышла в Тотоникапане, пересела в другой автобус. Этот уже точно шёл до Момоса. Я смотрела на дорожные обрывки, срывающиеся вниз с горы, и молилась, чтобы нам не надо было сворачивать туда. А нам надо было именно туда, да. В какой-то момент я перестала бояться за технику, за себя и вообще за всё. Вспомнила, что так и не покаталась на аттракционе «русские горки» – и вот он, случился со мной здесь. Улыбалась.

В Момосе нужно было позвонить водителю флитеры, но у меня не было местного номера и связи ни с кем. Разболтались с девушкой, которая помогла вынести вещи из автобуса. Её зовут Америка. Десять минут – и я уже сижу в её кафе, звоню водителю с её телефона, а она делает мне фруктовый смузи со льдом и проводит урок по различиям номинала кетцалей.

Приезжает водитель Сальвадор на своей флитере. Забрасываю на ржавое днище кузова чемодан с медикаментами, укладываю рюкзак с фототехникой, усаживаюсь на лежащую внутри запаску. Едем: Сальвадор, я, багаж и вся окрестная пыль с вырубленной в горе дороги. Примерно через час я уже в клинике.

Гватемала, департамент Тотоникапан, деревня Чуинахтахуюб

Итак, я в гватемальской клинике Health & Help. Не верится, но алая надпись на белой стене подтверждает, что всё это на самом деле, не чудится.

Девушка с короткими чёрными волосами подхватывает мой чемодан с привезёнными медикаментами и бежит его распаковывать. Раскладывает инсулин по полочкам холодильника, уносит коробочки антидепрессантов и жаропонижающих в аптеку. Только после этого представляется – реаниматолог Лена. Сейчас она тут за старшую, здесь уже третий месяц, дольше всех. Хохочет.

– Не знаю, как так вышло! Я собиралась тут максимально быть исполнителем, но вот меня назначили руководить, хотя я это дело терпеть ненавижу, ха-ха-ха.

Проводит экскурсию по клинике: приёмный покой, две консультационных комнаты, душ, туалет, кухня, три волонтёрских комнаты – в каждой по три спальных места. Рекомендует пойти в душ. Иду, всё ещё не веря в реальность происходящего. Я в гватемальской деревне, которая не отмечена ни на одной карте мира. И здесь есть душ, прямо с водой, она льётся, и даже тёплая – от солнечной батареи нагрелась за день. Деревни нет, а душ есть. Вымываю песок из волос, ноздрей, ушей. Заматываю мокрые волосы гватемальской резинкой с куколкой – подарок моей первой местной знакомой, девушки Америки.

Собираемся ужинать. Знакомимся, запоминаю, кто откуда и как зовут.

Лена, реаниматолог из Москвы, её уже запомнила. С ней я и жить буду в комнате, только у неё есть свободное спальное место. Раскладывая свои вещи, заметила, что у неё на тумбочке лежит православное Евангелие – ещё одна точка соприкосновения, помимо того, что обе мы из одной страны.

Лиза, педиатр, и тоже из Москвы. Наверное, именно поэтому она больше других общается с Леной. У них общая Москва, московские парки, общие больницы и, частично, общие коллеги, общее личное – обе с некоторого времени в разводе. Лена чуть дольше, Лиза с этого года, недавно.

В. (имя не указывается полностью из-за последующих печальных событий с участием этого коллеги) – военный врач из небольшого городка в Центральной России. В отличие от девочек, держится в стороне и вопросов не задаёт. Пока его не понимаю, но ничего – мы ещё познакомимся как следует, я тут надолго.

Мириам, медсестра из Португалии, подаёт на стол ужин – сегодня её очередь готовить. Тут всё по очереди: один волонтёр готовит, другой моет посуду. На следующий день готовит тот, кто вчера мыл посуду, и так далее, по графику. Лена вписывает меня маркером в график, так что завтра я мою посуду, а послезавтра впервые готовлю здесь на всю команду. Запечённые овощи от Мириам – вкусное, хотя и недостаточно острое блюдо, на мой вкус. Можно доложить перец себе лично, перец есть. Мириам хохочет над тем, что я в первый же день в клинике плачу. Это не я плачу, это перец.

Почти сразу после ужина ложимся, в 21:00. Здесь всё по свету: с ним вставать, с ним и ложиться, так принято. Завтра суббота, поедем на рынок, так тоже принято – по субботам в клинике нет приёма пациентов. Заматываюсь в шерстяной костюм и два одеяла. Ночами тут зябко, около нуля, горы.

Удачно я приехала, пятничным вечером. За выходные и с клиникой успела познакомиться, и с местными, и на рынок съездили. После рынка ели с ребятами пупусы (лепёшка с сыром или фасолью внутри – национальное блюдо Центральной Америки) в пупусерии и пили кофе в кофейне – здесь всё в отдельных местах делать принято, усвоила уже.

Первый рабочий день

Снимала четырёхлетнего мальчика.

Что-то простудное и у него, и у матери: температура, болит голова, болит горло. Показал мне сопли.

Показал автобус и поезд на своей футболке. Объяснил, в чём разница. Сказал, что предпочитает автобус, потому что до поезда далеко ехать.

Рассказал, что не играет в футбол, потому что ему можно гулять только возле дома, а там траншея с водой, и он очень устал в неё падать и звать на помощь.

Спросила, хочет ли посмотреть снимок. Посмотрел.

– Тебе нравится фото?

– Мне ты нравишься.

И обнял.

Приём начинается в 8:00, каждый будний день. В 7:59 медсестра Мириам открывает дверь приёмной и раздаёт пациентам номерки, чтобы порядок был.

Я сняла номерок у крайнего в очереди. Он был четырнадцатым.

Многие пациенты приезжают в промежутке 5:50-6:30, почти за два часа до начала приёма. Часто потому, что их подвозят до клиники родственники или соседи, едущие на работу. У кого нет машины и денег на такси – приходят пешком. (Как правило, местные жители передвигаются своим ходом. Единственный транспорт, который можно найти в деревнях, – всё та же флитера. Можно дать денег её хозяину, и он отвезёт куда нужно, но денег чаще всего нет.) Почти каждый пациент на мои рассуждения о расстоянии говорит, что пройти десять-двадцать километров в одну сторону – это нормально, это не сложно. На днях пришёл мужчина с жалобами на плохое самочувствие. При расспросах выяснилось – он прошёл утром около тридцати километров, ему стало нехорошо, поэтому он выпил энергетик и пошёл дальше.

Итак, сегодня на начало приёма в очереди было четырнадцать пациентов. Потом подошли ещё. И после обеда. Потом я сбилась, уточнила у врачей. За день в клинике было двадцать три пациента.

Стоит ли здоровье стольких людей всего, что приходится делать команде ради продолжения работы клиники здесь? Даже если пациентов пришло бы трое, я не считаю себя вправе сказать «нет». А когда их столько – ответ очевиден.

Сеньору Алехандру для фотографии пришлось из цветника вынуть.

Он у неё сильно больше, чем у других, пышнее. Всякий вечер возится она в нём, цепляет на расшитый пластиковыми бусинами фартук завяленные солнцем лепестки гладиолусов и георгин. Слышит сеньора плохо, всякий вопрос дважды, а то и трижды прямо в ухо повторять приходится.

– Почему у вашего дома цветы так хорошо растут?

– Потому что я делаю, как они мне скажут.

– Что это значит? Разве растения разговаривают?

– Я с ними говорю. Спрашиваю, как им лучше, хочется ли им воды там больше или места. А они отвечают как умеют. Только слышать не все могут.

Идём-бредём с ней вдоль дороги, прогуливаемся. Дорога обмоталась вокруг горы, словно лента. Одним краем к каменной глыбе прицепилась, другим краем в поросший лесом овраг свисает. Алехандра подходит к краю в местах, где трещины его разбахромили и уже на дорогу выползают. Останавливается над трещинами, глядит в них закрытыми глазами, что-то пришёптывает.

– Вы что ж, и с дорогой разговариваете?

– Я горе́ шепчу. Прошу, чтобы подольше камни эти да песок держала. Другой дороги отсюда нет, если эта развалится, не выбраться нам будет из деревни совсем никак.

Подбирает банки из-под газировки, пакеты рваные, плёнку. Прячет в широкие карманы фартука. Поясняет:

– Земле больно, когда на ней мусор валяется. Она злится и уходит от нас. Надо чаще спрашивать природу и слышать её, тогда она не опасная для людей, добрая становится.

Щурится на меня, говорит на прощанье:

– Людей тоже спрашивать и слышать надо. Ты вот мужа слушай обязательно. Чтобы он злым не стал.

Ушаркивает лопнувшими туфлями в малиновый закат. Слышит.

Первая неделя в Гватемале

Что поделала хорошенького, по порядку.

Раздавила двух скорпионов.

Начала писать стихотворения.

Закапала джинсы сначала ананасом, потом арбузом.

Сделала четыре сотни с хвостиком фотографий.

Обсудила с пациентом отличия православия от католицизма и протестантизма.

Шибанулась о борт флитеры и теперь ношу на плече пару синяков.

Сварила суп на пять человек из воды, трёх томатов, соцветия брокколи и спагетти. Получилось даже вкусно.

Влюбилась в кошек. Они меня оцарапали. Разлюбила кошек.

Живу дальше.

Новая пациентка, ей восемь дней от рождения. У неё нет имени – здесь имя младенцу дают примерно в месячном возрасте.

У неё есть мать, которая на вопрос о будущем имени отвечает: «Creo que morir» («Думаю, она умрёт»).

У неё есть дом, от которого до клиники – десять часов пути, пешком и на разных флитерах, потому что нет денег на транспорт.

У неё есть девятилетний брат, ради которого они пришли к врачам. Уже три месяца у мальчика сильнейший дерматит, кроваво-красные глаза и шкодная улыбка. У беременной матери не было сил привести его на приём, смогла только сейчас, родив ребёнка.

Они должны прийти на повторный приём через несколько дней. Я надеюсь узнать, какое у неё всё-таки будет имя. Надеюсь, что оно будет.

Почему-то вспоминается история моего рождения, много раз рассказанная мне в детстве. Меня в этой истории не ждали, ждали мальчика, сына. Ему и имя заготовили, мужское. Специально на УЗИ просили не сообщать пол, так были уверены в первенце. А родилась я, не мальчик биологически ни разу. У меня тоже не было имени, не припасено оно для меня было. Ну, правда, родители экстренно открыли календарь и назвали меня, даже и месяца не прошло. Но что-то общее с этой сморщенной крошечной девочкой я углядела, определённо.

Забавное. В Гватемале, впервые за долгое время, чувствую себя в абсолютной безопасности. Оттого ли, что получилось то, что могло не получиться? Оттого ли, что ушёл страх за будущее и появилась уверенность в нём? Не знаю пока точно. Просто чувствую.

Вообще, здесь я много что чувствую. Порой это поддерживает. Порой штормит и уносит в панику. Чаще всё же поддерживает.

На последней перед моим отъездом сессии психолог пожелала мне помнить, что рядом со мной есть другие люди. А ещё сказала, что мой масштаб личности неизбежно будет притаскивать новые поводы для паники, но я точно каждый раз выживу. Понятия не имею, чего там по масштабам моей личности, но вот про людей рядом точно убедилась. Весь мой путь в Гватемалу на них держался.

Вложение, о котором ни капли не сожалею сейчас, – одиннадцать месяцев еженедельной терапии. Спасибо Алле, моему прежнему руководителю, которая как-то мягко убедила сделать это. Правда, мне нереально везёт с людьми.

Разболтались с сеньорой Эверильдой.

У её мужа диабет, вот уже десять лет как. Он тут у многих, но пока что никто не может мне ответить на вопрос – почему. Сеньора первая, кто попытался.

– Думаю, потому, что мы ничего не делали для своего здоровья, когда были молоды. Мы просто жили, работали. А сейчас нам больше семидесяти лет, мы стали что-то делать, но помогает ненадолго.

Рассказывает про свою свекровь. Та не дожила до своего столетия около трёх месяцев, редчайший случай для Гватемалы. Сеньора Эверильда несколько раз восхищённо повторяет:

– Очень крепкая женщина была, очень крепкая.

Замолкает на несколько минут, трогает меня за руку и говорит:

– А мы не крепкие, совсем не крепкие. Поэтому нам и нужна помощь.

Прошу разрешения сделать фото. Она снимает тёплую кофту, под которой оказывается расшитая блуза:

– На фотографии нужно быть одетой красиво.

Харальд Габриэль.

Он приехал в клинику, неистово вопя, отказываясь измерять температуру, звонко кашляя и чихая – простыл.

В Гватемале сейчас сезон дождей, по ночам температура опускается до +15 °C. За те две недели, что я здесь, – несколько раз бывало и +8 °C, деревня в горах. Большинство сельских домов не имеет ничего похожего на систему отопления. Стены каменные, плохо прогревающиеся и плохо просыхающие. Часто в домах нет дверей – просто проём в стене и тканевая занавеска.

Каждый приёмный день к клинике очередь из простывших детей и взрослых.

Харальд весит 5 килограмм и 300 грамм, что для его двухмесячного возраста, в общем, нормально. Здесь часто дети весят меньше положенного. Потому что будущие матери, нося ребёнка, продолжают работать в поле. Я была в поле с одной матерью. Из еды для себя и двоих детей у неё была вода в термосе да два леденца.

Он родился в Centro de Salud под наблюдением медиков, а не дома. В этом ему повезло больше, чем большинству младенцев, – здесь в деревнях почти все рожают дома.

Пусть это будет не последнее, в чём ему повезло.

Сегодня пациентка спросила – не страшно ли мне тут. Почему-то вместо ответа вспомнились кусочки из того, что было в моей жизни:

– тазик с водой, в котором моешь сначала чашки, потом тарелки, а уж напоследок кастрюли, как самые грязные;

– школьный автобус, до которого идёшь три километра, а он не приезжает, потому что мотор замёрз при минус тридцати;

– скорая, которая, если за полтора часа на бабушкин приступ доедет, так чудо чудное;

– первая питерская работа «с людьми, которые имеют трудности в общении», оказавшаяся вебкамом;

– общежитие железнодорожников, в котором одна девочка разрезала вены на ногах, другая оторвала унитаз от основания во время рвоты, а мальчик спрыгнул с двенадцатого этажа;

– четыре дня до стипендии, прожитые на тридцать восемь рублей.

Ещё какие-то фрагменты, так уже, по мелочи.

Пациентка переспросила, страшно ли.

Нет, мне не страшно. Мне уже очень мало что страшно.

Донна Эсмеральда – хозяйка местного магазинчика через дорогу от клиники.

Четыре куска металлочерепицы для стен, один для крыши – и вот он, собственный магазин в гватемальской деревне. Стены изнутри плотно занавешены плёнкой и кусками ткани, чтобы песок с дороги не заносило сквозь щели.

В этом магазинчике можно купить масеку – кукурузную муку для тортилий. Соль – грязноватую, сбившуюся в комочки, более известковую, чем солёную. Консервированную пасту из чёрной фасоли – скорее сладкую, нежели бобовую, оставляющую угольную шероховатость на языке. Туалетную бумагу – это изредка, если повезёт. Цветной мармелад в целлофановых пакетиках, чипсы, газированную воду – это здесь можно найти всегда, это 90 % ассортимента.

Трижды в день в магазинчике не протолкнуться – во время перемены его заполняют школьники, которые за 1–3 кетцаля (примерно 10–30 рублей) сметают эти цветастые кулёчки и бутылочки.

Иногда Эсмеральда за шторкой печёт тортильи с фасолевой пастой и бананами – для пациентов, которые часами сидят в очереди у нашей клиники. Это единственное место в деревне, где они могут что-то поесть. Это единственное место в деревне, где она может заработать немного денег, чтобы купить ребёнку школьные принадлежности.

Донна Глория – наша соседка. Её дом буквально в ста шагах от клиники.

Пробегая мимо наших ворот, она всякий раз улыбается, кивает и частенько заносит нам угощения: то тамали, то банановое мороженое, то тортильи. Всё это она готовит у себя дома, но не для семьи, а на продажу. Складывает в тележку и развозит заказчикам: в школу и в алькальдию (что-то вроде местной деревенской администрации).

Иногда она заходит к нам с серьёзным лицом, как пациентка. Очень жалуется на боль в обеих руках от ежедневного вымешивания килограммов теста и на расстройство желудка. Получает от врачей необходимые для лечения мазь и таблетки.

На днях после работы заглянула к ней в гости.

Кухонька размером примерно два на четыре метра завалена посудой с остатками теста и начинок. Две комнаты: одна для донны Глории с супругом, другая для двоих сынишек. Весь дом пропах тёплой плесенью и жухлыми кукурузными листьями. Единственный источник света, он же вентиляция – прорезь в стене, под самым потолком.

Я сказала, что хочу сделать фото.

Один мальчик радостно притащил из кухни пластиковый стул с проломленным сиденьем. Второй заорал, убежал в соседнюю комнату и зарылся в одеяло. Донна Глория сказала, что нужно навести порядок. Нагнулась, подняла с пола пару вещей и долго не могла разогнуться.

Я сказала, что не стоит беспокоиться, и так нормально. Мне больше нечего было сказать этой очень красивой и очень усталой женщине.

Посвящается Мириам, Лене, В., Лизе

Совершенно восхитительная часть волонтёрства – это безопасность. Не физическая, конечно, а психологическая. Сейчас поясню.

Это когда ты можешь спросить у коллеги за завтраком:

– А к какой религии ты принадлежишь?

И не будет хихиканья. И не будет разочарованного протяжного «ну-у-у, всё с тобой понятно». А будет часовая дискуссия. И продолжение дискуссии после работы.

И мнение, схожее с твоим. И мнения, не схожие с твоим, но уважающие и интересующиеся. И так это невероятно, до мурашек.

Да, вне волонтёрства такое тоже встречается. Но реже.

Да, внутри волонтёрства не всегда и не всё так. Есть вещи, которых даже рядом с этими прекрасными людьми мне страшно касаться.

Но всё же, мне думается, что волонтёрство – очень правильное направление для обнаружения своих. Тех, рядом с кем не страшно.

Мне это непривычно очень – чувствовать себя в безопасности, особенно, когда речь заходит о моей религии. Привыкла, что надо скрывать, так долго было. Когда меня стали отпускать в школу, было мне около пятнадцати. Там все, ясное дело, знали, что отец мой – священник. Или, как они говорили, хохоча, – «поп». Школа деревенская, что поделать – это прямо особый мир. Там я приучилась стыдиться своего «поповского» происхождения. Там я привыкла молчать о том, во что верю. Так было безопаснее для меня, но, что куда важнее, – для моих младших.

Задумалась тут о своей роли – роли фотографа в НКО. Сформулировала три факта.

1. Тебе никто не рад. И это нормально. Если подумать – они тебя в свою жизнь не заказывали. А теперь им приходится запинаться о тебя, работать под камерой, чувствовать под камерой. Радости мало. Ребята морщатся, но терпят. Пока что.

2. Ты ни хрена не делаешь. Ну, то есть оно так выглядит. Потому что примерно 60 % рабочего времени ты ждёшь: действия, света, поворота, шага и так далее. Кадра, в общем.

3. Ты здесь очень нужен. Потому говорить о деятельности организации только текстом недостаточно. Нужно показывать. И ты можешь сделать так, чтобы было что. И этот пункт важнее предыдущих. После моей работы здесь клинике будет что показывать о себе.

Мария, сорок восемь лет.

Она не училась в школе ни одного дня, не умеет читать и писать.

Она родила троих детей. Один умер в трёхмесячном возрасте, двое выросли. Ещё два ребёнка не родились – выкидыши.

Она плела корзины, её муж продавал их. А потом он привёл в дом другую женщину, и Марии вместе с детьми пришлось уйти.

Радуется, что дочь быстро взяли замуж и той почти не пришлось жить на улице.

Радуется, что с сыном почти достроили дом. День и ночь строили, потому что жить под плёночным навесом – холодно.

Радуется, что смогла дойти до клиники. Пришлось выйти в пять утра, к десяти дошла. Здесь у неё выявили диабет, положили под капельницу.

Я спросила, насколько такая ситуация типична для Гватемалы. Мария не поняла вопрос. Я поменяла слова, спросила – случалось ли такое с другими женщинами, её знакомыми.

Она помолчала и сказала:

– Я ничего не знаю про других. Я только знаю, что это очень тяжёлая жизнь для меня.

И заснула.

Что для меня самое сложное в Гватемале?

Быстро уронить рюкзак на пол чикенбуса, старого автобуса, когда-то бывшего школьным. Ронять рюкзак нужно не на ногу соседа, не на гнилую банановую шкурку, а ровно на пол. Быстро достать пакет. Мысленно сказать спасибо бабушке, которая приучила каждую белую вещь в целлофановый пакет заворачивать, вот почему он есть в этой истории.

Полтора часа везти этот пакет вместе с рвотой. Потому что не знаешь, сколько раз тебе ещё понадобится, а он у тебя один. В итоге он пригодится раз шесть.

Потом найти, куда его выбросить. В Гватемале сложно найти мусорку, поэтому мусор примерно везде. Приходится очень постараться не усугублять. В итоге всё почти хорошо. Содержимое вместе с пакетом уходит в контейнер и немного на джинсы.

Пожалуй, тошнота при поездках по горным серпантинам пока что в топе моих гватемальских сложностей.

На прошлой неделе были в гостях у двух самых зажиточных семей нашей деревни.

Адольфо – в прошлом состоял в алькальдии, а сейчас владелец дома, который сдаёт приезжим и туристам.

Собственная семья Адольфо из шести человек живёт в обычном для местных доме: каменные сырые стены, земляной утрамбованный пол. Дверь на улицу – кусок плёнки.

У младшей дочки Адольфо нет домашней обуви, только одна пара – для школы. Зато есть портфель с розовой принцессой, есть драная плюшевая змея, есть собственная собака с огромными мятыми ушами и кличкой Майя.

Мама Адольфо много смотрит на нас и много улыбается. Она в свои восемьдесят четыре почти не говорит на испанском, только на киче. Невестка переводит ей важное из разговора.

Ложек хватило только нам пятерым и хозяину. Их в доме всего шесть штук. Хозяйка нашла две вилки, для кальдо годится, в нём всё крупными кусками нарезано.

Моисей – вместе с женой держит единственную на несколько ближайших деревень аптеку. Его жена – единственная медсестра среди местных, а ещё единственная женщина, которая несколько лет назад состояла в алькальдии.

Дом их семьи сильно выделяется среди других – окрашенными в глубокий бордовый стенами, металлической дверью, занавешенными окнами.

Внутри разницы уже меньше. Потёртые футболки на Моисее и детях, сколотый лак на ногтях у хозяйки. Красивых глубоких тарелок только четыре – отставлены специально для гостей. Себе наливают в обколотые полинявшие. Чашек для напитков тоже всего пять, специально для нашего прихода подготовили одноразовые бумажные стаканы.

Моисей радуется, что обе дочери семнадцати и двадцати лет – учатся. Одна на учителя, другая на медсестру. Пока что здесь это единственная знакомая мне семья, в которой серьёзно обсуждают образование, единственная семья, в которой занимаются им.

Приезжала Вика Валикова – одна из основательниц организации Health & Help.

По официальной версии – проверить, как работает клиника и мы в ней.

По фактической версии – да, проверяла клинику, принимала пациентов, общалась с представителями деревни о дальнейшей работе клиники, слопала между делом все зелёные яблоки. А ещё рассказывала нам, что было до.

Как они с Кариной Башаровой семь лет назад на гаражной распродаже в Уфе продали все свои вещи, чтобы уехать в Гватемалу и начать строительство клиники.

Как ходили на ужины к разным сомнительным мужчинам, которые при них же обсуждали внешний вид девушек. Ходили потому, что эти мужчины могли дать для клиники медикаменты или инвентарь.

Как она сама, Вика, за пожертвования на стройку сделала клиентам сотни проколов разных частей тела. Теперь я знаю, что бывает пирсинг вообще всего, вот прямо вообще.

Как машина, на которой они везли стройматериалы в клинику, сломалась на пустыре в чужом департаменте страны. Как местные подвезли до ближайшей деревни, накормили супом из травы и положили ночевать на голых лавочках – не со зла, напротив: сами ели то же и спали так же.

Пожалуй, неофициальные версии событий как-то важнее прочих. Понятно становится, сколько всего лежит под тем, чтобы я сейчас сидела на этой горе в сухой чистой комнате с чаем и писала вам этот текст.

3 июня отмечали моё двадцатишестилетие. Честно, полагала, что буду проживать его сама с собой из-за моей удалённости от близких, разницы часовых поясов и прочего.

Выгреблась в прохладную волонтёрскую столовую к завтраку: с немытой головой, с чешуйками кожи на носу, в мятой футболке и пледе. Приготовилась пить невкусный дешёвый кофе, который мы покупаем для всей нашей команды в супермаркете (да-да, в кофепроизводящей стране сложно найти хороший кофе, который впишется в наш ограниченный волонтёрский бюджет на питание – качественный кофе в Гватемале стоит почти так же, как чёрная икра в России!).

В кухне слышится шебуршание и шёпот: Лена, она сегодня дежурит по кухне, и кто-то ещё из девочек переговариваются между собой. Наконец, открывают дверь. Поднимаю голову и вместо кастрюли с кашей втыкаюсь глазами в бургер. Ну, не фирменный бургер, конечно, и не с котлетой вовсе – у нас меню вегетарианское, мясо тут тоже стоит ого-го. Три оладушка, прослоенные джемом и сгущёнкой, сверху – зажжённая свечка!

Отчего-то в этот момент я не вспоминаю вовсе о том, что не люблю джем. И не думаю о том, что вся эта сладкая гора вряд ли вообще поместится в меня с утра. Почему-то я чуть-чуть плачу и говорю всем, что это лучший день рождения в моей жизни. И это истинная правда. Кошка Маньяна милостиво забирается ко мне на колени и облизывает мои сладко-солёные от сгущёнки и слёз пальцы. Ей вполне себе вкусно, мурчит. Мне, кажется, тоже.