Текст книги "Харбин. Книга 1. Путь"

Глава 4

Сашик повернулся на бок, под ним что-то скрипнуло, и он проснулся: спать на этом дреколье было больше невозможно.

Рядом сопел Гога.

Они с Гогой вовсе и не собирались спать, просто, когда после отъезда машин с китайскими полицейскими оставшиеся во дворе люди стали располагаться на ночь, они, на всякий случай, тоже принесли несколько ящиков, и Сашик был уверен, что для него это вполне обычное, нормальное дело – провести ночь у костра, а не дома в постели. Уже несколько лет подряд, когда он вступил в «Костровое братство», они уезжали в лагерь на станцию Барим, разбивали несколько небольших палаток, сидели у огня, пекли в золе любимую картошку, пели про неё песню и другие песни, потом старший подавал команду, и они укладывались спать. Вначале некоторые дети привозили с собой настоящие походные раскладные кровати на низких ножках, и Сашик тоже; но потом оказалось, что таким богатством располагают не все, и на общем собрании было решено, что для всех должны быть одинаковые условия, раз их отряд называется «братство». Тогда и выделился Гога, он рассказал, что прочитал о том, что если на землю уложить лапник, а в большие матрацы, сшитые из толстого полотна, набить сухой травы, то на этом можно спать, как на перине. После этого его сразу выбрали товарищем вожака отряда, а когда тот окончил гимназию и стал студентом, вожаком выбрали Гогу. Так и сложилось – в отряде у всех было всё и всё было одинаковое, и галстуки скроили из одного пёстрого куска материи, которую и выбирала, и разрезала, и подшивала Гогина мама. Потом собрали деньги и всем купили тёплые одеяла.

Гога сопел.

После того как Михаил Капитонович дал команду людям разделиться и большая часть пошла спать в здание склада, Сашик подумал, что это касается и их тоже, но Гога потянул его за рукав и шепнул, что они останутся во дворе и никто их не прогонит, а «команда» может поступить в любой момент. Сашик сделал вид, что «это само собой разумеется», однако про себя он знал, что мало что понимает во всём том, что происходит; он хотел попросить Гогу что-то объяснить, но тот имел такой важный вид, что Сашику стало неловко.

Они остались у костра; сидевшие рядом люди и с ними Михаил Капитонович обсуждали что-то не очень понятное, как бывает, когда что-то слышишь из середины разговора. Гога сидел серьёзный, а Сашику было неловко в этот разговор вмешиваться. Через некоторое время Гога, так и не представив его никому и ни с кем не познакомив, опустил подбородок на грудь и начал сопеть, потом сон стал одолевать Сашика, и в конце концов они оба пригрелись на ящиках.

Гога сопел, это было привычно, в лагере они всегда спали рядом. Сашик повернулся на другой бок, ящики заскрипели, как ему показалось, на весь двор. Тот бок, с которого он повернулся, горел, раздавленный на шершавых твёрдых досках, когда же он всё-таки приноровился на другом боку, то стал думать – открывать ему глаза или нет. Совсем недалеко от него горел костёр, и оттуда в замёрзшую спину дышало тепло, а к груди, несмотря на плотно прижатые локти, подлезал холод, и та часть тела, которой было тепло, хотела спать, и поэтому открывать глаза не хотелось, а если думать про холод и открыть глаза, то ни сна, ни тепла уже не будет.

– А что это за мальчики? – услышал Сашик голос от костра.

– Тот, который спит, – Игорь Заболотный из гимназии Христианских молодых людей… – Сашик сразу узнал голос ответившего, он принадлежал Михаилу Капитоновичу. – А тот, который ворочается, наверное, его друг, я этого точно не знаю.

– Утром узнаем! Нам чужие и лишние не нужны, – сказал первый голос.

– Узнавайте, воля ваша, Константин Владимирович, а только чужих здесь нет, – сказал Михаил Капитонович.

Сашик понял, что у костра разговаривают два человека, они не спят, может быть, они дежурят, а может быть, есть какая-нибудь другая причина; но только он понял, что только что говорили о них с Гогой.

Он открыл глаза – перед глазами было темно. В темноте угадывались какие-то сделанные руками человека предметы: прямые вертикальные палки штакетника, огораживающего небольшой палисадник с пятнами высоких кустов между домом с аркой и складом и очертания самой арки, где они все недавно стояли. Внутренность арки была самой тёмной из всего, что Сашик сейчас видел перед собой; ему представилось, что темнее арки может быть только небо.

«Хотя там, наверное, звёзды, если нет облаков!»

– Интересно! – снова услышал он. – Решатся завтра китайцы или не решатся? Вторые сутки здесь стоим, – произнёс человек, которого Михаил Капитонович назвал Константином Владимировичем.

– Какая нам разница? Можем ещё постоять, хоть трое, хоть больше суток! Не привыкать! Нам всё это – всё равно!

– Не скажите, Михаил Капитонович! Есть сведения, что Мельников как раз проводит собрание своей агентуры, и сейчас генконсульство набито людьми из Коминтерна, отовсюду приехали почти сто человек, есть гости даже из Советов!

– А хоть бы и так, так что?

– А то! – В голосе собеседника Михаила Капитоновича слышались ирония и удовольствие одновременно. – А то, что сам Мельников, как генеральный консул, пользуется экстерриториальностью, а его подручные – нет! Он нам не нужен – он дипломат; он нам ничего не скажет; а его агентура – голые, им защититься нечем: их-то и можно будет пощупать – кто чего знает! – Говоривший это хлопнул в ладоши и потёр ими одна об другую.

– Тише, господин Родзаевский, нам ещё рано будить людей, – сказал Михаил Капитонович.

– Да, да! – ответил тот, которого Михаил Капитонович назвал господином Родзаевским.

Над костром повисла тишина, только зашуршал коробок, и послышалось, как чиркнула спичка.

«Сейчас будет вспышка!» – подумал Сашик и закрыл глаза. Когда-то ещё в лесу он понял, что с закрытыми глазами он лучше слышит, особенно ночью; и сейчас он слышал, как затрещал табак прикуриваемой папиросы, как с тихими хлопками от спички, которой стали махать, оторвалось пламя, как на утоптанную землю двора упала сама спичка, как, затягиваясь, вдохнул и через секунду выдохнул дым тот человек, который только что закурил, и тут Сашику показалось, что он всё понял. «Да ведь мы сейчас на Большом проспекте, между Ажихейской и Гиринской. – Он заворочался. – А на Гиринской генеральное консульство СССР!»

Он вспомнил слова папы, который сказал, что в городе неспокойно.

– Мы, конечно, войдём в консульство, завтра или послезавтра, и арестуем кого-нибудь, но разве это борьба с красными? Это всё уже было! – с паузами сказал Михаил Капитонович, видимо, это он закурил.

– Вы в чём-то сомневаетесь? – спросил собеседник.

– Сомневаюсь? – Голос Михаила Капитоновича повысился и сразу упал. – Чушь всё это собачья! Если вы в одном городе арестуете даже с десяток красной агентуры…

– Мне странно слышать это от нечаевского офицера…

– Поэтому и не странно, что я – офицер, и нечаевский, и каппелевский, и колчаковский.

Говорившие на секунду умолкли, и Сашик вспомнил, как часто в Харбине произносилась фамилия Нечаев, в городе о нём много говорили, и даже папа несколько раз упоминал его.

– И что? Прикажете сидеть сложа руки? – спросил тот, которого Михаил Капитонович называл господином Родзаевским и Константином Владимировичем.

– Константин Владимирович! Я ничего не приказываю, я сам слушаю приказы и выполняю их, но мне хотя бы за это деньги платят! А вы – судя по тому, что вы говорите, – бессребреник, идеалист и большой специалист по части коминтерновской агентуры, хотя, как мне представляется, настоящего пороху вы не нюхали!

Сашик подумал, что сейчас господин Родзаевский должен будет разозлиться и сказать что-нибудь злым и громким голосом, но произошло обратное.

– Я вам завидую, – тихо произнес Родзаевский, – вам пришлось повоевать и, наверное, пролить кровь – свою! А мне нет! Здесь правота на вашей стороне. – Он помолчал и дальше говорил, как будто бы на что-то жалуясь; голос у Родзаевского был мягкий, рокочущий, вдумчивый и располагающий к себе. – Когда я убежал оттуда и добрался сюда, сразу узнал о наборе в «русскую группу» воевать против китайских коммунистов.

– Когда это было?

– Что именно?

– Когда вы покинули Советы?

– В 1925-м!

– Самый набор!

– Да, я приходил к вербовщикам генерала Шильникова, но мне отказали!

– Почему?

– Сказали, что по возрасту, хотя мне уже было восемнадцать, и отсутствию военной профессии, но, думаю, что это не так, тогда уже говорили о наборе в военную школу и о юнкерской роте майора Штина, где-то на юге, по-моему в Цзинани…

– Да, именно там и именно так; я даже принимал в этом участие…

– Но я думаю, – продолжал Родзаевский, – что причиной этого было то, что я только что сбежал из Советов и во мне не могли быть уверены.

Родзаевский замолчал, и Сашик услышал, как Михаил Капитонович снова зашуршал спичечным коробком.

– Должен вам сказать, Константин Владимирович, – вам повезло!

– Почему?

– Мы – те, кто воевал в китайской армии против коминтерновской агентуры и китайских коммунистов, на самом деле против никаких коммунистов не воевали!

– Как так?

– А так, что мы воевали в армии одних китайцев против армии других китайцев. Вот и всё. Точнее будет сказать, что китайцы друг против друга воевали нашими руками. Это была не война, хотя она и сейчас продолжается, а «войнушка»: генерал Фэн дрался против генералов Чжана и Сюя, а потом они дрались между собой, а против них всех дрался генерал Чан!

– Чан Кайши?

– Он самый! И кто из них был красный?..

– Чан Кайши… – ответил Родзаевский.

– Не тут-то было, уважаемый Константин Владимирович! Чан Кайши только в самом начале – ещё когда его шеф Сунь Ятсен установил контакты с Советами – был условно красным…

– Но ведь дивизия Нечаева воевала против него, разве не так?

– Так! И не так! Мы и сейчас в этом толком не разобрались, но суть в том, что они воевали между собою за власть! Просто за власть! Нас, то есть вашего тёзку, благословенного Константина Петровича Нечаева, попросил сформировать русскую боевую группу шаньдунский генерал, то есть наш с вами генерал, то есть маршал Чжан Цзолин… Так вот! Было время, когда Советы и китайские коммунисты поддерживали Чан Кайши… А в общем, всё это была каша из их китайской чумизы! – Михаил Капитонович снова чиркнул спичкой. – Поверьте, не хочется вспоминать!

– Почему?

– Потому, молодой человек, что это было страшно!

– Страшнее, чем…

– Страшнее, чем всё!

Сашик услышал, как Михаил Капитонович выдохнул дым, и даже почувствовал его запах. Он слушал разговор этих двоих взрослых людей, ему не было за это стыдно, он к ним не подкрадывался и не прятался от них, обидно было то, что Гога спит и ничего не слышит.

– А расскажите! – попросил Родзаевский.

Михаил Капитонович долго молчал, потом Сашик услышал, как тот зашаркал об землю окурок.

– Рассказать? До сих пор кровь в жилах стынет!

– Я вам не верю! – В голосе Родзаевского послышались твёрдые нотки.

– Не верите? Жалко, что вас там не было, сейчас бы мы поменялись местами!

– А когда это было и где?

– А вот хотя бы, – Михаил Капитонович на секунду задумался, – в понедельник, в 1927 году, 21 марта!

– И что было в этот понедельник?

– Что было? Плохо было! Нечаева с нами уже не было, его ранило в обе ноги, и одну уже ампутировали.

– Я слышал, что Нечаев…

– …храбрый офицер, ничего не скажешь!

– …ходил в атаку с одним стеком!

– Да, как любая пьянь! А мы, русские, – пьянь, беспробудная и непролазная, это то мнение, которое мы верно заслужили у китайцев, хотя, наверное, я к Нечаеву несправедлив! Но если бы он так не пил, ему, скорее всего, не ампутировали бы ногу. Кстати, не желаете ли?

Сашик услышал характерный звук откручиваемой крышки и хлопок вытаскиваемой из горлышка пробки.

– Что здесь?

– Китайский бренди, «байланьди».

– Какая прелестная фляжка и какой хорошей кожей обшита!

– Английская работа, подарок одной английской журналистки.

– Вы были знакомы…

– Было время, когда я был знаком со многими…

– Благодарю, но, пожалуй, откажусь, не обижайтесь, приказ может поступить в любую минуту.

– Бросьте, какой приказ, китайцы ночью не воюют, поверьте моему опыту, если что-то и произойдёт, завтра или ещё когда, то это будет в середине дня.

– Откуда вы знаете?

– Я же говорю – опыт! Китайцы не воюют на голодный желудок.

– А разве он у них не всегда голодный?

– У лаобайсинов…

– У крестьян?

– Да! А вы неплохо разобрались с китайским языком; так вот у крестьян он всегда голодный, а своих полицейских они всё-таки кормят, немного, но после обеда китайский полицейский относительно сыт!

– И вы неплохо знаете китайцев…

– Да уж, пришлось. Ладно, я тоже, пожалуй, не буду. Вы, господин Родзаевский, подаёте плохой пример – не пить, это вас в Советах научили?

– Вы хотите меня обидеть?

– Помилуйте, будем считать, что я неудачно пошутил, а по этому поводу я с горя всё же глотну.

– Глотните, я думаю, что у вас такая закалка, что глоток вам не помешает, да и прохладно становится, чувствуете, как от земли тянет?

– Да, рядом сад!

Сашик почувствовал, что из-под ящиков поднимается холодный, сырой воздух, и пододвинулся поближе к тёплому Гоге.

– Вы, Константин Владимирович, каких придерживаетесь политических взглядов? Почему вы здесь?

– Я? – Родзаевский несколько секунд молчал. – Разве вас не предупредили?

– Предупредили, но в суете и скороговоркой!

– Я преклоняюсь перед итальянским дуче Муссолини, слышали о таком?

– Слышал и даже видел в кинематографе – лысый, надутый и чванливый, с оттопыренной нижней губой, в портупеях и в пилотке с кисточкой. И что в нём хорошего?

– Фашизм! Он построил в Италии настоящее фашистское государство, где есть и вождь, и народ, и никаких коммунистов и евреев.

– Хм… с коммунистами понятно, они выгнали нас с родины, а чем вам помешали евреи?

– Шутите? Разве не они – главные коммунисты? Они же сосут кровь из трудового населения, посмотрите хотя бы на харбинских магнатов – одни евреи: Каспэ и Лапото чего стоят!

– Каспэ знаю, он начинал с часовой мастерской, а Лапото вовсе не еврей, а трокайский караим…

– А чем трокайские караимы отличаются от евреев?

– Во-первых, они не сыны колен Израилевых, а потомки каспийских хазар, это должно быть известно из учебника истории, а во-вторых…

– Что во-первых, – перебил его Родзаевский, – что во-вторых… самое главное, что они исповедуют иудейскую веру, а тут не важно, чьи они потомки: они ничего не производят, кроме денег от нечестной торговли…

– Не согласен с вами, – Лапото производит табак, который курит вся Маньчжурия, кстати, вот его папиросы, угощайтесь!

– Воздержусь, тем более от папирос иудейского производства.

– А вы строгий! Не излишне?

Родзаевский замялся с ответом и, видимо, решил, что надо переменить тему:

– Так вы не досказали о том, что было 21 марта в Шанхае! В понедельник!

– Вижу, что для вас это – как бы это сказать помягче? Ну да ладно, я, чтобы закончить тему, придерживаюсь истины, что нет плохих национальностей – есть плохие люди. – Михаил Капитонович секунду помолчал. – А про Шанхай, извольте, хотя вспоминать не хочется, но до утра ещё далеко, можно и вспомнить. Так вот! В понедельник, 21 марта, когда Нечаева с нами, как я вам уже говорил, не было, его ранили… Кстати, если вам это так интересно, вы можете обратиться к парижской газете «Возрождение», я имею в виду интервью одного нашего офицера Орехова, которое было напечатано в первоапрельском номере…

– Помню, даже могу кое-что процитировать на память…

– Любопытно!

– Пожалуйста! – Родзаевский потёр ладони. – Всё-таки прохладно!

– А я и предлагал вам выпить…

– Нет, нет! Вы хотели интервью. – Родзаевский снова потёр ладони: «Ясно, что Шанхай кантонцы займут. Здешние шаньдунские войска северной коалиции, действовавшей против Гоминьдана, ненадёжны, командование их – неискреннее, и все говорят о предательстве. Но, если Шанхай падёт, это будет ужасно… Китайцы озлоблены против белых, будет резня. Ими руководят большевики. Недавно в сражении под Чушинляном нами был захвачен в плен батальон южан. Русский отряд всегда избегает всяких расправ, понимая, что то дело, которое он творит, далеко не китайское, а подвиг международного значения. В этом батальоне оказались три красных командира, бывших офицеров-курсантов Красной армии, один, Гирлис, наполовину венгр, наполовину чех, коммунист, «политический комиссар». Первые двое с раскаянием перешли к нам, третьего пришлось расстрелять, так как было доказано, что он – автор расправ и грабежей по пути следования батальона. Китайских солдат мы распустили по домам. Через день они были уже в шаньдунских войсках. Людям так импонирует вольная и сытая жизнь солдата, что они, забывая о риске для жизни, идут с кем и за что угодно… – Родзаевский излагал почти без интонаций. – …Конфискован склад коммунистической литературы, присланный из Совдепии. Китайские власти, нарушив экстерриториальность, арестовали в советском генконсульстве опаснейших шпионов и агитаторов-коммунистов. Русскими отрядами затыкают все дырки на фронте. Мы играем роль ударных батальонов 1917 года, дерёмся как львы, до потери жизни, так как знаем, какая ужасная смерть там: китайцы обезглавливают русских, и головы их носят на пиках, как трофеи. С другой стороны, лучше умереть в бою, чем быть замученными в подвале палачей. Объясните это вашим Милюковым, и пусть они хоть немного поймут психологию людей, которые хотят жить или если даже и умереть, то с пользой для общего дела». – Родзаевский закончил и выдохнул.

– Браво! У вас блестящая память, признаюсь, вы меня приятно удивили! А где вы учились или учитесь?

– Юридический факультет…

– Ну что ж, для стряпчего, то есть для присяжного поверенного, это совсем немаловажно. Сделаете карьеру! Это сколько же надо знать статей различных, Уложение…

– Я не собираюсь делать карьеру адвоката…

– А какую же?

– Я посвятил себя политике…

– Слышал, вы и генерал Косьмин возглавляете Русскую фашистскую партию!

– А что же вы тогда спрашиваете о моих политических взглядах?

– Для верности, не обижайтесь, и для разговора.

– Так что – Шанхай?

– А вы, Константин Владимирович, – упорны!

– И вы не обижайтесь!

– Да уж как-нибудь! Так вот…

– Надеюсь, с третьего раза у вас получится!

– А чему же тут получаться? Война – она и есть война: страх, грязь, смрад, вонь и…

– Смерть!

– Именно – смерть!

– Смерть – как искупление!

– Ну не знаю, кто что должен искупать, а только любая смерть отвратительна, особенно когда она настигает тебя голодным, разутым и в раскисшей грязи. – Михаил Капитонович немного помолчал. – Я определился в бригаду Нечаева в марте 1926 года, к моменту наступления на Тяньцзинь…

– А где вы были до этого?

– С одной милой особой почти год жил в Японии…

– С японкой?

– Нет, с англичанкой, английской журналисткой…

– А почему вы тогда не устроились с ней где-нибудь в мирной жизни?

– Я ничего не умею, и когда я отказался ехать с ней в Англию…

– Что же вас удержало?

– Спросите что-нибудь полегче! Только, когда я пришёл в себя, её уже в Токио не было, осталась вот эта фляжка, кстати полная, записка и триста фунтов, которых мне хватило, чтобы вернуться в эту китайскую дыру и ещё ненадолго! А мог бы сейчас, если бы по пьяному делу не наболтал ей ерунды, не плющить зад об этот деревянный ящик, а сбивать росу рантами новых башмаков в лондонском Гайд-парке. Я с детства байлингва, у меня гувернантка была англичанка чистых кровей, а моя леди Энн отлично владела китайским и японским и была корреспондентом лондонской «Тайме». Я, кстати, тоже пописывал… под её именем, и она была не против…

– Шанхай! – снова напомнил Родзаевский.

– Да! Так вот! Я был первым номером на скорострельной пушке. Наш «Великая стена» уже курсировал между Северным и Северо-Восточным вокзалами. Второй бронепоезд, с которым мы были в паре, сдался кантонцам, его китайский экипаж предал своего командира майора Курепова и машиниста Кузнецова, и, поверьте, участь их была ужасна…

– Да, – задумчиво произнёс Родзаевский, – я слышал, как китайские коммунисты расправлялись с нашими пленными…

– И не только коммунисты. Кстати, лидер кантонцев Сунь Ятсен действительно был настроен прокоммунистически, но к этому времени он уже умер. Так вот, всё началось уже почти ночью: одни вспышки, и видимости никакой; стреляли по этим вспышкам… Пуля через прицельный иллюминатор попала моему подающему в рот, выбила ему зубы и язык и застряла в шейных позвонках. Она потеряла скорость, когда летела через иллюминатор. Так, представьте себе, его не убило, он умирал на железном полу вагона часа два; он ничего не говорил и даже не стонал, только дёргался и всё время бил каблуком левого сапога в пол. А мне и следующему подающему даже некогда было избавить его от мучений. Хотя если честно сказать, то стука его сапога почти не было слышно…

– Я понимаю, вы были в звукоизолирующих шлемофонах…

Михаил Капитонович сделал долгую паузу, Сашик слышал, как он что-то сплёвывал на землю, видимо прилипшие к губам крошки табака.

– Видите ли, Константин Владимирович! – наконец произнёс он. – Чтобы понять, что это такое, то есть что такое находиться в железной коробке бронепоезда, по которой лупят железные пули и снаряды, представьте себе, что вы надели на голову лыжную шапочку, а сверху железное ведро или медный таз, в котором ваша матушка варила варенье, а ваш недруг бьёт по этому ведру или тазу железным прутом и делает так суток двое подряд без перерыва на обед или послеобеденный сон… Но, как ни странно, я только сейчас вспомнил этот стук его сапога, и это было самое мерзкое. После того боя я стал несколько туговат на ухо, поэтому если отвечу вам что-то невпопад, не обижайтесь.

– Я этого пока не заметил, но если бы пуля перебила ему шейные позвонки, то он бы не дёргался, у него был бы паралич…

– Ну, не знаю, вы, наверное, не только юрист, но и медик, тогда вам виднее, только он лежал с выпученными глазами, молчал и долбил каблуком левого сапога, пока Господь не прибрал его. Так мы воевали двое суток…

– И не делали попыток?..

– Прорваться?

– Да!

– А куда? Китайцы были кругом, их была тьма, и было не разобрать, кто из них к какой партии или армии принадлежит, кроме офицеров и солдат армии Сун Чуанфана, они тогда были нашими союзниками. Они стояли к нам спинами и стреляли в ту же сторону, что и мы. – Михаил Капитонович передохнул и, судя по звукам, которые доносились до Сашика, закурил следующую папиросу. – Почти не страшно было ночью, когда мы стреляли по вспышкам и ничего не видели, а днём…

Сашик лежал и боялся пошевелиться, он слушал Михаила Капитоновича не только ушами, а, как ему казалось, всем, что он ощущал как своё тело. Он даже забыл, что ему надо что-то запомнить, чтобы завтра рассказать Гоге. Тот, кстати, тоже не шевелился, и если бы так не сопел, то Сашик подумал бы, что он тоже слушает.

О том, как воевала 65-я русская бригада генерала Нечаева, в Харбине хорошо знали. Знали с самого начала и были рады, что генерал-губернатор Маньчжурии Чжан Цзолйн позвал возглавить русских наёмников именно Константина Петровича, героя Германской кампании, сподвижника Каппеля, ветерана Ледяного похода и самого примечательного харбинского извозчика. Харбин смеялся, когда пересказывал диалог генерала-извозчика с двумя дамами: они сели в его коляску, говорили между собой по-французски и получили ответ на свой вопрос тоже на французском языке.

К нему стремились, в его так называемую Русскую группу, и не только спившиеся и сошедшие с круга «ночлежники» из Фуцзядяня, а и молодёжь, начиная с одиннадцати лет, и опытные ветераны – офицеры и солдаты, многим из которых просто не хватало денег на жизнь. Нечаев был личностью и героем. Его знали все русские. Сашик помнил, как его попросили прогуляться в саду, когда к ним домой пришёл личный советник Чжан Цзолина Георгий Иосифович Клерже, который раньше папы на два года окончил 2-й Московский кадетский корпус и был знаком по службе на Кавказе с Евгением Ивановичем Мартыновым. Это он посоветовал китайскому генерал-губернатору назначить командиром русских наёмников Нечаева. Сашик не слышал их разговора, но один отрывок, когда генерал Клерже уже уходил, до него донёсся, – папа сказал, что он никогда не станет «наёмником». Папа ни разу не ответил ни на один вопрос Сашика, который в гимназии и просто от друзей на улице много слышал и о Нечаеве, и о войне в Китае, а папа отвечал только одно: «Мне об этом ничего не известно!»

– И как же вы вышли из этого положения?

– Как вышли? – Голос Михаила Капитоновича вернул Сашика к продолжавшемуся рядом с ним разговору. – Взяли и вышли! Взяли с собой всё, что могло взрываться и стрелять, и пошли в английский сеттльмент!

– Да, я читал об этом в «Тайме»!

– Значит, вы читали…

– Неужели?!! – Голос Родзаевского стал удивлённым и радостным.

– Да! Будем считать, что заочно вы знакомы…

– С леди Энн!!!

– Подпись была другая, мне неизвестная, скорее всего новый псевдоним, но статья её… – Михаил Константинович сделал паузу, – а стиль – мой!

– Как ваш?

– Дело в том, что Энни ничего не смыслила в описаниях военных событий, а мне они, как вы понимаете, были совершенно понятны!

– А ещё там написано…

– Об отношении к пленным русским?..

– Да!

– Практически всё – правда! Просто об этом написано, я имею в виду газеты, больше, чем я видел своими глазами.

– А?..

– А я видел много, даже на том не очень длинном участке, когда мы пробивались к англичанам. Вы хотели это услышать? – Михаил Капитонович сделал ударение на слове «это». – Про отрубленные наши головы на пиках и сваленные в кучу руки, правые, и о том, как выворачивают члены?

Сашик зажмурил глаза и не расслышал ответа Родзаевского, он почувствовал, как от сказанного Михаилом Капитоновичем похолодела его спина и потеплело внизу живота.

– И к вам никто не мог прийти на помощь? – прорвался к нему голос Родзаевского.

– К нам не только никто не мог прийти на помощь, нас даже не пускали на территорию английского сеттльмента… Англичане, заметьте! Мы потом уже узнали, что за нас заступились наши волонтёры, которые были в охране у англичан. Так-то! А вы говорите про искупающую смерть! Наёмник своей смертью ничего искупить не может. От него польза только тогда, когда он за деньги убивает противника того, кто его нанял. А как только наёмника убили, он сразу превращается в элемент компоста. И этого компоста тем больше, чем больше его предают, а в особенности свои же!

– Что вы имеете в виду?

– Ах, Константин Владимирович, это всё так просто, что даже не хочется говорить. Вот представьте себе, в первый год, когда была создана, как её называют, Русская группа, она прошла весь Китай, как шилом, – насквозь; наши по нескольку раз брали Пекин, Тяньцзинь, Шанхай, и что в итоге? А в итоге снова отходили на север. Но это ладно, это зависело от того, как между собой договорятся китайские воюющие стороны. Всё это, заметьте, было в то время, когда русскими командовал Нечаев. Тогда деньги платили: и наградные, и кормовые, и пенсии вдовам и сиротам погибших, и на лечение раненым. А потом одни русские стали интриговать против других русских, это привело к тому, что боевого генерала Нечаева фактически заменила группа никогда не воевавших людей во главе с владивостокским купчиком Колей Меркуловым, как его китайцы называли по-своему – Милофу. Вот уж кто сволочь так сволочь, и зятёк его Михайлов! И их там целая клика набралась, по-нашему, банда. Солдат шёл в атаку босой, голодный, к японской «арисаке» у него были патроны пяти европейских систем, он врага штыком бы заколол, так и штыки к винтовкам были в соотношении – на пять винтовок один штык! Весело было, не приведи господь! Хотя мы и сами виноваты!

Сашик услышал, как под Родзаевским заскрипел ящик. Он уже научился различать обоих собеседников по тому, как они вздыхали, шаркали ногами, скрипели ящиками, меняя позы. Судя по всему, Родзаевский хотел о чём-то спросить Михаила Капитоновича, но тот продолжал:

– Рассказывали смешной случай, ещё в самом начале, когда наши встречали наступавших китайцев и не стреляли. Китайское командование даёт команду «Огонь!», а наши молчат. Так повторилось несколько раз. Китайцы подошли совсем близко, и наши расстреляли их кинжально и получили выговор, мол, много китайса убивай не надо, пугай надо! А в общем, давно известно, что наёмникам больше хотят не заплатить, чем заплатить, и используют для этого каждый удобный случай. Иногда не платили больше чем по полгода, и наши с горя пили! Горько пили, ну и не без беды, как водится. Всего не расскажешь, но пропивались так, что из-под них предавались целые бронепоезда! Полковник Манжетный застрелил майора Немчинова; наши казаки плётками стегали китайских союзных офицеров; в общем, что называется, полный набор. Однако самое обидное было – это когда Меркулов и его команда присваивали наше жалованье, а обмундирование мы вынуждены были покупать на его же фабриках, да ещё гнилое. Кстати, Меркулов всех нас вербовал вступить в вашу фашистскую партию, и, по-моему, он вас на эти деньги и содержал! Или содержит. Не так ли? Если я правильно понимаю, он этим сильно дискредитировал ваше движение! А?

Родзаевский некоторое время не отвечал, потом медленно и сухо произнёс:

– Поскольку вы сами сказали, что боролись не с коммунистами, то и вреда от его действий я большого не вижу!

– По принципу «морда в кувшин не пролезла, а может, и не очень-то хотелось», так? А сколько народу положили на отсутствии патронов, бестолковом командовании после того, когда они всё-таки съели Нечаева… Но если в действительности какая-то борьба с большевиками ещё возможна, эти люди очень бы пригодились…

– Это ещё неизвестно… – Голос Родзаевского был сухой и холодный.

– Вы правы, на самом деле в этой жизни наперёд ничего не известно, однако ваш меценат Милофу действовал вполне на пользу большевикам. Может быть, он это делал сознательно, и тогда я его понимаю! Вы удивлены? Напрасно! Это дело совести – кому служить. Мы, белые, – вне России, и если служить нам – это служить России. Но Россия осталась там, где и была, а если служить тем, кто победил в России, – это тоже служить России. На самом деле здесь – Китай, а Россия – там. И большая часть народа русского – там! Подавляющая часть! Это и есть Россия! Если по совести, то совсем не мало наших, которые эту китайскую чумизу не переносят на дух! Они готовы вернуться под «родные берёзы», извините за банальность, даже если эти берёзы окажутся могильными крестами. Им уже всё равно! Им там всё милее, чем здесь, и даже наши, с вашего позволения сказать, лица. Я не с ними, более того, я служу в китайской полиции, как вам известно! Но я их не осуждаю, хотя и не оправдываю. Каждый имеет право найти географию для своей могилы. Это право дал Господь в виде нашей с вами совести! Это трудно оспорить. Но лично я никогда не вернусь туда, где мои родители были стёрты с лица земли и не осталось ни одного родного холмика. Всё было затоптано обозом нашего отступления через Сибирь. И знаете ли, у меня есть один пример, когда человек занял свою позицию, и мне неизвестно, что его может с этой позиции свернуть…