Текст книги "Харбин. Книга 1. Путь"

«Волчонок!» – с улыбкой подумала она. «Вырос! Вымахал», – говорил про него Кузьма Ильич и почему-то ссылался на чеховскую «Степь»: «Экая вымахала орясина!» Это смешило её. А Сашик действительно вырос; с Рождества он вытянулся до шести футов и почти догнал отца; раздался в плечах, а грудная клетка осталась по-детски узкой. К весне ему срочно пришлось покупать новую обувь, старая как-то на глазах стала маленькой. Когда отец привёз его в Дайрен, они пошли покупать ему новый купальный костюм; майку с короткими рукавами и трусы, и как же на нём всё это висело: на плечах впору, а дальше – всё балахоном; и он это заметил и очень стеснялся, особенно на пляже.

В последние годы она несколько раз перечитывала любимый гончаровский «Обрыв», она с нетерпением наблюдала, как растёт её сын, и ждала, когда он дорастёт до описания одного из персонажей романа, который привёз в гости своих троих сыновей-подростков. Ей не надо было зажигать свет и тянуться за книжкой, она помнила наизусть, и Сашик точно подходил под описание: «Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых лапы и голова выросли, а тело ещё не сложилось, уши болтаются на лбу, и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными не по росту, безобразными лапами…» «Ну уж и безобразными…» Она снова улыбнулась. «…Не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадётся в зубы…»

Когда они с Сашиком остались в Дайрене и в первый же день после его приезда пошли на пляж – на дальний, на Фукашо, где был песок, виноградники, переодевальные кабинки, чистое море и много загоравших и купавшихся молодых людей, женщин и девушек, – она сначала ничего не заметила, а потом испугалась, но вовремя опомнилась и не подала виду: Сашик вышел в новом купальном костюме из кабинки, оглянулся кругом, замер и притих. Два следующих дня он вёл себя, как будто бы был нездоров. Анна наблюдала за ним: Сашик почти не купался, но это бы ладно, может быть, после пресной Сунгари морская вода была для него непривычной. Но он сидел в шезлонге и тихо, не поворачивая головы, озирался одними глазами, даже когда рядом с ними организовывался кружок, где молодые люди и девушки играли в волейбол. Его, видя его молодость и рост, звали, но он только отнекивался и мотал головой.

Анна вспомнила, как прошлым летом они все уезжали на левый берег Сунгари и его от волейбола было не оторвать. Тогда у него не было такого красивого купального костюма, но ему это было всё равно, он мог играть часами и вовсе без костюма, в одних трусах. А тут, на этом чудесном пляже, её мальчик притих. На третий день он и вовсе отказался идти, хотел остаться дома, и она еле уговорила его поехать на другой пляж, Рокотан, поближе к пансионату и менее людный, каменистый, с торчащими из воды скалами.

«Волчонок вырос!» – подумала она, повернулась на бок и подсунула ладонь под щёку. Последнее, что она вспомнила, – это чудесное описание из гончаровского «Обрыва», такое верное и точное: «…вместо голоса – громовой бас… на тоненьких ручках громадные, угловатые кулаки…» и почему-то подумала: «Кто хочет написать три слова, сначала почитал бы Гончарова!»

Услышав скрип двери, Кузьма Ильич проснулся, обнаружил на себе платок; лампа была погашена, и кругом было темно. Он прислушался: было тихо, только с окрестных сопок из тайги доносились какие-то звуки и звенели цикады. Он вспомнил, какую статью читал последней: «Эту, про шимпанзе, нет, про «мисс Вселенная»! Чепуха какая! Про убежавших детей! А где газеты? Их надо бы сохранить».

Глава 7

Александр Петрович вошёл в купе, положил на багажную полку почти пустой и оттого невесомый саквояж и сел к окну; от волнения у него в голове была только одна мысль. «Ах, Мишка, Мишка! – думал он. – Как же ты решился? С дочкой, внучками и Марией! И ничего не сообщил! А теперь – успею я или не успею?»

Он повесил пиджак и вынул из внутреннего кармана два сложенных пополам листка бумаги; один из них был телеграммой, которую он получил из Беженского комитета, подписанной председателем Колокольниковым с просьбой «по возможности, срочно связаться…». По получении её от рассыльного, ещё в Маоэршани, он тут же побежал на станцию и оттуда позвонил Колокольникову. Виктор Иванович сказал, что ближайшим поездом с нарочным послал ему записку от какого-то его знакомого «из Сахаляна, в смысле – «оттуда» и добавил: «Подробности, уважаемый Александр Петрович, не по телефону, а когда вы эту записку прочтёте, то сами примете решение – надо ли это вам!»

На станции он дождался следующего поезда из Харбина. Знакомый курьер спрыгнул на платформу прямо перед курзалом и передал записку. Прочитав её, Александр Петрович сразу всё решил, и сейчас вот уже десять минут, как он с Харбинского вокзала едет в Цицикар, а там ещё как минимум два дня ему придётся добираться на перекладных до Сахаляна.

В записке не стояло даты, а по опыту он знал, что китайские власти относительно перебежчиков «оттуда» принимают решение не позже чем за пять дней.

«Успею или не успею!» Александр Петрович положил телеграмму на столик и раскрыл другую бумажку, мятую и бывшую запиской; почерком сильной, грубой, не привыкшей к перу руки в ней было написано: «Уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох под самый кадык штыком своим упёрси продыху не даёт а батюшка не подох а только ещё живей стал жрать нечего помню твою доброту не дай с детишками пропасть».

Подпись стояла «мишка гуран».

Александр Петрович ещё и ещё раз перечитал записку.

«Успею или не успею?»