Текст книги "Харбин. Книга 1. Путь"

Глава 5

– Ты надолго уходишь? – спросила Анна, развешивая на плечиках вещи.

– Нет, на вокзал и обратно, только в железнодорожную контору за обратными билетами.

– Позвонишь соседям?

– По поводу Сашика? Конечно!

– Ты всё-таки думаешь, что он ездил в Харбин?

Александр Петрович подошёл к жене и, чтобы ей было удобно, положил на тумбочку и раскрыл второй чемодан.

– Давай подождём с этим вопросом? Зачем волноваться понапрасну?

Анна, не прекращая своего занятия, пожала плечами, и Александр Петрович вышел из комнаты.

В начале июня Дайрен, до Русско-японской войны – русский город Дальний и китайский порт Далянь, встречал всех, кто в него приезжал или просто выходил на улицу, цветущими акациями, круглыми клумбами на круглых площадях с расходящимися лучами улиц, русскими особняками и умытостью. Каждое утро город мыли водой – по улицам ездили машины и поливали мостовые и тротуары.

Адельберг сел в трамвай и поехал на вокзал. Трамвай забирался с нижних прибрежных улиц на верхние, и с каждым подъёмом всё лучше и лучше становился виден залив, овальная чаша воды, с двух сторон, как двумя руками, обнимаемая городом. У Александра Петровича было тревожное настроение – свежесть, морской воздух и тёплый солнечный день могли развеселить кого угодно, – но он смотрел на чистые, аккуратные улицы и дома, большие белые бутоны цветущей акации, тихую малолюдность, которая здесь всегда присутствовала даже в рабочие дни, вывески магазинов и торговых компаний, написанные японскими иероглифами и русскими буквами, и думал о том, что вчера, то есть в прошедший понедельник, что-то в Харбине действительно произошло. Примерно час назад они приехали в пансионат, он ждал хозяйку, чтобы забрать ключи, и успел заметить в руках у её мужа местную японскую газету, в которой передовая статья начиналась с трёх напечатанных жирным шрифтом иероглифов «Ха Эр Бин». Он заглянул в газету как бы невзначай, но тут же увидел направленный на него напряжённый взгляд читавшего. Он не стал при Анне спрашивать, о чём эта статья, но понял, что его опасения были ненапрасными, раз название Харбина напечатано так броско, и как жалко, что рядом с пансионатом, который находится в пляжной зоне, ему не попалось ни одного газетного киоска.

У него было примерно час, Анна будет не торопясь разбираться с вещами, потом примет ванну, потом займётся чем-нибудь ещё и самое большое, на что она будет способна, – пойдёт по ближайшим магазинам. Значит, у него есть время, за которое он должен успеть выяснить, верны ли его опасения, повстречаться с Антошкой и дозвониться в Харбин. Первое и последнее дела не представлялись ему слишком сложными: надо только купить газету и зайти на вокзал; по второму вопросу он несколько встревожился, потому что, когда они проезжали мимо знакомого ему магазина с вывеской на японском и русском языках «АнтикварЪ», он обратил внимание, что жалюзи в магазине были опущены. Это могло означать только то, что в назначенное время ни Антошки, ни его брата Толстого Чжана может не быть. Тогда ему придётся искать для Анны предлоги для того, чтобы каждый день приезжать сюда, и каждый день возить с собой портфель с несколькими килограммами золота. Это было неудобно. Ещё в Харбине, выбирая пансионат, он намеренно отказался поселиться у русских и заказал японский, чтобы Анна могла принимать лечебный моцион: ежедневный массаж, японскую баню фуро и разнообразные косметические и укрепляющие процедуры; и только в эти десятки минут он мог отлучиться из дому, потому что Анна упросила его не заниматься делами и даже не заходить в местное Русское общество, потому что там для него, сотрудника Беженского комитета, наверняка нашлись бы какие-нибудь поручения, тем более что его председателем был хорошо известный генерал Нечаев. Александр Петрович уговорил Анну только на один визит к Нечаеву, и он должен был произойти не раньше чем в середине их пребывания в Дайрене.

Трамвай сделал остановку рядом с книжным магазином; Александр Петрович вышел, купил местную Mancu Nippo, развернул её и сразу увидел маленькую заметку на первой полосе, которая начиналась с напечатанного заглавными буквами: «HARBIN. 27 may 1929». Он нашёл в кармане мелочь и, когда подавал её продавцу, пожилому японцу, увидел, как тот посмотрел на него и с сожалением покачал головой. Пока Александр Петрович ждал следующего трамвая, он успел прочитать это совсем крошечное информационное сообщение со ссылкой на Associated Press, в котором говорилось, что 27 мая, в понедельник, то есть вчера, китайская полиция города Харбина сделала обыск в советском генеральном консульстве и арестовала консулов Мельникова и Кузнецова и ещё около восьмидесяти находившихся там советских граждан.

Почти два года назад, когда советские политические и военные советники появились в Китае и «помогали» то Сунь Ятсену, то Чан Кайши, то китайским коммунистам, в Пекине, Гуанчжоу и в Шанхае происходили такие же инциденты, и несколько советских дипломатов даже были жестоко и публично убиты, и в этих убийствах принимали участие русские эмигранты. И вот сейчас что-то подобное, видимо, произошло в Харбине. Это не взволновало бы так Александра Петровича, если бы не его опасение, что на месте событий мог оказаться Сашик. Он знал Гогу Заболотного, знал, что тот живёт недалеко от гимназии, гимназия расположена всего в полуквартале от генерального консульства; знал, что и у Гоги, и у Сашика в гимназии были дела. Но на самом деле это было не так страшно: в конце концов, Сашик не мог оказаться внутри консульства, ему там было нечего делать; и полицейские, даже если бы и задержали его где-нибудь рядом на улице, быстро разобрались бы, чей он сын, и отпустили, на этом всё бы и кончилось, если быть уверенным, что об этом не узнает Анна: она никогда ещё не расставалась с сыном, и летние лагеря тут не в счёт.

Весь месяц перед отъездом, когда они планировали эту поездку и готовились к ней, Анна упрашивала его взять Сашика с собой, в Дайрен. Александр Петрович не мог себе этого позволить, потому что знал, что Сашик будет с ним неотлучен: ему нужно будет показывать и Дайрен и Порт-Артур, город печальной славы российских военных, – этой идеей Сашик всегда горел; и тогда Александру Петровичу было бы очень затруднительно встретиться с Антошкой, а это, в свою очередь, могло создать совсем ненужные денежные затруднения, потому что благодарности, которую Александр Петрович получал за секретное содержание Антошкиного золота, с лихвой хватало на безбедное содержание семьи. Об этом источнике дохода не знал никто, в том числе и Анна. Она не знала об Антошке ничего, а Кузьма Ильич после переправы из Благовещенска уже давно должен был о нём забыть. За эту тайну, наверное единственную в их жизни, Александр Петрович чувствовал себя перед женой очень неловко.

Трамвай сделал остановку на привокзальной площади, Александр Петрович сбежал с подножки и с облегчением увидел, что маркизы магазина «АнтикварЪ» опущены, а жалюзи на витрине подняты. Он зашёл в магазин; Толстый Чжан, как обычно, стоял у прилавка и беседовал с молодой японской парой, которая, судя по разговору, собиралась сыграть свадьбу, и жених выбирал невесте подарок.

– Посмотрите вот этот веер, – говорил Чжан на сносном японском языке, он открыл футляр, достал веер, раскрыл его и показал пальцем: – Видите, это печать мастера, веер был сделан в конце эры Эдо, больше ста лет назад. Вот! – Толстяк держал в руке развёрнутый глянцевый, составленный из чёрных тонких инкрустированных перламутром пластин веер.

Александру Петровичу стало ужасно любопытно поглядеть на эту печать и подержать в руках наверняка фальшивый веер, но он пришёл сюда не за этим; и вдруг услышал обращенное к нему:

– Госпадина, пускай мала-мала сиди! Госпадина, мала-мала жди! Госпадина – цяй?

Адельберг незаметно ухмыльнулся и сел в кресло перед низеньким лакированным столиком. Тут же распахнулась дверь, из неё выпорхнула милая молодая китаянка, одетая в бордовое с белыми драконами платье ципао, в руках она несла поднос с чайником и чашкой, пепельницей и курительным прибором.

– Госпадина, мала-мала отдыхай! – снова улыбнулся ему всем своим широким лицом Толстяк Чжан.

Китаянка, его младшая дочка, поставила поднос на столик, при этом она низко присела, разрез её длинного платья разошёлся по всему бедру и оголил нежную кожу на ноге. Это было очень привлекательно и нескромно, Александр Петрович поблагодарил за чай и закрылся газетой.

«Хм! – хмыкнул он про себя. – Платье такое скромное, стоечка под самое горлышко и застёгнуто на все двадцать две пуговички, а разрез!» Когда русские дамы впервые в жизни видели платья ципао, всегда очень красивые, с ярким рисунком, из блестящего шёлка и длинным, от бедра и до самого низу, разрезом, они бывали шокированы, особенно когда китаянки надевали шёлковые чулки, которые были короче, чем разрез. Европейские мужчины тоже реагировали на них довольно живо.

Когда китаянка поставила поднос и удалилась, Александр Петрович отложил газету, снял с чашки крышку, давая чаю «подышать», и открыл курительный прибор. Он глянул на толстяка, тот коротко ему кивнул и снова занялся японской парой; Александр Петрович набил папиросу и закурил.

Хозяин лавки предложил японцам ещё несколько предметов, Александр Петрович увидел, как японка кивнула, на что-то соглашаясь, и её спутник вытащил портмоне. Через несколько минут Толстый Чжан уже раскланивался с покупателями, и в воздухе повисло ласковое прощание: «Саёонара! Саёонара!»; он проводил японцев до дверей, и в зал выглянул Антошка:

– Моя ждал!

– Моя пришёл, – в тон Александр Петрович.

Толстяк закрыл магазин, снова широчайше улыбнулся Адельбергу и встал за прилавок.

Антошка вышел из-за прилавка и присоединился к Александру Петровичу. Адельберг поставил на стол портфель, и по установившемуся правилу разговор сразу пошёл на китайском языке.

– Ты ел? – поздоровался Антошка.

– Ел! Спасибо! – ответил Адельберг. – Я принёс столько, сколько ты просил.

Антошка согласно кивнул и позвал Толстого Чжана, тот забрал портфель и отнёс его в контору.

– Сколько будешь в Даляне? – Антошка употребил китайское название города.

– Неделю, потом вернусь в Харбин.

– Слышал, что там вчера произошло?

Адельберг взял со стола газету и показал Антошке заметку:

– Можешь рассказать подробнее?

– Могу! – ответил Антошка и тоже открыл курительный прибор.

Пока он набивал папиросу, Александр Петрович рассматривал его безукоризненно сшитый костюм сливочного цвета в тёмную полоску, бежевые английские туфли для гольфа, коричневый галстук с крупной заколкой с «тигровым глазом» и корявые, крупные, сильные руки человека, который с детства занимался тяжёлым физическим трудом. Однако этими руками Антошка ловко справлялся с набивочной машинкой, его движения были точными и элегантными. Адельберг улыбнулся и перевёл взгляд на Антошкино лицо. Антошка набил папиросу, прикурил, откинулся на спинку низкого кресла, на секунду задумался и произнёс:

– На самом деле ничего интересного. – Он глубоко затянулся и на выдохе сказал: – Всем нужно подтверждение помощи Советского Союза генералу Фэн Юйсяну, сейчас самому главному противнику Чан Кайши.

– А если не найдут подтверждение? Дипломатический скандал?

– Не просто скандал, а, скорее всего, повод к большому скандалу, поэтому обязательно что-нибудь найдут или подкинут…

– Понятно!

– То, что Советский Союз с 1924 года владеет КВЖД, уже не устраивает никого в мире.

– Поэтому нет смысла интересоваться, кому это было надо!

– Именно так! – ответил Антошка и поправил свою набриолиненную прическу, почти не дотронувшись до волос. – Есть новость намного хуже этой!

Александр Петрович нисколько не удивился услышанному, поскольку ещё в начале встречи понял, что Антошку что-то заботит, поэтому промолчал и приготовился слушать дальше.

– Из Циндао в Харбин приехал один японец, офицер, которого я закопал в землю ещё в 1921 году.

– Хм… как интересно, это каким образом? – удивился Александр Петрович.

Антошка исподлобья посмотрел на него и стал гасить только что прикуренную папиросу.

– Он убил моего старшего брата, – сказал он и кивнул в сторону Толстого Чжана. – Нашего старшего брата.

Александр Петрович услышал, как за прилавком тягостно вздохнул Толстый Чжан.

– За что? – спросил он; Антошка надолго замолчал, потом переглянулся с Чжаном и произнёс:

– Наш старший брат помогал красным партизанам, это было недалеко от Владивостока.

– А ты там чем занимался? – Александр Петрович не хотел его перебивать, но получилось само собой.

– Я? – Он показал указательным пальцем на свой нос. – Я делом занимался! Мы носили красным спирт, а они давали нам женьшень; они сидели в тайге и потихоньку копали. Мало-мало торговля, – добавил он по-русски.

– Контрабанда! – уточнил Адельберг.

– Тогда не могло быть «контрабанда», потому что с той стороны не было никакого государства…

Адельберг ухмыльнулся, но ничего не сказал.

– Японский противопартизанский отряд…

– Карательный! – не удержался Адельберг.

– Его, рус капитана – умный людзи! – хмыкнул из-за прилавка Толстый Чжан; Антошка медленно повернулся в его сторону, и тот замолчал.

– Японский отряд расстрелял красную партизанскую разведку, но двоих только ранил; среди них был мой, – он сделал паузу и обернулся к Чжану, – наш брат! Они всех пятерых или шестерых положили на телегу и отвезли в лес; убитых бросили, а раненых стали пытать; один был русский, но они начали с брата…

Адельберг услышал про пытки и покачал головой: о том, как пытали японцы, ходили страшные слухи.

– Они привязали брата к доске, а на живот положили казан, в котором была голодная крыса… Это старая китайская казнь, которая применялась при старых китайских императорах, но они её хорошо усвоили.

«При дворце – понятно, а где же они в лесу раздобыли голодную крысу? – невольно подумал Александр Петрович. – С собой, что ли, принесли?»

– Крыса съела его внутренности… Мы наблюдали с ближней сопки, но я не видел нашего брата, а когда большая часть японского отряда ушла, мы пришли на это место…

Антошка рассказывал с паузами, Адельберг видел, что рассказ даётся ему с трудом, и решил не перебивать.

– Там остались два солдата и один поручик, он руководил пыткой, мы его зарезали и закопали, а он выжил и сейчас приехал в Харбин. – Антошка несколько минут молчал и мял пальцами следующую набитую папиросу. – Зачем приехал – неизвестно, но его часто видят с начальником харбинской полиции, одним японским опиумным коммерсантом по имени Номура и вашим генералом Косьминым…

«Вождём русской фашистской партии!» – подумал Адельберг и спросил:

– Ты не знаешь, зачем он приехал?

– Не знаю, но можно догадаться!

– Зачем?

– «Зачем»? Я думаю, вам, русским, это тоже может быть интересно, – задумчиво качая головой, произнёс Антошка. – Японцы давно мечтают захватить всю железную дорогу: от станции Маньчжоули и до города Чанчуня, тогда она по всей длине станет японской. А помнишь, в Благовещенске, когда я тебя переправлял, я сказал, что мне нельзя ходить в Китай, помнишь?

– Помню, – соврал Адельберг, напряг память и действительно вспомнил, что такой разговор был.

– Я тогда не ходил в Китай, потому что боялся, что увижу японца, или японскую женщину, или ребёнка, не важно кого, и буду их убивать! Поэтому боялся! Вспомнил?

– Вспомнил! А сейчас перестал бояться?

– Нет, сейчас стал бояться ещё больше!

– Почему?

– Мне сейчас никого нельзя убивать и нельзя, чтобы меня убили… И пока он здесь, я не могу появляться в Харбине!

– А есть кому сообщить, уехал он или приехал, и как его зовут? – спросил Адельберг, а сам подумал: «На кого же он всё-таки работает? На Чан Кайши, на Фэн Юйсяна, на коммунистов? Чёрт его разберёт, но мне-то не всё ли равно?»

– Его зовут капитан Асакуса Сюн!

– Запомню, но не знаю, чем я могу помочь!

– Пока ничего не нужно, просто запомни! Не думал, что он останется живой…

– Тогда японса была мёртвый, а сяса зивой и богатый, белый рис кушай! – глядя в одну точку на стекле прилавка, вдруг промолвил Толстый Чжан.

Антошка услышал брата, удивлённо на него посмотрел, перевёл взгляд на Адельберга и сказал:

– Моя не понимай, почему толстый люди – фсегда голоный?

Глава 6

Кузьма Ильич тихо, чтобы не скрипнула, закрыл дверь в комнаты, сел в кресло Александра Петровича и зажёг на столе лампу. Через минуту к ней слетелись июльские легкокрылые белые и жёлтые мотыльки и стали виться вокруг. Старик наблюдал, как горячий воздух из тонкого стеклянного сопла лампы подхватывал их и возносил под потолок открытой веранды; мотыльки, поднявшись до самого верху, разлетались в стороны, кувыркаясь, падали вниз и снова летели к горячей струе воздуха. Некоторые подлетали слишком близко, их крылышки обгорали, и они падали и бились на белой скатерти, оставляя под собой пыльные пятнышки. Кузьма Ильич с жалостью смотрел на них и понимал, что ничего не может сделать: сидеть в комнатах было душно, на веранде без света уже темно, не почитаешь, оставалось только отгонять их, но это было глупо и смешно. Он вздохнул и взял со стола стопку газет. Их перед отъездом бросил Александр Петрович, он их и привёз из города по просьбе Кузьмы Ильича; сам же по срочному делу, несмотря на выходной день, уехал в Харбин, потому что из Беженского комитета пришла телеграмма о том, что из Благовещенска в Сахалян перебежало несколько крестьянских семей. Прочитав телеграмму, Александр Петрович сильно взволновался и сказал, что ему надо срочно ехать в Сахалян. Анна Ксаверьевна расстроилась, но час назад проводила его на вокзал, вернулась и ушла в дом.

«Что там за новости такие?» – думал старик. Единственное, что немного утешило его и Анну Ксаверьевну, – это то, что на обратном пути из Сахаляна Александр Петрович мог заехать в Барим и навестить в лагере Сашика.

Рука Кузьмы Ильича потянулась к газетам, но почему-то остановилась. Он посмотрел на стопку – верхней лежала харбинская «Русское слово»; он её не очень жаловал из-за ёрнического, издевательского тона статей; у него давно уже определилось предпочтение к газете «Заря» – все публикации в ней были взвешенными, нейтральными и никому не навязывали своего мнения. Однако верхней в стопке лежала «Русское слово», и Кузьма Ильич знал, что «Зари» здесь нет.

Он всё же дотянулся.

«Русское слово» была старая, аж за 29 мая, и сложена наверх статьёй «Подробности обыска в советском консульстве», однако он, как все русские в Маньчжурии, уже знал об этом событии во всех подробностях и даже больше. Все маоэршаньские дачники, которые приехали сюда в первых числах июня, то есть почти месяц назад, успели рассказать, чаще всего вторя газетным статьям или комментируя их, о том, как это было. Рассказывали, что 27 мая, в понедельник, полиция окружила большой особняк консульства, выбила окна и двери и ворвалась. Сначала говорили только, что во всех комнатах советские коминтерновские агенты жгли секретные документы и чуть ли не устроили большой пожар, а несколько десятков человек засели в подвале, вроде как они проводили там секретное коммунистическое совещание. Потом в газетах появились фотографические снимки, сделанные с обнаруженных при обыске документов, но тут же японские газеты сообщили, что все эти документы «сфабрикованы белогвардейцами, служившими в китайской полиции», да к тому же сфабрикованы плохо. Потом к Слободчиковым на дачу приехал харбинский присяжный поверенный Григорий Наумович Минский, который рассказал, что китайский суд не представил защите ни одного подлинного документа и не разрешил осмотреть здание консульства. Его и ещё то ли троих, то ли пятерых харбинских присяжных советская администрация КВЖД наняла защищать тридцать девять арестованных в консульстве советских граждан. По его словам выходило, что нет сомнений, что это агенты, но, с другой стороны, не было и доказательств.

Потом суматоха и ажиотаж стали стихать, и появилось опасение, что Советы этого так не оставят, и вот Кузьма Ильич вытащил из вороха газет привезённую Александром Петровичем вырезку из почти свежей берлинской эмигрантской газеты «Руль» со статьей «Вторжение в Монголию». Слухи о подготовке красных к войне распространились быстро и захватили все умы. Эти слухи дошли и до Анны Ксаверьевны, и она забеспокоилась за сына – его летний лагерь находился на станции Барим, на половине пути от Харбина к советской границе. Однако слухи слухами, но пока снова, как и в случае с найденными якобы в консульстве документами, ничего не было подтверждено.

В последнее время Кузьму Ильича больше волновали сведения о том, что в России начинается голод. Он снова стал разбирать газеты и вырезки, отложил в сторону всё, что было об обыске в консульстве, это всё уже устарело; он искал одну заметку, про которую упомянул Александр Петрович. Вместо этого под руку попалась какая-то «мисс Вселенная» «Что это ещё за диво!» Кузьма Ильич поправил очки и стал читать: «На мировом конкурсе красоты первый приз получила австрийская представительница Лизль Гольдарбейтер, провозглашённая королевой красоты всего мира. Отныне она будет носить титул «мисс Вселенная». Из семи членов жюри… – писалось дальше, – за австрийскую представительницу было отдано шесть голосов. Лизль Гольдарбейтер получает приз в 2000 долларов, второй приз в 1000 долларов достался американке Ирэн Альберт». Он отложил газету и взял другую – там сразу попалось на глаза броское заглавие: «Бегство шимпанзе». «Ну-ка, ну-ка! Что это за событие мирового масштаба?» – удивился он и прочитал: «В воскресенье в зоологическом саду происходила сенсационная охота на двух шимпанзе, сбежавших из своей клетки. Обезьяны организовали своё бегство весьма искусно. Они долго раскачивались на качелях и затем со всей силы ударились о дверцу клетки, проломили её и сбежали. После часовой охоты сторожам удалось поймать беглецов, отчаянно защищавшихся, связать их и водворить на место жительства».

– Действительно – мирового масштаба! Событие! – прошептал он и перевернул страницу. – Вот! – Он увидел: «В последние дни цена муки в Москве доходит до полутора рублей за фунт. Почти исчезло с рынков мясо». Это была берлинская русская газета «Руль» за 22 июня 1929 года с коротенькой заметкой под заголовком «Цены на муку».

Кузьма Ильич откинулся на спинку кресла. Уже даже не слухи, а известия ходили по всем заграницам о том, что в России беда с продовольствием. Кузьма Ильич устало собрал рассыпающийся ворох вырезок и газет и оставил из них одну – «Руль» за 9 июня с большой статьёй о бегстве детей из голодного советского Благовещенска. Александр Петрович рассказывал об этом случае ещё в апреле, когда дети – подростки пятнадцати – семнадцати лет сами перебрались через начавший таять Амур, каким-то чудом не были застрелены советскими пограничниками и после некоторых дорожных мытарств и приключений оказались в сытом и благополучном Харбине. Беженский комитет принимал в их судьбе посильное участие, и надо же, думал Кузьма Ильич, в далёком Берлине русская газета через два месяца написала об этом статью. Он пробежал её глазами: всё точно, практически слово в слово, как описал события Александр Петрович. Он открыл её и прочитал несколько последних абзацев, и у него защемило сердце. Он вспомнил, как сам нищенствовал на городском благовещенском базаре, но тогда ещё не окончилась Гражданская война, а сейчас… и он склонился над текстом: «О жизни в Благовещенске дети рассказывают следующее: всё внимание населения обращено на заботу «не пропасть с голоду…» «Господи! Прости и избави!» – подумал он. «…Жизнь проходила стороной, да и нет жизни, нет частных интересов под тяжёлой рукой советской власти. Хлеба в продаже нет. По книжкам «трудового элемента» выдают три четверти фунта в день, а остальные жители сидят без хлеба. Рыбы также нет. Редко-редко появится бочка соленой кеты, которую тотчас же расхватят, а потом опять нет ничего. В то же время в устье Амура имеется несколько государственных рыбалок, но всё огромное количество рыбы тут же продаётся за границу…»

«Даже рыбы нет! На Амуре! Невозможно поверить».

«…Частной торговли нет. Три единственных частных магазина торгуют такими товарами, от которых отказалось советское правительство ввиду полной невыгодности, а именно магазины Гриднева и Шульдякова продают краски, а магазин Савелова – игрушки. К частной продаже допущены следующие товары: горчица, перец, соль и… стаканы».

– Стаканы, – тихо прошептал он. – В Благовещенске нет рыбы! Вот это – событие мирового масштаба!

Кузьма Ильич прикрутил свет в лампе, чтобы фитиль не коптил, и услышал, или ему показалось, что по дороге рядом с дачей кто-то идёт; он прислушался – действительно, слышались шаги двух или трёх человек, и, несмотря на ночную темноту, их шаги были уверенные, скорее всего, они подсвечивали дорогу ручными фонариками. Шаги поравнялись с домом, и Кузьма Ильич услышал голоса: ему показалось, что он их узнал, скорее всего, это были голоса троих братьев Слободчиковых: Николая, Льва и Володи – Сашиного друга. Старик отложил газету и подумал о том, как им повезло – их три брата, а есть ещё четвёртый, маленький. Он услышал, как братья громко рассмеялись.

«Счастливые ребята, их так много, аж целых четверо! Не то что наш Сашик!» Володя Слободчиков очень нравился Кузьме Ильичу. Его старших братьев он почти не знал, они уже учились в институтах и на даче появлялись не так часто. Володя был спокойный, вежливый, с очень глубокими интересами, и наверняка сейчас братья возвращались из тайги, где помогали Володе отыскивать каких-нибудь ночных жуков, или мотыльков, или бабочек. И очень не нравился Гога Заболотный. Он его часто видел; Гога прибегал к Сашику домой, они решали какие-то важные «костровые» дела, и старик всегда изумлялся непоседливости Гоги, тот ему казался очень ветреным и несерьёзным мальчиком. Анна Ксаверьевна не разделяла его мнения.

«Не разделяла! – хмыкнул Кузьма Ильич. – Знала бы она, чем они в ту ночь занимались с Гогой!» Тогда он сразу понял, что замыслил его «внучек», только не успел перехватить его; он думал, что Сашик постарается уехать ближе к вечеру – тогда он успел бы его «занять каким-нибудь делом». Благо Сашик не скрывал, к кому он стремился на эту встречу. Старика настораживало, что Гога с Сашиком всегда шептался, всегда у него были какие-то секреты, и Сашик рядом с ним становился такой же.

Сашик был домашним мальчиком, и Кузьме Ильичу не составило труда в конце концов допытаться, где и с кем он был в ту ночь. Он вспомнил поручика Сорокина, о котором его так осторожно расспрашивал Сашик, – а был это как раз тот самый Михаил Капитонович Сорокин, с которым Александр Петрович Адельберг сопровождал эшелон с толикой колчаковского золота и который, как думал Кузьма Ильич, бросил Адельберга «на растерзание чехам».

«Хорошая компания! Гога! Нечего сказать!» – подумал он, но тогда, месяц назад, он сдержал своё обещание и ничего не рассказал ни Анне Ксаверьевне, ни Александру Петровичу.

Старик встал из кресла, вытащил из кармана маленькую иконку святителя Николая, приспособил её на столе и стал молиться.

– Святый Николай, всеблагий Отче, пастырь и учитель всех, верою притекающих к твоему заступлению и тёплою молитвою тебе призывающих!.. – шептал он и крестился; в его комнате висела большая икона святителя Николая, он брал её всегда, когда переезжал из дома на дачу и с дачи домой, – подарок отца Акинфия. Несколько лет назад он принёс в монастырь свои рукописные иконки и показал их монаху. Отец Акинфий посмотрел на них, похвалил Кузьму Ильича за усердие и молитвенный подвиг, особенно когда узнал, что они написаны на нищенскую милостыню в безбожном «красном» Благовещенске, и даже согласился освятить их, однако заметил, что Кузьме Ильичу до «заправского богомаза далеко», и повёл к себе в келью. Там на подставке рядом с Библией и горящей свечой стояла очищенная и скреплённая клиньями двухдревка. «Намешай мне левкасу», – сказал он и поставил перед Кузьмой Ильичом несколько глиняных плошек с сухим мелом и тягучим клеем. После того как грунт был готов, они отстояли молебен, настоятель освятил «доску», и через две недели отец Акинфий снова пригласил старика в келью. Когда Кузьма Ильич вошёл, то ахнул – на подставке между раскрытой Библией и горящей свечой стояла икона святителя Николая и блестела свежими высыхающими красками.

– День-два ей сохнуть, приходи и покроешь лаком; я рассказал владыке о твоём труде, он тебя благословит. Обещал!

Сейчас Кузьма Ильич смотрел на старую иконку своего письма и видел большую икону святителя Николая, которая висит в его комнате.

– …Скоро подщися и избави Христово стадо от волков, губящих их; и всяку страну христианскую огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани, от глада, потопа, огня, меча и напрасныя смерти; и якоже помиловал еси триех мужей в темнице сидчящих и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и мене, и раба Божьего Александра, и ещё раба Божьего Александра, и рабу Божью Анну, умом, словом и делом во тьме грехов суща, избави всех от гнева Божия и вечныя казни, яко да твоим ходатайством и помощию, Своим же милосердием и благодатью Христос Бог тихое и безгрешное житие даст пожити веце сем и избавит шуияго стояния, сподобит же деснаго со всеми святыми! Аминь!

Когда Анна Ксаверьевна в накинутом на плечи платке вышла на веранду, Кузьма Ильич, склонив подбородок на грудь, спал с очками на носу; она сняла платок и набросила ему на грудь, задула лампу и собрала со стола газеты. «Печку растапливать, а то обещали похолодание», – подумала она.

Она зашла в кухню, засунула газеты в печку и оглянулась на веранду: «Разбудить старика, не дай бог простудится, – шагнула назад и подумала: – Сейчас разбужу, потом всю ночь не будет спать. Пусть его! Замёрзнет, сам проснётся. Так будет спокойней!»

Анна вернулась в спальню, не зажигая света, разобрала постель и легла под одеяло. У неё испортилось настроение, когда Александр Петрович сказал, что в связи с неожиданно возникшими делами вынужден вернуться в Харбин; у них, пока она жила в Маоэршани, было не так много времени, чтобы быть вместе. Ей вспомнился совсем недавний, несколько недель назад, светлый период, протяжённостью всего лишь в одну неделю, когда они вдвоём отдыхали в Дайрене. Александр был бесконечно ласков, заботлив, но он и всегда был таким, а главное, что он был с нею. В самом начале, когда они туда только приехали, её взволновало известие о событиях в Харбине, но Александр Петрович сумел её успокоить и потом привёз к ней Сашика; и все её волнения кончились. Она вспомнила, что Сашик в первый день по приезде как-то странно дичился, как волчонок, но она не стала расспрашивать его: ездил он в Харбин или не ездил; она уже знала, что ездил, Александр Петрович всё выяснил. Но тогда это было уже прошедшее время.