Текст книги "Перевод с подстрочника"

Все столы уже были заняты, гостей было человек триста, а может, и больше. Мужчины и женщины сидели отдельно, мужчины справа, женщины слева от невысокого помоста, предназначенного для новобрачных. Когда подошли Олег с Рустемом, их как раз обводили вокруг костра. Невеста в белом, с сильно набелённым и застывшим, как у куклы, лицом, время от времени кланялась, не глядя по сторонам, жених, в костюме с галстуком, переминался рядом, кажется, не больше Печигина понимая смысл ритуала. Олег достал фотоаппарат и сделал несколько снимков, потом спросил Рустема, почему у невесты такой замороженный вид.

– Так полагается, – объяснил Рустем. – Все должны видеть, что она стесняется.

Сохраняя то же сходство с механической куклой, невеста с женихом и двумя свидетелями села за столик на помосте – есть и пить на глазах у всех, чтобы новая родня могла оценить её манеры и скромность. Печигин стал подыскивать себе место, но на мужской половине всё было занято. Он напрасно шарил взглядом по плотным рядам деловито приступивших к угощению коштыров, пока не заметил поднятую руку Мансура, сохранившего свободными пару мест для него и Рустема. Садиться к Мансуру совсем не хотелось, наоборот, Печигин рассчитывал затеряться в толпе гостей, чтобы больше с ним не встречаться, но выхода не было. За одним столом с развалившимся на стуле Мансуром расположились все Рустемовы друзья, с разной степенью приближения копируя его презрительно оценивающий взгляд на окружающее. Едва Олег сел и опрокинул первую до краёв налитую пиалушку водки, Мансур поведал ему, что зря невеста из себя целку строит – свадьба-то «пионерская», иначе говоря, «по залёту». От выпитого он весь вспотел, расстегнул на груди рубаху и с каждой пиалой водки наливался густой, тяжёлой неприязнью ко всему вокруг. Масляные глаза его делались чернее, а блестящие от жирного плова губы кривила нехорошая усмешка. Может быть, подумал Печигин, он и меня к себе приблизил из-за того, что я не отсюда? Предположение выглядело правдоподобным, потому что Мансур то и дело предлагал Олегу выпить «за ваших»:

– Я всех ваших знаю! И Пугачеву вашу знаю, и эту, как её…

Он стал напевать, раскачиваясь и напрягая шею, какую-то песню, но Олег не смог её узнать.

– Да знаешь ты её, забыл просто… Ну, неважно. Я Киркорова вашего люблю! Красивый парень – Киркоров! А ты кого любишь?

Печигин пожал плечами.

– Не, ну как это?! Кого-то любить нужно обязательно!

Трудно было понять, говорит он всерьёз или шутит. В каждой фразе Мансура чувствовалась скрытая подначка, и в то же время ему как будто и в самом деле было интересно, что нравится Олегу. Печигин попытался перевести разговор на времена войны, чтобы подробней узнать, что случилось с жившими на другом берегу реки, но Мансур только махнул рукой.

– Забудь! Никто тебе здесь про это не расскажет. Война кончилась, все замирились, мертвяки в земле лежат и есть не просят, всё – как у вас говорят? – шито-крыто. Я бы тебе рассказал, но меня тут не было – три года за оппозицию воевал. – Он положил руку Олегу на плечи и доверительно сообщил: – Мы должны были победить! Да… – покрутил перед собой правой рукой, изображая скрытые махинации, и с отвращением произнес: – Политика!

Печигин закивал с пониманием, мол, политика такая дрянь, что о ней и говорить не стоит. Он уже не чувствовал себя настолько чужим среди коштыров, как прежде. Была ли причиной тому его связь с Зарой, или привычка, или выпитая водка, но окружающие больше не казались ему людьми иной природы. Они, конечно, заметно отличались от него, но каждый был другим по-своему, и оттого, что он теперь это видел, рассыпалась их общая коштырская инаковость. Олег же по-прежнему был для них чужаком, непонятно, как и зачем среди них очутившимся, и то, что Мансур вроде бы взял его под покровительство, только увеличивало в их глазах странность его присутствия. Печигин время от времени ловил на себе недоверчивые взгляды. Особенно пристально и безо всякого стеснения изучал его сидевший напротив единственный пожилой мужчина за столом в надвинутой до бровей тюбетейке, из-под которой Олега сверлили маленькие подозрительные глаза. Только ширина стола, казалось, мешала ему дотянуться до Печигина и ковырнуть его пальцем, чтобы выяснить, что у него внутри. Пытаясь что-то противопоставить этому разглядыванию, Олег достал фотоаппарат, навёл на соседа напротив, нажал на кнопку. Тот удовлетворённо заулыбался, точно с фотоаппаратом Олег сразу сделался ему понятен. Тут же захотел сфотографироваться Мансур, за ним и остальные. Перед объективом коштыры принимали лихие позы, поднимали бутылки водки, иные улыбались во всю ширину своих просторных лиц, другие, наоборот, хмурили брови, чтобы выглядеть серьёзно, подходя к съёмке ответственно. Многие хотели быть запечатлёнными с друзьями, снимались вдвоём или втроём в обнимку и бежали потом, расталкивая друг друга, смотреть на экране камеры получившийся результат. Из подозрительного чужака Печигин сразу превратился в самого нужного человека. Его окликали со всех сторон, и повсюду он видел коштыров, застывших в позах, в которых они рассчитывали войти в вечность. Или, по крайней мере, проникнуть за пределы Коштырбастана и предстать перед неизвестными людьми, которые будут смотреть снимки Печигина в Москве. Никто ни разу не спросил Олега, как получить свой снимок, и он сделал вывод, что это коштыров совсем не волнует, им лишь важно, что благодаря ему их увидят те, кто и не подозревал об их существовании.

Мансур пожелал сняться вместе с ним, и Олег отдал камеру одному из его компании, объяснив, как наводить и куда нажимать. Парень уверенно кивал головой, и только под конец объяснения Олег заподозрил, что тот ничего не понимает по-русски. Сфотографировав Печигина в обнимку с Мансуром (камера стояла в автоматическом режиме, и большого ума для этого не требовалось), он захотел сняться с ними третьим и передал фотоаппарат сидевшему рядом. Не успел Олег оглянуться, как камера пошла гулять по рукам. А в его пиалу между тем снова и снова подливали водку. Он попытался прикрыть её рукой и сразу услышал с разных сторон:

– Да что ты как нерусский!

– Разве русские так пьют?!

– Брат! За Россию! А ну давай ещё по одной!

Печигин понял, что его спаивают, но это его не встревожило. Может быть, говорил он себе, у них и нет никакого злого умысла, просто здесь принято, чтобы гость непременно напивался в стельку. Очевидно, порог, до которого его сознание способно было проявлять осторожность, уже остался позади, и теперь Печигину хотелось, отбросив все опасения, быть как можно более открытым – в смутной надежде, что его открытость не позволит коштырам плохо с ним обойтись. Он пил за своим столом и за соседними, расплёскивая водку, чокался с коштырами, которые обнимали его с бессмысленными возгласами: «Москва! Брат! Россия! Молодец!», похлопывая по плечу и не забывая доливать его пиалу. Если Олегу казалось, что собеседник владеет русским, он несколько раз пытался разузнать о сожженном кишлаке на другом берегу реки, но, едва до коштыра доходило, о чем его спрашивают, его знание русского вмиг пропадало. Он качал головой, разводил руками, непроницаемо улыбался: «Не понимаю… извини…» В конце концов Олег смирился, что больше, чем рассказала Наська, ему о случившемся не узнать, сдался и позволил коштырскому веселью захлестнуть себя с головой.

Вокруг уже отплясывали вовсю. На женских столах спиртного не было, и танцевали женщины отдельно от мужчин, в своём кругу, витиевато и плавно, зато мужики, разогретые водкой, наяривали, не щадя каблуков. Пронзительные коштырские мелодии выкручивали их тела, выжимая из них пот и страсть. Когда стемнело, на помосте за спинами молодожёнов зажигалась «светомузыка» – большой, украшенный орнаментом фанерный щит, утыканный попеременно загоравшимися и гаснущими электрическими лампочками. У Печигина уже всё плыло перед глазами, но он ещё мог иногда заставить себя сосредоточиться и, оглядев столы, найти, у кого его камера. Думал, что надо бы пойти и забрать её, но через минуту забывал, заглядевшись на танцующих. Их увеличенные тени ещё дичее и яростнее извивались на окружавшем пустырь дувале, а над ним, выхваченные светом из ночи, виднелись десятки детских лиц – всё время, пока взрослые ели и плясали, дети не спускали с них глаз. Для них свадьба была дармовым зрелищем – кроме нескольких сотен приглашенных на ней присутствовали ещё столько же незваных зрителей, напряжённо глазевших из темноты. Некоторые совсем застыли от внимательности, другие переговаривались, положив друг другу руки на плечи. Подростки постарше курили, но были и вовсе малолетки, едва выглядывавшие из-за дувала. Печигин был, кажется, единственным из гостей, кто обратил на них внимание, и тоска коштырского детства, отгороженного от жизни взрослых в отдельную терпеливую жизнь, накрыла его, распространившись на весь праздник, так же затерянный на окраине мира, в глуши азиатской ночи, как эти дети в безвремении своего неизвестного существования. Олег всё глубже погружался в открывшуюся ему печаль здешнего веселья, когда Мансур наклонился к нему и неожиданно предложил:

– Слушай, а подари мне свой фотоаппарат?

– Как это – подари? – растерялся Печигин.

– Да просто возьми и подари. По-братски.

– Не, он мне самому нужен. Чем же я фотографировать буду?

– Ну смотри, как знаешь… Я бы на твоём месте подарил.

В словах Мансура не было заметно угрозы, скорее это был дружеский совет, и Олег в глубине души сразу понял, что самым лучшим для него действительно было бы просто отдать камеру, ещё и выказав таким образом щедрость, но пьяное упрямство взяло верх:

– Нет, фотоаппарат не могу. Хочешь, я тебе что-нибудь другое подарю?

В поисках подарка он принялся шарить по карманам, вываливая на стол их содержимое: мелкие деньги, ключи, записную книжку.

– Другого мне не нужно. – Мансур собрал двумя руками деньги и остальное и запихнул обратно Печигину в карман.

Из записной книжки выпала фотография Полины, та самая, что Олег показывал Заре.

– Твоя?

– Бывшая. Ушла от меня.

Глядя на снимок Полины в пальцах небрежно разглядывавшего его Мансура, Олег неожиданно остро, несмотря на опьянение, ощутил, как далеко он от неё – так далеко, как будто это уже и не он… Совсем другой человек, ничего, кроме имени, не имевший общего с тем, чья рука лежала на Полинином плече (снимал их Касымов), сидел сейчас на коштырском застолье…

– Все они курвы, – презрительно сказал Мансур, возвращая снимок.

Вытянув руку, он подозвал единственную женщину, плясавшую среди мужчин, – профессиональную танцовщицу, увешанную цепочками, браслетами и серьгами, подпрыгивавшими вместе с ней, – и всунул за пояс её шёлкового розового платья купюру. Танцовщица начала извиваться перед ним, но Мансур поманил её, сказал что-то на ухо, и она перенесла своё усердие на Печигина, изо всех сил стараясь вовлечь его в круг. Она была невысокая, плотная, с густо накрашенным лицом, содрогавшимся при каждом прыжке. Олег и не думал подниматься навстречу её манящим рукам, но неожиданно обнаружил себя уже среди танцующих – очевидно, алкоголь в его крови принимал решения за него. Танцевать он не умел, но от него этого и не требовалось, что бы Олег ни делал, всё встречалось коштырами на ура, отовсюду ему кричали: «Москва, давай! Хорошо! Молодец!» Кое-как он пытался подражать их залихватски закрученным движениям, понимая, что выглядит нелепо, но это его не огорчало, наоборот, нелепость казалась ему защитой: пока он в центре внимания, пока смешит их, ему ничего не грозит. Кроме того, Олег заметил, что, танцуя, он быстро трезвеет. Он отплясывал до потери сил, под конец упал на землю, обнял колени танцовщицы и под аплодисменты прижался к ним лбом.

На своё место он сел с куда более ясной головой, чем покинул его. Олега распирало от жара и усталости, от возбуждения и одновременного физического изнеможения, убирая прилипшие волосы, он провёл рукой по горячему лбу и подумал, что у него, похоже, температура под сорок. Стоило закрыть глаза, как под веками начиналась пляска смеющихся узкоглазых лиц. Он откинулся на спинку стула и стал смотреть в небо, в густую темноту коштырской ночи. Скоро он почувствовал в ней какое-то вязкое движение, колышущее звёзды вращение прозрачных воздушных масс. Может, это шли неразличимые во тьме облака или у него просто кружилась голова, но Печигин узнал в нём круговорот тех невидимых течений, которые он уловил на водохранилище в пустыне. Коловращение незримых сил происходило среди звёзд, в распахнутом пространстве ночи, но в то же время оно было совсем рядом, и отплясывавшие коштыры подчинялись ему, не подозревая о нём. Олег вновь ощутил в себе упругую наполненность, прилив плавной волны и вместе с ним уверенность, что он здесь не случайно, он движется в правильном направлении, если это течение его не покидает, значит, всё, что он делает, верно. Обострились, раскрылись в полутьме запахи, и запах собственного пота стал так же сладок, как запах шашлыка или дыма догоравшего костра. Совсем по-другому зазвучала коштырская музыка: теперь Олег слышал в ней не только бешеный танцевальный ритм, но и тоску, и надрыв, с которым рвут на груди рубаху, и отчаянное желание наполнить бездонную пустоту погружённых в ночь пространств, чьё безмолвие и ужасало, и восхищало поющего, так что его голос всё выше, всё отчаяннее и безнадежнее тянулся к звёздам. Это было так понятно и близко Печигину, что он уже не видел никакой особенной разницы между коштырами и собой, а внешние различия, которым он придавал такое значение, существовали, казалось, только шутки ради.

Потом музыка стихла, танцоры разошлись, освободив место перед помостом, и туда вышел старик в бороде и очках. С дужек очков, из-под тюбетейки и из карманов его чапана свисали денежные купюры. Пока он шел между столов, со всех сторон ему совали деньги, он брал их, не глядя, и часто ронял на землю, не обращая внимания. Ему протянули микрофон, и, прокашлявшись в него, так что сырой кашель разлетелся над головами гостей и стих далеко в гулкой темноте полей, старик начал декламировать стихи. Олег спросил у Мансура, что он читает.

– Не знаю, это дастан какой-то, страшно древний… У него память – бездонная бочка, он всё наизусть знает.

– И стихи Гулимова тоже?

– Конечно. Видишь, у него медалька висит? Это он конкурс чтецов президентских стихов выиграл. Поэтому он у нас из стариков тут самый главный.

Чтение длилось долго, минут двадцать, коштыры слушали, не проронив ни слова, правда, некоторые прикрыли глаза – то ли для сосредоточенности, то ли чтобы немного вздремнуть. Когда старик наконец закончил, ему долго хлопали, потом двое парней вынесли большой ковёр, и он, сказав в микрофон ещё несколько фраз, передал его новобрачным. Жених наклонился за ковром с помоста, неловко поднял, чуть не уронив, развернул вместе с невестой, показывая гостям, что-то выкрикивавшим со своих мест, – и сознание Печигина озарила вспышка памяти. Он отчетливо увидел ковёр «Биография» из столичного Музея народных промыслов, а на нём Народного Вожатого, обращавшегося, стоя на БТР, к своим солдатам. На броне машины был старательно вышит номер части – большая красная семёрка. Но ведь таким же, вспомнил Олег рассказ Сергея, был номер дивизии, уничтожившей кишлак на другом берегу реки! Значит, той резнёй руководил Гулимов?! Не могли же его солдаты устроить её без ведома командующего! Выходит… Нет, всё складывалось слишком легко, в этой лёгкости должен был скрываться подвох, но Печигин никак не мог его ухватить. Мысль о Гулимове как организаторе бойни не укладывалась в голове, она стояла в мозгу колом, не позволяя себя обдумать. Репрессии против оппозиции, аресты, раскрытые заговоры – всё это можно было объяснить государственной необходимостью, но массовое убийство мирных жителей по приказу автора стихов, с которыми Олег успел уже почти срастись… Полыхающие дома, горящие заживо коштыры, кидающиеся в реку под автоматным огнём, – Олег закрыл глаза и немедленно увидел картину избиения ближе, ярче, чем окружавший его праздник. Дико сосредоточенные в надежде спастись или безумные от ужаса лица, разинутые в крике рты, пальцы, вцепившиеся в пылающие волосы… Люди, бегущие в пламени, падающие, катающиеся по земле… И надо всем этим сквозь прозрачные на солнце языки огня – слегка подрагивающее и от этого еще более неподвижное лицо Гулимова… Печигин оборвал себя – всё это одно воображение. Он там не был, ничего не видел, всё, что он знает, известно только от слабоумной дурочки. Кто поручится, что она этого не выдумала? И откуда у него уверенность, что память его не обманывает? Он же никогда не мог запомнить телефонов, вечно путал номера домов и квартир. Нужно было сосредоточиться, заново всё обдумать…

Вокруг него уже снова плясали и пили, в его пиале опять плескалась водка. Олег поднялся, поискал глазами свою камеру – она была уже на женской половине, поэтому забрать её оказалось легко. Потом нашел Динару, вытащил её из круга танцующих и попросил отвести его домой. Его качало, и всё же он был уверен, что, когда останется один, сумеет собраться с мыслями. Но, закрыв за Динарой дверь в свою комнату, Олег упал на топчан и, словно спеша спрятаться в сон от неразрешимых вопросов, сразу уснул.

Проснулся среди ночи оттого, что кто-то осторожно тронул его за плечо. На краю топчана сидел с трудом различимый в темноте человек.

– Это я, Рустем. Извини, что разбудил. Я тебя предупредить хотел. Когда ты ушел, Мансур очень рассердился. Говорил, что ты ему должен, что он танцовщице платил и с тебя причитается. Потом совсем напился и стал кричать, что, если б Москва не вмешалась, они б выиграли войну. Так что у него счёт к русским, и он с тобой поквитается. Сказал, убивал вас и будет убивать. Ты мой гость, я хочу, чтобы ты живым отсюда уехал. Динара говорила, вы завтра на дневном автобусе обратно хотите ехать. Он только один, и Мансур наверняка тебя будет поджидать. Уехать на нём тебе не дадут. А ты по-другому сделай. Есть ещё ранний автобус, в семь утра, ты на нём поезжай. Мансур ещё спать будет. Хочешь, я тебя разбужу?

– Спасибо, Рустем, – спросонья Печигин плохо сознавал серьёзность опасности, но по голосу, исходившему от тёмного силуэта, понял, что она реальна. – У меня в мобильном будильник, я его включу.

– Как хочешь. Только не проспи. А то…

Что «а то», Рустем уточнять не стал. Поднялся, сказал, что спать осталось совсем мало, поэтому он пойдёт, не будет мешать. Тихо прикрыл за собой дверь.

Вязкое течение, упругий волной наполнявшее Олега, было ещё ощутимее в полусне, оно увлекало обратно в сон, где, возможно, и был его исток, давая усыпляющую надежду, что всё обойдется; теперь, когда Рустем его предупредил, Олегу больше ничего не грозит. Почти ничего. Олег поставил будильник на шесть, чтобы иметь время в запасе. Но заснуть до утра всё-таки не смог. Думал не о Мансуре, с которым надеялся никогда больше не встретиться, а о Народном Вожатом – мог ли он отдать приказ о казни мирных людей? И если да – что из этого следует? Значит ли это, что Печигин переводит стихи массового убийцы?

Наутро вместо похмелья и неразрешимых ночных мыслей в голове возникла пустая, звонкая ясность. Всё, о чем Олег так упорно и напряжённо размышлял ночью, отступило вместе с темнотой, но не исчезло, а собралось в небольшой сгусток тяжести возле левого виска, не беспокоивший, если не совершать резких движений. Стоило быстро повернуть голову, и мозг заливала тупая боль, поэтому Печигин вышел в раннее коштырское утро, ступая осторожно, не спеша.

Жара ещё не опустилась на землю, и в непривычной утренней прохладе дышалось легко. Олег уже успел забыть, что можно ходить по улицам, не задыхаясь от духоты, от одного островка тени к другому, а никуда не торопясь, вглядываясь в окружающее. От этого или потому, что незаметно наполнявшее его плавное течение обостряло зрение, цвета домов и дувалов, земли и небес выглядели более яркими, насыщенными. Он почти касался, гладил взглядом камни и мягкую пыль под ногами, ощущая фактуру цвета, его рыхлость или шероховатость. Постепенно отступая, растворялась с каждым шагом тяжесть у левого виска. Изредка навстречу попадались люди, и все они кивали ему, улыбаясь. Прошел очень серьёзный босой мальчик лет двенадцати, наверное, из вчерашних зрителей, и Печигин позавидовал тому, что он может чувствовать землю голыми ступнями. Из одного поперечного проулка в другой пастух прогнал небольшое стадо. Все коровы были такими худыми, что шкура была им велика, провисая на выпиравших костях. Одна оглянулась на Печигина обсиженным мухами большим влажным глазом, и бесконечное животное терпение коснулось Олега. Такое же, только высушенное до сухого остатка терпение было написано на обветренном лице пастуха, да и на всех остальных встречавшихся Печигину коштырских лицах. Это терпение раздвигало рамки времени, выходя из него в вечность, как узкий проулок между дувалами выходил в поля до горизонта, – время для него попросту ничего не значило. Поджидая, пока пройдет стадо, Печигин думал о достоинстве терпения и красоте бедности. Когда дорога освободилась, он двинулся дальше и метров через десять увидел сидящего на корточках, спиной к дувалу, Мансура. Чтобы у Олега не осталось сомнений, что он ждёт именно его, Мансур помахал ему рукой.

Тело сделалось пустым, словно в нём не осталось больше ничего, кроме страха, и до смешного неуклюжим: ноги не хотели идти, увязая в дорожной пыли, их приходилось поднимать и толкать вперед усилием воли. Мансур не сделал ни шага навстречу, только насмешливо следил, как ковыляет к нему Печигин. Дождавшись Олега, лениво поднялся, стряхнул пыль.

– Не попрощавшись уезжаешь? Нехорошо…

– Я думал, ты спишь ещё…

Они встретились как обычные знакомые, расставшиеся накануне, и, если бы Рустем не предупредил Печигина, он бы не стал сейчас ожидать от Мансура ничего плохого. Утро вокруг было таким спокойным и чистым, что хотелось верить ему, а не ночным нетрезвым разговорам. Может, Мансур уже и не помнит сегодня того, что наговорил вчера по пьяни? Может, всё ещё обойдётся?

– Не спится мне. Бессонница у меня. Что ни делаю – пью, баб е…у, пляшу до упаду – всё равно уснуть не могу. Или засну на пару часов, а потом снова лежу, в темноту смотрю. Отчего это, как ты думаешь?

– Не знаю. У меня тоже такое бывает.

– И у тебя? Ну, значит, мы с тобой товарищи по несчастью. Идем, поговорим.

Мансур положил руку на плечо Олега и подтолкнул его к ближайшему проходу между дувалами. Нет, понял Печигин, не обойдётся.

– Не могу. У меня сейчас автобус.

– Да успеешь ты на свой автобус, ещё час почти. Идем, что посреди улицы стоять. Не бойся, ничего с тобой не будет.

Сколько раз слышал Печигин в детстве это «не бойся»! И всегда шёл, чтобы показать, что ничего он не боится. Тогда ему удавалось отделаться разбитым носом, несколькими синяками – может, и на этот раз всё закончится тем же? Они свернули в проход, и скоро, возникнув откуда-то сбоку, к ним молча присоединился один из Рустемовых друзей.

– Слушай, – сказал Олег, – ты ведь мой фотоаппарат хотел? Возьми, я тебе его дарю. Только карту с моими снимками заберу, а камеру – пожалуйста. Считай, она твоя.

Но предложение не произвело на Мансура никакого впечатления.

– Не нужен мне твой фотоаппарат, – скучающим голосом ответил он. – Что я тут буду фотографировать? Камни эти, небо?

– Ну, не знаю, я б нашёл, что…

– А кроме камней и неба, здесь у нас и нет ничего.

– Я бы тебя, например, снял.

Помимо буквального смысла эти слова должны были означать, что Олег не боится Мансура. Не боится и готов говорить в открытую: если ты что-то против меня имеешь, давай, выкладывай.

– Меня? – усмехнулся Мансур. – Что во мне особенного? Думаешь, я тут один такой, который по ночам не спит? Не, нас таких много. А знаешь, почему мне не спится?

– Откуда мне знать…

Узкий каменистый проход между дувалами сделал поворот, и за углом Олег увидел еще двоих парней с причёсками под Брюса Ли. Они сидели на сухом бревне молча, застыло выпрямив спины, серьёзные, почти торжественные, и Печигину вспомнилось, как Рустем назвал своих друзей поэтами по жизни. Их остроносые, до блеска начищенные чёрные полуботинки выглядели довольно нелепо на деревенской улице. Когда Олег с Мансуром поравнялись с ними, они поднялись и, не вынимая рук из карманов, пошли сзади. Что у них в карманах? Ножи? Кастеты? Печигин подавил желание оглянуться, споткнулся раз, потом ещё и стал глядеть себе под ноги.

– Не спится мне потому, что друзья по ночам вспоминаются, которых танками на войне подавили. А столько танков у правительственных войск, знаешь, откуда взялось? Не знаешь… Москва им дала, вот откуда.

– Я-то тут при чём? Я, что ли, эти танки им дал?

– Не, ты ни при чём. Ты, наверное, танка и вблизи не видел. Пока я тут по окопам ползал и ваш «Град» нас утюжил, ты небось кофе пил и девочек щупал.

– Ну и в чём тут моя вина?

Дувалы кончились, и они вышли на пустырь, такой же, как тот, где справляли свадьбу, поросший сухой жёлтой травой. «Вот и пришли», – понял Печигин, потому что идти было больше некуда – за пустырем начиналось поле, где не было ничего, кроме дрожащего от зноя воздуха. Издалека доносился глухой рокот трактора, а может, комбайна, но самой машины видно не было.

– А ни в чём. Я что, сказал, что за тобой вина? Просто интересно мне, почему так получается… – Мансур повернулся к Олегу, и в его голосе, прежде лениво, как все коштыры, растягивающем слова, послышалась сдерживаемая ярость. – Интересно мне, почему ты – это ты, а я – я?! Я и на заводе работал, и на войне воевал, а всё равно ни хера ничего нету!

– Может, если б и я в Коштырбастане жил, мне бы тоже воевать пришлось.

– Значит, всё дело в том, кто где живёт?! Что ж ты тогда сюда приехал? Сидел бы в своей Москве.

– Да так… любопытно стало… как вам здесь живётся.

Смотреть в злые глаза Мансура было тяжело, но Печигин чувствовал, что, если он отведет взгляд, Мансур кивнет стоящим у Олега за спиной, и тогда…

– Любопытно ему стало! Я тебе скажу, зачем ты приехал. Ты смерть свою приехал искать, вот зачем. Считай, ты её нашел.

Ну вот и всё. До этого момента Олегу ещё удавалось уговорить себя, что всё обойдется, и задавить страх, но теперь он ничего не мог уже сделать: страх рвался наружу, стискивал горло, что-то такое делал с голосом, что Олег сам его не узнавал.

– Нет… не искал я смерти… Не за этим я приехал… – с трудом выговорил он, замечая, что изменившийся голос выдаёт его.

– Ну, значит, она сама тебя нашла. Так на так.

Страх стремительно выкапывал в груди засасывающую яму, куда проваливались остатки самообладания, уверенности, воли, а без них тело становилось просто кучей костей и мяса в мешке из кожи, куда оставалось только воткнуть нож, чтобы всё это развалилось окончательно. Мансур пристально смотрел в лицо Печигину, ища признаков паники, – ему мало было просто убить, он хотел насладиться своей властью, измеряемой страхом жертвы.

– Что «так на так»? – только и смог из себя выдавить Печигин.

– Что? – переспросил Мансур, уже теряя интерес, уже готовый отвернуться, кивнув перед этим своим, чтобы кончали дело.

Рокот трактора сделался громче, он доносился теперь не из-за горизонта, а откуда-то сверху. Мансур первым задрал голову, за ним уставились в небо «поэты по жизни». Голубой вертолёт коштырских ВВС, завершая вираж, повис над пустырём. Порождённый лопастями ветер поднял облако пыли, в котором на минуту исчезло всё вокруг. И без того узкие глаза окружавших Печигина коштыров сжались до слезящихся щелок. Вертолёт сел, первым по трапу сбежал Касымов в оттопыривающемся на животе бронежилете, за ним трое автоматчиков в камуфляже. Отделив от остальных ошеломлённого Печигина, они затолкали его в вертолёт, а Мансура с друзьями уложили на землю лицом в траву… Машина поднялась в воздух быстрее, чем Олег успел осознать, что произошло.

На взлётном вираже вертолёт накренился, и боль перетекла в голове Печигина от левого к правому виску, но он почти не замечал её. Он был жив, он был спасён! Только теперь, в безопасности, он понял (позволил себе понять), как близко был от смерти. Ему хотелось обнять Касымова, расцеловать его толстые блестящие щёки, ущипнуть за что-нибудь…

– Как вы меня нашли?!

– Элементарно. Зара сказала, что ты поехал на свадьбу в районе, а Динара ещё неделю назад отпрашивалась на свадьбу к сестре. Одно с другим только дурак не свёл бы. А дальше ты не меня – ты вон его благодари, – Касымов кивнул на одного из автоматчиков. – Это он тебя с высоты углядел. По тому, как эти ребята тебя конвоировали, нетрудно было предположить, что ваша беседа добром бы не кончилась.

– Они меня убить хотели! Ни за что! Только за то, что Россия помогала в вашей гражданской войне правительственным войскам! Если б вы не прилетели, они бы меня зарезали, как барана!

Печигин повернулся к автоматчику, сидевшему с равнодушным непроницаемым лицом, очевидно, не понимая по-русски ни слова, прижал обе ладони к груди, потом стал трясти ими руку солдата – никакие жесты не казались сейчас Олегу чрезмерными.

– А с чего ты вообще взялся меня разыскивать? – спросил он Касымова.

– А с того, что предупреждать надо, когда уезжаешь из столицы. Общее, между прочим, правило для всех иностранцев. Если б ты потрудился меня известить, я бы тебе сказал, что сегодня в двенадцать ты любой ценой должен быть в Центральном дворце культуры имени Гулимова – там тебе будут вручать премию за лучшую книгу года.

Печигин чуть было не спросил, за какую еще книгу года, – так далеко были от него сейчас его старые стихи.

– И за перевод года тоже. Вот и приходится тебя вертолётом доставлять, чтобы не сорвать государственное мероприятие.

– Я ведь перевод ещё даже не закончил.

– Это неважно. Премия имени Гулимова может присуждаться и за неоконченное произведение.

– Премия имени Гулимова во Дворце культуры имени Гулимова за перевод стихов Гулимова…

Почти забытая головная боль стала вновь вспухать у виска, и вместе с ней зашевелилось всё, что сгустилось в неё под утро, что было теперь неразрывно связано для Олега с именем Народного Вожатого.

– Тебя что-то не устраивает? Имей в виду, что жизнь тебе спасли бойцы специального воздушно-десантного подразделения, которое тоже носит имя Гулимова.

– Да-да, конечно, – с готовностью закивал Печигин. – Я только хотел тебя спросить… Ты не помнишь номера части, которой он командовал в войну?

– Понятия не имею. А зачем тебе?

– Да так… Хочу кое-что проверить.