Текст книги "Перевод с подстрочника"

На следующий день Олег решил отправиться взглянуть на недавно построенную мечеть имени Рахматкула Гулимова – по словам Тимура, одно из самых грандиозных сооружений во всей Средней Азии. Касымов прислал за ним свою машину – он собирался и сам поехать с Олегом, чтобы всё ему показать, но на работе возникли непредвиденные обстоятельства. Водитель сказал, что Тимур просил сперва заехать к нему в редакцию: может, он всё-таки сумеет освободиться. Когда машина тронулась, Печигин оглянулся на расположившегося с утра в тени тутовника козопаса. Тот проводил машину взглядом и куда-то засобирался.

В редакции Олега встретила на входе секретарша, выглядевшая не намного старше Лейлы, но при этом такая серьёзная, что ни разу даже не взглянула ни на одно из своих отражений в зеркальных стенах лифта, поднимавшего их на восьмой этаж, где находился кабинет Тимура. Все её деловитые движения были полны сознанием ответственности, налагаемой на неё работой с таким человеком, как Касымов. Проводив Олега, она задержалась в кабинете, ожидая новых указаний. Она была невысокой, с длинными тёмными волосами и такими густыми бровями, что взгляд из-под них казался хмурым, даже требовательным. Печигин на секунду увидел Тимура её глазами: за заваленным газетами и журналами огромным столом, откинувшись в кресле и расстегнув ворот рубашки, сидел государственный человек. Человек, причастный истории. Пусть не тот самый главный, кто стоит у руля, но тот, кому известны направление движения, маршрут и конечная цель. За спиной Тимура в большом, от пола до потолка, окне виден был квартал Старого города с невысокими, не выше трёх этажей, серо-коричневыми домами, разделёнными переулками, полными муравьиного копошения едва различимых с высоты прохожих. Массивная, слитая с креслом фигура Тимура возвышалась над этим пыльным хаотическим копошением, вырастала из него, равнодушно повернувшись к нему спиной. Любой журнал на его столе казался важнее однообразной человеческой суеты внизу, от которой ровно ничего не зависело ни в настоящем, ни в будущем. Юная секретарша смотрела на Касымова так, будто ждала, что он откроет ей одному ему известный смысл событий. Но погружённый в чтение Тимур без лишних слов отослал её, а Печигину указал на стул у стены. Государственный человек был не в духе: устал, раздражён, плохо выбрит. Несколько минут он черкал и правил статью перед ним, затем со стоном закрыл лицо руками.

– Что пишут! Что несут! Как я буду это печатать?! – пробормотал Касымов из-под ладоней, сжимавших и мнущих его полное лицо так, точно хотели слепить его в ком.

Он оттолкнулся ногой от пола, и вращающееся кресло совершило полный оборот вокруг своей оси. От этого Тимуру, кажется, полегчало, потому что, вцепившись в подлокотники, поджав ноги и не раскрывая глаз, он с каменно-серьёзным лицом проделал ещё несколько плавных кругов. И только затем вызвал к себе автора статьи.

Секретарша впустила в кабинет пожилого человека в толстых очках. Очки, видимо, были всё-таки недостаточно сильными: когда Касымов указывал на места в статье, которые ему не нравились, автор вынужден был подносить страницы вплотную к глазам, едва не утыкаясь в них носом, скаля при этом от напряжения зубы в жалком подобии улыбки. Разговор шёл на коштырском, так что Печигин даже не пытался понять, слышал только, что интонации становились всё более взвинченными, Тимур всё яростнее тыкал в листы пальцем, а старик всё судорожнее комкал и мял их, ища в статье ответы на упрёки Касымова. Наконец, когда автор в очередной раз вернул пачку листов Тимуру, тот оттолкнул её, старик робко положил статью на край стола, и тогда Касымов, не выдержав, точно вкрадчивое упрямство старика ещё больше его распаляло, схватил статью и швырнул под потолок кабинета. Пока листы, порхая, падали на седую голову автора, он, размахивая руками, ловил их в полёте, потом, с трудом нагибаясь на дрожащих коленях, принялся собирать с пола, уронил очки и дальше шарил по кабинету уже вслепую. Разъярённый Касымов поднялся и, сделав Олегу знак идти за ним, вышел из кабинета, постаравшись по пути к двери наступить на возможно большее количество страниц.

– Зара, помогите там убраться, – бросил на ходу секретарше. – Мы в буфет.

В буфете он всё не мог успокоиться, поперхнулся коньяком, закашлялся, раздувая щёки.

– Сил моих нет на этих журналюг! Ну кто, кто, скажи, заставлял его писать, что водохранилище в пустыне создано по проекту Народного Вожатого?! У нас для этого целое Министерство ирригации есть, сотни специалистов, президенту достаточно было дать им задание. И зачем нужно было выдумывать, что парк вокруг водохранилища разбит по его личному плану, когда этим занимался Институт лесонасаждений?! Нельзя же всё на свете приписывать Гулимову! Должно же быть хоть какое-то чувство реальности! И ведь пойдёт теперь, старый пень, напишет кляузу, что я, мол, недооцениваю вклад Народного Вожатого. Это я-то, я недооцениваю! Я, который больше всех сделал для того, чтобы этот вклад втемяшился в голову каждому коштыру. Нет, иногда я начинаю уставать от своих соплеменников! Иногда мне кажется, что я в одиночку вынужден заполнять пустыни в их головах – а это посложнее, чем создать водохранилище в настоящей пустыне! Ты погляди на них, – Касымов кивнул на окно буфета, такое же большое, как в кабинете, но выходящее в сторону нового квартала с широкими улицами и высоким голубым куполом недавно построенного рынка, около которого кишел народ. – Они говорят между собой моими фразами, обмениваются моими мнениями, повторяют мои шутки, в сущности, видят мир моими глазами и, даже не соглашаясь, спорят лишь со мной. А знаешь, что я получаю в награду за все труды? Пародии на самого себя, которые выдают мне мои собственные мысли в таком карикатурном виде, что хоть плачь, хоть смейся! Часто я чувствую себя окружённым со всех сторон одними пародиями, которые не могут сказать мне ничего, кроме того, что я сам прежде не вложил в них! От этого устаёшь, честное слово!

Тимур допил коньяк и обмяк на стуле, взгляд расплылся, уставившись в сияние белёсого от жары неба за окном.

– И один, всегда один! Одиночество в дороге, в чужой стране – это полбеды, но одиночество на родине, среди своих, – окончательно и непоправимо. Бывает, живым словом перемолвиться не с кем! Оставайся у нас, а, Олег? С тобой мне полегче будет. Останешься?

Его потное лицо оплыло книзу, точно вся энергия разом ушла из него, израсходовавшись на взрыв в кабинете, нижняя губа оттопырилась, он глядел на Олега с искренней, нелепой в своей неосуществимости надеждой.

– А как же Гулимов? – спросил Печигин, чтобы уйти от ответа. – Разве не им полны мысли твоих соотечественников? Разве не на него ложится вся тяжесть власти?

– Народному Вожатому тяжесть неведома. Он всё делает без усилий, – заговорив о президенте, Тимур немедленно вновь воодушевился. – Пойми, пирамида власти уходит за облака, её вершина ей не принадлежит. Тайна власти в том, что высшая точка в иерархии свободна от иерархии. И эта высшая точка – наш президент. Государство – это он, но он – не только государство. И ничто не подтверждает это с такой наглядностью, как его поэзия! Гулимов существует на другом уровне, парит в своих поэтических небесах, а я здесь, вкалываю на самых ответственных должностях одновременно в четырёх местах, чтобы его вдохновение и воля могли достичь обычных людей. Он провидит грядущее, а я тут, в настоящем, выбиваюсь из сил, так что нет даже времени… – Касымов расстроенно посмотрел на часы, – нет времени показать город старому другу. Всё приходится делать самому, положиться не на кого, на мне одном тут всё держится! Знаешь что, я отправлю с тобой Зару – она девушка умная, всё, что нужно, тебе переведёт и покажет. И, кстати, по дороге в мечеть зайдите в Музей народных ремёсел и промыслов, посмотрите ковёр «Биография» – там вся история Гулимова. Тебе будет интересно.

Тимур откинулся на стуле, достал из нагрудного кармана шёлковый платок, вытер шею, по которой пот стекал за воротник, складку под затылком, второй подбородок, промокнул лицо. Глубоко вздохнул.

В музее было всё, что всегда бывает в таких музеях, без которых не обходится ни один большой город Средней Азии: бесчисленные ковры, сюзанэ, оружие, музыкальные инструменты, одежда всех возможных эпох и стилей, пыльные солнечные лучи, пересекавшие пустые залы, где потерянно блуждали редкие стайки американцев или японцев, а по углам сидели пожилые, реже молодые женщины с вязанием или журналами с программой телевидения на неделю. У некоторых не было ни журналов, ни вязания, и они просто глядели неподвижно в светлую пустоту доверенного их присмотру помещения, как это умеют, кажется, только женщины в Азии. Возможно, они спали с открытыми глазами, потому что, пройдя перед одной такой музейной работницей, Печигин не разглядел в её лице никаких признаков того, что был замечен. Даже не моргнула.

Музей, куда привела Олега Зара, был столичным и центральным, поэтому залы в нём были просторнее, а экспонаты – древнее и роскошнее, чем обычно, но даже на их фоне ковёр «Биография», сотканный мастерами кишлака с тысячелетними ковроткаческими традициями к семидесятилетию Народного Вожатого, поражал воображение. Он едва умещался на трёх стенах самого большого зала, где посетители оказывались в окружении десятков вышитых изображений Рахматкула Гулимова на разных этапах его жизненного пути, обрамлённых бесконечным традиционным орнаментом. Правда, поскольку ткацкая техника, сохранявшаяся неизменной, как объяснила экскурсовод, на протяжении многих веков, не допускала мелких деталей, лицо Народного Вожатого не менялось, был ли он юным студентом, читающим товарищам свои первые стихи, или пожилым хаджи, совершающим паломничество в Мекку. В каждом возрасте и в любой ситуации он глядел на зрителя в упор (даже если стоял боком) широко распахнутыми тёмными глазами. Этот взгляд, застывший и в то же время говорящий, но как будто всегда лишь одно-единственное слово, был уже у гигантского младенца (пропорции фигур тоже были далеки от реальных), которого мать протягивала сияющему от счастья отцу – а на самом деле стоящему перед ковром зрителю. Не изменился он и у школьника с комсомольским значком на лацкане, и у военачальника, обращающегося перед решающим боем к солдатам со своего БТРа.

Экскурсовод, крупная женщина лет сорока пяти с туго заплетёнными косами и скуластым лицом крестьянки, по-русски говорила плохо. Прежде, сказала она, с русскими работала другая сотрудница, сама русская, но она уволилась и уехала к родственникам в Калугу, а поскольку приезжих из России, желающих посетить музей, очень мало, можно сказать, совсем нет, то никого на её место брать не стали. Она то и дело запиналась, забывала нужные слова и тогда начинала волноваться, краснея от смущения под смуглой кожей и изображая запропавшее слово взрывчатыми жестами больших неловких рук – так пыталась она показать грузовик, танк и даже инаугурацию президента. Зара спешила прийти к ней на помощь, при этом волнение зрелой женщины передавалось ей, и голос её делался глубоким, чуть хрипловатым, точно она сообщала Печигину нечто очень личное. Она заметно переживала из-за косноязычия сотрудницы музея, боясь, что Печигин может получить из-за этого неверное представление о жизненном пути Народного Вожатого, и изо всех сил старалась дополнять рассказ экскурсоводши собственными деталями и пояснениями. Так совместными усилиями, подхватывая друг у друга нить рассказа, две взволнованные женщины описывали Олегу восхождение Гулимова, и то, что у сотрудницы музея получалось бессвязным и невразумительным, из уст Зары выходило значительным, не до конца ясным, но безусловно важным для каждого из живущих, просто не все ещё это осознали. В сцене, запечатлевшей провозглашение независимости Коштырбастана, Гулимов стоял уже по правую руку тогдашнего главы государства. Затем разразилась гражданская война, и Народный Вожатый возглавил одно из соединений Национального фронта, боровшегося с исламистской оппозицией. Заре тогда было всего восемь лет, при обстрелах её семья пряталась в подвале, однажды она выскочила оттуда за забытой куклой, которую всегда брала с собой, и на неё рухнуло стекло из выбитой взрывом рамы, но она уцелела и даже не очень исцарапалась осколками. Она говорила об этом быстро, запинаясь от спешки, торопясь вставить свой рассказ в паузу, пока экскурсоводша подбирала слова. В том бою город был освобождён от исламистов танковой бригадой под командованием Народного Вожатого, так что для Зары этот случай означал её личное участие в биографии президента. Вспоминая, она едва заметно щурилась, ресницы дрожали, и Печигин поневоле представлял дождь осколков, сыплющийся на эти большие глаза, на нежную кожу узкого сосредоточенного лица. Она сказала, что только чудом осталась тогда жива и не лишилась зрения. Этим чудом Зара с тех пор считала себя обязанной Народному Вожатому. Несомненность лично ею пережитого в детстве чуда придавала для неё достоверности всем остальным запечатлённым на ковре чудесам, которых в биографии Гулимова хватало. Над его головой то и дело возникало кучерявое облако, заслонявшее его от палящего солнца, в решающем сражении пехоту и артиллерию противника сияющим мечом поражала из-за туч рука ангела, а во время изнурительного марша по безводной пустыне Гулимов стрелял из командирского пистолета в камень, и из него начинала фонтаном бить вода. Экскурсоводша рассказывала о людях, воевавших вместе с Народным Вожатым и специально приходивших в музей подтвердить, что они своими глазами видели облако, неотступно следовавшее за боевой колонной Гулимова, накрывая её своей тенью, и пронзительный луч, пробившийся сквозь тучи в переломный момент боя, слепя вражеских наводчиков. В сцене инаугурации рядом с президентом помимо известных политиков были вытканы легендарные предки и прародители коштыров, они стояли за спиной Народного Вожатого и во время подписания мирного договора, положившего конец гражданской войне. Подписание состоялось в Москве, принимавшей посильное участие в конфликте, поэтому сумрачные фигуры бородатых прародителей в чалмах и чапанах сутулились на фоне кремлёвских стен и башен со звёздами. Особенно волновалась экскурсоводша, говоря о ранении Гулимова незадолго до конца войны – на ковре он падал на руки обступивших его бойцов – и о покушении на Народного Вожатого. Враги подложили взрывчатку под колёса президентского поезда, три из четырёх вагонов сошли с рельсов, но Гулимов спасся, уйдя незадолго до взрыва в последний, четвёртый вагон, где находилась охрана, играть с охранниками в нарды. Оставив к тому времени попытки изъясниться по-русски, экскурсоводша говорила на коштырском, а Зара переводила. По её голосу, прерывавшемуся, когда речь шла о ранении и покушении, было ясно, что в эти моменты для неё висела на волоске не только судьба Народного Вожатого, но и всего мира, и уж точно – её собственная. Ни тени улыбки не возникло у неё и тогда, когда они достигли сцены, изображавшей Гулимова читающим свои стихи молодой паре дехкан, вместе с которыми его самозабвенно слушали их верблюд, ослик и кошка, а с нависавшего над ними утёса, склонив длинное мечтательное лицо, внимал поэзии тонконогий джейран. В секретарше Тимура была напряжённая серьёзность с детства впитанной веры, укреплённой испытаниями войны, разрухи и многим другим, о чём Олег мог только догадываться. Сам не способный поверить ни во что, кроме поэзии, он всегда испытывал гораздо больше интереса к верующим (во что бы то ни было), чем к неверующим. Первые обладали доступом в закрытое для него измерение, ощутимой со стороны тайной. В Заре присутствие этой притягательной тайны было настолько заметно, точно она наполняла её до краёв, как глубокий вдох, и проявлялась, захватывая, в каждом уверенном движении. Так что мысль о том, что густая чернота её бровей должна иметь продолжение в других интересных местах её небольшого, тщательно скрытого платьем тела, возникла сама собой и уже не отпускала.

Новая мечеть находилась в городском парке, её высокие минареты были видны издалека. К ней вела длинная прямая аллея, вдоль которой стояли мраморные стелы с выбитыми стихами Народного Вожатого, так что получалось, будто идущие в мечеть приближались к ней, перелистывая страницы книги Гулимова. Стелы были вышиной с трёх– этажный дом, первые строки нужно было читать, высоко задирая голову. Печигин, впрочем, всё равно ничего по-коштырски понять не мог, а Зара, видно, читала их уже не раз, потому что шла прямо, не глядя по сторонам. Установка стел была ещё не закончена: вдоль средней части аллеи были вырыты ямы, рядом лежали штабелями плиты, а вокруг суетились полуголые рабочие, рычали трактора и бульдозеры, наполняя солнечный воздух вонючим сизым дымом из выхлопных труб. Когда Олег с Зарой проходили мимо, группа работяг закончила перекур и принялась за установку очередного каменного стиха. За верхушку стелы зацепили привязанный к трактору трос, машина взревела, трос натянулся, и огромная плита стала медленно подниматься. Задыхаясь в дыму и пыли, рабочие напирали на неё снизу и с боков, чтобы она точно вошла основанием в вырытую для неё яму. Большинство из них были молодые парни, худые и жилистые, но было и несколько пожилых, с провисшей складками дряблой кожей в потёках смешанного с грязью пота. Эти надрывались из последних сил, чтобы доказать, что не хуже молодых. Один, видимо, главный, орал на остальных, те огрызались, по крайней мере, так объяснил себе доносившиеся сквозь рёв бульдозеров обрывки разговора Печигин. Зара закашлялась от едкого дыма, и они поспешили миновать зону работ.

От уже стоявших вдоль аллеи стихов Олегу была одна польза – от них падала тень. Под прикрытием каждого стихотворения можно было передохнуть от нестерпимо палившего солнца. Народу в аллее было немного, поэтому, оглянувшись назад, Печигин сразу заметил не спеша идущего за ними японца, которого, кажется, видел ещё в музее в стайке других, на каждом шагу щёлкавших фотокамерами. Вот только японец ли он? На нём была майка с иероглифами, камера на плече, черты лица сжимались на солнце в самурайскую гримасу, но, когда он вошёл в тень, Олег заметил, что японец подозрительно похож на наблюдающего за его домом козопаса. Естественно, чтобы, не бросаясь в глаза, следить за Печигиным в центре города, он сменил облик, но рост, слишком высокий для японца, и ленивая походка оставались теми же.

Или всё-таки померещилось? Все эти восточные лица так друг на друга похожи! Вышел на солнце – и снова японец японцем, достиг полосы тени – и опять превратился в переодетого пастуха. Тень и свет чередовались в аллее с равными промежутками, соответствовавшими расположению стел, и с такой же периодичностью менялись в Печигине страх и облегчение, решимость подойти к козопасу и в упор спросить, зачем он за ним следит, и уверенность, что это обычный турист. Олег попросил Зару остановиться и дождался, пока он прошёл мимо. Вблизи японец уже ничем не напоминал пастуха, Печигин удивился, откуда у него вообще могла возникнуть эта мысль – не иначе как голову напекло. Хотя со спины… Нет, он больше не позволит себе думать об этом! Похоже, страх становился навязчивым и мог принять облик любого идущего следом.

Рядом с ними остановился пожилой, толстый, тяжело отдувавшийся коштыр. Одет он был очень небрежно, клетчатая рубашка наполовину заправлена в мятые штаны, наполовину выбивалась наружу, из кармана выглядывало горло чекушки. От него сильно несло спиртным и потом. В Москве Олег не сомневаясь принял бы его за бомжа, здесь, в Коштырбастане, он был не уверен. Задрав голову, старик читал стихотворение, в тени которого укрылись Олег с Зарой, шевеля полными губами, точно произносил про себя каждое слово. Иногда вздыхал, шмыгал носом, сквозь седую щетину прокладывала извилистый путь слеза. Вытерев нос ладонью, он что-то сказал Заре по-коштырски, потом повернулся к Олегу:

– Какие стихи! Чудо! Чистое золото!

Вытянул губы и поцеловал свои сложенные щепоткой пальцы. Затем достал чекушку, сделал глоток, растроганно улыбнулся Печигину и побрёл дальше по аллее. Сзади стало видно, что его штаны держатся на одной подтяжке – вторая оборвалась и болталась хвостом.

– Кто это? – спросил Олег Зару.

Та пожала плечами.

– Не знаю. Живёт, наверное, где-нибудь рядом. Я его уже не первый раз тут встречаю.

Новая мечеть была действительно громадной, в праздничные дни она вмещала до трёх тысяч молящихся. Сейчас она была пуста, в устланном коврами зале не было никого, кроме нескольких человек в дальнем конце, выглядевших крошечными, как карлики. Олег расстался с Зарой – для женщин была огорожена ширмами специальная часть зала, – взял у служителя на входе тюбетейку, снял обувь, вошёл. Осматриваясь, ступал ногами в одних носках по тёмно-красным молитвенным коврам, впитавшим в себя бесчисленные просьбы, жалобы, мольбы, надежды, сгустив их в плотную тишину, залившую слух. В этой тишине что-то сжатое само собой расправлялось внутри, и Олег без труда представлял коленопреклонённую толпу, наполнявшую это здание, возведённое Народным Вожатым для своего народа, чтобы придать его безбрежной тёмной массе форму, в которой он предстанет перед Богом. (Власть так же придаёт форму народу, как поэт – речи, подумал Печигин.) Но сейчас он был тут почти один, оторопело озирающийся иностранец, и если бы Аллах решил заговорить с ним на том языке, на каком здесь к нему обращались, он бы его даже не понял. Белая кошка приближалась к нему от михрабной ниши, беззвучно ступая по коврам и на глазах вырастая в размерах. Печигин присел и опасливо протянул руку её погладить, но, не дойдя нескольких шагов, словно распознав в нём вблизи чужого, кошка обошла его по дуге и не спеша направилась к служителю. Хоть бы мяукнула… Печигину вспомнился рассказ Тимура о белом тигре, укрощённом Гулимовым в Дели.

Выйдя наружу и вновь встретившись с Зарой, он спросил её про кошку.

– Кошкам в мечеть можно, – ответила она. – Пророк любил кошек.

Когда они возвращались обратно по аллее, где шла установка стел со стихами, за спиной у них раздался громкий резкий звук, похожий на выстрел. Обернувшись, они успели увидеть, что трос, на котором поднимали очередную стелу, лопнул и она рухнула в клубящееся облако пыли. Пыль рассеялась, но один рабочий не успел выскочить из-под стелы, она упала ему на ноги. Его голоса не было слышно из-за разворачивавшихся рядом бульдозеров, но Олегу был виден раздираемый криком, едва умещавшийся на сером лице рот. Не в силах выбраться из-под громадной плиты, он колотил по ней кулаками. Зара отвернулась, чтобы не смотреть, непроизвольно прижалась к Олегу. Рабочего вытащили из-под стелы уже потерявшим сознание. Двое поддерживали его под мышки, голова свешивалась вниз, ноги волочились по земле. Работы были приостановлены. Печигин и Зара уходили по аллее, в которой наступила тишина.

Прежде чем расстаться с Зарой, Печигин пригласил её в кафе, но она отказалась – у неё ещё были дела в редакции. Олегу домой не хотелось, наступал вечер, лучшее время: жара понемногу спадала, сумерки снимали крышку с кастрюли города, и варившимся в ней заживо людям вместо безжалостно слепящей дневной тверди над головой открывалась синяя глубина неба, откуда сходил к ним ветер, наполняя новой жизнью не только помертвевшую от пекла листву, но и проходивших по улицам женщин, чьи длинные волосы взлетали, а походка делалась легче, так что мужчины, пробуждаясь, в свою очередь, от сонной одури дня, не могли не смотреть им вслед. Печигин зашёл в знакомое кафе на бульваре напротив газетного киоска, на прилавке которого лежала его книга. Он встречал её и во многих других местах, почти везде, где продавались газеты и журналы, вот только ни разу не замечал, чтобы её кто-нибудь покупал. Но на этот раз, ещё раньше, чем задумчивая официантка принесла ему лагман и пиво, он впервые увидел человека, отошедшего от киоска с его сборником в руках. Это был седобородый коштыр в длиннополом халате и юфтевых сапогах, больше похожий на приезжего из района, чем на жителя столицы. Прежде чем убрать книгу в душную глубину чапана, он осторожно перелистал её, скаля в улыбке наполовину беззубый рот и щуря и без того узкие глаза, потом бережно спрятал за пазуху. «Зачем этому старому басмачу мои стихи?! – недоумевал поражённый Печигин. – Что заставило его заплатить за них явно нелегко достающиеся деньги?» Ему хотелось броситься вслед старику, остановить его, расспросить, понять – но было очевидно, что тот знает по-русски от силы несколько слов. В районах, рассказывал Олегу Касымов, русским владеют единицы. А затем, не успел Печигин и до половины выпить свою кружку пива, у ларька остановились две женщины средних лет в длинных шёлковых платьях, малиновом и изумрудно-зелёном, и одна, не переставая болтать со спутницей, обнажая при этом полный рот золотых зубов, тоже купила его сборник. И как ни в чём ни бывало пошла дальше, точно приобрела пучок зелени к ужину. Что рассчитывает узнать из его старых стихов эта по всем признакам обыкновенная коштырская домохозяйка? Что такого для неё важного может он сказать ей?! Он, ровно ничего не понимающий ни в её стране, ни в её жизни? Вместе с изумлением от того, что коштыры, похоже, его действительно читают, вид людей, покупавших его сборник, сгущал начавшую было рассеиваться или, по крайней мере, делаться привычной Печигину непостижимость окружающего. Высокие чинары вскипели на ветру над головой, полнясь слитно шелестящей неизвестной речью, листок с меню, в котором Олег не понимал ни слова, перепорхнул по столу, вздулась пузырём и опала скатерть, пот на лице и под мышками сделался холодным.

И тут он услышал, как кто-то насвистывает знакомую мелодию, не похожую на раздававшуюся отовсюду народную коштырскую музыку, что-то классическое, не то Шуберта, не то Брамса. Это был пожилой уборщик, виденный Олегом и в прошлый раз, теперь без метлы, собиравший пустые пивные банки. Он был сутул, почти лыс, с каким-то прозрачным пухом на голове и худой шее, судорожно напрягавшейся, вытягиваясь вперёд, когда он нагибался за банкой. Минуя Печигина, уборщик искоса взглянул на него, на обратном пути покосился снова. Олег подумал, что неплохо было бы с ним поговорить, но, пока искал повода обратиться, тот подошёл сам:

– Очень извиняюсь, я не помешаю?

Отодвинул стул, присел боком к Олегу, как будто для того лишь, чтобы передохнуть. Голое коштырское лицо, туго обтянутое кожей в редких морщинах, под которой видны были извилистые вены на висках и возле глаз.

– Позволю себе предположить, что вы приехали из Москвы, – повернулся он к Печигину.

– Как вы узнали?

– Слышал, как вы с официанткой разговаривали. Московский акцент ни с чем не спутаешь. Здешние русские говорят иначе, с местными, коштырскими интонациями. Я ведь раньше, в советское время, чуть не каждый год в Москву ездил – билеты-то дешёвые были. А ещё прежде учился там в консерватории. Но это совсем давно было, вас тогда ещё, наверное, на свете не было.

Старик заулыбался с видом некоторого превосходства. Олег предложил ему пива.

– Пива? Я даже и не знаю… Для меня просто поговорить с человеком из Москвы – уже событие, а тут ещё и пиво – это прямо-таки избыточная роскошь! Я ведь музыковед…

Он сказал это так, точно профессия музыковеда запрещала ему употребление пива.

– Впрочем, бывший музыковед. Так что ежели желаете меня угостить… Для меня самого-то здесь дороговато…

Печигин подозвал официантку, заказал ещё две кружки пива и закуски. В ожидании заказа старик от нетерпения барабанил по столу турецкий марш.

– Почему же бывший? – спросил Печигин.

– Почему бывший? – старик усмехнулся. – Потому что музыка кончилась. Я остался, а классической музыки в Коштырбастане не стало. Оказывается, она была чуждым моему народу европейским влиянием. А с тех пор, как мы стали независимы, мы от всех чужих влияний избавились. Теперь у нас только наша народная музыка либо эстрада – зато этого добра сколько угодно, по всем программам. Все классические музыканты разъехались, кто не смог, пришлось сменить репертуар. А я, как видите, бульвар убираю. Впрочем, я не жалуюсь – работа хорошая, полезная для здоровья: много двигаешься и на свежем воздухе. – Последняя фраза прозвучала безо всякой иронии. – В моём возрасте это немаловажно. Куда полезней, чем с утра до вечера над пишущей машинкой горбиться.

– Вы много писали?

– Восемь монографий! Я, кстати, не представился: Ербол Жаппаров. Так вот: «Эрик Сати и современники», Е. Жаппаров, «Жизнь Бетховена», Жаппаров Е.Х., то есть Ербол Хамдамович – это я. Идём дальше: «Национальные традиции в советской опере», доцент Жаппаров, «Римский-Корсаков», «Мессиан и его время», «Проблемы современного симфонизма»… Что ещё?

Старик сбился – восьми названий не набиралось, – принялся перечислять заново, загибая длинные пальцы. Подошла официантка с пивом. Он сразу оставил своё перечисление, сложил правую ладонь лодочкой и осторожно, едва касаясь, погладил её по крепкому запястью:

– Если вас не затруднит, не могли бы вы принести ещё пепельницу…

Официантка повернулась и, не произнеся ни слова, отправилась за пепельницей.

– Ишь какая… – Старик восхищённо глядел вслед её широкой спине, улыбаясь мокрыми от пива губами. – Вы заметили у неё перемычку между бровей? Это значит, она с гор.

Когда официантка вернулась, Олег разглядел тёмную полоску, соединявшую дуги её бровей, и вспомнил попутчицу в поезде.

– У тамошних женщин так принято, – старик наклонился к Печигину, продолжая коситься на официантку. – Я сам городской, у нас про них, про горцев и про их женщин, разное рассказывают… Говорят, когда они готовят – бабы ихние, – то в пищу свою менструальную кровь подмешивают, чтобы мужчин и детей намертво к себе привязать. Поэтому горцы такие кровожадные. Во время войны они тут такое творили – язык не поворачивается рассказывать…

Во взгляде Олега старик, видимо, уловил недоверие, потому что тут же отодвинулся.

– Я в эти бабские россказни, разумеется, никогда не верил. Коштыры друг про друга чего только не выдумают. Племена-то разные – вот и наговаривают: равнинные на горцев, городские на районных, все на всех…

Чтобы сменить тему, старик принялся расспрашивать Печигина о Москве, где не был больше двадцати лет, о Большом, консерватории, «Декабрьских вечерах» в Пушкинском… Олег с готовностью рассказывал, что знал, с удивлением замечая про себя, что не уверен до конца, по-прежнему ли за его словами есть какая-то реальность. Ему вспомнилось, как Зина, жена Тимура, сказала: когда живёшь в Коштырбастане, остальной мир не то чтобы вовсе перестаёт существовать, но становится очень далёким. Он начинал испытывать это на себе. И мысленно поторопился себя поправить: она не Зина, она Зейнаб.