Текст книги "Пером очерченная даль… Поэт о поэтах"

Евгений Глушаков
Пером очерченная даль… Поэт о поэтах

© Глушаков Е.Б., 2022

© Издательство «ФЛИНТА», 2022

Поэт о поэтах

Стихи и проза, по пушкинскому выражению, столь же несхожи между собой, как «вода и камень», «лёд и пламень…». Тем привлекательней возможность представить Жрецов Рифмы и Блюстителей Размера не внешне – прозой, как нечто Чуждое, Запредельное, а изнутри – стихами, как Близкое, Родное.

Заметим, что и литературная критика не всегда довольствовалась рамками научного, лишённого ярких эмоций анализа. Так статьи Белинского – безусловный пример поэзии, благоухающей красками, полемически страстной. Отсюда их живость и обаяние.

А здесь, по сути, нечто внутрицеховое: поэт пишет о поэтах.

Иногда с горестным трагизмом, иногда весело с юмором. Исторические факты перемежаются игрой фантазии, нарочитая серьёзность оборачивается шуткой.

Автор посчитал необходимым включить в книгу и раздел «О себе», дабы представиться публике. А ещё и рассказать о своей поэтической судьбе, во многом типичной не только для его творческого поколения, но и вообще для каждого поэта.

Судьба как вызов, как путь к мастерству, к читателю, к себе.

 
Взять томик и, налив бокал,
Подсесть к огню поближе,
И призадуматься, пока
Поленья пламень лижет.
Открыть. Прочесть стишок, другой
Под стук дождя по крыше
И ногу перевить ногой,
Глоток-другой отпивши.
 
 
И снова – пару чудных строк;
И, в образе изгоя,
Взять кочергу, что возле ног,
И помешать уголья.
Вздохнув, подумать: «Пустяки,
Но прятать в стол не гоже…»
И это что же вам – стихи?
Поэзия, быть может?
 
 
Нет, не почитывать да пить,
В камин кладя поленья —
Стихи положено любить
До умопросветленья,
До пробужденья лучших чувств
И небывалых мыслей,
Покуда в свет не облачусь,
В сиянье горних высей!
 

Об александре Пушкине

Саша в Арзамасе

 
Батюшков упёр пяту
В изразцовый свод камина,
Где плясала Коломбина
Сквозь метели маяту.
 
 
Вяземский взгрустнул слегка,
Зарумянился Жуковский…
А Сверчок себе сверкал,
А Сверчок и был таковский.
 
 
Пламя – нежный язычок,
И глазёнки – не иначе;
Оттого сверчит Сверчок
И по креслам чуть не скачет
 
 
Строчка – не на всякий нрав,
Слабой счёл её Жуковский:
На пол бросил, оторвав
В виде узенькой полоски.
 
 
А Сверчок – за строчкой шасть,
Ажно вытянулись лица:
«Что Жуковскому – не в масть,
Для моих стихов сгодится!»
 
 
И нахмурил было лоб
Для серьёзности для пущей,
Но сейчас же в хохот – хлоп,
И – кататься, будто пучит.
 
 
Скалил зубы – даже взмок
В общем хохоте и гаме.
Стихнул: «Знаю свой шесток…»
Сел. И заболтал ногами.
 

«Там, где ветром дороги повязаны…»

 
Там, где ветром дороги повязаны,
Бечевою унылых кочевий,
Драный табор приткнулся под вязами
Возле барских высоких качелей.
Над испившей кваска деревушкою,
Над речушкой, чей норов смирили,
Перелёты курчавого Пушкина
И восторженно-юной Марии.
Ах, без этого, верно, и лета нет,
Без улыбок и прочих банальностей…
Рада Саше, но ведать не ведает
О великой его гениальности.
 

Приезд в Михайловское

 
– Саша, милый! Вот не ждали!
Спас, голубчик, от тоски.
К нам теперь?.. И наши дали
Гневу царскому близки.
Погляжу – совсем красавец:
С бакенбардами, кудряв…
Милый наш поэт, и в славе
Причастись родных дубрав.
Закружил! Уронишь, право!
Подсадил, шалун, куда…
«В славе, няня, меньше славы,
Чем позора и стыда».
– Бог с тобой, сними скорее!
«А – не сладко быть в чести?
Няня, няня, побыл где я,
Что я видел…»
– Опусти!..
Чай, намаялся по свету?
«А не быть без синяков
Среди чванных эполетов
И вельможных дураков.
Дар мой им неинтересен:
Что им в сказках, что им в снах?
Знатным, няня, не до песен
При богатстве и в чинах».
– И не пой для них – пустое,
В гордых ли искать любви?
Нет им счастья, нет покоя.
Господи, благослови!
Барышни ломливы, едки…
Разводи амуры с ней…
Чай, Михайловские девки
Ласковее да красней.
«Няня, выпить бы, согреться?»
– Саша, и не смей любить
Тех, кто сердце твоё, сердце
Не умеют оценить.
Радость моя, милый Саша,
Приезжал бы навсегда?
И в опале жить не страшно,
А среди чужих – беда!
Плащ сниму, дружочек милый…
Заболталась – бабий грех.
Ладно хоть на стол накрыла.
Ну, давай… За твой успех!»
 

Тригорское

1

 
«Прасковья Александровна, мой свет!
Ваш скромный обожатель и сосед,
Аннетке и Зизи целую руки.
Коль не упьюсь чернилами от скуки,
То, верно, прискачу к обеду я.
Мой дом у вас! По духу мы – родня,
Нас породнили жжёнка и шарады.
Вам одиноко. Знаю, вы мне рады
Сердечно, без жеманства и затей.
В степи и куст благодарим за тень…»
 

2

 
Ботвинья, ростбиф, с поросёнком каша…
Проездом заглянула генеральша,
С хозяйкой состоящая в родстве.
Прелестна. И мечтает о вдовстве.
И благоволит к ссыльному поэту.
В Михайловское возвратясь к рассвету,
Трепал по гриве аргамака он,
Как никогда – и счастлив, и влюблён.
 

3

 
Мы все ханжи. И с ревностным испугом
Подглядывать готовы друг за другом.
Но, ежели утешился поэт
С женой чужою, возражений нет.
Сочувствуем, конечно, генералу,
А шалуна простим мало-помалу,
Как будто на почтенных наших жён
Известные права имеет он.
 

4

 
Уздою крепкой осадив с галопа
И под присмотром сонного холопа
Гнедого в пене бросив жеребца,
Являлся Пушкин с заднего крыльца
В господский дом, пропахший дёгтем, краской,
Где пол грозил любовникам оглаской,
А полотна льняного сладкий дух
Щадили сквозняки столетий двух.
И горы нашинкованной капусты
Мерцали в хрустале наборной люстры.
 

5

 
Тут, выйдя в парк, вы созерцать могли б
Версаль газонов и аббатство лип
И на кругу с цветочными часами
Меняться с эхом звучным голосами,
И ласкам тайным находить приют,
И навещать заречные туманы…
Узнав, как близко Пушкин жил от Анны,
Я ощутил блаженнейший уют.
 

6

 
Но к нашему несчастью (или к счастью?)
Интрига всех романов такова,
Что верх берут на собственность права,
Ленивой не оспоренные страстью.
Влюблённость, как простудная болезнь —
Чихнул, и нет, и след не обнаружу.
Жена покорно возвратиться к мужу,
А хахалю – с тоски хоть в петлю лезь.
 

7

 
Но тут хозяйка (предположил кто бы?)
Поэта, как беспутного зятька,
Приревновала. Равно неудобны
Старуха пылкая и мылкая пенька.
Захлопнув недочитанную книгу,
Поправив нервно съехавший бандаж,
Сказала Анне: «Выезжаем в Ригу!» —
И удалилась собирать багаж.
 

8

 
Фортуны баловень и чадо славы – Пушкин,
Потягивал метель из винной кружки
И нянюшки своей веретено
Так слушал, как другому не дано.
А утром, ледяной отведав ванны,
Грыз ногти, перья; ждал письма от Анны,
В котором обсуждалось, например,
Кузен милее или офицер?
И, визави распутного кузена,
Не сомневался Пушкин: тут – измена.
 

9

 
И снова принимался грызть перо.
Так наша жизнь устроена хитро,
Что от желудочного несваренья
И то, глядишь, родишь стихотворенье.
Но перлами ярчайшими, увы,
Обязаны обманутой любви,
А не прокисшей на окне ватрушке.
Вскочив с постели, одевался Пушкин,
 

10

 
Коня седлал!.. А некуда скакать.
И в сюртуке бросался на кровать
К виденьям, что роились в изголовье,
Невыносимым для арапской крови:
То генерала, то кузена с ней,
Поди, представь и думай, что тошней.
Не был ли сам он ширмой образцовой
Раевскому с графиней Воронцовой?
И тоже в генеральском чине муж,
И тоже ссылка, бестолочь и глушь.
 

11

 
На выдумку не очень жизнь богата.
Но прихоти любовного разврата
И вовсе на фантазию бедны —
Опустошенье прочат нам они.
И Пушкин, в череде своих любовей
Едва кокетку в Анне угадал,
Как помирился с дряблою Прасковьей,
Раскинув: «И старушка – Божий дар!»
 

12

Тригорское!.. Как будто дуновенье,

 
Прошелестело чудное мгновенье
И ласточки стремительной крылом,
Мелькнув над садом, юркнуло в пролом.
Тригорское!.. Не жди его к обеду.
Он оплатил над ревностью победу,
С лицом открытым встав под пистолет,
Как волен всякий поступить поэт.
 

Письмо другу

 
Павел Воинович[1]1
  Павел Воинович Нащокин – друг Пушкина.


[Закрыть], милый!
Грустно, горько, тошно мне,
Будто я перед могилой
Приготовленный вполне.
И при сабле, но без уса,
И при глотке, но хрипим,
И играл, да весь продулся,
И люблю, да нелюбим.
Что за бестолочь такая?
Сроду не было скучней.
Шепчут все, не умолкая,
Всё о жёнке, всё о ней.
Кто с издёвкой, кто с насмешкой,
Кто жалея, кто браня;
На зуб каждому орешком,
Бедная, пришлась она.
Пёсьи морды, а не лица,
Шерсти вздыбленной клока.
Окружают. Не отбиться.
Тут Господняя рука.
Ну, да пусть! Развязка скоро.
То-то лаю по степи,
Если всех нечистых свора
С адской спущена цепи.
Лишь с тобою, мой сердечный,
Я утешился бы вдруг.
Но в Москве своей, конечно,
Бед моих не знаешь, друг.
Прикатил бы – умный, добрый.
На ошибки не пенял —
Тихой ласкою бы обдал,
Боль тоскливую унял.
Укрепил бы светлой силой,
Не подмяли б нас оне…
Павел Воинович, милый,
Одиноко, пусто мне.
 

«Наскучило клеток деленье…»

 
Наскучило клеток деленье,
Обрыдли стекло и металл.
Давайте уедем в деревню,
Как Пушкин когда-то мечтал.
Поселимся в липовой роще,
Зелёный поставив шалаш.
И чтоб ни почтарь, ни паромщик
Покой не нарушили наш.
Прихватим любимые книги,
Смешливых подруг и друзей,
Вольнее любого расстриги —
Живи, улыбайся, глазей!
И, к мошкам имея участье,
Да так, что с хлопушкой поврозь,
Поверим, наивные, в счастье,
Как Пушкину не довелось.
 

«Оставим осень Пушкину! Пускай…»

 
«Унылая пора! Очей очарованье!»
 

А. Пушкин

 
Оставим осень Пушкину! Пускай
Любуется картинами распада;
Нам – лучше лето: и поплавать надо,
И обустроить огородный рай.
 
 
Нет, мы не против золотой жары,
Лететь за ней готовы хоть в Египет,
А в честь того, что квас до капли выпит,
Запустим в небо красные шары.
 
 
Любимая! Ты только не болей!
И зиму сбагрим Пушкину, пожалуй,
Поскольку для саней и тройки шалой
Не припасли горячих соболей.
 
 
Чтоб умножались барские грехи,
Нужны скакун, камин, отроковица,
А что ему не к чёрту, нам сгодится,
Ведь мы – народ попроще: от сохи.
 
 
Весны не хочет? Заберём себе!
И лишь затем, чтоб, улыбнувшись нежно,
Нас поманила новая надежда
Сладчайшей переменою в судьбе.
 

«И с милой, и на дружеской пирушке…»

 
И с милой, и на дружеской пирушке
Ты оживал – уныние к чертям!
Ты лишь тогда и был собою, Пушкин,
Умом – старик, а чувствами – дитя.
Всех, всех насквозь ты видел быстрым оком,
Всё проницал твой беспощадный взгляд.
И вновь любовь в томлении глубоком,
И снова жаркой ненависти яд.
Потом женитьба. Пистолетов пара.
Гроб на санях. Коней мохнатых бег…
И люди говорят – звезда упала,
А вещи знают – умер человек.
 

«Кучерявые баки подрезал мерцающий иней…»

 
Кучерявые баки подрезал мерцающий иней,
Утомлённые руки покойно сошлись на груди;
Никого, ничего – ни предметов, ни звуков, ни линий,
Лишь молчанье и тьма – на три стороны и впереди.
 
 
Только белый цветок в кружевах приоткрытого лифа
У жены на дворцовом балу, что умолк вдалеке,
Да, как привкус последних мгновений, елозила рифма
На закушенном вечностью, мёртвом уже языке.
 

Суд глупцов

 
«Услышишь суд глупца…»
 

А. Пушкин

 
Услышал. Было. Но – предупреждён
Тобою, друг… Спасибо, Пушкин милый!
Поэтам в помощь ты и за могилой,
Тебя не зря избрали мы вождём.
 
 
Ты освятил страданием наш путь
Среди восторгов, кривотолков, сплетен,
Когда, толпой приговорённый к смерти,
Ты встал на крайний след, где не свернуть.
 
 
И саблей обозначили барьер,
Воткнув её, шутя, в сугроб январский.
Всё в прошлом: женщин пламенные ласки
Да и ветрянкой рифм переболел.
 
 
Заходишься, хохочешь озорно
Над стихоплётством ханжеского века;
И рад бы достучаться до эвенка,
Ну а тунгус, калмык – твои давно.
 
 
И поощряешь дерзких сорванцов
Пренебрегать уставом ударений;
А между тем взопрел от вечных прений
Преважный, многомудрый суд глупцов.
 

Пушкин в Михайловском

 
«И вновь я посетил…»
 

А. Пушкин

 
Под липами пройдусь аллеей Керн,
Сверну к замшелым богатырским елям,
Что дед мой славный посадил взамен
Постриженной лужайке и качелям,
Доволен я, что нет жандармов тут,
Не врыты в землю бочки для окурков,
Что новый туристический маршрут
Не посулит нам тайная прогулка.
 
 
Дом перестроен, подурнел фасад.
Экскурсовод, решив, что это сцена,
Учительницу с кучкою ребят
По всей усадьбе кружит вдохновенно
И пылко рассуждает обо мне:
В ад угодил ли, удостоен рая?
А чтобы деток усыпить вполне,
Мои стихи бубнит, перевирая.
 
 
Швырнуть перчатку? То-то заскулят
И вновь меня подвергнут осмеянью,
Архивный червь, журнальный пасквилянт,
Пробравшийся в супружескую спальню.
Чужих вещей в телегах навезли,
По комнатам свалили за барьером
И самовар, и с тряпками узлы,
Как реквизит в театре погорелом.
 
 
Всё перекопано и вытоптано так,
Что не осталось и следа былого;
А если б ухватить умели слово,
Сослали бы в запасник на чердак
И вместе с прочей рухлядью сгноили,
Под инвентарный номер подведя,
Как трость, перо, из-под «Клико» бутыли,
С Языковым распитые шутя.
 
 
Едва ли понят, вряд ли узнаваем,
Хотя народом, кажется, прощён,
В дожде гуляю сумеречным краем,
Как Чайльд-Гарольд, укутавшись плащом.
И полногрудые меня смущают нимфы,
Из хвойных чащ навстречу выходя,
А по кустам щебечущие рифмы
Вплетаются в мелодии дождя.
 
 
И молний криворотая гримаса,
И хмурые чугунные грома.
И ливень, что о кровлю истрепался…
Как не сойти, не своротить с ума
От огненной небесной укоризны?
Но, главное, я снова дома, тут.
А кто не принял Пушкина при жизни,
Навряд ли отобедать позовут.
 

Пушкин, я и арзамасский гусь

 
«Минута – и стихи свободно потекут».
 

 
«И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит».
 

А. Пушкин

 
Бывало, на Страстной бульвар приду,
Из рюмочной поэт шагнёт навстречу,
С венком лаврушки и шутливой речью,
В руке цилиндр и кудри на ветру.
 
 
И захотелось нам посостязаться:
Кто сотворит быстрей из нас двоих?
Но перьев нет! А гусь присел на яйца,
Прикинулся – высиживает их.
 
 
Я птицу тут же сгрёб, явив отвагу:
Макнул в бадью с чернилами, как в пруд.
Затем рванул перо! Проткнул бумагу!
Секунды не прошло – стихи текут!
 
 
Расхохотался Пушкин: «Ты – шустрее!
И наплодил обширные тома,
Поскольку для всего, что ахинея,
Не нужно ни досуга, ни ума…
 
 
А, впрочем, такова к живому зависть,
Что и твоим печалям был бы рад, —
Прибавил он, как будто извиняясь, —
Ведь и меня гнобили… То-то, брат!
 
 
Выкатывай сиятельные пушки
На крепостной, в репьях заросший вал…
Твой залп теперь!» – сказал с улыбкой Пушкин
И весело по-дружески обнял.
 
 
Потом примолк, вздохнул: «Дрянное утро!
Бокал разбит?.. Похмельные часы!
На добрый шкалик и ушла минута
С полукольцом полтавской колбасы…»
 
 
Надел цилиндр. Возвышенно потея,
Вдруг выказал к былому интерес
И прокричал: «Минута – не потеря,
Когда вместила творческий процесс!»
 
 
И засмеялся. Так смеются дети,
Являя к зубоскальству аппетит.
И мною славен был, и был бессмертен,
Ведь я – тот самый «хоть один пиит»!
 

О Михаиле Лермонтове

«Друг другу передать успев едва…»

 
Друг другу передать успев едва
Напиток чудный в дорогом бокале,
Великие поэты умирали,
И приходила новым череда.
Такое ощущение, что здесь,
Среди нечистоты, безумья, тлена
Нельзя двоим творить одновременно,
И дар принявший – принимает весь,
И в этом тоже о блаженстве весть.
 

Михаилу Лермонтову

 
Каково вам, гению,
В толчее людской
Тешить душу гневную
Смехом и тоской?
Каково вам, увальню
На кривых ногах
Прикасаться к улью
Недруга-врага?
Сколько детской нежности,
Сколько лучших ласк
По людской небрежности
Выгорело в вас?
 

Последний выстрел

 
Мальчик из поэтов самых лучших:
Что за дерзость в слове, что за прыть.
Ну, а званьем не велик – поручик…
Эй, поручик! Что вам поручить?
 
 
К ветреной царице есть записка,
Горного орла крылатый взмах,
Облака, летящие так низко —
Что схвачу, привстав на стременах.
 
 
Нынче в Пятигорске снова лето:
Лживость клятв, ухаживаний фальшь.
Что язык страшнее пистолета,
Сказано, конечно, и про ваш.
 
 
Посему, смеясь, губу закусим;
Все глядятся фертом, всяк – жених.
Дамы – чудо! Есть и в нашем вкусе.
Но стреляться глупо из-за них.
 
 
Рюмка веселит, но знаю меру,
И к тому же мы не на посту…
И опять – скандал, и вновь – к барьеру,
И последний выстрел – в пустоту!
 

.

Маёшка

 
Не вырос из насмешек и сарказмов,
Грусть показушную не перерос,
Гусар, повеса, мальчик темноглазый
Со странной прядью неживых волос.
 
 
Дразнил царя, друзей, смазливых женщин,
Дразнил судьбу – в шести шагах барьер,
Всего лишь миг один от счастья бешен,
И – всё!.. И по лицу рассыпан мел.
 
 
Любимый внук заботливой старушки,
Свезён в Тарханы в цинковом гробу.
Короткий стих, весёлый звон пирушки,
И – всё!.. И неживая прядь на лбу.
 
 
Всего обидней прозвище – «Маёшка»,
Всего тошнее духом пламенеть,
Покуда все чадили понемножку
И знать не знали, что одеты в смерть.
 
 
И видеть, что глумливая природа,
Пометив с детства прядкою седой,
Вложила гений чуть ли не в урода
В насмешку над банальной красотой.
 

Смерть гусара

 
Из корнета в красном доломане
В гении разжалован судьбой.
И хорош Кавказ. Но Север манит
От Куры, где плакал Демон твой.
В отчем небе, в сабле отказали.
Чтобы в котильон тебя увлечь,
Вихрем юбок взмахивают залы,
Взбрыкивают груди выше плеч.
Ну их к чёрту!.. Над галопом танца,
Скачущего мимо во всю прыть,
Как тебе, гусару, не смеяться,
Как тебе, поэту, не язвить?
 
 
И уже, за озорство карая,
На тебя табун несётся весь,
А Грушницкий в бурке у рояля…
Нет – Мартынов, ряженый черкес!
Руку на эфес – злодейским шармом
Гарнизонных обольщая жён,
«Горец» в газырях, с большим кинжалом,
Лишь тупицам полным не смешон.
И, остротой щёлкнув лицемера,
Вызов принимаешь, как привет.
А потом с улыбкой у барьера
В воздух разряжаешь пистолет.
Маскарадный горец – вот он, рядом.
Целится, сдержал дыханье, вот…
 
 
Падая, обводишь долгим взглядом
Верх горы, лощину, небосвод;
Санную Москву, где на бегу нас
Целовал снежок в кругу игры;
Беличьи Тарханы, детство, юность…
И опять – лощину, верх горы.
 
 
Бурка чёрная, туча косматая
Запахнула полою Машук.
– Эх, Мартышка ты… Кажется, падаю?
Как мучительно тянется звук!
На зубах поцелуев оскомина,
Безразличья тугая слюна…
Вот и счастье меня проворонило,
Вот и боль отпустила меня…
 

«Когда поэт уходит рано…»

 
Когда поэт уходит рано,
Он оставляет по себе
Ночную грусть фортепиано
И завыванья на трубе.
А неразборчивая строчка,
Скитаясь по черновикам,
От чёрточки до завиточка
Уже принадлежит векам.
Когда поэт уходит скоро,
Не дописав последний слог,
Он оставляет разговоры
О том, чего ещё бы смог,
Что не успел он в бурной спешке,
Не выразил, не досказал.
Вот если б дотянул до плеши,
Сияющей в глуби зеркал,
Ему бы приоткрылась тайна —
Зачем являемся сюда…
Когда поэт уходит рано,
Он остаётся навсегда.
 

«Пока в морях неистовствуют зимы…»

 
«Я ищу свободы и покоя…»
 

М. Лермонтов

 
Пока в морях неистовствуют зимы,
Пока скрежещет, содрогаясь, борт,
Свобода и покой – несовместимы,
Надгробный камень буря расшибёт.
 
 
А там скитайся между тьмой и светом
Проливами, что мелки и узки,
Отыскивай по странам-континентам
Расколотого мрамора куски.
 

Судный день

 
«Я б хотел забыться и уснуть…»
 

М. Лермонтов

 
Деловитый снобизм, улыбки,
Все доподлинно – нагишом,
Кто-то выпрыгнул из пробирки,
Кто-то выкидышем пришёл.
 
 
Божьим трубным горды призваньем,
Хоть и морды взамен лица,
Ни отца своего не знаем,
Ни Спасителя, ни Творца.
 
 
Да и в чём идентичность наша?
Обкурившись, упившись в дым,
Ствол обняли:
– Привет, папаша! —
Дубу встречному говорим.
 
 
И ветвистая рухнет масса
В синь ручьистую, в чистотел,
Так уложим, чтоб не склонялся,
Чтоб не высился, не шумел.
 
 
И ладошкой прикрыв несмело
В золотой чешуе живот,
Баба, что на ветвях сидела,
В страхе песенку оборвёт.
 
 
Прохудившаяся местами
Заорёт лягушачья гать;
А гусар, пробудившись, встанет:
– Не желаю под это спать!
 

«Какое там – «забыться и заснуть»…»

 
Какое там – «забыться и заснуть»,
Когда трубят побудку телефоны,
Бродящие хронически вне зоны,
И лёгкие, прыгучие, как ртуть.
 
 
Вот пенье слушать можно день и ночь,
Включив рябой в помехах телевизор;
Один щелчок – и страшный демон вызван,
Щелчок – и, кто не глух, бегите прочь.
 
 
А дуба нет в помине – свален дуб;
Ломая ветви, рухнул на ограду,
Едва с пилой по городскому саду
В унтах протопал чёрный лесоруб.
 
 
Вот и живите, милый Михаил,
И звёздочкой, мерцающей в зените,
Не за беду Творца благодарите —
За то, что на шедевры вдохновил.
 
 
И расставанье торопить нельзя,
Когда бы и взгрустнулось на минутку,
А в час веселья придержите шутку,
Припомнив, что обидчивы друзья.
 

«Все победы наши – пораженья…»

 
Все победы наши – пораженья,
Так о чём заботиться тогда?
Вышел на дорогу…
– Здравствуй, Женя! —
Мне шепнула дальняя звезда.
 
 
Быстро оглянусь на звёздный купол,
Что с утра под солнечным замком.
Голос и согрел, и убаюкал,
Странно и знаком, и не знаком.
 
 
Будто кто-то, бесконечно милый,
Вышел в небо из-под гулких плит,
Между тем, как над его могилой
Тёмный дуб склоняется, шумит…
 
 
– И до нижней ветки не дорос ты! —
Говорю насмешливо себе.
Вечереет. Проступают звёзды.
Месяц фонарится на столбе.
 
 
Божьему подведомственный царству,
Стану ль брату возливать елей?
И кричу в пространство:
– Здравствуй! Здравствуй! —
Удивляясь дерзости своей.
 

О классиках

Ломоносов

 
Выслуживаться, льстить, наушничать?..
Не станет. Не дождаться ей.
Он, как фрегат сорокапушечный,
Сошёл с Петровских стапелей.
Он из его могучей свиты,
Хоть опоздал на важный срок,
Но шведы б так же были биты,
Как пруссаков сшибает с ног.
Нет, вовсе не Елизаветин
И не Екатеринин он,
А жаждой знания отмечен
И остротой ума почтён.
Орлов, Потёмкин – недоучки.
Дурашка Зубов… Много их.
А он, Михайло, выше тучи
Метнул громоподобный стих.
Привычно растирает краски,
Не замарал бездельем рук.
Он – сын Петра; его закваски.
Он – сын… А Пушкин? Пушкин – внук!