Текст книги "Пером очерченная даль… Поэт о поэтах"

«Я – только червь, я – только раб…»

 
Я – только червь, я – только раб,
Совсем не то, что ты, Державин.
Твой стих глубок, могуч, державен,
Упругий оттиск львиных лап.
 
 
А мы, в ничтожестве убогом
Не мысля гордо о себе
И плешь склоняя перед Богом,
Покорствуем любой судьбе.
 
 
И со слезами умиленья
Приемлем всё, что в мире есть,
Чтоб на высокое творенье
Свой низкий суд не произнесть.
 
 
И перед Светом Лучезарным
Стыдимся своего лица,
Увы, не избраны, не званы
На чудный, дивный пир Отца.
 

Крылов и картина

 
На стене висит картина,
А под ней сидит Крылов,
От затяжки никотином
Густо-красен и лилов.
 
 
Столп ума, апостол лени,
Чудный басенный талант,
Ноги в шлёпанцах оленьих,
Тело убрано в халат.
 
 
На картине – склон ковровый,
Речка, лес и облака,
На пуантах три коровы,
Три коровы, два быка.
 
 
Весь пейзаж в изящной гамме,
Глянуть – чудо из чудес;
Пять пудов – картина в раме,
Да ещё рогатых вес.
 
 
И попадать бы копытным
Эдак стадом и поврозь,
Но картину держит вбитый,
Аж по шляпку медный гвоздь.
 
 
А как сел на раму чибис,
Да запел, да засвистал,
Тут и гвоздь по плечи вылез
И прислушиваться стал.
 
 
Все художники – злодеи,
На бровях Крылова – пот,
Упадёт шедевр, заденет,
Чем заденет, тем убьёт.
 
 
Прислонив к дивану спину,
Смотрит гений наискось,
Видя в зеркале картину,
Чибиса, себя и гвоздь.
 

Поэт Жуковский

 
Кто жевал и сплюнул колос,
Вместе с колосом – пыльцу?
Кто поставил певчий голос
Сашке Пушкину, юнцу?
Кто в бульоне ловит клёцки,
Но не пробовал кумыс?
Это он – поэт Жуковский,
Суть одна, единый смысл!
 
 
Кто устал от завитушек
Стянутых шнуровкой дам?
Кто поставил сорок пушек
Бомбардирам-удальцам?
Кто рискнул в штабной повозке
Над реляцией уснуть?
Это он – поэт Жуковский,
Смысл один, едина суть!
 
 
Кто, достав из печки уголь,
Вывел профиль Кобзаря?
Кто сумел поставить в угол
Даже батюшку-царя?
Кто не знался с папироской
И не пил креплёных вин?
Это он – поэт Жуковский,
Суть одна и смысл один!
 
 
Кто пирожным кормит сойку?
Для кого не ровня Кант?
Кто царю поставил двойку
За итоговый диктант?
А княжну утешил соской,
Чтоб не сделалась больна?
Это он – поэт Жуковский,
Смысл один и суть одна!
 

Дружба классиков

 
Наш Пушкин добрым был поэтом
И, не чета столичным фертам,
Шагал по жизни наискось,
Беспечно вскидывая трость,
Едва ли чувствуя покуда,
Что тяжела – не меньше пуда,
Но молод, при избытке сил
Был даже весел, счастлив был.
А как узнал, уже без трости
Отправился к Толстому в гости,
Во фрачной паре, налегке
С цилиндром фетровым в руке.
И сообразно тротуару
Шагал по перпендикуляру.
 
 
А время параллельно шло,
Меняя холод на тепло,
Ну а тепло опять на холод.
Сто раз переоделся город,
Чтоб снова Пушкин описал
Зимы искрящийся кристалл,
Сосулек солнечную дойку,
Ночной грозы головомойку
И листопада карусель —
Сезонный ход природы всей.
И вновь к великому Толстому
Поэт отправился из дому.
Чуть под хмельком и разудал,
По синусоиде шагал.
 
 
От Назарета к лазарету
Под барабан вели планету,
И, наплевав на политес,
Уметил Пушкина Дантес
Так, за безделицу, за слово.
Чтоб снова навестить Толстого,
Поэт, приличиям не враг,
Надел цилиндр, поправил фрак
И бодро с веточкой сирени
Шагал в четвёртом измеренье.
 

Александр I, Боратынский и пыжи

1

 
Собираясь на охоту,
Чтоб на лося выбрать квоту,
Царь, бумаге плотной рад,
Взял Сперанского доклад:
Мол, хотя ещё в пижаме,
Обеспечу всех пыжами.
Мол, во всякий день и час
Помню, милые, о вас.
И что крыса в тёмном трюме
По ночам сижу в раздумье
Как стране часам к шести
Разрастись и процвести.
 

2

 
У царёва кабинета
Пост назначен для поэта,
Чтобы он, его рука
Штык втыкала во врага,
Чья лоснится злобой харя,
Но отнюдь не в государя.
В карауле у царя
Не поставят кого зря,
Но опального поэта,
Что знаток в манерах света,
В строевой силён стократ
И лицом – аристократ.
 

3

 
А служить: оно не худо,
Не покрыт грешок покуда,
Чтоб табак ядрёный красть
Было отроку не в сласть,
Чтоб с уставом ратным вместе
Преуспел в дворянской чести.
Да и царь, хотя и царь,
Но – добряк. Случались встарь.
И поэт перед полками
Не пропарен шомполами,
Под шпицрутенами он
Так же не был проведён.
 

4

 
Царь, собой весьма доволен,
Что спасён для брани воин,
Продолжал пыжи крутить,
Лишь бы свиту удивить,
Ибо при ружейном смерче
И борзым, глядишь, полегче.
Вот за двери заглянул,
Где томился караул,
И на зависть всем холопам
По плечу юнца похлопал
И сказал, скрутив пыжи:
– Боратынский, послужи!
 

«Милый, нежный, добрый Тютчев…»

 
Милый, нежный, добрый Тютчев
(Вот – готовый пьедестал!)
Из последней зимней тучи
Майским солнцем заблистал.
Грозовых небес покровы
С блеском-треском разодрав,
Осветил поля, дубровы,
Луговую свежесть трав.
Приободрил вязы, липы,
Обошёл триклиний весь —
На пирующем Олимпе
Старый хроменький Гефест.
Люб одним, другим забавен,
С кем-то мудр, кому-то мил,
Всех утешил, и прославил
И развлёк, и помирил.
Что-то важное улучшив,
Улыбнулся и – устал…
Милый, нежный, добрый Тютчев,
Вот – готовый пьедестал!
 

Неузнанное призвание Фёдора Тютчева

 
Поэты – не стадо бизонов,
Но личности – все как один,
С пороками или без оных
И кто бы кому не кадил.
 
 
Поэты звучны именами,
Осанкой задорны, бодры,
И ходят, смеясь, между нами,
Скрывая душевный надрыв.
 
 
Но ежели шансов на ренту
У вздохов, рифмованных, нет,
Хотя бы скажите поэту,
Что он непременно поэт.
 
 
Болтавшийся с Гейне по Гарцу,
Почтовой каретой скрипя,
Тогда бы он смог догадаться
О тайне, что скрыл от себя.
 

«Сидмя сидеть – стихов не высидеть…»

 
Сидмя сидеть – стихов не высидеть,
Стихи рождаются в пути,
Когда оглядываешь выси те
В сиянье звёздных паутин.
Когда почтовой санной тройкою
Летишь из Овстуга в Москву,
Ан, и настигнул рифму бойкую,
И обогнал, глядишь, тоску.
Но только не скукожься, вымахни
Туда, где синева и Бог…
Стихи рождаются на выдохе,
Когда горячий полон вдох.
 

Признание

 
Быть никому ненужной книгой,
Томиться, сохнуть взаперти,
Не зная сладостного мига,
Когда в тебя хотят войти.
Когда с доверчивостью детской
Поймут, что не предел – черта,
Найдут и вынут из мертвецкой,
Чтоб, отворив, перечитать.
Чтоб ветер вышел на поляну,
А рыба заплыла в затон,
И словеса, как будто спьяну,
Раздаривали свет и звон.
Тогда чудесное случится:
Уйдёт чернильница в поход,
А белоснежная страница
Через моря перепорхнёт.
 

Сашка и царь

 
«Когда, бывало, с Сашей двое
Вверх дном мы ставили Москву…»
 

А. Полежаев

1

 
Студент, повеса, шалопай
Уснул поздненько с перепоя.
И вдруг над ним лицо тупое,
И вопль начальственный:
– Вставай!
– Пошёл ты… —
Сашка прошептал,
Но прежде, чем обняться с Лушкой
(Он никогда один не спал),
В нахала запустил подушкой.
 

2

 
А следом – крепкое словцо,
Какими анекдот перчите…
Но пух опал, и вновь – лицо
В пунцовом гневе… Попечитель!?
– А что вы делаете тут? —
Спросить нашёлся пьяный Сашка,
Уже садясь,
– Как вам не страшно?
Тут вечерами морды бьют!
 

3

 
Но вот и выбрит, и одет,
На пуговицы все застёгнут
И вскачь по Петербургским стогнам
Летит в легчайшей из карет.
От колеса когда бы искру,
Когда бы травка и кальян…
Мечтателен, улыбчив, пьян,
Гуляка привезён к министру.
 

4

 
Качнулся, как эквилибрист,
Как раненый на поединке,
Но не упал. Ну а министр,
Велел зашнуровать ботинки.
Мрачнея шишковатым лбом,
Вдруг пальцем пригрозил поэту
И пригласил в свою карету
С ажурной дверцей и гербом.
 

5

 
В заботах: как не дать промашку,
Не то карьере всей конец —
К расправе царской во дворец,
Министр домчал бухого Сашку.
В приёмной важные чины
Прохаживались терпеливо:
Тот лысоват, на этом грива,
Иной краснее ветчины.
 

6

 
Но мимо пышных эполет
И орденов, и аксельбантов,
И строгих исподлобья взглядов
Проводят Сашку в кабинет.
И он, кривясь на эти лица,
Готовый попросту срыгнуть,
Шагал и думал:
– Верно, сниться? —
Лишь только б думать что-нибудь.
 

7

 
Решил: да хоть смолой ошпарь,
А душу продавать не стану…
Ввели. Глядит: неужто, Царь?
Икнул: привидится же спьяну!
Но померещившийся тот,
Кто в кулаке держал Россию,
Тетрадкой перед ним трясёт,
– Твоя? —
Орёт и рот разинул.
 

8

 
И Сашка, торжество тая,
С улыбочкой, не без гримасы,
Взял, повертел в руках:
– Моя!
И почерк – мой! Мои Пегасы!
Увы, не ангельский хорал.
Но вы – не мальчик. И – женаты… —
Затопал Царь и заорал:
– В солдаты, наглеца! В солдаты!
 

9

 
Оторван Сашка от гульбы,
Не весел, но рыдать не гоже:
– Все, кто не Царь, считай, рабы?
Студент, солдат – одно и то же!
Не доучился? Ну и пусть!
Пью воду из армейской кружки?
Пускай! Без пьянки обойдусь.
Куда противнее без Лушки…
 

Монолог Огарёва

 
Весна. Опять начало года.
Опять ничем не объясним
Твой пугачёвский бунт, природа!
Разлив! И – ширюсь вместе с ним!
Свободолюбием звенящий
Опять позвал меня простор
На опрокинутые чаши
Набатных Воробьёвых гор.
Предощущаю в гулкой рани,
Как ополченья вешних вод
Сомнут Царь-колокол и грянет
Великий колокол – народ!
И, видя лучшее начало,
Я жду притока новых сил,
Но никогда ещё не чаял,
Сколь животворна вёсен синь.
Не испугаюсь взять в придачу
К победе – худшую из бед,
На жертвах вырастим удачу,
И мы доищемся побед.
А трусу не узнать вовеки,
Что кровь метафор горяча…
Начнём с немного – с ручья.
Начнём… Раскрепостятся – реки!
 

Дерзость поэта

«И откуда у этого добродушного толстого

офицера берётся такая непонятная лирическая

дерзость, свойство великих поэтов?»

Л. Толстой «Из письма Боткину»

«Дубовый классик…»

Отзыв сослуживцев

1

 
Дерзость Фета столь эффектна,
Столь блистательно остра,
Как, быть может, сабля Фета —
Этой дерзости сестра.
 
 
Мы же, скрытые всецело
В подмороженном стогу,
Дерзкой сабле офицера
Предпочтём его строку.
 
 
И опять же предположим:
Если в скачке на рысях
Фет рванёт словцо из ножен,
То изрублен будет всяк.
 

2

 
Словно печная вытяжка,
Рвущийся в небеса
Толстый кавалеристишка,
Смотров любых краса.
Ладно сидит на лошади,
На загляденье прям,
Даже когда предложите
Рысь по ночным полям.
 
 
Чуть шевеля поводьями
И не давая шпор,
Лунными половодьями
Скачет во весь опор.
Через ручьи ковыльные,
Вдоль метеорных трасс
Не потому ль, что с крыльями
Добрый его Пегас?
 
 
В нежном сиянье месяца
Творческий правя пир,
Славой поэты светятся,
Рифмы роняют в мир.
Вдруг, помрачнев, как вороны,
Перья макают в яд,
Дерзости преисполнены,
Чёрте чего творят.
 
 
Фету – не до поэзии,
Фету – не до словес.
Вскинута сабля! В лезвии
Чёрной кирасы блеск.
Ментик наброшен. Выпушка
Льётся, озарена…
Толстый кавалеристишка —
Тоненькая струна!
 

«Придвиньте стул к роялю и играйте…»

Посвящается Марии Лазич

 
Придвиньте стул к роялю и играйте,
Играйте дни и ночи напролёт.
И вспыхнет луч зари на белом платье,
И, юную, прекрасную, сожжёт.
 
 
Ну, а рассвет опять соткёт и слепит
Из полулиний и полутонов,
Ещё нежней, ещё великолепней,
И женщину, и шёлковый покров.
 
 
А музыка, она была и будет,
Хотя сочилась ночь с холодных плит,
И уходили спать глухие люди,
И был рояль с небрежностью закрыт.
 
 
Но музыка… она была сначала
И вовсе не иссякнет потому,
Что от зари и до зари звучала
В сожжённом сердце и пустом дому.
 

«Гневный свет Некрасова…»

 
Гневный свет Некрасова,
Ласковый – Кольцова,
Ветром пересказано
Песенное слово.
Но судьбе их тягостной,
Горестной судьбе
С кондачка не радуйся,
А примерь к себе.
И в груди почувствуешь
Гробовой обвал,
Будто бы на пустоши
В резеду упал,
В полночь горбоносую,
В грозовую темь…
Пламя над покосами
Вспыхнет между тем,
Забушует яростно
В черепах планет
Гневный свет Некрасова
И Кольцова свет.
 

Памяти Некрасова

 
Весь – боль! Беднягу фельдшера прогнал.
В часы последней нестерпимой муки
Утешны разве что любимой руки,
Ещё – сестры… Безрадостный финал!
 
 
Зашёл Тургенев. Вовремя. Нужда,
Чтоб некогда рассоренному другу
Подать молчком на примиренье руку,
И глупая похерена вражда.
 
 
Он угасал. Ни солнца, ни друзей.
В руке перо. Укрыты ноги пледом.
Как и всегда сочувствующий бедным,
Но более всего – стране своей.
 
 
На всякую печаль – прямой ответ,
Любому горю – верный отголосок,
Он не чурался непростых вопросов
И точно знал: простых вопросов нет.
 
 
Любовник страстный и ревнивый муж,
Поэт, охотник, меценат, картёжник,
Уже себя он подчистую прожил,
Не дюж, а брался всё-таки за гуж.
 
 
Не то, чтобы под плети – нагишом,
Совсем без кожи – бит по голым нервам,
Он был и коммунистом самым первым,
И первым в Революцию пришёл.
 
 
Чего бы слаще – рифмами звенеть,
Про барышень – чего бы интересней,
Но посвятил борьбе и жизнь, и смерть
С её последней, лебединой песней.
 

Достоевский и его слава

 
Достоевский озабочен:
Что-то слава не идёт?
Просыпался среди ночи,
Ждал у двери, у ворот.
 
 
В мыслях горестных о славе,
Верить в худшее готов,
Вдоль канала брёл к заставе,
Где проверка паспортов.
 
 
Успокоившись едва ли,
После многих важных дел
Обращался: «Не видали?»
И смущался, и краснел.
 
 
И писал о чём-то грустном,
О мучительном писал,
И ломались перья с хрустом,
И не брезжил пьедестал.
 
 
Снова спрашивал у встречных
После важных срочных дел,
Но гордиться было нечем,
И пугался, и бледнел.
 
 
Так и жил на всех в обиде,
Так и умер, не любим,
За Тургеневым не виден,
Не привечен Львом Толстым.
 
 
Ну, а слава что? В харчевне
Задержалась на чуть-чуть:
С чаем хрумкала печенье,
Заправляясь в дальний путь.
 

«Расфуфырилась, подружка?..»

«Красота спасёт мир».

Ф. Достоевский

 
Расфуфырилась, подружка?..
Голая?.. Ныряй в осот!
Красота – соблазн, ловушка;
Не надейся, что спасёт.
 
 
Красота мила герою,
Он и жизнь отдаст взамен…
Скажешь, вру? Припомни Трою,
Измаил и Карфаген!
 
 
Верно, красота природы?
Вязы, лососёвый пруд?..
Но за что тогда народы
Землю танками грызут?
 
 
Прессой друг на друга лают
С пеной бешеной, взахлёб
И селенья посыпают
Крупной солью мин и бомб?
 
 
Маршируют с бравой песней,
А на кладбищах – постой?..
Мир спасётся не телесной,
А духовной красотой,
 
 
Что невзрачна, хоть и рядом,
Хоть и праведны уста…
Мир спасётся кротким взглядом,
Тихой нежностью Христа.
 

Гумилёв в Абиссинии

 
От гражданского раскола,
Как от галки – скарабей,
Отбыл сын врача морского,
Эскулапа кораблей,
 
 
В Абиссинию, где краски,
Где снимается кино
С крокодилом, в мутной ряске
Представляющим бревно.
 
 
В куст войдя не без отваги,
Гумилёв, немного пьян,
Предложил «Шабли» ватаге
Истеричных обезьян.
 
 
Ну а после, свирепея,
Встретил льва среди ветвей,
И стократ затмил Помпея
Дерзкой храбростью своей.
 
 
За врагом следя вполглаза,
Презирая смерть и жизнь,
Разобрал винтовку, смазал
Заржавелый механизм.
 
 
Магазин снабдил патроном,
Целится… И вдруг притих,
И, настигнут Аполлоном,
Золотой марает стих.
 
 
Рыкнул лев! Не ради пищи,
Но блюдя свой царский сан;
И, поэту удивившись,
Скрылся в прериях саван.
 

Меморандум Владимира Маяковского

 
Демон, Дух Революции, выскочка, псих,
С неба ангелов стаскивал огненным взором;
Лилией Брик то смирён, то обласкан, то взорван,
А Полонскую с мужем делил на двоих.
 
 
И по части инфекции – аккуратист;
Опасаясь приятельских рукопожатий,
То под краном отмоет ладонь, то в ушате,
Спрячет в брючном кармане: мол, мимо катись!
 
 
Нависал по ночам над бильярдным сукном.
За спиною в прогибе нацелившись кием,
На две лузы пускал свояка с чужаком —
Так на море волна разрезается килем.
 
 
Тему трудную брал, словно штангу, рывком,
Обливая партер острословием хлёстким,
Не разжавши губами кривой папироски
И третируя смачным, в сторонку, плевком.
 
 
Как мальчишка Рембо, презирающий всех,
Озабоченных лишь содержимым кастрюли,
Уносился по звёздам в грохочущий смех
От жеманства мещанского в шёлке и тюле.
 
 
Небо шляпу снимало, склонясь перед ним,
Чуть вразвалку по Шару Земному бредущим;
Дирижабли садились Гиганту на уши:
Не заводами, нет – Индустрией любим!
 
 
Только он догадался, единственный, смог
(Не смотри, что нахмурен – глазами смеётся)
Протянуть гонорарную лесенку строк
От осенней луны до весеннего солнца.
 
 
Но измученный сластолюбивым бабьём,
На балкон не однажды изменщицей выслан,
Помечтал о любви не втроём, а вдвоём,
Завернувшись в горячий, хохочущий выстрел.
 

«Жизнь, как Вова писал, хороша…»

«И жизнь хороша, и жить хорошо».

В. Маяковский

 
Жизнь, как Вова писал, хороша.
И витрина бахвалится книгою,
И микробы на спинках лежат,
Ножки кверху подняли и дрыгают.
 
 
Звёзд сияние, блеск теорем,
Что не нами – умами доказаны;
А в корзиночках розочкой крем,
Ну а Зиночки в платьицах вязанных.
 
 
И Одетты – Кармен не чета,
Но одеты в зарю осветителем…
Что ж ты, Вова, себя не читал?
Жил и жил бы себе долгожителем!
 

Пастернак

 
Окликнутый сестрёнкой-жизнью,
Но, ушагавший на века,
Ты угадал свою отчизну
В росистой чашечке цветка.
 
 
С вокзалом дружен, с поездами,
Пообещался с кондачка
Переназвать любимой даме
Весь мир – от Бога до сверчка.
 
 
Глядишь, и книгам бы, и картам
Настал всеобщий перевод,
Когда б тебя вторым инфарктом
Не оглушил партийный сброд.
 
 
Не лорд, не горд, но хром, как Байрон.
Не хлыщ, но, как Есенин, мил,
Ушёл, изруган и облаян
И дверью сердце защемил.
 
 
Кому? Вдове… Ещё кому-то,
Кто волю предпочёл судьбе,
Свернув с трамвайного маршрута,
Ещё другим, ещё себе…
 
 
Прощаясь, при последнем часе,
Когда за всё благодарят,
И ты сказать хотел бы – счастлив,
Но только улыбнулся – рад…
 
 
За выход в круговерть иную,
В луга метафор, в синеву,
Тобой крылато именуют
Стихи, планету и траву!
 

Разговор

 
«Идёшь на меня похожий,
Глаза опуская вниз…»
 

М. Цветаева

 
«Вы в ряду, а я из ряда,
Вы на миг, а я навек,
Вы – родник, а я изъята
Из речений, речек, рек…
Вам лелеять вашу скуку,
Вам – вино, а мне – вина.
Вы – на пир, а я на муку
Палачом приведена.
Вам – добыть казну разбоем,
Мне – и воду брать из рук.
Вам – аукаться с раздольем,
Мне – в чулане узком крюк.
Вишня – вам, а мне – рябина…»
 
 
У склонённых нежно ив
Так шепнула мне Марина,
Ветерком остановив,
Про Оку – песок и глина,
О сынуле дорогом…
А в одном была повинна —
В стихотворстве колдовском!
 

Марине, прекрасной островитянке

 
«Взглянул – так и знакомый,
Взошёл – так и живи!»
 

М. Цветаева

 
Кисть рябины – маленькое чудо
На холодном в оспинах песке…
Дождь прошёл. И облака – в тоске.
Худо – мне, тебе… Обоим – худо!
 
 
Чудь зеленоглазая! Волна!
Ох, и погуляли бы с тобою,
Я был волен, ты была вольна,
Шмыгали ракушки по прибою.
 
 
К чёрту околичности послав,
Личности и всяческих прохожих,
Солнце бы ловили жадной кожей,
На песке халатик твой постлав.
 
 
И стихи орали бы взахлёб,
В нежной, золотой, кудрявой бухте,
Где скала – природный небоскрёб —
С лермонтовской тучкой шашни крутит.
 
 
Вместе – ветерок и ветерок,
Оба – горячи и гениальны,
Вмиг преобразили б островок
В изумруд венецианской спальни.
 
 
И покуда в зелени ветвей
Зреют абрикосы – сочны, пылки,
Я островитянке бы своей
Что-нибудь нашёптывал из Рильке.
 
 
И в огне весёлых брызг – она,
В столбняке хрустальной, звонкой страсти
Крикнула бы мне, что влюблена,
Что не знала о подобном счастье.
 
 
И что святцы дорогих имён
Поцелуем так легко развеять,
И что бунт гордыни усмирён,
И Эфрон отставлен, и Родзевич.
 
 
Перейдя ахматовский предел,
В чувствах потеряться так нетрудно…
Ты – мертва, я тоже поумнел.
Кисть рябины – маленькое чудо!
 

Охота на лебедей

 
Мужа вымолила, сына,
Отряхнула с крыльев грязь,
И – прости, прощай – Марина
Улетела, унеслась!
Эдак сталось, что осталось
Малость – горстка лебедей,
Помечтавших встретить старость
Под прицелами идей.
Любовались стаей люди,
Но двустволки по кустам.
Птицу им подай на блюде.
Бац! – и рухнул Мандельштам,
Бац! – свалился Маяковский…
Крыльев хруст среди огня.
Реквизит – четыре доски,
Да на крест – ещё одна.
В небе пламенем косили,
Как выкашивают луг:
Сбит Корнилов! Сбит Васильев!
Ажно брызнул белый пух!
Над Уржумом, над Рязанью
Гром ружейный расплескав,
Убивают, ибо знают:
Раз поётся – смерть близка.
Кедрина смахнули ломом,
По перрону прокатив…
Пусто в воздухе огромном,
Не слыхать поющих див.
Тел наломано в избытке,
Закопали кое-как…
Но остались недобитки:
Чуть хромает Пастернак;
В чёрных перьях – не в халате,
Нищенкою и вдовой,
Анна-лебедь на закате
Чуть коснеет над водой…
Заболоцкий и Багрицкий —
За болотом в багрянице,
В красной клюкве на траве
С эхом бойни в голове.
Притворяются – калеки,
Что не птицы – человеки,
Песней, спрятанной в душе,
Окольцованы уже.
Смотрит Эдя – комиссаром,
Агрономом – Николай;
Только все уловки даром,
Так что ваньку не валяй.
Всё равно сквозь чадный лепет,
И босяцкое «Ура!», —
Узнаётся чудо-лебедь,
Лебедь чистого пера!
 

Последнее письмо Александра Фадеева

 
Суровый, жёсткий человек,
А взгляд бездомного ребёнка,
Горчайший взгляд, как похоронка
С прощанием уже навек.
 
 
На даче дождик моросил.
Да, именно не дождь, а дождик.
Когда бы ливень, то художник
У ливня бы набрался сил.
 
 
Когда бы утро, пробудясь,
Печь затопив и руки грея,
Себя бы чувствовал бодрее,
А тут темно, тоскливо, грязь.
 
 
И он всю ночь писал письмо
Впервые без цензурных правил,
Но по привычке что-то правил,
Хотя и ладилось само.
 
 
Так чихом прочищают нос,
Так паралитик трёт колено…
Донос? Пожалуй, и донос,
И жалоба одновременно.
 
 
Упрёк и мёртвым, и живым
От мёртвого и от живого.
И точно, и послушно слово,
Успел-таки сдружиться с ним.
 
 
– Пойди, немного погуляй! —
Сказал, обняв легонько сына.
«Но – дождик, папа!»
– Будь мужчиной! —
А во дворе собачий лай.
 
 
И зябко, хмуро. По стеклу
Сползали капельки, сливаясь.
И листьев, самых первых, завязь
Тянулась к близкому теплу.
 
 
Сосед значенья не придал,
Заслышав одинокий выстрел,
Как если б кто борзую выслал
И утку из пруда достал.
 

Хандра Набокова

 
Брыластую ли гладил суку,
В перстнях, обрюзгшею рукой,
Каминный празднуя покой,
Фортепианнейшую скуку;
Посмеивался из угла
Над роялисткой, что в горячке,
Схватившись с гаммами, была
Подобием вселенской прачки.
Швырялись пальчики её
Запененной клавиатурой —
И сонатина, как бельё,
В квартал выплёскивалась хмурый.
 
 
Набоков отломил кусок
С пропиткой влажною бисквита
И думал, что вернее бритва,
Чем дулом щекотать висок;
Что смехотворно быть великим,
А если нежность завелась,
То затолкай в пакет и выкинь,
Поскольку чувства наши – грязь.
Ему припомнился России
Тулупно-валеночный люд:
Там Православье износили
И бронзовых кумиров льют.
 
 
Набоков барственно зевнул
И угли помешал в камине,
Где киноварью на кармине
Отсвечивал метельный гул.
Не худо бы прочесть молитву
(Да позабыла крест рука).
И на колени взять Лолиту —
Пускай поёрзает слегка.
Но с пауком на дне бутыли
Повыдохся коньячный век
В мечтах об элегантном стиле…
А стиль – всего лишь человек?