Текст книги "История Русской Церкви Монашество (1237 – 1563 гг.)"

Итак относительно средств содержания основанного преп. Кириллом монастыря надлежит думать, что в первое время средствами этими были добровольные приношения (милостыни) почитателей преп. Кирилла и вообще благотворителей, усердствовавших к монашеству, а потом вместе с ними и на первом перед ними месте доходы с собственных недвижимых имений. Так как число братий в монастыре у преп. Кирилла было не особенно велико – по вероятной причине, о которой скажем ниже: то надлежит думать, что монастырь не испытывал никакой нужды и в первое время и что потом его средства были более, чем достаточны.

В Белозерской пустыне и в своем Белозерском пустынном монастыре преп. Кирилл прожил 30 лет, пришед в пустыню 60-летним старцем и дожив в ней до глубокой старости 90-летней. В весьма непродолжительное время после его прибытия в пустыню собралась к нему община людей, желавших с ним и под его руководством монашествовать и подвизаться. Эта община скоро превращена была им в настоящий монастырь, а в монастыре он тотчас же начал вводить общежительный [устав]. Таким образом, лет пять-шесть прошло в устроении монастыря, а за тем в продолжение 25-ти он игуменствовал в благоустроенном монастыре.

Игуменство преп. Кирилла должно быть представляемо как ревностнейшее и вседушнейшее руковождение людей по избранному ими исключительному пути в царство небесное. Жизнеописатель преподобного со слов его бывших учеников говорит об его игуменстве: «Общему житию совершитель и всем всяк, по апостолу, быв (-л), да всех приобрящет, да всех спасет, да всех Богови приведет, да со дерзновением речет к Владыце своему: се аз и дети, еже (sic) ми дал еси; всех бо яко отец любяше, о всех печашеся, о всех полезная промышляше и всех яко свой уд миловаше; всех душевныя струпы обязоваше, всех (от) телесных недуг исцеляше, всем от злоб согнитие очищаше, всем любовный пластырь тех вередом прилагаше, всех маслом милования помазоваше; не бяше тогда (в игуменство Кирилла) скорбяща или оскорбляема, аще бо некто и малодушен или ленив, но той собою исправляше, собою образ даяше, и иже нань всуе гневающемуся благоуветлив беяше, и аще кто тому пререковаше, долготерпением и молчанием того к любви привлачаше» ^[142].

Быв игуменом своего монастыря, со всем усердием заботившимся о приведении к Богу всех своих учеников, преп. Кирилл вместе с сим продолжал оставаться и тем, чем был прежде, – усердным учителем мирян. Когда он жил в Москве, к нему притекали искать у него душеспасительных бесед и поучений преимущественно жители Москвы. После того, как переселился в Белозерье, он стал учителем мирян так сказать всероссийским: он прославился теперь на всю Россию, и – по словам жизнеописателя – «мнози от различных стран (областей) и градов прихожаху к святому, хотяще видети его и пользоватися от него» ^[143].

За свою высокую святость преп. Кирилл еще при своей жизни удостоился от Бога обильного дара чудотворений, чему жизнеописатель приводит многие примеры и о чем он вообще говорит: «Многа изрядная чудеса бываху (по молитвам святого), – лукавых бесов отгнания, недугом различным исцеления, слепым очесы разрешения, лишенным разума целомудрия с Богом податель (-даяние)» ^[144]. Слава преп. Кирилла, как чудотворца, столько же широко была распространена по всей России, сколько и его слава, как учителя ^[145]; это видно из того, что присылал к преподобному просить его молитв о чудесной помощи даже князь Белевский, живший от него на другом конце России и отделенный от него пространством более чем 20-ти дней пути ^[146].

Почувствовав приближение смерти, преп. Кирилл написал послание к Белозерскому князю Андрею Дмитриевичу, в котором просил его, чтобы он – князь имел к его – Кирилла монастырю такую же любовь после его смерти, какую имел при его жизни, и в особенности просил и со слезами молил о том, что составляло его главные предсмертные заботы, а именно – чтобы он – князь не попустил в чем нибудь быть разорену тому чину общего жития, который им – Кириллом был установлен в монастыре. Об этом последнем преп. Кирилл писал князю: «И по моем еси животе имел любовь и веру к монастырю Пречистыя и свой привет сыну моему Иннокентию (которого он оставлял вместо себя игуменом монастыря) и ко всей братии, которые имут по моему преданию житии и к игумену повиновение имети; а иже не восхощет по моему убогому житию житии в монастыри том, – имет нечто от общаго жития и чина разаряти и игумену не повиноватися, о сем убо тебе, своего господина и духовнаго сына моего, благословляю и со слезами молюся, да не попустиши сему тако бытии, но паче ропотники и раскольники, иже не хотящеи игумену повиноватися и по моему жит (ь) ицю житии, прочее из монастыря изгонити, яко да и прочая братия страх имут» ^[147]. Последним увещанием умиравшего преп. Кирилла к братии было, чтобы они имели любовь между собою, чтобы не было между ними никоторых раздоров и сваров и чтобы ничего не было разорено у них от общего жития. Скончался преп. Кирилл, имея, как мы сказали выше, 90 лет от роду, 9 Июня 1427 г.

Мы передали рассказ Пахомия о преп. Кирилле без всяких собственных комментариев. В рассказе этом преп. Кирилл изображается далеко не так, чтобы мог быть созерцаем читателем, как живое лицо, и не вполне со всеми своими качествами и свойствами. Пред очами учеников преп. Кирилла, нет сомнения, со всею ясностию предносился образ их исключительно-замечательного и великого учителя, и должно думать, что они сделали все от них зависевшее, чтобы Пахомий мог начертать этот образ со всею ясностию и полнотой. Но последний, как уже мы говорили выше, писал жития святых («пек» их) очень поспешно и небрежно. Написать было поручено ему правительством – великим князем и митрополитом, и он постарался написать житие, которое бы могло быть принято за хорошее, т.е. которое бы могло быть принято за хорошее, т.е. которое было бы достаточно обширным. Но эта обширность жития весьма относительна, так что сравнительно с нею житие могло бы быть обширнейшим, и Пахомий достигает этой весьма относительной обширности таким образом, что берет главным образом те данные биографии преп. Кирилла, которых литературное изложение было наиболее легко, именно – его чудеса, рассказы о которых (весьма не трудные в литературном отношении) и составляют значительнейшую часть жития. Даже внешнюю историю преп. Кирилла он излагает нисколько не удовлетворительным образом. Главное в этой внешней истории составляет переселение преп. Кирилла в Белозерье, основание им здесь монастыря и почти 30-летнее игуменствование в монастыре; но его речи об основании монастыря и об игуменстве из рук вон недостаточны и так сказать небрежно-ничтожны. О московской жизни преп. Кирилла Пахомий говорит более обстоятельно; но и здесь, если бы мы не знали положительным образом, что пишет человек, пользовавшийся рассказами современников и учеников, никак бы этого не подумали, а напротив думали бы, что пишет кто-то очень поздний, располагавший в своих руках очень скудными сведениями.

Но если Пахомий вовсе не заботится о том, чтобы начертать живой настоящий образ преп. Кирилла; то по крайней мере указывает некоторые черты этого образа. А затем последний может быть восстановлен при помощи памятников, которые оставил после себя преп. Кирилл, и при помощи следов, которые он оставил по себе в истории нашего монашества.

Преп. Кирилл был великий подвижник: во всем том объеме, какой только был доступен для сил его физической природы, он подвизался продолжительными молитвами и частыми поклонами, бдением, постом и суровыми физическими трудами (в хлебной и в поварне Симонова монастыря). Но он подвизался не одним только внешним образом; он так сказать соединял в себе двойного подвижника. Известно, что у греческих монахов с древнего времени были два вида подвижничества: подвижничество внешнее, состоявшее в сейчас нами указанном, и подвижничество внутреннее, состоявшее в постепенном очищении, усовершении и возвышении помыслов души и возведение их к единому богомыслию, и получившее в позднейшее время свое особое название умного делания. В Симоновом монастыре и вообще в Москве преп. Кирилл несколько раз удалялся для безмолвия в келлию. Под этим безмолвием нельзя разуметь ничего иного, как внутреннее подвижничество. О пребывании преп. Кирилла в поварне Симонова монастяря Пахомий говорит: «и тамо больши (чем прежде в хлебнее) воздержашеся, в памяти всегда имея огня неугасимаго и вечнаго мучения и ядовитаго червия, и на огнь часто взирая глаголаше к себе: „терпи, Кирилле, огнь сей, да сим огнем тамошняго возможеши избежати“, и от того толико умиления дарова ему Бог, яко ни самаго того хлеба могущу ему без слез вкусити или слова проглаголати» ^[148]: а по Иоанну Лествичнику успехам внутреннего подвижничества всего более помогает непрестанная память смерти, а слезы сокрушения и умиления составляют то, чем инок, трудящийся в подвиге внутреннего делания, должен размягчать свою душу ^[149]. Между рукописями, собственноручно написанными преп. Кириллом, до сих пор сохраняется в его монастыре Лествица сейчас помянутого Иоанна Лествичника: но Лествица представляет собою ни что иное, как руководство для инока к внутреннему подвижничеству. Таким образом, собственно не преп. Нил Сорский, но преп. Кирилл Белозерский был водителем у нас умного делания, а Нил, позднейший ученик Кирилла, был только его продолжателем и так сказать специализатором подвига. Не задаваясь мыслью о том, чтобы собрать вокруг себя исключительных людей, желавших подвизаться подвигом умного делания, как потом задался этою мыслию Нил, а желая быть руководителем людей, желавших обыкновенным образом монашествовать, при чем умное делание, как таковое и нарочитое, оставлялось бы на волю произволящих, преп. Кирилл основал на Белозерье не скит, как Нил, или не несколько (не ряд, не известное количество скитов), а обыкновенный общежительный монастырь. Но обыкновенный общежительный монастырь он основал такой, который был бы возможно истинным и возможно совершенным этого рода монастырем, так чтобы люди, желавшие монашествовать в нем, монашествовали не лжою, а всею правдою. Он ввел в монастыре общежитие нисколько не ослабленное и не облегченное, но строгое и безусловное, так чтобы никто из монахов не имел в келье совершенно ничего своего, со включением и самой воды для питья и за исключением лишь книг для душевного назидания и икон для молитвы. Он ввел в монастыре те отеческие порядки, чтобы монахи, предавшие себя в его руководство, не имели от него – игумена совершенно никаких тайных дел и помыслов и чтобы он мог надзирать над ними и печься о них так сказать в каждом их шаге и в каждой их мысли (запрещение писать и принимать письмо без ведома его – игумена и запрещение принимать поминки или гостинцы; запрещение хмельного пития). Относительно выхода монахов из монастыря ^[150], относительно келейного провождения ими своего времени и относительно внешней чинности их поведения в церкви, в трапезе (строго о ненарушимости поста) и во время общих работ были также введены преп. Кириллом самые строгие правила, взятые из наиболее строгих отеческих уставов. Несполна передавая устав, введенный преподобным в его монастыре, Пахомий ничего не говорит о том, были или не были требуемы от постригавшихся в нем так называемые вклады и были ли в нем соблюдаемо между монахами равенство; но необходимо думать, что вклады, вовсе и ни под каким видом не быв требуемы, если и были принимаемы, как добровольные, то нисколько не давали приносившим их никаких преимуществ и что между монахами было соблюдаемо самое полное равенство и что согласно с предписанием устава патр. Алексея, введенного у нас преп. Феодосием Печерским, преподобный отец игумен работал (всякие работы) прежде всех с усердием и радостию, подавая пример духовным своим детям (I-го т. 2-я полов., стр. 515/621). Мы сказали выше, что братство монастыря преп. Кирилла было не особенно многочисленно: в минуту его смерти братии в монастыре было 53 человека ^[151]. Такую сравнительную немногочисленность братства, не смотря на всю славу преп. Кирилла, должно по всей вероятности объяснять именно неумолимой и нисколько с его – Кирилла стороны не послабляемой строгостью его устава, т.е. что слишком мало находилось людей, которые бы имели призвание и желание монашествовать, как того своим уставом предписывал и как того на самом деле требовал он – Кирилл. Пахомий в одном месте жития дает знать, как о бывавших случаях, что постриженные монахи или желавшие постричься в монахи приходили в монастырь с намерением монашествовать в нем, и что увидев его порядки, уходили из него, чтобы искать себе других монастырей ^[152]. Однако преп. Кирилл, введши в своем монастыре самый строгий общежительный устав, игуменствовал над монахами своего монастыря не таким образом, чтобы просто говорить им: вот вам устав; хотите во всей точности исполнять его живите у меня, не хотите исполнять его, идите вон. Он ввел в своем монастыре самый строгий общежительный устав не потому, чтобы он был человек жестокий и чтобы он хотел мучить людей, а потому что он был тот евангельский воистину израильтянин, в котором не было льсти (Иоанн. 1, 47). Монашество не может быть тем или иным, более строгим или менее строгим; оно может и должно быть только известным одним, всякое ослабление которого есть привнесение фальши, лжи и обмана: преп. Кирилл и ввел у себя в монастыре именно тот устав, который был уставом истинного, нисколько не ослабленного и не фальсифицированного или не подделанного монашества. Но истинное руководительство людей состоит не только в том, чтобы неопустительно (неукоснительно) требовать от них исполнения чего нибудь, но чтобы отечески, с возможною любовию и заботливостию, воодушевлять и поощрять их и каждого из них к исполнению строгих требований, чтобы непрестанно и неустанно возбуждать и поддерживать их силы, чтобы вдыхать в них мужество и бодрость (энергию). Таков именно и был преп. Кирилл как игумен монахов, желавших монашествовать с ним истинным и нисколько не подделанным монашеством: он ввел в своем монастыре тот строгий монашеский устав, которые есть единственно истинный таковой устав; но он был руководителем своих братий в исполнении строгого и единственно истинного устава, как это сообщает Пахомий в общем, приведенном нами выше, отзыве о нем в сем отношении, наиревностнейшим и отечески наипопечительнейшим и любвеобильнейшим. Если бы Пахомий, не ограничиваясь одним общим обзывом (и за который ему, конечно, все таки спасибо), вошел в некоторые подробности, то, мы уверены, это были бы подробности очень назидательные. Таким образом, преп. Кирилл лично был великим подвижником, и притом подвижником исключительным, который подвизался сколько внешними подвигами умерщвления плоти, столько и внутренним подвигом усовершения духа; а как основатель и игумен монастыря, он с одной стороны ввел в своем монастыре самый строгий и самый настоящий общежительный устав, а с другой стороны усердно руководил своею братиею в истинном монашествовании по этому настоящему уставу. Дав своему монастырю устав, жизнь по которому была бы подлинным (а не подделанным или искаженным) монашествованием, преп. Кирилл, конечно, не мог требовать от своих учеников, чтобы все они были более, чем настоящими монахами, подобно ему самому великими подвижниками. Но если не всем ученикам, то избраннейшим из них естественно было стремиться к тому, что соревновать учителю и стремиться подражать его примеру. А если это так, то должно предполагать, что в монастыре преп. Кирилла между его учениками водворилось по его примеру подвижничество двойное – внешнее и вместе внутреннее. А если это последнее, то подвиг внутренний или так называемого умного делания должен был явиться особенностию учеников Кирилловых против других наших монахов, тщавшихся о подвизании. Но мы думаем, что ученикам Кирилловым должна быть усвояема и другая важная особенность, наследованная ими от учителя. Ничего не говорит Пахомий об умственном образовании преп. Кирилла, кроме того стереотипного, что в отрочестве он извык божественному писанию ^[153], но есть весьма большая вероятность считать его исключительным ревнителем просвещения в том смысле, как оно понималось тогда, т.е. в смысле начитанности в отеческих творениях: пришедши из Москвы в Белозерье, он говорит хотевшему было ограбить его через разбойников боярину Феодору: «веру ми ими, чадо Феодоре, яко ничто не имею в жизни сей, разве ризы сея, юже не мне видиши, и мало книжиц» ^[154]; в своем уставе он совершенно ничего не дозволяет монахам иметь в келлиях, кроме икон и книг ^[155]; из записей не сохранившихся от него до настоящего времени рукописях известно, что кроме него самого занимались у него писанием книг по крайней мере три человека ^[156], при чем об одном из писцов свидетельствуется, что он написал много книг ^[157]; наконец и весьма быстрое возрастание библиотеки Кириллова монастыря указывает на стимул, данный в сем отношении самим преподобным ^[158]. Таким образом, есть вся вероятность предполагать, что нарочитая любовь к просвещению преп. Кирилла передалась от него и его ученикам и что эти последние более или менее отличались от других наших монахов и сим вторым качеством. В конце XV – первой половине XVI века монахи Кириллова монастыря и малых пустынь его окружавших (так называемого Заволжья) заявили себя людьми просвещенными, на с примесью к просвещению плевел еретичества: плевелы еретичества должно производить от Жидовствующих, а то, что составляло в просвещении чистую пшиницу с очень большой уверенностию должно возводить к самому преп. Кириллу.

Но должны быть указаны и еще нравственные совершенства, которые отличали преподобного и которые должны были более или менее передаться и его ученикам, чтобы потом преемственно продолжаться если не во всех его учениках (в смысле монахов его монастыря), то в избраннейших между ними. Первую и основную нравственную заповедь христианства составляет любовь к ближним, без стремления соблюдать которую тщетно соблюдение всех других заповедей: и преп. Кирилл, всею истиною стремясь быть истинным христианином, довел себя до того, чтобы, как нарочито говорит о нем Пахомий, питать ко всем любовь нелицемерную ^[159]. Если все вообще христиане должны стараться быть истинными христианами, то тем более монахи, – и преп. Кирилл всего более заботился о том, чтобы поселить в своей братии чувство взаимной любви: при своем отшествии от жизни он обнадеживал братию благоволением Божиим к своему монастырю, если они – братия будут иметь любовь между собой ^[160]. Истинный монах всего менее должен быть человекоугодником и его учительное слово всего менее должно быть гнилым и льстивым. От преп. Кирилла сохранились до настоящего времени три учительные послания к князьям бывшим почитателями его и благодетелями его монастыря (см. выше стр. 160—161 и 164), и послания эти доказывают, что он поучал так, как подобает истинному монаху, – с необиновением и дерзновением: вел. кн. Василия Дмитриевича он несмущаемо увещевает показывать свою любовь и милость к согнанным от него с княжения Суздальским князьям, «занеже, господине, – прибавляет он, как истинный учитель, – ни царство ни княжество ни иная кая власть не может нас избавити от нелицемернаго суда Божия». Бегание всякой тщетной славы человеческой составляет одну из главных монашеских добродетелей, – и преп. Кирилл был преисполнен этой добродетели. Звенигородско-галичский князь Юрий Дмитриевич, крестник преп. Сергия Радонежского и почитатель монашества, весьма желал видеть преп. Кирилла для духовного с ним собеседования, и так как преподобный не хотел ехать к князю, поелику для монаха выход из монастыря есть дело запрещенное ^[161], то последний сам решился ехать к нему. Преп. Кирилл, услышав о намерении князя приехать в его монастырь, написал ему послание, в котором самым решительным образом отговаривает его от его путешествия, так как оно могло бы создать ему – Кириллу тщетную похвалу человеческую. Он пишет князю: «А что еси, господине князь Юрьи, писал ко мне грешному, яко издавна жадаю видетися с тобою; сего господине, Бога ради не мози того учинити, что ти к нам ехати; занеже, господине, вем, яко нечто моих ради грехов то искушение приидет на мя, аще поедешь ко мне; занеже, господине, известую ти, не мочно ти нас видети: покиня, господине, и монастырь, да ступлю прочь, куды Бог наставит. Понеже, господине, вы чаете мене здесе, что аз добр и свят; ано, господине, въистину всех есми человек окояннее и грешнее и всякого студа исполнен. И ты, господине, князь Юрьи, не подыви на нас о сем: понеже, господине, слышу, что божественное писание сам в конец разумееши и чтешь, и ведаешь сам, каков нам вред приходит от похвалы человеческия, наипаче же нам страстным. Аще кто, господине, въистинну свят и чист сердцем, ино и тем поврежение бывает от тоя тяготы. А нам, господине, еще всякой страсти повинным, велика спона души от того, еще, господине, сам сего поразсуди: понеже твоея вотчины в сей стране нет, и только ты, господине, поедешь семо, ино вси человеци начнут глаголати: „Кирила дъля токмо поехал“. Был, господине, здесе брат твой князь Андрей, ино, господине, его вотчина, и нам пришла нужда: нельзя нам ему, своему господину, челом не ударити. А ты, господине, Бога ради не учини того, что ти к нам ехати» ^[162].

Кроме монастырей собственных или настоящих в старое время у нас были еще монастыри несобственные или ненастоящие, – монашеские слободки на погостах или в оградах приходских церквей и за тем монахи безмонастырные.

Положительные известия о существовании у нас этих несобственных или ненастоящих монастырей мы имеем (хотим сказать – мы лично знаем) только уже за очень позднее время, каков XVI век ^[163]. Но как доказывали мы выше (I-го т. 2-я полов., стр. 453/553), необходимо предполагать, что они появились у нас одновременно с самым появлением монашества и что они предшествовали монастырям собственным или настоящим. Точно также необходимо предполагать, что после своего появления у нас в первое время они непрерывно продолжали существовать у нас во все последующее время до XVI века, от которого мы имеем о них положительные известия, ибо вовсе не может быть указано причин, по которым бы они могли прекращать свое существование. Единственною таковою причиною могло бы быть строгое их запрещение церковною или вместе церковною и государственною властию; но, во первых, вовсе неизвестно подобного запрещения, а во вторых – мы положительно знаем, что у нас, в след за Грециею, одни допускаемы и признаваемы были церковною властию ^[164]. О причинах первого появления у нас монастырей несобственных мы говорили выше. Что касается до причин их дальнейшего существования, то этих последних причин должно быть предполагаемо три. Во первых, между людьми, которые шли в монахи не по призванию к монашеству, а единственно для того, чтобы при помощи монашеской рясы кормиться тунеядным образом, постоянно бывали такие, которые не хотели идти в монастыри, потому что и в худших монастырях относительно надзора над монахами было некоторое стеснение или по крайней мере некоторая неволя и кабала, о чем ниже. Во вторых, в древнее и старое время у нас наибольшею частию принимали в монастыри не иначе, как с денежными взносами или так называемыми вкладами, о чем также ниже, и поелику всегда долженствовало оказываться большее или меньшее количество таких местностей в которых бы были монастыри, но не было монастырей, принимавших безвкладно, то бедным людям, желавшим принимать монашество, ничего и не оставалось делать, как монашествовать в кельях у приходских церквей. В третьих, было немалое количество таких местностей, в которых вовсе не было монастырей, и следовательно – здесь тем как бедным, так и богатым людям, которые почему либо не хотели удаляться из своих мест, также ничего не оставалось делать, как сейчас вышеуказанное. До какой степени велико было у нас в рассматриваемое нами время количество монастырей несобственных или ненастоящих, ничего не можем сказать положительного, потому что не имеем для этого совершенно никаких положительных [данных]. Не легко высказаться и предположительным образом; во всяком случае нам представляется вероятнейшим не то, чтобы, судя по огромному количеству монастырей собственных, предполагать количество монастырей несобственных очень большое, а то, чтобы предполагать их количество не особенно большое. Монастыри собственные или настоящие люди основывали без всякой действительной нужды по побуждениям корыстолюбия, властолюбия и честолюбия, т.е по многим побуждениям, но что касается до монастырей несобственных или монашеских слободок при приходских церквах, то наиболее вероятно думать, что они составлялись главным образом лишь из таких людей, принимавших монашество не для него самого, которые или не хотели идти в монастыри или не могли попадать в них. Люди, желавшие принимать монашество по искреннему к нему расположению и по чему-либо не имевшие возможности поступать в настоящие монастыри, должны были предпочитать монашествованию в кельях у приходских церквей то, чтобы оставаться дома и монашествовать втайне. Более чем вероятно думать, что в приходских церквах, при которых были монашеские слободки, служба совершалась также крайне редко, – исключительно по воскресеньям и большим праздникам, как и в церквах, при которых не было наших слободок: но по переселении к церкви в келью оставаясь в такой же невозможности часто бывать за церковною службою, как и дома, для какой цели люди нашего класса стали делать это переселение? А если монастыри несобственные или монашеские слободки при приходских церквах составлялись главным образом из людей указанного выше класса, то и не представляется вероятным, чтобы они были очень многочисленны, ибо нельзя принимать этот класс людей за очень многочисленный: правда, что здесь люди сохраняли себе полную свободу и волю; но за то в способе своего содержания, который составляла милостыня прихожан, они совершенно приравнивались к нищим ^[165], а это могло быть переносимо самолюбием далеко не всех из тех людей, которые желали бы сохранить себе полную свободу и волю ^[166].

Итак в рассматриваемое нами время (от нашествия Монголов до митр. Макария) у нас было построено чрезвычайно большое количество монастырей собственных или настоящих и кроме того существовало некоторое количество монастырей несобственных или ненастоящих. Из этого, по видимому, следует, что у нас в рассматриваемое время чрезвычайно развита была в обществе наклонность к монашеству. Так это обыкновенно и представлялось. Но уже преосв. Макарий заметил в отношении к первому мнению, что оно далеко не может быть признано основательным ^[167]. Монастырей было чрезвычайно много; но монахов в них было вовсе не особенно много. Как думать о степени наклонности тогдашнего нашего общества к монашеству, об этом скажем ниже; но во всяком случае дело принятия монахов в монастыри получило такой вид, что при множестве последних не могло быть множества первых. В монастыри, по видимому, должны быть принимаемы решительно все, желающие стричься в монахи, ибо на то они именно и существуют, – служить местами обитания для желающих стричься в монахи, и чем бы более было в них монахов, тем бы более они достигали своего назначения, а заведующие монастырями, по видимому, даже нарочито должны были заботиться о привлечении в них наибольшего числа людей, ибо они таким образом заботились бы о привлечении наибольшего числа людей к монашеству, что должно было составлять их нарочитую заботу. Так это действительно и было в первое, весьма недолгое, время монашества, когда монахи считали себя обязанными жить и действительно жили трудами своих собственных рук: всякий приходивший в монастырь и желавший монашествовать был принимаем тогда с отверстыми объятиями, – «поселяйся и помогай другим приобретать средства общего содержания». Но монахи весьма скоро потеряли охоту жить трудами своих рук и устроили дело так, чтобы мир взял заботы об их содержании на себя, обеспечивая монастыри известными определенными доходами или доставляя им неопределенную милостыню. Тогда и дело с принятием в монастыри людей, желающих стричься в них совершенно изменилось: в монастыри начали принимать только такое количество людей, какое в них, т.е. в каждом из них, могло быть содержимо. Но изменение простерлось и еще до чрезвычайности далеко, когда корыстолюбие человеческое, святотатственно обратив в предмет своей эксплуатации принадлежащее Богу, устроило с монастырями так, что они стали своего рода имениями для отдельных людей из мирян и монахов, – для ктиторов между первыми и для настоятелей особножитных монастырей между вторыми. Мирские ктиторы монастырей получили в полную собственность доходы последних, с приобретением свободы, уделять на содержание в них монахов такую часть доходов, какую сами хотели; в монастырях особножитных, после отделения львиной доли доходов настоятелям и после отделения значительной доли на наем священников и диаконов, которые бы помогали настоятелям приобретать доход поминовенный, на содержание собственно монахов была оставлена самая ничтожная часть доходов, а, как совершенно вероятно думать, – по злоупотреблению, вошедшему в употребление, настоятели особножитных монастырей распоряжались их доходами столько же совершенно произвольно, как и мирские ктиторы. Таким образом мирские ктиторы монастырей имели прямой интерес в том, чтобы пускать в свои монастыри, как можно менее монахов; а в монастыри особножитные ^[168] могло быть принимаемо их лишь ничтожное количество, сколь ничтожная доля доходов была отделена на их содержание, по всей вероятности – настоятели этих монастырей, быв полными хозяевами их доходов, как и ктиторы, должны были видеть свой интерес в том же самом, что и последние, т.е. чтобы как можно менее пускать к себе монахов. Но сейчас сказанное еще не составляет всего. Стригшийся в монахи (принимавшийся в монашество), поступая в монастырь, вступал в пользование чем-нибудь, именно – в монастыре общежитном – полным содержанием, в монастыре особножитном – известную часть доходов. Вошло в обычай, чтобы принимавшие монашество покупали это право пользования посредством денежного взноса или вклада, который был делаем при пострижении (покупали право пользования на подобие того, как артельщики портовых, биржевых и других доходных артелей покупают места в последних). Обычай денежного взноса или вкладов был чрезвычайно распространен и его не допускали у себя только очень немногие лучшие монастыри. А таким образом для бедных людей, не имевших возможности делать денежных взносов и вкладов, почти совсем закрыт был доступ в наибольшую часть монастырей, а именно – нужно думать, что они принимались до некоторой степени именно лишь настолько в те монастыри общежитные, в которых монахи были постригаемы не иначе как со взносами, на сколько требовалось в этих монастырях людей для черных тяжелых работ, каковы работы на поварне, в хлебной и подобные. Наконец, сами епископы были заинтересованы в том, чтобы в монастырях было как можно менее монахов, ибо доходы с имения тех монастырей, которые стояли пустыми, были взимаемы ими.