Текст книги "Следы на мне (сборник)"

Мы молчали.

– Ой! – сказал он. – А я вас не напугал? Не бойтесь! Это же хорошее занятие – читать книги. Это прекрасно! А главное, интересно и нетрудно. Правда, мы будем очень много читать и очень внимательно. Но если вы сюда пришли, то вы, наверное, любите это занятие? Потому что если вы не любите читать книги, то поступать на филологический факультет не стоит. Потому что мы будем много читать. Вот я уже давно читаю книги, и чем больше их читаю, тем больше мне это нравится. Это хорошее занятие. И оно не мешает быть нормальным, интересным и полноценным человеком. Наоборот!.. Так, может быть, есть вопросы?

Он, улыбаясь, немного беспомощно ждал вопроса.

– А на журналистов у вас учат? – раздался молодой мужской голос.

Это был не мой голос, а, стало быть, это был голос того парня в солнцезащитных очках.

– На журналистов? – переспросил Дарвин. – Нет. На журналистов у нас не учат.

Повисла пауза. (Надо сказать, что тогда в Кемеровском госуниверситете действительно не было отделения журналистики, как и факультета психологии, социального, спортивного и других. Теперь есть.)

– Даже не знаю, что тут и сказать, – продолжил Дарвин. – Журналистику здесь не изучают. Здесь изучают фундаментальные науки. А науки «журналистика» я не знаю. Наука ли это? Боюсь, мы ничем вам полезны быть не сможем. Вам надо поинтересоваться вашим вопросом в другом месте и, скорее всего, в другом городе. Журналистика?.. – он задумался. – Мне горько вам это говорить, мужчины у нас в дефиците, но, скорее всего, вам не стоит к нам поступать. Мы тут книжки читать будем, а журналисты же сами пишут. Вам нужно туда, где учат писать. А мы тут читаем. Вам это ещё и помешать может.

– Как это? – раздался тот же голос, но с вызо вом.

– Да, может помешать, – медленно ответил Дарвин. – Вот станете вы тут с нами читать книги, да и засомневаетесь, а надо ли писать самому. А журналисты сомневаться не должны. Им это вредно. Извините.

– Понятно, – раздалось из дальнего угла.

– Вы поняли? Я рад! – Дарвин улыбнулся и почему-то нашёл мои глаза, я покраснел моментально. – Вы очень быстро всё понимаете! Вам точно надо поискать в другом месте. Ещё вопросы…

Было ещё несколько вопросов и ответов. Я это не очень хорошо помню. Я обдумывал вышесказанное.

– Да! – вдруг сказал Дарвин, будто что-то вспомнив. – Я же должен вам дать рекомендации по поводу поступления. Меня об этом просили. Рекомендации очень простые. Экзамены вы будете сдавать следующие: иностранный язык устно. Здесь никаких рекомендаций я дать не могу. Надо просто готовиться. Литература устно. Рекомендую прочитать те книжки, которые входят в экзаменационную программу, и на экзамене говорить, что думаете. Вот как думаете, так и говорите. Своими словами, не бойтесь. А если ничего не думаете про ту или иную книжку, тоже так и скажите, только попытайтесь ещё объяснить, почем у вы о б э т ой кн и ж ке н и чег о не д у маете. Ну, а е с л и попадется та книжка, которую вы не читали… Так и скажите. Не юлите. Я буду принимать экзамены. Знаете, это так неприятно, когда юлят и врут! К тому же это всегда сразу видно. Вот такие вам рекомендации, – он снова задумался. – Ещё сочинение! Вы будете писать экзаменационное сочинение. Какие у вас будут темы, я не знаю. Их будет несколько. Их придумываем не мы. Тем будет три на выбор. Обычно, одна бывает свободная или «Ваша любимая книга». У меня в связи с этим есть не рекомендация, а просьба: пожалуйста, не пишите, что ваше любимое произведение «Мцыри» Лермонтова, «Отцы и дети» Тургенева или «Мороз, Красный нос» Некрасова. Напишите хоть про Карлсона или хоть про Шерлока Холмса, но только про то, что действительно любите и понимаете. А лучше вовсе про книжки пока не пишите. Напишите то, что будет нескучно читать. Пожалуйста! Ну… и без ошибок, конечно. Всё! Я закончил, – тут он шагнул к двери. – Не вставайте, – перейдя на шёпот, сказал он. – До свиданья. Надеюсь, до свидания.

В последний миг мне показалось, что он глянул на меня.

Не зная, о чём и как думать, я вышел из библиотеки. Не в силах сразу покинуть университет и выйти на улицу, где было ещё по-сибирски холодно и талый снег лежа л и сочился ручьями, я зашёл в буфет, выпил чаю и съел сухой бутерброд с сыром. Потом я забрал свою куртку в гардеробе, вышел на крыльцо главного корпуса университета и увидел Дарвина. Он стоял в лёгкой светлой дублёнке и весело и громко разговаривал с дамой, которая рассказывала нам давеча про факультет романо-германской филологии.

– …совершенно не был готов, – говорил он. – Наговорил каких-то глупостей. Напугал, наверное, детей. Ох, не знаю я, как нужно с ними говорить. Боюсь, что никого из тех, кто сегодня приходил, больше не увижу. Вечно со мной так. Хотел сказать одно, а сказал другое. Ну что же теперь поделаешь?! А жаль! Ну да Бог с ним! Не танцевать же перед ними. Им же жить, не так ли?.. Ладно, поеду домой. Проголодался ужасно! Поеду, у меня дома борщ в холодильнике просто гениальный. Пожалуй, и рюмку выпью, да и посплю. А то всю ночь работал… Вас не подвезти?

Дама отказалась.

Они коротко попрощались, посмеялись, и Дарвин спустился с крыльца, прошёл немного, сел в машину и уехал.

Летом я поступил на филологический факультет.

Мы много общались с Михаилом Николаевичем. Впоследствии он стал моим научным руководителем. С ним всегда было интересно и просто. Теперь он живёт и работает в Москве. Выглядит отлично. Встречаемся мы редко, но всегда с удовольствием.

По стопам дедушки и бабушки я не пошёл, биологом не стал. Но я думаю, и мне весело об этом думать, что им забавно было бы знать, что учился я у Дарвина.

Наколка

Не помню, в каком возрасте мои руки стали такими же, как у моего отца. Совершено такими же. Как это странно! Я никогда не чувствовал большого сходства с отцом. Да мы и не похожи. Правда, когда мне исполнилось лет шестнадцать—семнадцать, наши голоса стали путать. То есть когда дома звонил телефон и я брал трубку, многие отцовские коллеги или друзья начинали говорить со мной, думая, что я – отец. Но сходства наших голосов я не чувствовал. Голос отца я знал с рождения, любил и ни с каким другим спутать его не мог, а свой голос я слышал совершенно не так, как слышали его другие.

Меня никогда не радовало, когда кто-нибудь говорил, что кто-то со мной внешне схож, или что я похож на какого-нибудь артиста. Не вижу ничего хорошего в том, что кто-то или я на кого-то похож. В детстве, во время приятных и тягучих мечтаний перед сном, когда в голову неожиданно приходят самые неожиданные соображения и идеи, я засыпал и зачем-то подумал о том, как бы я жил, если бы у меня был брат-близнец. То есть в мире был бы точно такой же человек, как я. Мне эта идея не понравилась. Меня эта мысль даже напугала. Но с какого-то времени я отчётливо обнаружил, что мои руки стали такими же, как у моего отца. И это меня обрадовало. Почему, не знаю.

Я недавно понял и удивился этой простой мысли… Знаете, что мы больше, чаще и дольше всего наблюдаем в своей жизни? Что мы постоянно видим и что всё время у нас перед глазами? Наши руки! Мы почти всё время следим за тем, что они делают. В общем, они почти всё время в поле зрения. Руки!

Чего только они не делали! К чему только не прикасались. С каким трудом они выводили первые буквы и цифры и при этом как ловко они лепили из пластилина! Как ругал я их и ненавидел, когда они так и не смогли играть на гитаре, и как гордился я ими, когда лучше своих приятелей ставил, натягивал палатку и вяза л узлы. Как уста л я наблюдать свои беспомощные руки, когда не знал, как мне жить, что делать и зачем что-то делать. А потом мои руки стали такими же, как у отца. Точно такими же. С единственной только разницей: у меня на левой руке, на запястье, рядом с большим пальцем, есть маленькая татуировка, точнее, наколка, маленький синий якорь. В нём уже трудно угадать якорь – за два десятка лет наколка потеряла четкость, немного расплылась, но это якорёк.

Это именно наколка, а не татуировка. Её кололи не хорошей профессиональной машинкой в татуировочном салоне, а кололи старинным и простым способом, тонкой, длинной иглой, сделанной из гитарной струны. Да, просто иглой, смоченной в обычных канцелярских чернилах. Кололи глубоко и на всю жизнь.

Помню, я очень не хотел её делать. Сам вид синей наколки на руке, какой бы она ни была, мне казался ужасным. Как бы ни был одет человек, чтобы он ни говорил и как бы себя ни вёл, маленькая синяя наколка на руке обязательно перетянет и намекнёт на неведомое, а скорее всего, глупое, а то и страшное прошлое. Сама мысль о несмываемом рисунке, впаянном и всосавшемся в мою кожу, пугала меня. Но уговорили, убедили, настояли, и наколка засинела на запястье левой руки. Мне тогда было двадцать лет. Я служил моряком.

Моим старшиной на корабле был Лёша Милёв. Он был старше меня на три года, а в том возрасте это существенная разница. Лёша был настоящий моряк. И очень соответствовал своей фамилии. Родился и вырос он в городе Находка. Там он закончил какое-то училище и до службы работал на судоремонтном заводе. Вся жизнь его была связана с морем, он его видел, нюхал, слышал и знал с рождения. Морская служба давалась ему легко и просто. Лёша был очень добрый парень. Очень наивный в своих представлениях о большей части жизненных проявлений, о сложностях человеческих отношений и об устройстве мира в целом. Но он знал море, моряков и корабли. И если чего-то он в этой сфере не знал, то догадывался обо всём.

Он относился ко мне лучше всех. Он сочувствовал мне. Сколько бы я ни объяснял ему, чем я занимался в университете и что изучал на филологическом факультете, он всё равно не мог понять, как можно заниматься таким скучным, сложным и совершенно не имеющим никакого отношения к понятной ему жизни делом. Он слушал меня сочувственно. Он видел, что мне нравилось то, о чём я говорил, и от этого он жалел меня ещё сильнее.

Самым удивительным и редким в моём старшине Лёше Милёве было то, что служба на корабле была для него лёгкой и даже приятной, но он догадывался, что кому-то она может быть тяжёлой и суровой. (Мне, в частности.) Я редко встречал такое качество в людях. Он не вдавался в подробности моих переживаний. Он просто помогал и сочувствовал мне. Не заботился. Сочувствовал и помогал.

Вот он-то и уговорил меня наколоть якорь на руку. Если бы кто другой пытался уговорить, никакого якоря у меня на руке не появилось бы. Но Лёша уговорил. У него самого на левом запястье был здоровенный якорь. Руки у него были вдвое больше и много сильнее моих, и якорь соответственно.

– Ты должен наколоть себе якорь, – каждый день грустно, но настойчиво повторял Лёша, глядя то на мою девственную левую руку, то мне в глаза. – Каждый моряк должен иметь якорь на левой руке. На левой, потому что от сердца.

– Лёша, – так же настойчиво и нудно отвечал ему я, – не буду я его колоть. Мама огорчится. Понимаешь?

– Мама будет рада, когда ты вернёшься, – продолжал Лёша, – а без якоря ты можешь не вернуться.

– Это почему?

– А потому! Море любит, чтобы его уважали. Оно любит, чтобы его не боялись, а уважали. Якорь – это принято, понимаешь? Так принято у моряков! Это уважение к морю. Это хороший знак. Если есть якорь, значит, моряк вернётся к берегу родному. А если якоря нет, т о т ы не моряк. А если т ы не моряк, зачем и к уда тебе возвращаться? Сколько лет все моряки колют якоря. Это же не просто так тебе. Так принято.

– Ну какой я моряк, Лёша? – монотонно отвечал я. – Вот ты моряк. Ты вернёшься с якорем на свой судоремонтный завод и будешь там с якорем отлично. А я вернусь в университет и буду там никак!

– Как это ты не моряк, – искренне обижался за море и моряков Лёша. – Ты морскую форму носишь, ты на корабле с нами в одном кубрике… Ты гордиться этим должен…

И так каждый день Лёша находил новые или приводил старые свои аргументы, а я отнекивался. Это длилось долго. Но пришла очередная весна, и Лёша должен был вернуться домой, а мне предстояло служить ещё год.

– Ты должен наколоть якорь, – за несколько дней до окончания службы грустно сказал Лёша, – на левой руке. Потому что левая рука от сердца.

– Лёша, – ответил я, – не буду я колоть якорь. Мама будет плакать, а отец ругаться.

– Ну и что, – в сердцах сказал он, – якорь-то нужен тебе. Тебе жить, не им!

– Не говори глупости…

Мы в очередной раз обсудили тему якоря и переключились на что-то другое.

В последний свой вечер на корабле Лёша очень волновался. Он накрыл прощальный стол, угостил всех хорошим чаем, конфетами и печеньем. Раздал своё имущество. Мне он завещал свою подушку, которая была лучше моей. Ещё мне достался его нож, изготовленный им же из нержавеющей стали. Лёша волновался, боялся забыть отдать какие-то, по его мнению, важные распоряжения. Он заметно беспокоился о судьбе корабля и всех членов экипажа.

– Ты должен наколоть якорь, – почти отчаянно сказал он. – Это очень важно.

– Ага, – спокойно ответил я, – на левую руку, потому что от сердца. Успокойся, Лёша! Езжай домой…

– Да я не понимаю, как ты будешь с девушками знакомиться без якоря на руке! – почти закричал он, разведя руки в стороны, беспомощно и отчаянно.

– То есть? – искренне удивился я.

Я искренне удивился не только его словам, но его интонации и настоящей заботе, которая звучала в его последнем и самом весомом доводе.

– Что, то есть? – передразнил меня Лёша. – Ты без якоря не только не моряк, но и вообще непонятно кто!..

– Ты объясни, что ты имел в виду, – перебил его я.

– Чего тут объяснять?! – без всякой надежды на успех и привыкнув к моему упрямству, сказал он. – Якорь на левой руке, которая от сердца, нужен моряку в первую голову, чтобы с девушками знакомиться.

– …..?

– Ну чего глазами хлопаешь? Вот я прихожу на танцы, посмотрю по сторонам, оценю обстановку, пригляжусь. Потом выберу девушку, подхожу к ней и говорю: «Разрешите здесь бросить якорь?» И беру её за руку или кладу ей руку на плечо. Но только левую руку, понимаешь? Левую! Потому что она от сердца! – сказал он быстро, горячо и положил мне руку на моё правое плечо. Положил и сразу убрал.

– Леха! Ну, ты герой! – только и сказал я, помолчал немного и выдохнул: – Коли!

Я сказал это и протянул вперёд свою левую руку.

Тут же нашлись и игла, и чернила, и человек, который умел колоть.

Игла не укалывала, она, скорее, обжигала. Минут через пять после первого укола у меня на руке был чёткий, чёрный, слегка кровоточащий якорёк. Вскоре он заживёт и посинеет.

Лёша покинул корабль рано утром. Я его больше никогда не видел и ничего о нём не слыхивал.

Мама действительно была очень огорчена, когда увидела этот якорь у меня на руке. Отец усмехнулся и досадно выругался по поводу наколки. Я никогда не воспользовался моим якорем для знакомства с девушками. Хотел воспользоваться, но не чувствовал в себе достаточно на это прав. Не чувствовал себя моряком вполне, вот и не решался. Знакомился иначе, менее красиво и романтично.

Но мне всегда нравится, когда где-нибудь во время светского мероприятия или в процессе какого-либо культурного события… Мне приятно видеть, как кто-нибудь зацепляется взглядом за мою маленькую наколку на запястье левой руки, пытается внимательнее её разглядеть и начинает оценивать меня иначе. Ему в моём синем якорьке сразу мерещится неведомое, глупое, а то и страшное прошлое. Я вижу это и таинственно улыбаюсь.

Мой якорёк всё больше и больше похож просто на синее пятно. Я привык к нему, потому что последние двадцать лет он всё время находится в поле моего зрения. Иногда я ему улыбаюсь, вспоминая обстоятельства, при которых он появился у меня на коже. Эти обстоятельства короче всего можно назвать юностью.

Самое забавное, что этот якорёк, как ни крути, моя единственная особая примета. Он практически стал для меня родимым пятном. Но родимым пятном, которое мне досталось не от родителей, а от моей жизни. Лёша Милёв был очень рад, когда рассматривал свежую наколку на моей левой руке. Он был почти счастлив и явно чувствовал, что сделал что-то хорошее и важное. Ни тогда, ни сейчас не поспорил бы с ним.

Мне нравится, что мои руки стали такими же, как у моего отца. Совершенно такими же. Вот только синяя наколка, маленький якорёк…

Начальник

Знаете такое выражение: «оказать честь» или вот ещё – «оказать доверие»? Что ещё можно оказать? Можно ещё оказать услугу, внимание, заботу, помощь, содействие, сочувствие… Не припомню, что ещё можно оказать. Но со словом «оказать» всегда связано что-то хорошее, важное и благородное. Но доверие, на мой взгляд, самое серьёзное и прекрасное, что может оказать один человек другому. И я помню, как в первый раз в жизни мне было оказано доверие. Именно оказано.

В школе я никак не мог найти себе занятия. Точнее, не в самой школе, а в школьном возрасте. А занятие очень хотелось найти. Часто бывало скучно, а энергии было много. В своё время, то есть в младших классах, родители меня не отдали в музыкальную школу. Ни папа, ни мама на музыкальных инструментах не играли. Жили мы тогда то в съёмной маленькой квартире, то в общежитии. Пианино просто некуда было поставить. Да и если бы меня отдали учиться играть на скрипке, баяне или даже на флейте, куда деваться от звуков? Родителей я понимаю. Жалко, конечно, что из-за этого я не владею никаким музыкальным инструментом, но понять родителей можно.

Спортом я никаким не увлёкся. Я хотел ходить на бокс или фехтование, но ездить нужно было далеко, через весь город. Записался на плавание, походил в бассейн, но, как только ударили морозы, я стал часто простывать, пропускать и плавание и школу. Так что с этим пришлось быстро завязать. Какое-то время ходил на хоккей. Моментально научился хорошо и маневренно кататься на коньках, но вот играл я плохо. Катался я лучше многих, но вот играл совсем плохо. Казалось, и бросать шайбу могу, и пас отдать могу, но игра не шла. Я не видел, что происходит на площадке, не понимал ситуации, а главное, мне было всегда всё равно, выиграем мы или нет. Не было у меня азарта. Тренер через какое-то время это понял и порекомендовал мне прекратить занятия хоккеем и не заниматься другими видами игрового спорта.

Тогда я пошёл в кружок авиасудомоделирования. Там люди моего возраста творили чудеса. Их самолёты летали, корабли плавали. Там я увидел тринадцатилетних, таких же, как я, парней, которые целый год могли конструировать и, не торопясь, изготавливать модель катера или яхты. Быстрых успехов я там не добился, руки у меня оказались не золотые, в число любимых и перспективных учеников я не попал и отвалил.

Я тогда довольно много читал. Но мои одноклассники после уроков спешили на тренировки, занятия, репетиции, а я шёл домой. Я не мог поддержать общего разговора о соревнованиях или выступлениях. Про меня учителя не спрашивали: «А где он сегодня, почему отсутствует на уроке?» И про меня не говорили одноклассники: «А он уехал на соревнования в Омск, вернётся в понедельник». Про меня не сообщала наша классная руководитель: «Не теряйте его, он с городским хором уехал в Минск на конкурс, пожелаем ему успехов».

С шахматами, шашками ничего не вышло.

Хуже всего было летом. Летом было ну уж совсем скучно. Были такие дни, когда интересной книжки нет, кино интересного ни одного в кинотеатрах не ш ло, все куда-то пора зъех а лись, по телевизору одна ерунда, пойти выпить квасу или съесть мороженого одному не хотелось. Вот и проходил целый день так тягуче и утомительно либо в бессмысленном валянии дома на диване, пока родители на работе, либо в одиноком слонянии по городу и рассматривании пыльного асфальта. В голове в такие дни звенела тишина и пустота.

Недавно я вспомнил такое своё летнее состояние и сильно по нему поскучал. Я даже поделился своими воспоминаниями с приятелем. Мы как раз сидели у него на даче, стоял жаркий июльский день. Я напомнил ему о детско-юношеском летнем скучании и сказал о том, что с удовольствием поскучал бы так, как тогда. Потому что теперь, когда выпадает безделье, это всё равно не та скука, в голове-то всё чего-то копошится, варится, беспокоит и не отпускает. И ещё уже не вернуть того детского ощущения неподвижности времени.

Мой приятель, весьма занятой человек, тут же это ощущение вспомнил и тоже пожалел о нём и о его безвозвратности. С нами тогда сидел и слушал наши разговоры его шестнадцатилетний сын.

– А у меня каждый день такой, – кислым тоном сказал он нам, нас дослушав.

В общем, я искал, искал занятие и в итоге к четырнадцати годам его нашёл. Точнее, занятие нашло меня. Родители подарили мне на тринадцатилетие фотоаппарат. Это был серьёзный и взрослый подарок. Но фотоаппарат тогда и процесс фотографирования тогда были далеко не тем же самым, чем они являются теперь. Это теперь фотоаппараты делают всё сами, и процесс изготовления фотографий не составляет никакого труда. Именно из-за этого так много фотоснимков накапливается в домах целыми кипами. Редко у кого доходят руки подписать эти фотографии или оформить их в альбомы. Так и лежат эти картинки жизни где-то в шкафах, и уже невозможно восстановить, в каком году сделан тот или иной снимок. Да и лица многих случайных летних приятелей, попутчиков, собутыльников кажутся незнакомыми, а их имена вылетели из головы безвозвратно.

А тогда купить фотоаппарат – это было полдела, даже четверть дела. Нужно было к нему купить фотоувеличитель, для того чтобы фотографии печатать, а ещё фотофонарь с красным стеклом, ванночки для проявителя, закрепителя и промывания фотографий. Нужен был фотоэкспанометр, чтобы правильно определять, какую выставить выдержку и диафрагму на фотоаппарате и объективе, нужен был фотобачок для проявления фотоплёнки… И ещё нужно было уметь всем этим пользоваться. Представляете, как трудно было заправлять плёнку в кассету, а потом для проявки в фотобачок. Это нужно было делать в полной темноте. Короче, я всего этого делать не умел, и подаренный фотоаппарат пролежал без дела почти год.

– Мы тебе уже год назад подарили отличный фотоаппарат, и где фотографии? – спросил как-то в раздражении отец, когда я, очевидно, маялся от скуки и безделья, – вот и дари тебе что-нибудь после этого. Вот и думай, чем тебя занять!

После такого жёсткого замечания нужно было заняться изучением фотопроцесса и получением навыков. И я пошёл и записался в фотокружок при станции юных техников.

Я пришёл на станцию юных техников. Я уже бывал в этом месте, когда пытался попробовать себя в моделировании. Там были ещё кружки мото– и автотехники. Были и ещё какие-то кружки. В окнах этих кружков были видны разные станки, какие-то находящиеся в работе модели или мотоциклы. Но окна фотокружка наглухо были закрашены чёрной краской. Их как бы не было, этих окон. Само помещение фотокружка находилось в самом конце коридора, и дверь в него всегда была закрыта.

Я подошёл к этой двери. За ней не было никаких звуков. Я постучал, подождал, постучал снова, но безрезультатно. Тогда я постучал сильнее.

– Не ломайте дверь, – услышал я из-за двери, – минутку подождите.

Я подождал минуты три.

– Так! Все всё убрали? – услышал я наконец голос человека, который находился прямо за закрытой дверью – Раз, два, три. Открываю.

Дверь открылась, точнее, приоткрылась.

– Я хотел записаться… – начал было я.

– Заскакивай давай! Мухой! – услышал я приказ и, как мог быстро, юркнул в приоткрытую дверь.

Я оказался в тёмном, без проблеска белого света помещении. Я бы назвал эту темноту адской. Сначала я ничего не мог разглядеть, кроме нескольких кроваво-красных фонарей, которые очень тускло освещали пространство. В помещении стоял сильный запах разных химических соединений. Но запах был не противный, а таинственный и деловой.

– Ну? – услышал я краткий вопрос.

Задал его тот же голос, что звучал из-за двери. Говорил высокий молодой человек. Я не мог его толком разглядеть. Привыкая к темноте, я различил ещё с десяток людей, которые молчаливо чем-то занимались.

– Я хотел записаться… – снова начал я.

– А чё ты шёпотом-то? Говори нормально. Звук – это не свет. Ничего здесь голосом не попортишь, – сказал всё тот же голос.

А я действительно заговорил шёпотом. Сработал инстинкт: в темноте только шёпотом.

– Я записаться хотел в фотокружок, – сказал я всю фразу более-менее чётко.

– Записаться? – переспросил мой собеседник. – Ну, тогда тебе надо подождать. В середине учебного года обычно не записывают. Надо в начале учебного года приходить.

– И что тогда мне делать? – спросил я.

– Так подождать, я же сказал.

– До конца учебного года? – почти радостно спросил я. Мне хотелось скорее на свет, и у меня теперь была отличная отговорка для отца.

– Зачем? Подожди немного. Посиди. Начальник придёт, поговори с ним. Он тебя и запишет. Или не запишет. Садись.

Я сел на едва различимый в темноте стул, к которому меня подвели, и стал ждать. А работа в свете красных фонарей не прекращалась. Очень быстро ощущение реального времени суток исчезло. Я смотрел на молчаливых, всех занятых своим делом и сосредоточенных сверстников и парней постарше. Я думал, что всё то, что я вижу, – это не по мне. А они работали, как какие-то гномы в глубине своих гротов. У них были какие-то свои, очень специальные, непонятные мне разговоры между собой.

– Осталось пятнадцать минут. Закругляйтесь, – сказал тот парень, что открыл мне дверь. – Через пятнадцать минут включу свет.

Все немного ускорили свои действия и чем-то громче зашелестели.

– Ну! Включаю, – примерно через пятнадцать минут прозвучало очень решительно.

– Погоди, погоди! Секунду! Щас бумагу закрою лучше, – сказал кто-то. – Готово. Включай.

И зажёгся яркий белый свет ламп дневного света. И я, ослеплённый, увидел, оказывается, совсем небольшое помещение со столами вдоль стен и стоящими на этих столах фотоувеличителями. Я увидел щурящихся парней, в основном моего возраста. Многие были в школьной форме. Девчонок не было вовсе. Никто не обратил на меня внимания. Все разом заговорили и начали активно приводить свои рабочие места в порядок. Те, кто заканчивал свои дела, брали с вешалки у двери одежду и, кто прощаясь, кто не прощаясь, уходили.

Минут через десять после включения света ушли почти все. И тогда в дверь вошла шумная компания мальчишек, человек семь-восемь, все младше меня, все раскрасневшиеся с мороза. Возвышался над ними мужчина лет тридцати пяти, сутулый, худой, в куртке, кроличьей шапке и с очень острым лицом.

– Юноши, юноши, – говорил он им громко, – отснятые плёнки смотать в кассеты и забрать домой. В пят ницу придёте, будем проявлять и смотреть, что мы с вами наснимали. Давайте живо и по домам. Только по домам. Не шляться где-то до ночи и не врать дома, что до ночи были здесь.

Сказав это, он прошёл через всё уже осмотренное и изученное мною помещение, открыл ключом запертую дверь и вошёл в невидимую мне комнату.

– Вот он пришёл, – сказал мне самый старший из всех парень, который меня впускал, разговаривал со мной и был здесь за старшего. – Давай, иди, разговаривай.

Дверь той комнаты, куда ушёл человек, которого назвали начальником, осталась открытой, я зашёл в неё на один шаг.

– Извините, я хотел записаться к вам в фотокружок, – сказал я робко, но отчётливо.

– Так записаться ко мне или в фотокружок? – услышал я вопрос. – Это важно, сформулируй точнее.

Человек, когда начинал свою фразу, стоял ко мне спиной в дальнем конце комнаты, а когда заканчивал свой вопрос, оглянулся, посмотрел на меня и улыбнулся.

Комната была узкая, длинная, без окна. В ней было очень много предметов. Полки, шкафы, металлические шкафы типа сейфов, какие-то коробки, рулоны и чёрт знает что ещё.

– Ну что, юноша, можете вы сформулировать, куда и зачем вы пришли, как вы сказали, записаться? – продолжил хозяин комнаты.

Я не смог сформулировать и молчал. Я усиленно думал, что же ответить, и сильно хотел уйти, полагая, что у меня и без того сложная жизнь, чтобы ещё формулировать то, что я не хочу формулировать.

А человек смотрел на меня и улыбался. У него было очень необычное лицо. Тонкие, довольно длинные волосы соломенного цвета не имели определённой причёски и в беспорядке обрамляли лицо, закрывая уши. Светлые глаза улыбались, чёткий выразительный рот улыбался, лицо его, очевидно подвижное и имевшее большие мимические возможности, было худым и вытянутым, с острым, гладко выбритым подбородком. Но главной, незабываемой и уникальной составляющей его лица был нос. Он был похож на… острый клюв. Но клюв не орлиный, а клюв неведомой птицы. Нос был прямой, без горбинки, длинный, но не торчащий вперёд, а своим остриём направленный вниз. И крылья этого носа были точно нарисованы. Дружеский шарж или карикатуру на этого человека рисовать было, видимо, очень легко. Нос его сам по себе казался карикатурным.

Верхнюю одежду он снял и остался в светлой клетчатой рубашке, расстёгнутой до середины его совсем не атлетической груди. Потёртые, но чистые джинсы очень обтягивали его тонкие кривые ноги, эти джинсы книзу заканчивались небольшими клёшами.

На поясе был широкий кожаный ремень с большой пряжкой. Очевидно, этот человек слушал и любил хард-рок.

– Ладно, ладно, не обижайся, я шучу. Но на какие-то вопросы ответить придётся. Ты уже взрослый юноша, лет пятнадцать уже есть?

– Четырнадцать, – ответил я, польщённый и моментально оттаявший.

– Серьёзный возраст, – без иронии сказал он. – Зовут?

– Евгений.

– Запомню. А меня Владимир Лаврентьевич. Если будем общаться дальше, сокращай до Владимир Лаврентич, а то вообще не выговоришь. Ну, давай побеседуем, садись, – он предложил мне табуретку, а сам сел рядом и уставился на меня. – Фотографировать умеешь?

– Нет, не умею, – быстро ответил я.

– Камера есть?

– Что?

– Фотоаппарат есть?

– Есть.

– Какой?

– Новый, – ответил я.

– Прекрасно, – искренне сказал он. – А как называется, какой модели, какой объектив?

– А вот, – я достал из портфеля, который был со мной и стоял на полу возле табуретки, свой фотоаппарат в кожаном футляре. Я стал расстёгивать футляр…

– Понятно, можешь его не доставать. Хороший аппарат, чтобы папу и маму фотографировать. Но для начала лучше и не надо, – сказал он быстро. – А что ты сам хочешь фотографировать?

– Не знаю. Сначала хочу просто научиться.

– Научиться что? На кнопку нажимать?

– Да. И на кнопку нажимать, и чтобы в итоге получилась фотография.

Он тут же наклонился ко мне ближе.

– Молодец! А ты сердитый, – заулыбался он. В итоге фотография, говоришь? Это правильно. Только вот что будет на этой фотографии? Вот вопрос. От твоего ответа зависит, будем мы общаться по-настоящему, или я научу тебя фотографировать для семейного альбома, или мы попрощаемся прямо сейчас раз и навсегда, – он сделал паузу. – Читаешь много?