Текст книги "Следы на мне (сборник)"

– Вот это подарок! – радостно сказал Ковальский. – Зажжём свечи! И это будут у нас настоящие, необходимые, а не лживые, декоративные огни! Бумага и огонь, что может быть опаснее и приятнее.

Это был самый лучший Новый год в моей жизни. Без телевизора, музыки, обжорства. Не было походов и метаний по городу из компании в компанию. Была юность, любимая мною женщина, маленький, занесённый снегом городок, инопланетный Ковальский, ничего не понимающая, но чувствующая, что всё хорошо, безопасно, странно, но всё это ненадолго, подруга моей будущей жены. Мы сидели у зеркала в бумажных накидках, шелестели этими одеждами и той бумагой, что лежала на полу. Пили кагор, как самое изысканное вино. Свечи горели, и мы чувствовали себя частью странной, но красивой картины, спектакля и книги вместе, которую Ковальский никогда не напишет. Ничего не хотелось больше. Мне кажется, что тогда мне удалось ненадолго ощутить мир так же, как ощущал его он. Я стал завидовать ему ещё сильнее.

В полночь мы открыли единственную бутылку шампанского, загадали желания. Моё желание сбылось в полной мере. Не сразу, но сбылось. Потом мы беседовали, Ковальский читал вслух сказки Бориса Шергина, мы смеялись. Потом мы по приказу Ковальского собрали всю бумагу, вынесли её во двор и сожгли. Наши накидки тоже сожгли. Полу чился яркий, большой и очень быстрый костёр, почти салют.

– Вот! Пэйпэ нью еа закончился, пэйпе пипл вернулись во плоть и кровь! Пойдёмте спать.

Ковальский был счастливый и печальный вместе.

В наступившем году мы с Ковальским добрались до Берлина. Но ни до Австралии, ни до Аргентины не добрались. В Берлине мне стало ясно, что Аргентина и Австралия конкретны и реальны, и я туда не захотел. Я вернулся. Ковальский задержался в Европе. Так наши пути разошлись. Больше мы тесно не общались никогда.

Мы теперь иногда перезваниваемся, переписываемся. Это случается редко. Он обитает в Москве, но много колесит по миру. Чем толком он занимается, я не понимаю. Он по-прежнему одинок, денег у него, наверное, по-прежнему мало, он по-прежнему щедр, как может. Не видел я его давно. Голос его в телефоне такой же, речь витиевата, но не бессмысленна, и чувствуется, что он никуда не спешит. Идеями своими он теперь не делится. Но любая его открытка, письмо, короткое послание или даже записка всегда остроумны, парадоксальны и всегда красивы. Я так не умею. Я завидую ему.

Я завидую тому, что он остался в мире замыслов и идей и твёрдо решил не доводить их до результата. Замыслов приходит много, они приходят легко и быстро, воплощать же их долго и трудно. А с воплощённым замыслом надо ещё что-то делать. Нет! Он остаётся с идеями и замыслами, щедро их забывая и разбрасывая. Это мудро! Я так не смог. Я завидую.

С Максимом, или Максом, я познакомился уже позже. Я увидел его в первый раз на концерте студенческой художественной самодеятельности. Каждый год, весной, в нашем университете проходил фестиваль факультетских концертов. Этот фестиваль ждали и очень его любили. На все концерты набивались полные залы. И участвовать в выступлениях было очень престижно. Даже концерты математического или биологического факультетов собирали аншлаги, хотя математики и биологи никогда ничего экстраординарного не демонстрировали. Я посещал все концерты из любопытства, желания увидеть новые лица и по старой самодеятельной привычке. Я к тому моменту уже имел свой собственный маленький студенческий театрик и считался чуть ли не профессионалом и мэтром.

Макс учился на математическом и выступал за свой факультет. Он не делал ничего особенного и даже не говорил, но после первого же его появления на сцене следующего его выхода ждали и встречали аплодисментами и радостным смехом. Помню его первое появление.

Он вышел вместе с ведущим концерта в самом начале представления. Ведущий – высокий и громогласный парень, которого в университете знали, и Макс, маленького роста, коренастенький, с аккуратненькой светлой причёсочкой, почти толстый и румяный. Он просто стоял, молчал, улыбался и заметно волновался. Глядел он прямо в зал, переводя взгляд с одного конкретного лица на другое. Он был в белой рубашке, тёмных брюках и при галстуке. А галстук был замечательный. Короткий, широкий, с большим узлом и весь в блёстках. Макс стоял, улыбался, периодически проверял, как лежит на его груди галстук, и слегка перетаптывался и поворачивался на месте для того, чтобы галстук ярче сверкал в лучах прожекторов.

Через десять секунд никто уже ведущего не замечал и не слушал, все смотрели на этого странного, невысокого парня и его галстук. Весь зал через двадцать секунд хохотал, а старые, матёрые университетские самодеятельные мэтры, среди которых я тогда сидел, перешёптывались: «Кто это такой? Почему его раньше не видели?»

Он был очень смешной. Макс не пытался изобразить неуклюжесть и не был неуклюж, он был просто скован от волнения и робел. Так же он удивлялся бурной реакции публики, краснел от удовольствия, публика это видела и заводилась ещё сильнее.

Короче, после концерта к нему за кулисы бросились все, кто отвечал и руководил художественной самодеятельностью. Его звали в театральную студию, предлагали вести ответственные и развлекательные мероприятия и концерты, просто хотели дружить. Он стоял, маленький, коренастый, румяный, улыбался и никому ничего не говорил.

Его уговорили-таки быть ведущим заключительного концерта тогдашнего фестиваля. Он действительно объявлял номера и пытался произносить шутки, которые ему написали, но ничего не вышло. Голос его звучал слабо, шутки с Максом как-то не совпадали, а к третьему выходу на сцену в том концерте по его физиономии уже было очень заметно, что он жалеет о происходящем, мечтает сбежать и ему стыдно за всё. Больше он никогда никаких мероприятий не вёл, да никто и не просил, и не звали его уже больше ни в театры, ни дружить. Это я потом выяснил, что Макс сделал это специально, чтобы отстали. Говорить «нет» он не умел совершенно, а сделать так, чтобы отстали, умел. Но если то, о чём его просили, было уж совсем неприемлемым на его взгляд, он вроде бы соглашался, мелко кивая головой, а после этого исчезал. Исчезал, только чтобы не сказать «нет». Исчезал бесследно и недосягаемо. Появлялся же он как ни в чём не бывало после того, как становилось ясно, что просить его уже не о чем. Но это я узнаю о нём позже. А пока я наблюдал, как Макс появился яркою звездой, а потом статус звезды не подтвердил и исчез.

Я встретил Макса существенно позже и случайно. Он пил кофе в университетском буфете, был один, и я подсел к нему, напомнил, что видел его на сцене, похвалил. Он вежливо заулыбался, но было заметно, что ему не очень приятны эти воспоминания, и для него это пройденная и закрытая тема. Я пригласил его на спектакль в свой театрик. Про этот театрик он знал, ни разу его не посещал и не собирался. Он принял приглашение вежливо, без энтузиазма, но пришёл. Видимо, отказать не смог и не увидел ничего опасного в этом приглашении. Если бы он опасность почувствовал, то не пришёл бы ни за что.

Спектакль ему понравился, он разволновался и остался после спектакля, чтобы как-то выразить свои волнения. Его зацепило! Но я чувствовал, что ему не так понравился спектакль, как атмосфера маленького театрика, хорошие и весёлые взаимоотношения в коллективе, которые очень видны были в том, что происходило на сцене. И его ужасно притягивало творчество. Ничего этого словами он выразить не смог, но это видно было по блеску его глаз и по нежеланию уходить сразу после спектакля.

Я предложил ему приходить на репетиции, и он сразу радостно согласился. Сразу и радостно! Во-первых, я его не звал, а предлагал, во-вторых, он этого хотел. В-третьих, он опять не почувствовал никакой опасности. И он стал ходить.

Макс приходил на репетиции очень пунктуально, то есть раньше всех. Он сидел, смотрел, слушал, и ему всё было интересно. Моментально он подружился со всеми, и его все полюбили. Он был немного младше остальных, но его все полюбили и приняли как своего, хотя он не выпивал тогда даже пива и ничего не рассказывал о том, чем занимается в основное время жизни. Его сразу полюбили за его смех.

А смеялся Макс так, как только может смеяться человек! Он смеялся щедро, громко и метко. Он мог смеяться большую часть суток. Макс смеялся даже не когда смешно или весело, а когда просто хорошо или приятно. Я видел и слышал, что он может смеяться от радости из-за того, что погода хорошая, оттого, что ему нравятся его новые ботинки, или оттого, что еда очень вкусная. Смех же его таков, что его можно экспортировать или дарить, если бы, конечно, его можно было бы как-то материализовать или синтезировать. Его смех вызывал раздражение только у глубоко несчастных, одиноких и махнувших на жизнь рукой людей. Видимо, им казалось, что Макс смеётся над ними. Они просто не могли понять, что так можно смеяться без явно видимой причины. Они не представляли, что в человеке может быть столько жизни, что она вырывается наружу в виде смеха, даже оттого, что весною вечером тепло, пахнет сиренью и комары ещё не кусают.

Но Макс ходил далеко не на все репетиции. Часто он по каким-то причинам не мог прийти. Тогда он заранее предупреждал. Его сильно не хватало. Он не участвовал в том спектакле, над которым мы тогда работали, но он стал необходим. Он посетил пару репетиций и стал необходим. Его присутствие, его смех и его внимание к происходящему стали жизненно важны.

А как происходит репетиция? Ну, на сцене пара актёров что-то пробует сделать, а режиссёр (то есть в нашем театре я) им в этом помогает. И всё! Театрик у нас был непрофессиональный, и во многом процесс был важнее результата. Мы очень стремились, чтобы репетиции проходили весело и интересно. Мы же понимали, что денег мы этим не заработаем, так хоть повеселимся. И Макс в этом помогал! Он очень точно и чутко реагировал на все удачно найденные интонации, он подмечал любые репетиционные находки и забавные моменты. И он смеялся. Этот смех помогал актёрам больше, чем мои подсказки и замечания. А Макс, как я уже сказал, смеялся выдающимся образом, и всем хотелось стать причиной этого смеха и заслужить его. Так что без Макса репетиции проходили вяло и нерезультативно.

А Макс посещал не все репетиции. Если приходил, то уж приходил, а если нет, то нет.

Он всегда чем-то занимался, помимо учёбы в университете и посещения нашего театрика. У него всегда были деньги. Макс всё время где-то, как-то и с кем-то работал и зарабатывал. Я толком так и не знаю, чем и как он зарабатывал, но он всегда был при деньгах, даже будучи очень юным человеком. У него всегда была машина, пусть тогда, когда мы познакомились, машина была старенькая, но она была. Ни у кого из нас в театре машины не было, а у него была. Макс дорого одевался всегда и часто кому-то звонил. У него были какие-то многочисленные дела, которые приносили ему деньги. Про эти дела он никому ничего не говорил, но готов был всегда и за всех заплатить. Это тоже всем членам коллектива театра понравилось, так что мне пришлось ограничивать щедрость Макса, иначе театр бы спился за его счёт.

Макс так ничего значительного в наших спектаклях и не сыграл. Он не хотел. Его радовали короткие эпизоды. Он их исполнял фантастически смешно и точно. Но как только я хотел предложить ему более значительную и объёмную роль, да ещё и с объёмным текстом, он начинал пропускать репетиции и делал всё, чтобы эту роль сократить до короткого эпизода. А периодически он исчезал. Исчезал совсем, и найти его не было никакой возможности. Я обижался.

Это теперь я понимаю, что он исчезал, потому что ему не нравился замысел и он не хотел в нём участвовать. Он всегда оказывался прав. Замысел был действительно не очень. Но он не мог об этом сказать или даже намекнуть. Такой разговор был для него невыносим, и он просто исчезал. Появлялся же Макс, когда неудачный, на его взгляд, замысел был воплощён, и неудача этого замысла становилась очевидной. Если бы я тогда мог понять значение его исчезновений! Если бы Макс мог хотя бы намекнуть на то, что он видит в том или ином тупиковом замысле! Сколько времени он спас бы! Но тяжёлый и неприятный разговор был невыносим для Макса. Его желание жить весело, хорошо и легко заставляло его избегать таких разговоров. А участвовать в неинтересном деле, даже из солидарности и дружбы, ему также не давали его жизнерадостность, невероятно точное жизненное чутьё и безупречный вкус к жизни.

Если бы вы только могли видеть, как Макс выходил в своих игровых эпизодах на сцену! Это было убийственно смешно, хотя он ничего смешного не делал. Он просто всегда был подлинным и живым. А ещё он старался на сцене вести себя серьёзно, очень боролся с рвущимся из него смехом, и это убивало зрителей насмерть. То есть все рыдали от смеха.

Ещё Макс испытывал желание и страсть танцевать. Я имею в виду сценический танец! Если спектакль позволял вставной танцевальный номер, Макс делал его. Танцевал он тоже очень серьёзно, старательно и на пределе возможного. То есть он старался танцевать красиво. Он не делал попыток изобразить нелепые телодвижения. Он именно танцевал. Танцевал, как мог. Главной художественной составляющей его танцевального стиля была смелость и мужество. От смеха можно было потерять сознание. Я не сразу понял, почему его пляски так нравятся всем без исключения. А потом догадался. Все видели, что могут станцевать так же или ещё лучше, просто не решаются. Тогда я дал его танцам определение:

«общедоступная хореография». В движениях Макса под музыку была вся мощь и точность, какая присутствует в пьяных новогодних танцах инженеров машиностроительных предприятий и металлургических комбинатов. Причём эта мощь сочеталась в нём с детской пластикой, которая бывает у шести-семилетних учеников провинциальных танцевальных школ.

Максу нравилось выступать. Но ему всегда нужен был успех. Если спектакль проходил не очень хорошо, Макс грустил и становился рассеянным. Он вообще не любил много раз играть один и тот же спектакль. Ему становилось скучно, и в бой он не рвался.

Хотя он достойно держался практически в любой ситуации, если в неё, все-таки, попадал.

Однажды зимой Макс сильно заболел. У него был тяжёлый фронтит. О том, что он заболел, мы узнали только от его мамы. Он исчез и не появлялся долго. Мы забеспокоились, позвонили его маме, и она сообщила, что он в больнице. В больнице нас к нему не пустили. Объяснили, что ему плохо и он лежит. Потом Макс позвонил сам. Он хохотал.

– Представляешь, – торопливо говорил он, смеясь, – мне же лоб сверлили специальной дрелью, чтобы добраться до места воспаления. Дырку в голове просверлили. Очень забавное ощущение. А потом дырку заткнули железным специальным шурупом. Когда надо, шуруп вынимают, чего-то делают, а потом затыкают обратно. Я чувствую себя просто настоящим роботом. Здорово! Правда? – искренне радовался он.

– Я завтра к тебе зайду, – сказал я.

– Ага! – засмеялся он. – И принесёшь мне не яблок и кефира, а машинного масла, – снова смех.

Мы пришли к нему на следующий день, попросили его позвать. Нас же попросили подождать. Мы ждали минут пять, и вдруг дверь, за которую нас не пускали, распахнулась, и появился Макс. Голова его была плотно забинтована, на лице его были чёрные очки, и он шёл, изображая робота, как мог.

– Здрав-ствуй-те, – сказал он механическим голосом. – Я при-ветст-вую вас… – и расхохотался.

– Вот ведь, не уймётся никак, а! – проворчала пожилая медсестра. – И смеётся, и смеётся. Тут больница, а он хохочет, – Макс засмеялся ещё сильнее. – Эвон как его разобрало! – ворчала она, едва заметно улыбаясь.

При всей своей смешливости, Макс был всегда по-настоящему застенчивым. Он с трудом переходил на «ты» с малознакомыми людьми, а с теми, кто был его существенно старше, на «ты» не переходил никогда, даже если его просили. Но при всей своей застенчивости, если он чувствовал фальшь и искусственность ситуации, он начинал с этой фальшью бороться, как мог, избирая самые неожиданные и невероятные способы.

Помню, мы показывали наш спектакль в Челябинске на каком-то маленьком фестивале студенческих театров. После показа члены жюри из Москвы и местные критики подсели за столик, где сидели Макс, пара актёров нашего театра и я. Мы были довольны тем, как прошёл спектакль, настроение было отличное, и мы собирались выпить пива. Макс к тому времени уже выпивал.

Мы сидели в фойе театра, к нам подходили зрители, благодарили за спектакль. Когда они узнавали Макса, то смеялись и благодарили его особенно.

– Зря вы так обольщаетесь! – сказал пожилой челябинский театральный критик в старом и нечистом коричневом пиджаке, сказал и сильно затянулся сигаретой. – Не надо верить публике. А уж идти на поводу у зрительского смеха – это моветон, друг мой, – выпуская дым, обратился он к Максу и ко всем нам.

– Да уж! Устроить балаган и в очередной раз поиграть в любимые всеми доморощенными провинциальными театрами постмодернистские игрушки дело нехитрое! – поддержал коллегу молодой московский критик в модном тонком свитере и в модных брюках.

– А с другой стороны, как к себе привлечь внимание и удержать интерес публики в таком городе, как… как называется ваш городок? – спросила высокая барышня-критик с распущенными кудрявыми волосами и в модных маленьких очках.

– Простите, – неожиданно сказал ей Макс доверительным громким шёпотом. – Извините, посмотрите, у меня козявка из носа не торчит, а то я переживаю.

Вот так Макс боролся за живую жизнь и побеждал.

Всюду, где появлялся Макс, через некоторое время начиналось безудержное веселье. Вокруг него возникала атмосфера уюта и радости. И он всегда был в хорошем расположении духа. Всегда – имеется в виду на людях, то есть с нами, то есть с кем-то. А что с ним происходило, когда он исчезал, я не знаю. Уверен, что он исчезал ещё и потому, что ему было плохо. А показываться другим людям в плохом настроении или страдающим он не хотел и не мог. Так что видели мы его только в отличном настроении.

Постепенно денег у Макса становилось больше, а времени на репетиции всё меньше. Машина у него уже была новая, одежда ещё более добротная. Но Макс тянулся к нам, и то время, которое ему удавалось потратить на театр, он проживал радостно и самозабвенно.

Он выхватывал из жизни только ему заметные детали и увлекался ими. Однажды он посмотрел какой-то старый американский фильм времён 40—50-х годов ХХ века. Ему фильм так понравился, что он разволновался. Я не понимал, что ему там так понравилось. Фильм был так себе. А через месяц он явился в толстенном твидовом пиждаке с широкими ватными плечами и в широких брюках.

– Вот, – сказал он, – точно такой же пиджак, как у того адвоката из фильма. Как он мне понравился!

– Пиджак? – спросил я.

– Фильм! – ответил Макс удивлённо.

Макса очень тяготили любые бытовые неудобства. Он не любил поезда. Тесноту, духоту купе он переносил мучительно, а отсутствие душа в вагоне – болезненно. Он с трудом мог жить в тех общежитиях или ужасных гостиницах, в которых нам приходилось ночевать во время поездок на редкие фестивали самодеятельных театров. С его стремлением к чистоте и уюту, с его желанием, чтобы всё было удобно и хорошо, ему было трудно в таких поездках, и он в них не рвался. Но если ехал, то мужественно переносил трудности. Просто было видно, что ему это даётся тяжелее, чем другим, и радости для него в этих фестивалях не было никакой.

Ещё он совершенно не мог смотреть плохие спектакли. Он мучился, старался не смотреть на сцену и сбегал с плохих спектаклей при любой возможности. На фестивалях такое поведение не могло остаться незамеченным со стороны других участников. Ему было неудобно, но пересилить себя он не мог.

– Не могу я это смотреть! – жалобно говорил Макс. – Мне стыдно смотреть на сцену. Мне за людей стыдно. Мне кажется, что им так неудобно всё это изображать и всё это говорить. Мне прямо плохо становится. Я лучше вообще не буду ходить на спектакли. А то перестану любить театр совсем, – он закурил. – А ещё, спросят меня, как мне то, что я увидел. Что я им скажу? Лучше я скажу, что не видел и всё.

Через какое-то время Макс перестал ездить на фестивали и стал больше и больше отдаляться от театра. Но наша дружеская связь не прервалась. Мы даже больше стали общаться вне репетиций. Мы посещали вместе разные светские мероприятия. Макс в этом смысле был лучший компаньон, и у него всегда были деньги.

Девушкам он представлялся Артуром или Эриком. Он всегда был готов к шалости или розыгрышу. Но шалил он и разыгрывал людей необидно, не из желания посмеяться над кем-то или зло пошутить. Он шалил ради шалости и ради игры. Если же Макс видел, что игра заходит слишком далеко или разыгрываемый им человек не способен оценить шутку, а, скорее, обидится, Макс тогда открывал карты, раскалывался и весело смеялся над самим же собой.

Помню, это, кстати, случилось в Москве, мы сидели в каком-то кабачке и пили пиво у барной стойки. Рядом сидел симпатичный выпивший мужик. Как-то, слово за слово, мы разговорились. Он был из Ростова-на-Дону, а мы сказали, что мы из Кемерова.

– А чем вы там занимаетесь? – спросил мужика я.

– У меня там молочное производство, – гордо ответил мужик. – Производственное объединение «Молоко». Такое вот оригинальное название.

– Коллега! – радостно почти заорал на всё заведение Макс. – Ну надо же! Вот так сидеть, пить пиво и встретить коллегу!

– Вы тоже молочник? – удивился мужик.

– Кемеровский молочный комбинат № 1, – не задумываясь и бегло сказал Макс. – Имею честь руководить старейшим молочным производством в городе.

Я вытаращил глаза, но мужик и Макс уже забыли про меня. У них пошёл какой-то очень специальный разговор. Макс говорил, что его комбинат перешёл на использование только голландских, породистых коров, но оборудование он предпочитает немецкое. Мужик соглашался. В общем, они проговорили больше часа и здорово напились.

– Макс, откуда ты всё это знаешь? – спросил я пьяного Макса, когда мы расстались с мужиком.

– Ничего я не знаю, – ответил он, улыбаясь всей физиономией. – Так, новости видел про молочную ферму и всё. А молочный комбинат № 1 – это выдумал. Но, наверное, такой в каждом городе есть.

– А зачем?

– А что ему рассказывать? Что ты режиссёр непонятного театра из Кемерова? А про себя что ему сказать? Что я недоучившийся математик, бизнесмен, артист и весёлый человек? Он бы разговаривать с нами не стал. А так ушёл счастливый. И ему было не так одиноко в Москве с нами. И мне было весело. Он даже не догадался. А про тебя я сказал, что у тебя фабрика по производству спичек. Он тебя тоже сразу зауважал.

Макс не упускал ни одной важной детали жизни. Только у его взгляда была очень особенная оптика. Он выдёргивал из окружающего пейзажа всё, что мог увидеть и оценить только он один. Только он мог позвонить мне рано утром для того, чтобы…

– Представляешь, еду сейчас по городу и вижу мужика, который ковыряется в мусорном баке, а на нём такой плюшевый пиджак с эмблемой «Нью Орлеан юнивёрсити». И он, главное, в белых перчатках копается в помойке. Забавно, правда? Ну, ладно, извини, что разбудил.

Или он мог заехать за мной вечером…

– Слушай, поехали! Видел потрясающую вещь! Надо посмотреть! Тебе понравится, ты будешь доволен.

Он вёз меня через весь город на рынок.

– Вот! – гордо говорил он. – Где ты ещё такое увидишь?

Макс радостно мне показывал железный павильон, покрашенный нежно-голубой краской. На павильоне была надпись «Шашлыки». Возле павильона стояли и пили пиво несколько человек, пара кавказцев раздували угли в стальном чёрном мангале. Но главное и обратившее на себя внимание Макса находилось не перед павильоном, а сбоку. На торцевой стене железного сооружения, на голубом фоне, был нарисован Микки Маус. Он улыбался, в левой руке Микки держал шампур с нанизанным на него шашлыком, от шашлыка поднимался нарисованный дымок. Правую руку знаменитый мышонок поднял вверх и показывал пальцами знак «V» (виктори). Над всем этим русскими буквами было написано: «О’кей!»

– Я хотел тебе это показать, – сказал Макс, – поехали. Это всё.

Макс везде находил то, что его радовало. Находил и радовался. Радовался сам и старался обрадовать остальных.

Но чем меньше он участвовал в жизни театра, тем чаще он делился со мной своими творческими замыслами. Ни он, ни я не чувствовали в этом никакой опасности. Он делился этими замыслами, они все были забавные. Делился и продолжал зарабатывать деньги неведомым способом. А потом я уехал из Кемерова, и жизнь на некоторое время развела нас.

Мы часто перезванивались, подолгу говорили. Иногда встречались в Москве. Макс изменился. Он давно уже женился. У него родились дети. Он был счастлив. Во всяком случае, лихости в нём не убавилось. Но что-то изменилось. Он похудел и выглядел почти спортивно. Но изменения с ним происходили другого рода.

Раньше он радовался и смеялся, и ему было весело и хорошо. А теперь он смеялся и часто говорил: «Как хорошо, старина!» или «Слушай, как же мне хорошо!»

– Скажи мне, только честно, – однажды во время нашей встречи в Москве сказал изрядно пьяный Макс, – всё же хорошо? Правда же, всё хорошо?

– Конечно! – ответил не такой пьяный я. – Всё отлично.

– Отлично-то отлично! – медленно и грустно сказал он. – А вот хорошо ли?

Потом он мне признался и рассказал, что придумал спектакль и хочет его сделать в моём бывшем театре с теми самыми актёрами, с которыми сам когда-то играл. Он сказал, что ему сильно надоели все дела, которыми он так много занимался, и теперь его увлекает только творчество.

– Только творчество! Понимаешь? – сказал он и даже сжал кулак.

Макс сделал этот спектакль, и я увидел его. У него получился небольшой такой, очень смешной, трогательный и нежный спектакль, весь состоящий из напряжённых и тупиковых разговоров. Странные персонажи и странные темы. Мне очень понравилось. Я смеялся и очень радовался. Макс работал над спектаклем очень долго и явно устал от этой работы. После спектакля мы с ним уединились. Я хвалил его…

– А ничего, что в нём нет глубины? – спросил Макс и засмеялся.

В первый раз я слышал в его смехе не только смех. Но так про своё произведение мог спросить только Макс. Я попытался подсказать ему, как можно усовершенствовать спектакль, как его уточнить и углубить. Но было видно, что он слушает меня невнимательно. Было ясно, что он от спектакля устал, что он уже живёт дальше и не хочет ковыряться в прожитом. Но результат его не удовлетворил, усталость не была вознаграждена, и успеха он не вкусил. А спектакль был хороший и даже очень. Нужно было ещё немножко потрудиться… Но он не стал этого делать. Он впервые был заметно несчастлив. Но опасности ещё не почувствовал. Его уже переполняли новые замыслы. А работа, которая приносила ему деньги, уже душила его совершенно. Однажды Макс сказал такую фразу, после которой мне стали ясны его взаимоотношения с деньгами и повседневной работой ради денег.

Эту фразу он сказал в городе Вена. Так случилось, что мы оказались на несколько дней в Вене вместе. Я прибыл туда раньше и по делам. Там был фестиваль и уже далеко не студенческих театров. Макс прилетел в Вену, пользуясь поводом побывать в этом городе и посетить фестиваль. Он очень веселился! Ему нравилась помпезная Вена, нравилось ощущение праздника, которое царило на фестивале, но ещё больше ему нравилось приключение, которое он сам себе устроил, приехав в Вену. Мы с ним много бродили из одного кафе в другое, пили обычное для Австрии белое вино с газированной водой пополам, шалили и много смеялись.

День на третий пребывания Макса на фестивале местные друзья привели нас с Максом в очень старое и знаменитое венское кафе. Оно называется «Дрегслер-кафе». В нём нет ничего особенного. Довольно скучное и обшарпанное кафе. А знаменито оно только фигурой хозяина, господина Дрегслера. Этот господин Дрегслер получил своё кафе в наследство от своего отца, тоже Дрегслера. Получил он его в наследство больше полувека назад и прославился тем, что не пропустил ни одного дня, не взял ни одного выходного и все полвека каждый день сам кафе открывал и закрывал. Каждый день, более пятидесяти лет! И только однажды он провёл полдня у зубного врача, но, тем не менее, открыл кафе утром и закрыл вечером. Ни болезни, ни свадьбы, ни рождения детей не помешали ему и его работе. На такого человека стоило взглянуть.

Мы пришли, сели, и к нам явился херр Дрегслер собственной персоной. На столах не было меню. Очень высокий старик, сутулый и медленный, подошёл к нашему столику, едва передвигая ноги и громко шаркая по полу огромными старыми туфлями. Он положил перед нами на стол маленький листочек, который выдернул из блокнота. На листочке карандашом были написаны названия пяти блюд и цены. Почерк был очень корявый. Местные друзья сообщили, что господин Дрегслер пишет это меню собственноручно каждый день для всех посетителей уже больше пятидесяти лет.

В кафе были ещё официантки и бармен. Но первым к гостям подходил хозяин и деньги брал тоже он. Господин Дрегслер медленно и скрипуче переходил от одного столика к другому. Лицо его не выражало ничего, глаза были стариковски мутные, и всё давалось ему с трудом. Когда ему протягивали деньги, он подносил их трясущимися руками близко к глазам и долго чего-то соображал.

Мы все благоговейно смотрели на этого уникального человека. Но Макс просто не сводил с него глаз. Он отказался от еды, сказал, что потерял аппетит. Он смотрел на господина Дрегслера, не отрываясь, минут тридцать. И когда тот отошёл от очередного столика и медленно пересчитывал полученные деньги, сверяясь со счётом, Макс обвёл нас очень взволнованным взглядом.

– По-моему, для него ничего святого нету, – только и сказал Макс.

Он сделал ещё один спектакль в Кемерово. Опять долго над ним трудился. Сделал, показал несколько раз немногочисленной публике и бросил его, как предыдущий. Потом он надолго пропал. От него не было ни слуху ни духу.

А ещё потом он объявился в Москве, уже как москвич. Макс сам вышел на связь, хотел встречаться. Мы встретились. Глаза Макса горели, он был весел, много курил и хотел выпивать. Мы выпивали. Он делился планами. Говорил, что с зарабатыванием денег покончил навсегда. Говорил, что заработал немного, но достаточно, чтобы о деньгах больше не думать. Он планировал заниматься только творчеством. Москва будоражила его и вдохновляла. Он рвался в неведомые просторы столицы. Он убедительно говорил, что у него не осталось никаких сомнений, что он больше ни минуты не потратит на денежный труд. Только творчество…