Текст книги "Под покровом небес"

Бойцы взяли штурмовые автоматы на изготовку, но выжидательно посмотрели на командира.

– Каждому плачу по тысячи долларов, по две! Огонь! – Торба заскочил на бронетранспортер, наклонился к бойцу, который держал руку на спусковом крючке пулемета: – Озолочу! – И дернул за руку бойца.

Длинная трассирующая очередь стеганула по тайге.

Лукич хладнокровно передернул затвор, вогнав патрон в патронник, в оптический прицел поймал обезумевшую, измазанную в крови морду Торбы, перевел крест на его выпуклый лоб, плавно стал нажимать пальцем на спусковой крючок. И вдруг, казалось, откуда-то с небес раздался пронзительный звук – Лукич не сразу сообразил, что звонил спутниковый телефон, он убрал палец со спускового крючка, взял телефон:

– Да.

– Это генерал Меньшиков. Вы звонили… – Еще одна длинная очередь стеганула по тайге. – Что у вас там происходит?!

– Михалыч, это Лукич. Передай сыну, что у нас война. За тайгу бьемся.

– Постой, постой! Где?! С кем?! Они что там, совсем с ума посходили?! Не отключайся, Сергей Лукич!

– Майор, срочно соедини меня с командующим Сибирским военным округом и с Главным военным прокурором…

Над ними, совсем низко, пролетел небольшой вертолет.

«Второй раз за день, – мысленно отметил Лукич. – И чего он тут разлетался?»

– Смотри-смотри, Лукич, они, кажется, уезжают, – сказал Гришка.

Лукич посмотрел в бинокль: первым уезжал районный прокурор, вслед за ним выстраивалась колонна из бронетранспортера и двух росгвардейских «пазиков». Он перевел бинокль на Торбу. Торба бежал к бульдозеру, за ним Бритый и Кабан. В легкой дымовой завесе – видимо, запал дымовых шашек подходил к концу – нестройной цепочкой шли с охотничьими карабинами наперевес бывшие боксеры и борцы. Торба забрался в кабину бульдозера, оттолкнул бульдозериста и, неумело манипулируя рычагами, направил бульдозер в сторону Большого хребта.

Бритый, Кабан и шестеро бывших спортсменов отстали. Бульдозер, миновав ровное пространство, спустился в Сухой лог. Надсадно ревя, выпуская черные клубы дыма, он выполз из лога и начал карабкаться по склону, срубая молодую поросль.

А небо к вечеру посерело, нависло над самой головой, и вдруг подземный гул зазвучал мощно, зловеще. И удар, от которого, казалось, должна расколоться сама Земля, шибанул со всей немыслимой силой.

И Большой хребет стал еще выше, склоны круче. И снег, наваливший за эти дни, начал бесшумными лавинами скатываться с этих крутых склонов, сметая все на своем пути. Лукич увидел, как лавина, словно гигантская волна, смыла ревущий от напряжения, карабкающийся вверх по склону бульдозер. И в следующий миг Большой хребет со всем, что на нем было: тайгой, избушками, Большой рекой, их деревней, вдруг плавно, словно гигантский ковер-самолет, воспарил в небо, а внизу осталась лишь плоская подложка. Ровная, как стол, безлесая, на которой, словно саранча, стрекотали, пожирая остатки жесткой сухой травы, люди, которые отсюда, сверху, и на людей-то были непохожи. И среди них один, больше похожий на торбу, чем на человека, размахивал руками, направляя роботов-дровосеков на поиски ускользнувшей добычи.

Лукич в изумлении перекрестился и увидел на небе улыбающийся лик Пресвятой Богородицы. И крестик на его груди под нательной рубахой вдруг зашевелился, защекотал, словно играя. И он понял, что его Мир несокрушим и вечен. Как вечны луна и солнце, как вечны звезды, как вечна любовь к своей земле.

Послесловие

Праздничный стол накрыли во дворе дома. За спиной жениха в строгом темно-синем костюме, белой рубашке, но без галстука – рыжая большая борода все равно бы закрыла его, и невесты в белоснежном свадебном платье, купленном в свадебном салоне в городе, цвели яблони. Такого цветения Лукич уже не помнил много лет. Казалось, что это и не его сад, а какое-то бело-розовое облако опустилось с небес на землю. И аромат. Еле уловимый, но ни с чем не сравнимый: нежный, тонкий. Не таежный.

За столом сидели родители жениха, родители невесты – Полина с мужем, гости: Гришка с Клавдией, Лама с внуком Мергеном, Семен, Юрий Анатольевич – врач анестезиолог из областной больницы – с женой, старший оперуполномоченный управления уголовного розыска капитан Блинов. Для старовера Прокопия и его семьи, которые из-за землетрясения не смогли уйти в верховья Большой реки, накрыли отдельный стол – они пришли со своей посудой.

Клавдия в нарядном платке, накинутом на плечи, концы которого прикрывают уже округлившийся живот. Гришка заботливо наложил ей тарелку салатов:

– Раньше ты была Клавкой, а теперь Клавдия, – нежно говорит он.

Солнце брызжет с синего высокого неба, но еще не очень жарко. Конец апреля, и яблони цветут. А цвет к похолоданию.

– Может, начнем? – спросил Вовка.

– Ишь, не терпится! – засмеялся Гришка.

– Да тише, ты, – добродушно сказала Клавдия.

– Слово предоставляется отцу жениха – Сергею Лукичу, – улыбаясь, сказал Вовка.

Лукич негромко крякнул, поднялся с лавки, взглянул на сидевших за столом, немного оробел, потрогал небольшой шрам на затылке, полученный при падении на камень во время землетрясения. Неожиданно зазвонил его мобильный телефон. Лукич похлопал себя по карманам, извлек телефон из внутреннего кармана пиджака, нажал кнопку приема.

– Слушаю.

– Добрый день, Сергей Лукич! Если слушаешь, значит, наши спецы уже подключили антенну. Поздравлять я буду позже, а сейчас принимайте подарок молодоженам. – На том конце связи замолчали. Лукич недоуменно убрал телефон от уха, посмотрел на него – может, отключился. И в это время услышал необычный звук. Он повернул голову в ту сторону, откуда шел этот нарастающий звук, и увидел летящий к ним вертолет. У него под брюхом, на длинных стальных тросах висел зеленого цвета блестящий на солнце военный «уазик».

Вертолет завис над улицей, плавно опустил автомобиль перед домом Лукича, из вертолета на лебедке спустился человек, отцепил «уазик» от тросов, тем же путем ретировался обратно. Вертолет взмыл вверх и через минуту-другую скрылся на горизонте.

– Сергей Лукич, – раздался голос в телефоне, – получили подарок?

– Да, – ошарашенный происшедшим, сказал Лукич.

– Да, Сергей Лукич, у вас много гостей посторонних?

– Нет, все свои. Вы не знаете только родителей невесты и Юрия. Он врач, из областной больницы, ну и старшего опера Блинова, – ответил Лукич. – Вы не волнуйтесь, Михалыч, места хватит на всех. Мы стол во дворе накрыли.

Лукич убрал телефон, улыбнулся.

– Тост! – сказал Вовка, ему, как и всем сидящим за столом, не терпелось выскочить со двора на улицу, посмотреть на автомобиль.

– Ах, да… Горько, – сказал Лукич.

– Горько! Горько! Горько! – подхватили все сидящие за столом.

Через час на зеленой лужайке, на краю деревни, приземлился военный вертолет. Из него выскочили бойцы в камуфляже, часть оцепила лужайку, другая часть начала выгружать снаряжение. Вскоре, под большой маскировочной сетью, были установлены три шатра. Командовал всем лично генерал Меньшиков. Михалыч работал четко, не отвлекаясь на свадьбу. А еще через час прибыли один за другим еще два вертолёта: из одного – вышел человек в камуфляжной форме с маршальскими погонами, которому по стойке «смирно» докладывал сам Михалыч, из второго – человек в камуфляже и солнцезащитных очках, которому по стойке «смирно» докладывал уже сам маршал.

Смешно…

 
Смешно, не правда ли, смешно…
 

Владимир Высоцкий

Осенние дожди шли день и ночь. Город поблек, укрылся зонтами и посылал все новые и новые партии горожан в деревню на уборку урожая.

Наступал обычный день, в шесть часов по радио загремел гимн. Проехал, протяжно завывая, первый троллейбус. Вслед за ним, словно кузнец на далекой наковальне, застучал трамвай. Зажурчали водопроводные трубы, захлопали двери подъезда, закашлял за стеной сосед. И слились постепенно все звуки в монотонный гул проснувшегося от сна миллионного города. Дождь, отступивший было перед рассветом, опять затеял свою нудную песню, приглушая тона, звуки и настроения.

На лоджию серого девятиэтажного дома вышла пожилая женщина. Она глубоко вдохнула насыщенный дождевой пылью воздух, поправила седые взлохмаченные сном волосы и посмотрела на мутную воду Оми, по которой медленно к Иртышу плыла полузатопленная металлическая лодка. Потом перевела взгляд на двух женщин, собирающих на газоне у дома шампиньоны. И вздохнула от того, что после них грибов сегодня уже не будет, и что на улице дождь, и чья-то лодка плывет, а весной хозяин скажет, что украли, и что руки болят, и что пятый год живет у нее племянник. Она нахмурилась так, что на переносице и у рта образовались глубокие складки, которые превратили ее в старуху. Она вдруг засуетилась, разворачиваясь к двери, но замерла, услышав новый звук. Мелодично и неожиданно звонко для такой погоды заиграли часы на старой башне.

– Дон-н-н! – Звук плыл над двухэтажными купеческими белыми зданиями, в которых разместились бесчисленные конторы и магазины.

– Дон-н-н! – Звук плыл над ухоженными островками-скверами, вытянувшимися по обоим берегам Оми.

– Дон-н-н! – Звук плыл над мостами, фонарями, мокрыми зелеными крышами и ударялся в железобетон дома, стоявшего у реки.

Женщина посчитала. Часы отбили семь раз. Она вернулась в квартиру, но балконную дверь не закрыла. Холодный воздух, отбрасывая тюлевую штору, ворвался в комнату, где на неразобранном диване спал племянник. Племянник стал натягивать одеяло на голову. А тетка заворчала:

– Борька, вставай. Проспишь все на свете.

Шаркая тапочками, она прошла на кухню. «Всю жизнь моталась по чужим углам, думала: хоть на старости лет спокойно поживу, а тут… Как все надоело!» – Она зло звякнула крышкой кастрюли.

Борис, откинув одеяло, резко вскочил. От холода он съежился и поспешил в ванную, где лихорадочно начал крутить ручки крана, глуша шумом воды ругань в свой адрес.

«Когда это кончится?» – Он заскрипел зубами и вдруг беззвучно рассмеялся, увидев в зеркале перекосившееся от злобы лицо.

– Смешно, даже самому смешно, – сказал он вполголоса и стал наполнять ванну. Вода была мутной. Борис засомневался: стоит ли ложиться в ванну? Решившись, вылил под струю воды колпачок ядовито-зеленого хвойного шампуня.

Выйдя из ванной, Борис подошел к большому зеркалу, висевшему на двери кладовки, в коридоре, и стал причесываться.

– Смешно, – повторил он и провел расческой по рыжеватым, как медная проволока, усам.

Вода на кухне стихла.

– Чего? – спросила тетка.

– Доброе утро, говорю! – громко сказал Борис.

– А… доброе, – ответила тетка.

Борис прошел на кухню и сел за стол. Тетка налила чаю, достала из холодильника халву, из шкафа печенье, поставила перед ним.

За окном моросил дождь, отчего утро казалось вечером. И все, что было на улице: старая развесистая верба с жалкими остатками узких листьев, и автомобили, как в полудреме катившиеся по асфальту, и сам асфальт, весь в лужах и опавших листьях, – все казалось серым, тоскливым и умирающим.

– Сегодня на дачу не поеду, – глядя в окно, сказал Борис.

– Твое дело. Может, к дочери съездишь? Макулатуру увезти надо, – сказала тетка.

– Хорошо, – задумчиво ответил Борис.

– А то учительница жаловалась: все родители по двадцать килограмм сдали, а Таня всего два.

– Хорошо, увезу. А вообще-то она молодец, что сама…

Тетка с грохотом отодвинула табуретку, схватила со стола грязную посуду и со звоном поставила ее в мойку:

– Бедная Танечка! Никто тебя на любит.

Борис вскочил, уронив ложку на пол, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и закрылся в ванной. Плеснув пригоршню холодной воды в лицо, он немного успокоился, вытер лицо полотенцем, вышел из ванной, быстро оделся, взял сетки со старыми газетами и молча открыл входную дверь.

Быстрым шагом Борис дошел до остановки. Дождь лить перестал, но подул резкий северный ветер. Он сушил асфальт и намокшую одежду прохожих. Серое небо начали прорывать белые пятна кучевых облаков. Завывая и окатывая тротуар из большой лужи, подъехал переполненный троллейбус. Борис успел ухватиться за поручень. Дергаясь, троллейбус тронулся с места. Закрывающаяся дверь, которая складным углом толкала его в спину, помогла втиснуться в салон. Здесь пахло прелой одеждой, духами, потом и табаком. На сетки с макулатурой, которые Борис держал в одной руке, кто-то сел. Узкие ручки врезались в ладонь. Борис терпел и думал о дочери: в последнюю встречу перед каникулами голос его предательски дрогнул, и дочь, почувствовав это или вспомнив, как они жили вместе, вдруг расплакалась. Потом несколько дней у него ныло сердце.

Главное, думал он сейчас, нужно сразу взять нужный тон. Поздороваюсь и спрошу, таинственно улыбаясь: «Как ты думаешь, Таня, что я тебе тут принес?» Она сделает удивленными глаза и притворится, подхватив игру: «Не знаю»…

Троллейбус остановился. Борис, спрыгнув с подножки, вытянул сетки. Ветер стих, и опять заморосил дождь. Борис заспешил, прыгая через лужи, и хоть школа была недалеко от остановки, он все же изрядно намок. Но, открывая дверь, он думал о том, что среди ревущей, проносящейся мимо него толпы школьников, одетых в одинаковую форму, он не узнает свою дочь. А она, постеснявшись и отвыкнув от него, сама не подойдет. И только на уроке, отвечая, вдруг на мгновение запнется, вспомнив растерянное лицо своего отца.

В школе Борис встретил тетку. Немного удивился. Она была в длинном коричневом плаще, который волочился чуть ли не по полу. В руках она держала тряпичную самодельную сумку, из которой торчали бурые листья.

– Вот решила цветок привезти. Учительница в прошлый раз просила, – сказала она и заулыбалась, заглядывая Борису в глаза. Борис отвел взгляд и увидел дочь, идущую по коридору.

– Я на автобусе ехала, поэтому раньше тебя здесь оказалась, – сказала тетка.

Борис повернулся к дочери:

– Здравствуй, Таня.

Тетка тоже повернулась:

– Здравствуй, Танечка!

– Здравствуйте, – ответила девочка и поправила красную повязку на руке.

– Дежуришь? – спросил Борис.

– Да. – Дочь смущенно улыбалась.

И вдруг, вспомнив, Борис наклонился к ней и таинственно, как ему показалось, произнес:

– Таня, как ты думаешь, что я тебе тут принес?

Дочь быстро взглянула на сетки и, улыбаясь, сказала:

– Макулатуру. Но уже поздно. Сегодня все увезли…

В классе пожилая учительница в сером костюме старательно выводила на доске: «Сегодня 30 сентября, вторник».

– Здравствуйте, Надежда Николаевна, – с подобострастием поздоровалась тетка. – Вот макулатуру привезли и цветы. А это Танин папа.

Борис стоял чуть позади тетки и тоскливо смотрел, как капли воды стекают с куртки на брюки.

– Очень приятно, – громко сказала учительница, скрипя мелом. – А зачем вы принесли макулатуру? Я же русским языком говорила, чтобы приносили до двадцатого числа.

– Да мы не знали, извините, Надежда Николаевна, – проговорила тетка. Борису захотелось выйти из класса, но учительница спросила:

– А вы какой папа? Тот, который живет с Таней, или другой?

Борис оцепенел. Рядом что-то забормотала тетка.

– А, понятно. А семья у вас есть?

– Нет, нет еще, – ответила, улыбаясь, тетка.

– А что так? – продолжая постукивать мелом по доске, задавала вопросы учительница. – А где вы работаете?

– Да сторож я, – Борис не узнал своего голоса.

Учительница повернула крупную голову и властным взглядом посмотрела на него, на его мокрые куртку и брюки, затоптанные в троллейбусе туфли.

– Все ясно, – и она отвернулась к доске.

«Что ясно? Что ей ясно, этой бестактной учителке?» – досадно думал Борис, идя по школьному коридору. Дочь стояла на своем посту. Борис внимательно посмотрел на нее: «Выросла, вытянулась за лето доченька». Подойдя, спросил:

– Как, Танечка, живешь?

– Хорошо, – ответила она и прикрыла входную парадную дверь.

– Ты подросла, – сказал Борис, чувствуя, как к горлу подкатывает ком.

Дочь растерянно улыбнулась. Он не мог говорить, как будто все слова забыл. Стоял и смотрел на нее. Школьное платьишко аккуратно выглажено, а вот колготки велики и собрались в складках на коленках.

– Значок у тебя красивый, – сказал Борис.

Дочь взглянула на октябрятскую звездочку, смущенно улыбнулась. Подошла тетка.

– На, Танечка, пирожок, – сказала она ласково.

Девочка опять закрыла дверь за вышедшим из школы учеником.

– Не надо, спасибо.

– Да на, возьми, мы же тебя любим.

– Не надо. Ведь человек на посту. – Борис подмигнул дочери.

Выйдя из школы, Борис сказал тетке, что ему надо зайти еще в одно место. Оставшись один, медленно побрел на остановку. Он шагал по лужам и думал о дочери. Ему захотелось побыстрее закончить строительство дачи, куда бы он мог брать ее, но на остановке понял, что не может сегодня договариваться с кладовщиками, чтобы купить доски, с шоферами, чтобы увезти их на дачу. Не сможет грузить, разгружать, укладывать, потому что тело стало вдруг чужим и тяжелым, как пропитанная дождем одежда. Домой идти не хотелось. Там нужно было разговаривать с теткой о дочери, о том, какая она худая и неухоженная. И о том, почему он не берет ее к ним. Но и стоять здесь, на остановке, тоже было невыносимо. Нужно было что-то делать, и Борис зашел в будку телефона-автомата. Порывшись в карманах, он нашел две копейки, опустил монетку в автомат и набрал номер.

– Алло! Это Галя? Здравствуй, – он старался говорить бодрым голосом. – Пойдем сегодня в кино?

– …

– Нет? У тебя что-нибудь случилось? Неприятности, говорю? – Мембрана телефона трещала, и плохо было слышно.

– А? День рождения… Вместе работаете… Ну ладно, пока.

Борис стоял в будке и через треснутое стекло смотрел на остановку. Мимо, близко с бордюром, на большой скорости промчался «жигуленок», обдав остановку и людей, стоящих на ней, грязью.

– Подлец, что делает! – заругалась женщина с большой сумкой.

Задул ветер, рябя мутные лужи и срывая с обнаженных тополей холодные капли воды. Намокший воробей, как опавший почерневший лист, прыгал между луж и людей, выискивая еду. По стеклу телефонной будки постучали. Борис вышел и зябко поежился. «Вот опять началось». – Он давно уже заметил, что бывают удачные и неудачные дни. Они выделяются на фоне серых суетливых будней, которых с возрастом становится все больше и больше. В удачные дни везет с утра. И успеваешь сделать невероятное количество дел. А бывает наоборот: все валится из рук, и никого нигде нельзя застать. И еще бывают дни встреч. Когда идешь по улице и неожиданно встречаешь одного за другим старых знакомых и друзей. Просто парад как будто. «И странно, – думал Борис. – Наверное, у каждого есть свой везучий день. У меня это почему-то понедельник. Может, потому что я родился в этот день? А вот вторник, кажется, не самый удачный день».

Опять пошел дождь. «Почему так тошно? – думал Борис. – Как с похмелья. Нет. Как… Да, да, как с похмелья. После того, как наломаешь дров. Как тогда».

В тот день все начиналось так хорошо. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь тюлевую штору окна ресторана, искрились в бокалах шампанского, разлагаясь на спектр, падали радугой на скатерть. По набережной гуляли празднично настроенные люди. И он, выпив, потянулся на улицу курнуть. Пропади пропадом это курение! Здесь-то он встретил Вовика – мужа лучшей подруги бывшей жены. Сколько раз они общались и по праздникам, и так – экспромтом. Что называется – дружили семьями. И тут, увидев Вовика, Борис почему-то обрадовался – как в прошлое вернулся. Значит, было и что-то хорошее в его не получившейся семейной жизни. Обрадовался, сердечно приобнял Вовика и пригласил за стол. Выпив, Борис разоткровенничался. Пожаловался, как тяжело переживал развод и особенно потерю дочери. А потом сказал, что, когда дочь подрастет, он попытается забрать ее к себе, потому что, мол, жена не сможет воспитать из нее достойного человека. После этого разговора еще выпили, пожали руки, и Вовик ушел, прихватив две пачки сигарет из блока, который Борис купил себе.

На следующий день, в воскресенье, Борис проснулся почти в обед в чужой квартире. Хозяйкой оказалась официантка, которая его обслуживала накануне в ресторане. Она усадила его за кухонный столик:

– Что, головка вава? А вчера прямо герой был, – засмеялась она. – Жена-то всыпет.

– Я не женат, – пробормотал Борис.

– Знаю. Все вы не женаты, когда хотите залезть в постель к телке. – Она открыла холодильник и достала бутылку коньяка.

– Я разведен, – сказал Борис.

– А что так? Плохая попалась? – Хозяйка налила рюмку, пододвинула ее к Борису и уселась на табуретку напротив, демонстративно закинула ногу на ногу, оголив белые ляжки.

Борис выпил:

– Понимаешь, я после института хотел в деревню, агрономом работать. А она и слушать не хотела.

– Ты что, деревенский? – Хозяйка сменила позу: опустила на пол закинутую ногу, не поправив распахнувшийся внизу розовый короткий халатик, облокотилась на столик так, что большие белые груди приподнялись и готовы были вот-вот оказаться снаружи.

– Нет, я – городской. Просто что-то к земле потянуло.

Хозяйка опять налила. Борис взял рюмку.

– А ты?

– Я не пью. С моей работой недолго спиться.

– А… – Борис выпил, закусил лимончиком. – Ну вот и пришлось в облагропром идти – бумажки перекладывать.

Хозяйка поправила распахнувшийся на груди халат.

– Странно. А сейчас кто тебе мешает?

– Спасибо! – Алкоголь ударил Борису в голову. – Не хочу быть крепостным. Указчиков, знаешь, сколько?! Сам таким был, знаю!

Хозяйка хотела опять налить, но Борис отказался. Он почувствовал, что сейчас окончательно опьянеет и опять останется здесь, в этой гостеприимной квартире, хозяйке которой он наверняка нравился, но в его душе была пустота и досада на самого себя. Ему захотелось побыстрее оказаться дома, чтобы залезть в горячую ванну и смыть с себя похмельный пот, досаду на самого себя и чем-то заполнить пустоту: телевизором, книгой или разговором с теткой…

Когда Борис пришел домой, то подумал, что в квартире никого нет: такая стояла тишина. Он снял туфли и тут услышал жалобный плач. Борис прошел в комнату, и сердце кольнуло – так уныла и горестна была фигура тетки, сидевшей на диване.

– Что случилось? – сглотнув слюну, спросил Борис.

Тетка посмотрела на него красными от слез глазами и с ненавистью сказала:

– У тебя спрашивать надо! – и потом, в перерывах между проклятиями, рассказала, что ездила к внучке и ее не пустили на порог: Вовик все растрепал.

Борис помертвел. Он уже ничего не чувствовал и не понимал, кроме того, что произошло несчастье. И когда сердце, тяжело бившееся в его пропитой груди, вдруг на миг остановилось, он не почувствовал страха. Ему было все равно: жить или не жить…

Пронзительно заскрипевшие тормоза вывели Бориса из задумчивости. Испуганно вскрикнула женщина, и раздался глухой удар грузного тела о мокрый асфальт. Борис инстинктивно бросился к сбитой. Он попытался поднять ее, но женщина была тяжела. Растерянно потирая лоб, подошел шофер, сбивший ее.

– Ну что стоишь, помоги! – крикнул Борис.

Вдвоем они бережно подняли женщину и понесли с проезжей части дороги. Борис смотрел на ее лицо. Глаза были закрыты, сквозь восковую кожу на лбу пробивался большой – с кулак – синий бугор. Из рукава вымазанного в грязи пальто вдруг вырвалась темная струйка крови. Она текла по кисти и, смывая грязь, стекала на асфальт. Женщина вздохнула.

«Жива, слава Богу», – подумал Борис и крикнул собирающейся толпе:

– Вызовите кто-нибудь «Скорую» и ГАИ! – Он посмотрел на сжавшегося шофера. – Принеси сумку. Она там на дороге осталась.

…У Старозагородной рощи троллейбус, на котором ехал Борис, вдруг нервно задергался и встал, беспомощно раскинув рога-электропроводники. Водитель открыл дверь и, прихватив голицы, вышел. Вслед за ним вышли несколько пассажиров. Борис, поколебавшись, тоже последовал за ними и не торопясь направился к остановке. В троллейбусе он согрелся и даже немного обсох. Дорожное происшествие отвлекло его от собственных тяжелых мыслей, и думал он о том: выживет или нет сбитая женщина. Ему стало почему-то жаль и шофера – посадят пацана.

Плавным, но широким раскованным шагом его начала обгонять девушка.

– Извините, но у вас, кажется, кровь.

Борис удивленно посмотрел на нее. Она улыбнулась:

– Вот здесь, на рукаве.

Он достал платок и начал тереть. Кровь присохла и не оттиралась.

– Разрешите. – Девушка взяла платок, намочила его в луже и осторожно провела им по куртке.

– Да вы не стесняйтесь, сильней.

– А это была ваша знакомая? – спросила девушка.

– Где? – не понял Борис.

– Я видела, как ее сбило. Так было страшно. Я, знаете, ужасно боюсь крови.

– Давайте, я сам, – он протянул руку к платку.

Она покраснела:

– Нет, нет, вы не поняли.

Борис посмотрел в голубые девичьи глаза и улыбнулся:

– Нет, я не знаю эту женщину. А как вас зовут?

– Света, – ответила девушка, но, спохватившись, добавила: – Вообще-то я не знакомлюсь на улицах.

– А меня – Боря. – Он опять улыбнулся – ему нравилась эта девчонка.

Они пошли рядом. Она шла легко и свободно. Широкая короткая выше колен юбка не стесняла движений ее стройных ног. Правую руку она положила на большую спортивную сумку, висящую на плече, а левой плавно раскачивала в такт ходьбе.

– А вы были в Афганистане? – полуутверждающе спросила она.

– Нет, – удивленно ответил он. – А с чего вы взяли?

– Так. Похожи.

Борис недоуменно усмехнулся:

– Таких, как я, туда не берут.

Она легко перепрыгнула через лужу, подождала его, когда он пройдет по бордюру.

– А почему у тебя волосы седые? Такой молодой, – переходя на «ты», спросила она.

– Где? – удивился Борис.

– На виске, – прищурив глаза, сказала она.

– А! Так там всего несколько волосинок, – зачесывая рукой волосы с виска за ухо, сказал он.

– Вот, – сказала Света.

– А вообще-то я уже не молодой.

– А какой? – Она опять прищурилась и посмотрела на него.

– Не знаю, скоро тридцать.

Девушка недоверчиво засмеялась.

– Не веришь? Ну а тебе тогда сколько?

– Шестнадцать. – Но заметив, может быть, удивление во взгляде Бориса, поспешила добавить: – Скоро семнадцать будет, я уже десять классов закончила.

Борису она показалась взрослее.

Они, не заметив, прошли остановку и свернули с Красного Пути на Березовую. День, кажется, начал проясниваться. В бреши серых ненастных туч робко глянуло солнце. Ярко-желтая листва молодой березки заиграла янтарем. Девушка заулыбалась солнцу.

– Вот хорошо. – Потом задумалась. – Я видела тебя на остановке. Там, под дождем.

Борис посмотрел на нее и встретил ее взгляд.

«Да, она – добрая, эта незнакомая девочка. Но все это слишком тяжело», – борясь с желанием выговориться, подумал он.

– А знаешь, у меня дочь почти такая же, как ты. Уже во второй класс ходит. – Тон получился покровительственным.

Девушка почти незаметно нажала на сумку рукой, натянув ручки, и пошла быстрее. Он тоже ускорил шаг. Они молча подошли к остановке. Подъехал автобус. Борис сказал:

– Извини, Света.

Она стала подниматься в автобус. Он вдруг бросился за ней.

– Телефон, скажи свой телефон!

Дверь с шумом захлопнулась. Пожилая женщина, сидевшая на заднем сиденье, удивленно и осуждающе, как показалось Борису, посмотрела на него сквозь заляпанное грязью стекло. С тоской и смущением смотрел Борис вслед автобусу, и ему стало стыдно за то, что он просил телефон у той девчонки, за то, что он совсем забыл, что уже не юноша, и за то, что он так никчемен и слаб. Некоторое время он размышлял об этом.

«Ну нет. Только не это. Разве я слаб? – говорил он себе, загоняя в глубь души злость на себя. – Разве я слаб?!» Он побежал по влажной и мягкой из-за опавшей листвы тропе, которая извивалась между берез. Он бежал все быстрей, и деревья слились в светло-серый забор. В какой-то миг ему показалось, что рядом мелькнул автобус, и он увидел осуждающий взгляд той женщины на последнем сиденье. Но почему-то лицо было другим. Это была учительница дочери, и она говорила:

– Всё ясно. Всё ясно.

«Что вам ясно?» – хотел спросить ее Борис и сверхчеловеческим усилием рванулся за автобусом и полетел. Падая, он ударился коленом в толстый корень. Боль и холодная умершая листва, в которую он уткнулся лицом, привели его в чувство. Он почувствовал солоноватый привкус во рту, почувствовал сырость, впитывающуюся в одежду, услышал гул загнанного сердца и вдруг растянул в улыбке рот:

– Смешно.

Ему стало легче, как стало легче тогда, на следующий день после случая с Вовиком, когда Борис, уйдя от тетки, оказался у друга. Петрович обрадовался, но, поняв, что случилось плохое, нахмурился и жестом пригласил на кухню. Прикрыв двери комнаты, где жена с детьми смотрела телевизор, он прошел за Борисом.

– Выпьешь? – спросил он, открывая холодильник.

– Да, – Борис почувствовал, как мелко задрожала нога.

Петрович налил стакан водки.

– С дня рождения осталось.

Борис взял стакан и начал пить. Отпив половину, он вдруг спохватился.

– А ты?

Петрович сдержанно улыбнулся.

– Я – только чай.

– Ах да, – Борис покраснел, друг не пил даже пива.

По желудку растекалось тепло, которое вскоре ударило в голову. Вчерашний кошмар притушился. Глядя на тренированную спину хозяина, который ставил на газ чайник, он дрожать перестал и вытер выступивший на лбу пот. Петрович пододвинул салат.

– Закуси.

Борис поел, допил водку и все рассказал другу. Тот слушал молча, не перебивая, хмурился и смотрел куда-то в угол кухни. Потом спросил:

– Помнишь, в прошлом году я был в Саянах? Так вот, хотел я там подняться на скалу без страховки. С виду она показалась не очень крутой. Да застрял на середине. Глянул вниз – мама родная! Грохнешься – костей не соберешь. Прижался я к ней. А она ползет из-под меня, скинуть хочет. Понимаешь, скала-то из песчаника. А он дождем и ветром изъеден. Тронешь – в руке рассыпается. Ухватиться не за что. Так и скатываюсь. А ниже меня, немного в стороне, такой твердый с виду выступ. Так и соблазняет: прыгни, уцепись за меня. Не знаю, что меня удержало. Но вдавился я в склон, пальцы до крови ободрал, успокоился и спустился потихонечку вниз. Да, когда поравнялся с тем выступом, тронул его. Он и посыпался, как песок. Да ладно ты… – Петрович хлопнул Бориса по плечу. – У меня переночуешь?

– Нет, пожалуй, я пойду.

– Смотри, а то постелю.

– Спасибо. Я пойду.

– Ну смотри, тебе видней, – Петрович крепко сжал его ладонь. – Хочешь, летом вместе махнем в горы?

Борис попытался улыбнуться.

– Ладно, Петрович, махнем…

Борис поднялся с земли, отряхнул куртку. Брюки на коленях намокли, и он пальцами попытался поправить стрелки. Потом пригладил волосы, взглянул по сторонам. В этот предпиковый час на улице было еще пусто. Тучи опять затянули небо, и пошел дождь. Борис натянул капюшон. «В конце концов, имею я право повидать друга, – подумал он. – А то из-за этой дачи встречаемся раз в год».

Он нажал кнопку. За дверью, обитой черным дерматином, приглушенно засвистел соловей. Борис прислушался. Говорило радио. Он нажал еще раз. Хлопнула дверь подъезда, и загудел лифт. Борис отошел от двери на лестничную площадку. Капли воды стекали с куртки и падали на бетонный пол. Открылся лифт, и оттуда вышла жена Петровича.