Текст книги "Под покровом небес"

5

Вечером того же дня Накрутов перед строем сорвал с Ивана погоны и под конвоем отправил на полковую гауптвахту. А еще через три дня арестованный был уже на гауптвахте укрепрайона. Там состоялась еще одна встреча Ивана с майором Сухаревым.

– Значит, новую форму стало жалко?

– Так точно.

– А кто приказал идти на учения в новой форме? Это же натуральное вредительство, – голосом без каких-либо эмоций говорил Сухарев. – Назовите фамилию… Фамилию, и я вас освобожу.

Иван молчал.

Майор Сухарев отправил его назад и только здесь, в душной, переполненной арестованными солдатами камере, Иван понял, что его расстреляют. По законам военного времени – без суда и следствия.

Он не спал эту ночь: все прислушивался, ждал, когда загремят сапоги конвоиров по коридору, пронзительно, словно погребальный колокольный звон, зазвенят ключи надзирателя, открывающего дверь, и в оглушительной ужасающей неизбежностью тишине раздастся равнодушный голос: «Соловьев, с вещами»…

Обычно это происходило на рассвете до восхода солнца, и именно сейчас, глубокой ночью, захотелось Ивану еще раз, хоть на мгновение увидеть солнце. О, какое это было бы счастье просто увидеть солнце! И как он этого раньше не понимал? Как он многого раньше не понимал?!

Коротки ночи в июне. И вот уже далеко на востоке, наверное, где-то над Японией, взошло солнце, и первые, еле различимые отблески обесцветили сочный черный фиолет неба в серую узкую полосу над горизонтом, и Иван содрогнулся всем телом – по коридору шли. Шаги приближались. Иван посмотрел на арестантов. Казалось, все спокойно спали. Звякнули ключи.

«Ну, всё». – Невероятным усилием воли Иван заставил свое тело повернуться к открывающейся двери.

– Иванов, Иван который, – спросонья откашливаясь, сказал надзиратель. – С вещами на выход.

После того как дверь камеры с шумом захлопнулась, кто-то потянул Ивана за рукав.

– Закури, браток.

– Не курю, – произнес Иван.

Ему дали курнуть самокрутку с махоркой, и кто-то по-приятельски похлопал по плечу.

– Я здесь месяц. Уже привык, – арестант засмеялся, казалось, совсем искренне. – А вон и солнце встает, значит, будем жить, браток…

Через два месяца, которые показались вечностью, поседевший Иван был освобожден из-под стражи.

– Повезло. Обычно отсюда две дороги: в лагерь или… – надзиратель, выдававший вещи, красноречиво посмотрел вверх.

Иван был не просто освобожден, а направлен для дальнейшего прохождения службы на свою же батарею. И сержантские погоны ему были возвращены. Лишь через некоторое время до него дошел слух, что его дело держал на контроле сам майор Сухарев.

На батарее младший лейтенант Накрутов встретил Соловьева с плохо скрываемым удивлением и, как показалось, Ивану – со страхом. Рядовые же солдаты, хорошо знавшие сержанта, – с радостью. Иван Лошкарев аж прослезился:

– Я думал, тебя того.

Иван обнял земляка, тихо шепнул:

– Молчи, потом, после войны поговорим.

6

Должность Ивана – командира минометного расчета – оказалась занятой прибывшим с западного фронта старшиной, грудь у которого была в орденах и медалях. Сержант Соловьев, конечно, огорчился, но окончательно воспрял духом, когда его назначили первым номером пулеметного расчета РПД во взводе охранения. Свой пулемет Дегтярева он с любовью разобрал до винтика, вычистил, смазал, проверил, как работает, – остался доволен им, и с наступлением отбоя с наслаждением, словно вернулся из далекого тяжелого далека домой, погрузился в сон. Но сон был не долог. Еще до рассвета их взвод подняли и в полном боевом снаряжении, соблюдая светозвукомаскировку, двинули к границе. Так началось то, к чему готовился и чего ждал все эти долгие пять лет сержант Соловьев. Началась война с милитаристской Японией.

Если быть точным, начались активные боевые действия, потому что в состоянии войны Советский Союз и Япония находились со времен Халхин-Гола. Но и эти активные действия после двухмесячной отсидки в камере смертников Иван воспринял как обыкновенную и даже радостную – можно было видеть и лес, и реку, и голубое незарешетчатое небо со свободно катящим по нему красным солнышком – прогулку, за которую к тому же давали медали и ордена.

Это потом уже, после войны, Иван узнал, что основной удар по Квантунской армии генерала О. Ямада с запада из Монголии нанесли Забайкальский фронт с Монгольской народно-революционной армией, отрезая пути отхода японцев в Северный Китай, к Желтому морю, и Первый Дальневосточный фронт – с восточного направления. А Второй Дальневосточный фронт, в который входил и сто одиннадцатый укрепрайон, где служил сержант Соловьев, имел первоначальную задачу – не дать прорваться японским милитаристам из образовавшегося котла, и вторую – сжать котел и уничтожить врага. После ночного штурма японской заставы на реке Уша Гоу, за что сержант Соловьев получил медаль «За боевые заслуги», до горного хребта Малый Хинган ни батарея, ни ее прикрытие не вступали вообще в бой.

Северный Китай. Иван знал, что эта местность называется Маньчжурией, и там, в России, она казалась какой-то необыкновенно романтически-вражеской страной, где скрывались белоказаки атамана Семенова, где росли экзотические чудодейственные растения: аралия, лимонник, и даже человек-корень – женьшень, употребляя которые можно прожить сто лет, и где чуть ли не в каждом утаенном от людей уголке живет самая большая кошка на свете – тигр, – на самом деле оказалась очень похожей на наше Забайкалье. И очень пустынным местом.

Дорога, делая небольшой изгиб у выветренной скалы из песчаника, плавно уходила вверх. Иван, шедший с рядовым Вальченко – вторым номером, впереди батареи, растянувшейся на несколько сот метров на дороге, остановился, снял с плеча пулемет, передал его Вальченко, скрутил самокрутку, закурил. Выпустив густую струю, Иван вытер рукавом гимнастерки пот с лица, задумчиво посмотрел вперед, куда ушли батарейные разведчики, сделал еще одну глубокую затяжку.

Тишина, привычная уже тишина после ночного боя на заставе, почему-то сейчас его раздражала. Он посмотрел снизу вверх на рядового Вальченко – крупный все-таки парень – в его руках РПД кажется игрушкой, опять затянулся. Второй номер выжидательно смотрел на командира.

– Ладно, давай сделаем так, – бросив цигарку, сказал Иван. – Заберемся справа от этой скалы на гору.

– Зачем, товарищ сержант? – добродушно спросил Вальченко.

– Да так, проведем учение, – к чему-то прислушиваясь, сказал Иван.

Песчаник, лишь стоило к нему прикоснуться, рассыпался как труха. На гору подняться в этом месте Иван все же смог бы, но вот грузный тяжелый Вальченко с мешком, набитым дисками с патронами – в бою некогда будет вставлять патроны в диск, подняться здесь не мог. Пришлось брать еще правее, где подъем был не так крут.

За то время, пока сержант Соловьев с рядовым Вальченко поднимались в гору, батарея начала втягиваться на дорогу, ведущую на перевал.

Когда первая лошадь с навьюченным минометом поравнялась со скалой, Иван наконец-то взобрался на вершину, но ни отдышаться, ни даже смахнуть пот ему не пришлось – длинной очередью, держа пулемет на весу у бедра, он в упор расстрелял японский пулеметный расчет, который уже держал на прицеле первый минометный расчет и потому не заметил поднимавшихся в гору русских.

В ответ с соседних вершин по сержанту Соловьеву ударили винтовочные выстрелы, застрочил пулемет. Иван, пригнувшись, прыгнул в пулеметное гнездо, которое устроили японцы, и, оттолкнув труп японского солдата, открыл ответный огонь.

Он слышал, что внизу, там, где находится батарея, рвутся ручные гранаты, бьют пулеметы, гвоздят винтовочные выстрелы, но даже взглянуть туда не мог – почти беспрерывно бил и выбивал – видел, как от его очередей падают вражеские солдаты, не защищенные, потому что не ожидали нападения с этой стороны, временными, ни тем более долгосрочными укреплениями, потому что засада была организована наспех – рассчитана на внезапную вероломность.

Но вот диск последний раз крутнулся, и пулемет замер. Иван с горечью бросил пулемет, вырвал чеку из гранаты, давая японцам подойти поближе.

«Ну, видно, судьба такая – погибнуть в этом году», – хладнокровно подумал Иван, и в это время через бруствер, сложенный наспех из камней, перевалилось тело рядового Вальченко. С трудом подтолкнув мешок с патронами Ивану, он прохрипел:

– Кажется, зацепило. – На его губах выступила кровавая пена.

– Спасибо, – крикнул Иван и, зло матерясь, бросил гранату в сторону подбегавших японцев.

И опять забил РПД сержанта Соловьева, давая время батарее и взводу охранения отступить, чтобы организовать оборону.

А синие глаза рядового Вальченко неподвижно смотрели в голубое небо Маньчжурии, и не было у Ивана ни минуты времени, чтобы закрыть глаза героя, пока на Северный Китай не опустилась ночь и на помощь батарее не подошел батальон пехоты.

И еще был один бой у сержанта Соловьева с японцами. В предместье Лей Шу Хан. Бой со снайпером смертником. Бой, в котором опять погиб второй номер пулеметного расчета; бой, в котором был дважды легко ранен сержант Соловьев; бой, за который он получил второй орден Красной Звезды. И все. Девятого августа началась война – девятнадцатого японцы начали почти повсеместно сдаваться. Три боя за десять дней войны. По одному победному бою за каждого из своих погибших братьев, а за честь деда постоять не смог – не получилось лично участвовать в освобождении Дальнего и Порт-Артура.

7

Прошло сорок пять лет. Соловьев Иван Иванович, похоронив жену, жил в двенадцатиметровой комнате с печным отоплением. Единственная дочь работала в местном краеведческом музее экскурсоводом. У нее был сын – Петька и комната в рабочем общежитии, которую ей выделили как молодому специалисту. Комната отапливалась плохо, внук часто болел: температурил, кашлял. И Иван Иванович, который ждал благоустроенного жилья уже не один десяток лет, решился. Пошел сначала в исполком, где он стоял на очереди, а потом в райком партии, который располагался в этом же здании.

В райкоме он, как будто только этим и занимался всю жизнь, направился в приемную первого секретаря. Дорогу преградила секретарша. Еле сдерживаясь, чтобы не вспылить, Иван Иванович из внутреннего кармана пиджака с орденскими планками на левой стороне вынул тонкую красную книжицу с изображением основателя и положил ее на стол:

– Я выхожу из вашей партии, – дрогнувшим голосом сказал старик.

Секретарша, быстро среагировав, попросила старика присесть и с его партбилетом зашла к первому. Через минуту дверь кабинета распахнулась, и в приемной появился хозяин райкома партии. Что-то знакомое показалось в лице партийного секретаря Соловьеву, и Иван Иванович слегка наморщил и без того изрезанный глубокими морщинами лоб, вспоминая – где же он его видел? В райисполкоме он за последние двадцать лет был один лишь раз – когда вставал на очередь на благоустроенную квартиру, а в райкоме и вовсе ни разу не был: на учете он состоял по прежнему месту работы, а ходить, обивать пороги, как это делают некоторые ветераны, он считал унизительным, да и незачем это делать, если все в стране: и люди, и учреждения живут и работают по справедливости, как он сам всю жизнь жил и работал… Говорят, таблички вешают на дверях с фамилиями начальников, но дверь была открыта настежь, а раньше прочитать он не сообразил. Вот так мучаясь – где же он видел это лицо, Соловьев вошел в огромный кабинет с большими полированными столами, за один из которых сел хозяин кабинета. Старик взглянул на портрет Генерального секретаря партии, висевший над ним, потом посмотрел по сторонам. В кабинете было уютно, тепло и тихо.

– Иван Иванович, ну что вы стоите, садитесь, пожалуйста. Вы же старейший наш партиец и пришли к себе домой, – излучая доброжелательность, сказал первый секретарь, разглядывая партбилет Соловьева.

Старик еще раз посмотрел на ряд красивых мягких стульев, обитых кожей, стоявших у стены, на изумительного качества и расцветки ручной работы ковер – такой он видел лишь однажды – в кабинете японского генерала в Хингане, и про себя усмехнулся:

«Хорош дом. Вот бы здесь пожить моему Петьке – через неделю бы хронический бронхит прошел»…

– Иван Иванович, возьмите свой партбилет… Я вас внимательно слушаю, – донесся до старика назойливый голос.

– Мне бы квартиру, – начал говорить Соловьев, но, вдруг вспомнив, где он видел это лицо, себя прервал. – У вас фамилия не Накрутов?

– Накрутов, Накрутов! Меня все в районе знают. Тем более сейчас перестройка, гласность. От народа у нас секретов нет, – самодовольно улыбаясь, сказал хозяин кабинета.

«Ваш отец не воевал на Дальневосточном фронте?» – хотел спросить Соловьев, но передумал – и так было все ясно.

– Оставьте его себе, – старика начало трясти от нервного напряжения.

– Что значит оставить? – с нажимом в голосе спросил секретарь. – Объясните?!

– Я выхожу из вашей партии, – твердо сказал старик.

– Вы в партии сорок семь лет. Через три года мы дадим вам золотой значок члена партии, – поняв, что старика на испуг не взять, сменил тон секретарь.

– На фиг мне ваш значок, мне бы теплое жилье для моего внука. – И старик с выступившими на глазах слезами пошел к двери.

– Останьтесь в партии, и мы дадим вам квартиру, – крикнул вслед Накрутов.

А еще через пять лет журналист из областного центра, считавший себя по-прежнему диссидентом в этой стране и демократом, по случаю пятидесятилетия Победы поехал в глубинку – сделать репортаж: «Как живете вы, ветераны?» и, наткнувшись в списке представленных к ордену Великой Отечественной войны на фамилию Соловьев – он был неравнодушен к фильмам кинорежиссера Сергея Соловьева, решил сделать с него материал.

После подробной беседы – видно, к старости у Ивана Ивановича начал меняться характер, а может, просто от отчаяния – старик рассказал все подробно и о войне, и о сегодняшнем житье-бытье, и о визите пятилетней давности к первому секретарю правящей тогда коммунистической партии, журналист подумал о том, что Накрутов, являясь сейчас мэром города, поддерживает демократов, и решил сделать репортаж для газеты с другим, более благополучным ветераном той ужасной, кровопролитной и, конечно же, справедливой войны. А с Соловьевым он поступил так: то ли в шутку, то ли всерьез – может, действительно старик задел его за живое, – он позвонил своему приятелю телевизионщику и договорился в связи с юбилеем Победы снять обращение заслуженного орденоносца российского победителя к послу побежденной Японии с просьбой выделить победителю японских йен на покупку квартиры, потому что собственной стране, за которую проливал кровь, ветеран оказался не нужен. Журналист-телевизионщик подробно проинструктировал фронтовика, Соловьев надел ордена, настроили камеру и начали снимать.

Старик долго моргал – от яркого света слезились глаза, потом вдруг сжал руку в кулак и громко хрипло выкрикнул:

– А острова мы все равно не отдадим!

Больше от него не добились ни слова.

Вскоре ему дали квартиру, в которую Иван Иванович переселился вместе с дочерью и Петькой. Петька действительно перестал болеть, через полгода стал ходить на секцию греко-римской борьбы.

Дед проводил беседы с Петькой. Да и кто еще с ним вот так поговорит: по-мужски откровенно, доверительно и с любовью – отца-то у Петьки нет. Уехал в другой город давным-давно, пил да, говорят, и отравился – в киоске водку из технического спирта подсунули.

Дед подробно рассказывал о своем отце, о деде, о своих братьях. Братья жениться не успели и, соответственно, детей после себя не оставили. И они с бабкой вот только одну дочь, стало быть Петькину мать, смогли родить – уж больно сильно во время войны надорвалась да намерзлась старая. А вот дочь-то и могла бы нарожать, да мужиков, как после войны, нормальных почти не осталось. Вот и приходится одному Петьке скучать – ни братьев, ни сестер, даже двоюродных, нет.

Петька эти разговоры слушал и снисходительно улыбался:

«Вот опять деда понесло».

А дед продолжал:

– Не дай Бог, что с тобой, Петька, – прервется наш род Соловьевых… А кто землю нашу защищать будет? Вон и так уже китайцы нашу тайгу уссурийскую вырубают, на нашей земле селятся. Скоро отхватят Дальний Восток с Сибирью до Урала… Так что твоя задача, Петька, сохранить себя, нарожать побольше детей. И учиться надо…

Петька нетерпеливо перебивал деда:

– Можно пойду погуляю?

– Гуляй. Но думай, о чем я тебе говорю, а то однажды придешь с прогулки, а здесь, у тебя дома, сидит какой-нибудь самурай…

8

Через четыре года, когда Петьке исполнилось восемнадцать лет, из военкомата пришла повестка.

Проводы были скромными – к тому времени, даже в сравнении с годами застоя, музейные работники получали такие крохи, что материнской зарплаты хватало лишь на неделю, а на дедовскую, хоть и большую на общем нищенском фоне, пенсию втроем особо не пошикуешь; на полированном раздвижном столе, накрытом белой скатертью, стояли тарелки с вареной картошкой, селедкой пряного посола, украшенной тонкими ломтиками репчатого лука, порезанным серым хлебом, с домашними соленьями, да ягодой прошлогоднего урожая, лежавшими до поры до времени замороженными в морозилке холодильника. Завершали праздничное украшение стола – поллитровка очищенной самогонки и графинчик домашнего вина на рябине.

Петькин дед в военной гимнастерке, в орденах и медалях, выпив рюмку самогонки, крякнул, занюхал рукавом.

– Папа, – укоризненно сказала дочь. – Ты же еще не совсем выздоровел.

– Ниче, сегодня можно, – успокаивая, сказал старик и продолжил свою речь: – И прадед твой, Петька, воевал. С япошками. И прапра… Тфу! Сбился! Стало быть, мой прадед, тоже воевал. С турками.

Младшие соседские пацаны Федька и Степка смотрели на Петьку с завистью. Но не потому, что он идет служить в армию, а потому, что он старше их и ему уже официально разрешено выпивать за столом вместе со взрослыми.

Петька глотнул самогону, во рту зажгло – непривычен он был еще к этому зелью благодаря греко-римской борьбе, которой он занимался уже много лет; ложкой черпанул облепихи.

– Ну, пора. Через два года вернусь, – Петька обнял мать, кивнул деду. – Ты меня дождись, еще в тайгу за орехом съездим.

– А ты мою науку помни: храбрость без ума – глупость; не ленись – окапывайся; стреляй всегда первым… – начал повторять старик.

– Ну, папа, сейчас же нет войны, – перебила его Петькина мать и суеверно постучала по косяку двери.

– Я пошел, не провожайте! – Петька подхватил дорожную сумку, закинул ее за плечо и шагнул за порог.

Петьке Соловьеву повезло дважды. Во-первых, служить он попал в знаменитую псковскую дивизию ВДВ, а, во-вторых, через год ему дали краткосрочный отпуск. Высокий, сильный, красивый, в форме десантника: с аксельбантами, тельняшкой и синим беретом он произвел впечатление не только на мать, соседских пацанов и девчонок, но и на деда.

Так они и запечатлелись на большой цветной фотографии: дед и внук. Оба в форме. Иван Иванович с пенсии купил рамку и повесил фото над своей кроватью – чтобы вечером, ложась спать, видеть Петьку, и утром, вставая, тоже видеть его. И еще, втайне от дочери, он сходил в церковь, купил маленькую иконку, и когда ее не было дома, он нет-нет да и обращался к Богу. Не за себя – за Петьку молился.

– Господи, спаси и сохрани моего внука, не дай прерваться роду нашему – Соловьевых!

Потом у Петьки была Чечня и бой на перевале. От роты осталось только двое. Петька погиб.

Похоронив внука, старик, надев сохранившуюся с времен Отечественной войны гимнастерку с сержантскими погонами и нацепив все ордена и медали, лег умирать. Смерть не брала – знать, жизненная сила предков, создавших огромную, раскинувшуюся от океана до океана империю, и выживших на этих суровых пространствах, была так сильна, что и в восемь десятков лет, когда все было в жизни порушено и когда уже ничего изменить было нельзя, не давала умереть.

Старик лежал на диване сутки, двое… Утром третьего дня в дверь квартиры неожиданно позвонили. Старик вставать не спешил: он никого не ждал. У дочери, которая лечилась в стационаре после похорон единственного сына, были свои ключи.

Старик подумал, что ему показалось, и снова закрыл глаза, но в дверь опять позвонили. На этот раз настойчиво, продолжительно, отчаянно. Старик медленно поднялся, голова закружилась, но звонок продолжал звонить. Старик медленно подошел к двери, открыл ее.

Перед ним стояла хрупкая, но с большим уже животом девушка, одетая в черное. В ее серых глазах стояли слезы, а в руках была дорожная сумка.

– Я – Надя. Мы дружили с Петей. Там, в Пскове. Хотели пожениться. – Она ступила через порог, уронила сумку и, обняв старика, заплакала. – Петя вас очень любил.