Текст книги "Под покровом небес"

Хоронили Андрея на городском кладбище. Было очень много народу, в основном это были молодые, крепкие пацаны, была гора венков с траурными ленточками «от братвы», подъезд к кладбищу был забит дорогими и не очень иномарками. Но среди прощавшихся Вовка заметил и старшего опера Блинова, который его допрашивал в тот вечер, который так круто изменил Вовкину жизнь. Блинов был в черном штатском костюме, черной рубашке, чтобы не выделяться из толпы, и с двумя красными гвоздиками в руке. Блинов узнал Вовку, но подходить не стал, сделал вид, что не знаком с ним.

Андрея похоронили на аллее, где уже были похоронены десятки таких же молодых, погибших людей. Памятники в полный рост украшали их могилы. И были на них выгравированы их силуэты в кепках, с сигаретами в руках, в боксерских перчатках… на фоне их любимых автомобилей и даже церковных куполов с крестами.

Поминая над свежим холмиком, Торба сказал:

– Говорил Андрюхе, не играй. А он – буду играть, пока не попрёт. Попёрло, поехал за долгом: вместо денег получил картечь в живот.

После роскошных поминок, которые плавно перешли в обычную пьянку и танцы в ночном клубе, от поездки в который Вовка отказался, сославшись на охрану базы, он долго не мог уснуть. Все казалось, что вот-вот распахнется дверь и на пороге появится Андрей. Вовка находился в каком-то оцепенении: то впадал в краткий сон, то вздрагивал всем телом, просыпаясь, то засыпал снова. А утром, в самую рань, повез завтрак Андрею. Но на кладбище он оказался не один – к нему, чуть слышно, сзади подошел человек. Он молчал. Вовка чувствовал его присутствие, но не поворачивался, не отвлекался от тех приготовлений, которые он должен был сделать для Андрея: раскупорил бутылку виски, налил в широкий стакан, положил на стакан сверху сэндвич с красной икрой, достал из пачки сигарету, которую он специально взял для Андрея, – сам Вовка так и не стал курить, положил рядом с сигаретой зажигалку. Весь «завтрак» он разместил у деревянного креста, вкопанного в рыхлую еще землю. Потом взглянул на человека, стоявшего рядом с могилой, сказал:

– Служили вместе.

– В бригаде?

– Нет, в погранвойсках. Хороший парень был. Лучше бы он женился на этой генеральской дочери. Она у нас в медсанчасти работала, врачом. – Продолжил: – Царствие Небесное усопшему рабу Божьему Андрею. Господи, прости ему вольные и невольные прегрешения. Упокой его душу грешную. Пусть земля ему будет пухом. Вечная ему память. Аминь, – Вовка перекрестился, поклонился погибшему товарищу.

Мужчина тоже перекрестился.

– Вы верующий?

– Крещёный.

Они молча постояли у могилы. Потом мужчина сказал:

– Господь каждого из нас ведет по жизни, и даже когда нам кажется, что Он от нас отвернулся, – это не так: Господь нас испытывает. Испытывает, достойны ли мы Его, веруем ли мы в Него… Пойдем, покажу кое-что.

И они пошли мимо памятников в человеческий рост. Сколько их – взвод, рота, батальон, полк, дивизия… лежит здесь, на этом кладбище, на всех кладбищах огромной страны, погибших ради чего? Во имя чего? Ради пышных похорон? Ради этих дорогих памятников в полный рост?

Мужчина привел к могиле с большим крестом из белого мрамора. На нем была надпись: «Дорогой мамочке от любящего сына».

– Здесь похоронена мать Торбы. Убийца сидит в тюрьме. Это его отец.

– Зачем вы мне это показываете?

– Чтоб ты знал – у Торбы никого нет, кроме денег, кроме бригады. У него нет другой жизни, кроме той, которой он живет. И это его жизнь, его выбор. – Мужчина замолчал. С пожелтевшей березки сорвался умерший лист и плавно опустился на белый мрамор. – Возвращайся домой. Пока тебя там кто-то ждет. – Мужчина улыбнулся. – Сейчас как раз начинается охота на пушного зверя.

Вовка непроизвольно тоже улыбнулся, и на душе у него странным образом потеплело, как будто начало таять что-то.

– Пора домой, – сказал он. – Вот только доделаю одно дело.

Старший опер Блинов пристально посмотрел на Вовку.

– Я сам доделаю твои дела – разыщу того, кто застрелил Андрея. А потом приеду к тебе на охоту. Встретишь? – Блинов протянул руку Вовке. Вовка посмотрел на руку, потом в глаза Блинову – никакого подвоха в них не заметил и тогда осторожно пожал крепкую сухую ладонь.

Проезжая через проходную Лесоторговой базы, Вовка сказал охраннику, чтобы к нему зашел Виктор, возглавляющий охрану базы. В кабинете позвонил Земляку, который был старшим кладовщиком, достал из холодильника бутылку виски, тарелку с бутербродами, пару бутылок боржоми. На стол поставил четыре широких стакана, плеснул в них немного желтого напитка, один стакан накрыл сверху бутербродом.

Вошли Виктор и Земляк.

– Присаживайтесь к столу – помянем Андрюху, – сказал Вовка, поднял стакан, пригубил виски. – Вы пейте до дна. – Поставил стакан на стол, взял бутерброд, закусил. Потом подошел к гитаре, стоявшей в углу кабинета, сел на стул, не совсем уверенно заиграл:

Я закрою глаза. Я забуду обиды.

Я прощу даже то, что не стоит прощать.

Приходите в мой дом. Мои двери открыты.

Буду песни вам петь. И вином угощать.

Андрей любил Михаила Круга, и это была его любимая песня, но Вовка никогда не пел ее самостоятельно. Он только подпевал, когда Андрей пел, подыгрывая себе на гитаре. И Виктор, и Земляк начинали понимать, что Вовка принял важное для себя решение и прощается с ними.

 
Буду песни вам петь про судьбу и разлуку.
Про весёлую жизнь и нелепую смерть.
И как прежде в глаза мы посмотрим друг другу,
И конечно, еще мне захочется спеть.
 

Вовка встал, положил на стол гитару, налил в стаканы виски, поднял свой стакан:

– Спасибо вам, пацаны, за всё. Я вас увольняю с хорошим выходным пособием, – он опять пригубил стакан. – Пейте… Сегодня вы должны исчезнуть на время, залечь на дно. Лучше уехать куда-нибудь. – Вовка подошел к большому сейфу, достал из него пистолет, короткоствольный автомат Андрея, пачку долларов. Доллары разделил поровну на троих.

– Ну все, на посошок и поехали. – Вовка сунул пистолет в кобуру под мышкой, автомат повесил на плечо. – Я вас высажу на ближайшей остановке.

– Я с тобой, – решительно произнес Земляк.

– Я тоже, – сказал Виктор.

Вовка обнял сразу обоих, прижав их головы к своей.

– Хорош, пацаны, мне хватит одного Андрея. Сделайте то, о чем я вас попросил, и дай Бог, еще свидимся.

9

Лукич вел Грозу на поводке, стараясь не смотреть ни на нее, ни в ее сторону. Собака послушно шла рядом, доверчиво поворачиваясь к нему спиной, когда обнаруживала что-то интересное в окружающей их тайге: то белка пробежит по ветке, цокая чуть слышно коготками по коре, то птица где-то вспорхнет, то мышь под снегом пискнет.

Они шли вниз по тропе в сторону болотистой низины, но не доходя до нее с полкилометра, свернули вправо, дошли до того мета, где взяли волка. Лукич шел налегке – с одним карабином на плече да ножом на бедре. До места, которое он определил, оставалось еще с километр, и Лукич не то чтобы устал, а в надежде на чудо, которое вдруг произойдет и вдруг поменяет его решение, остановился и закурил. Он не курил во время охоты, не курил во время хождения по тайге, а тут достал папиросу и закурил. Едкий дым попал в легкие, он поперхнулся, закашлял. Опять сделал глубокую затяжку. Гроза на снег не садилась, терпеливо стояла рядом. Лукич докурил папиросу, бросил ее в снег, зачем-то притоптал ногой. Тяжело вздохнул и пошел к большой каменной осыпи, которая образовалась за тысячи, а может быть, за миллионы лет из-за разрушения отвесного скального выступа.

У основания осыпи Лукич, все также не глядя на Грозу, придавил конец поводка камнем, отошел от собаки на несколько шагов, оттянул боек и прицелился в бок, где билось собачье сердце. Стараясь не видеть собачьих глаз, нажал на спусковой крючок.

Потом, пытаясь не глядеть на собачье тело, отцепил вместе с ошейником поводок, скрутил его, сунул за пояс ремня, чтобы не забыть, в трех метрах от осыпи, на ровном месте, очистил от снега небольшую площадку, за лапы волоком перетащил туда Грозу, камнями с осыпи надежно, в несколько слоев, заложил труп собаки. Получился каменный холмик, который будет напоминать Лукичу о Грозе и который не даст птице и зверю растерзать беззащитную собачью плоть.

Вернулся в избушку Лукич уже затемно, немного удивившись, что в ней столько народа: кроме Ламы и Семена был еще Гришка. Он молча зашел, забыв о приветствии, повесил на гвоздь ошейник с поводком. Потом, подумав, решил убрать его с глаз – унес в пристройку.

– Эх! – выругался матом Семен. Он, увидев ошейник Грозы, все понял. – Не мог ты, Гришка, прийти немного пораньше?

– Опять я виноват у вас, – пробормотал Гришка, пытаясь понять, что произошло.

Лукич знал, что Гришка просто так появиться в избушке не мог. И непроизвольно затягивал получения ответа на свой вопрос: «Что случилось?»

Гришка молчал, молчал и Семен, понимая, что сейчас словами не поможешь. Лишь Лама спросил негромко:

– Чай будешь, Лукич?

Гришка встал с чурки, стоявшей у входа, сделал шаг к нарам. Лама с Семеном потеснились, освобождая место для него. Лукич, расстегнув телогрейку, снимать ее не стал, хотя в избушке было жарко натоплено. Его немного знобило. Сел на чурку.

Лама, Семен и Гришка смотрели на Лукича, молчали.

Лукич взял у Ламы кружку, хлебнул глоток горячего крепкого чая.

– Может, хватит в молчанки играть? – сказал он резким голосом.

Гришка кашлянул:

– Меня Вовка послал за тобой…

Внутри у Лукича похолодело:

– Говори, чего тянешь?!

– Твоей Татьяне сделали операцию. Вроде все нормально прошло. Вовка попросил привести тебя на выписку. А потом он хочет с тобой уйти в тайгу. А за Татьяной Любка поухаживает. С нее толку больше будет, – Гришка замолчал.

Лукич еле слышно облегченно выдохнул.

– Я тут того, городской гостинец от Вовки привез, – Гришка достал из своего рюкзака бутылку. – Виски. Ни разу не пробовал. Может, с устатку? – Гришка взглянул на товарищей.

– Ну а что? Чтоб крепче спать, – Семен взглянул на Ламу.

– Ну, раз так? – Лама посмотрел на Лукича.

– Ты одну глухарку сварил? – спросил Лукич.

– Почему? Как Гришка пришел, мы с Семеном сразу вторую варить поставили.

– Давай, – махнул рукой Лукич. Допил чай, перевернул кружку, сливая оставшиеся капли, протянул пустую кружку Гришке. С полки снял Вовкину кружку, хотел ее ополоснуть, зачерпнув ковшом воды из ведра.

– Не надо, – сказал Лама. – Мы уже пили с Семеном чай.

Лукич вылил назад в ведро воду из ковша. Протянул его Гришке.

– На троих разливайте, а я пока супу поем, – сказал Лукич.

– Ешь. И ты, Гришка, себе супу накладывай. Нам спешить некуда. Подождем, – сказал Семен.

Лама одобрительно кивнул.

– Лукич, ты поешь. Наваристая глухарка получилась. А потом еще собакам надо кашу сварить. С бельчатиной. Собак много, – Лама осекся – его в бок толкнул Семен. – Ну в общем, два котелка поставить надо.

За окном, несмотря на рано наступившую ночь, было светло из-за белого снега, желтой большой луны и ярких звезд, высыпавших на небе. Видна была даже тень от дерева, которая тихо двигалась вслед за луной по стеклу. Самур, попытавшийся занять свое привычное место в избушке, был отправлен Лукичом под навес. На место Грозы. Рядом с Угбой. Кобели Семена и Ламы свернулись в клубки, улеглись прямо на снег у стен избушки. Стояла такая тишина, какая бывает в тайге в безветренную погоду лишь в начале зимы. В избушке тоже стояла тишина, прерываемая лишь потрескиванием горящих поленьев в железной печке да позвякиванием алюминиевых ложек по алюминиевым мискам.

– Такая луна к морозу, – сказал Семен.

– Да, – поддержал разговор Лама. Он знаком с Лукичом был много лет. Жил в деревне через дорогу от него. И избушки были рядом. У Семена выше по склону хребта, а у него ниже. Если провести прямые линии между тремя избушками: его, Семена и Лукича, его была на конце перевернутого треугольника. Как раз посредине пути между Лукичом и Семеном. Только ниже на четыре километра.

Лама был по национальности тувинцем. Его предки жили в юртах, пасли скот, охотились. Верили в духов, лечились у шаманов. Потом с торговыми китайцами сюда проникла Тибетская вера. Ламаизм. Его дед стал буддийским священником – ламой. А когда у тувинцев появилась своя письменность, власть решила выдать каждому тувинцу документ личности, куда надо было вписать не только имя и отчество, но и фамилию. Его отец разумно выбрал фамилию Лама. Не то что три других его брата. Один стал Винтовкой. Второй Трактором. А третий вообще Сталиным. Правда, кто-то в верхах одумался. Или кто подсказал. Но через пару лет они все стали носить фамилию Лама.

При советской власти отец Ламы переехал в город. И сам Лама рос и учился в городе. Но страсть к охоте у него была в крови. Он охотился столько – сколько себя помнил. С самого детства. С отцом, с родственниками, у которых он жил летом в юртах. Ставил петли, капканы, метко стрелял из отцовской берданки. Потом, когда выучился и стал служить офицером в штабе МВД, получил разрешение и приобрел старый армейский карабин.

В штабе работа была не сложной, но очень скучной. Лама дослужился до звания «капитан». Но дальше служба не заладилась: пришел новый начальник, не увидел служебного блеска в глазах Ламы, который каждую свободную минуту, каждый час, каждый день мечтал и думал только об охоте, и предложил ему убраться с его глаз. Уйти на пенсию или участковым в деревню. Это уже потом Лама узнал, что начальник освобождал место для своего племянника. Так оказался Лама в деревне. Ему и дом, в котором жил его предшественник, выделили. Но проработал участковым Лама недолго. Жена, которая давно уже была больна, умерла. И Лама запил. Его уволили. До минимальной пенсии не хватило полгода выслуги. Правда, дом в деревне и карабин оставили. Вот этот карабин и положил начало дружбы с Лукичом.

Лама, чтобы заглушить боль утраты, пил каждый день. В деревне, закрывшись в доме, в одиночестве пил сутками. Когда водка заканчивалась и наступало просветление, брал карабин и шел на охоту. Но перед этим все-таки заходил в магазин за нехитрыми продуктами: хлебом, крупой. И обязательно прихватывал чекушку водки. Так однажды по пьяни он поскользнулся в горах, ударился коленом о камень. Колено долго сильно болело, потом боль перешла в ноющую по ночам, в непогоду, после дальних переходов. Но терпимую. А вот мушку на стволе винтовки, которую он сбил при падении на камень, он исправить не мог. И он пошел к соседу наискосок через дорогу с карабином на плече.

Лукич его встретил у калитки. Выслушал пьяное бормотание. Спокойно сказал:

– Приходи, когда будешь трезвый.

Лама сначала что-то заворчал, но Лукич был непреклонен. И он ушел. Дома допил остатки водки. Пару раз ругнулся на соседа. Лег спать. Утром проснулся ни свет ни заря. Все болело: колено, голова, душа. Но появилась цель, и Лама, дождавшись открытия магазина, пошел и купил вместо водки плитку прессованного китайского зеленого чая, сухого молока и сливочного масла. Дома стал варить тувинский чай с молоком, с маслом и солью.

Двое суток Лама пил тувинский чай, спал, опять пил чай. А потом пошел опять к соседу. Таким он и предстал перед Лукичом: высокий, худой, с длинным армейским карабином на плече. И трезвый.

Лукич молча повел его в сарай, где у него стоял верстак. Лама снял с плеча карабин, протянул Лукичу. Лукич взял карабин, взглянул на сбитую мушку, умело клацнул затвором, проверяя, не заряжен ли? Потом нажал на спусковой крючок, вытащил затвор, положил его на верстак. С полки взял чистую бархатистую тряпку, разложил ее на клешнях больших тисков, стоявших на верстаке, закрепил карабин в тисках, зажав обернутое в тряпку цевье. Маленьким молоточком через тонкую тряпочку, чтобы не оставить следов на металле, стал постукивать по свернутой мушке, ставя ее на место. После того как мушка заняла положенное место, отложил молоточек, взял с полки катушку толстых черных ниток, из которых он обычно делал дратву для подшивки валенок и для сшивания бродней, отмотал чуть больше метра, отрезал острым сапожным ножом. Один конец нитки привязал к деревянной перекладине сарая, ко второму концу привязал гайку. Плавно повернул тиски с карабином стволом к натянутой вертикально нитке. Через пустой патронник заглянул в ствол карабина, чуть-чуть сдвинул его вправо. Нитка делила отверстие ствола ровно пополам. Лукич посмотрел в прорезь прицела, взял тряпочку, молоточек. Пару раз легонько ударил по мушке. Еще раз прицелился.

– Принимай, – сказал Лукич Ламе.

Лама взглянул в прицел, заглянул в ствол. Опять прицелился. Отстранился от карабина. Засуетился, полез в карман за деньгами.

– Не надо, – сказал Лукич. – Не пей, и мы в расчете. – Он ослабил тиски, извлек карабин. – Держи.

Лама в нерешительности стоял на месте.

– Пойдем, – сказал Лукич. Они вошли в дом, прошли на кухню. Лукич взял у Ламы карабин, повесил на гвоздь, вбитый в косяк, пригласил Ламу за стол. Из столового шкафа достал три тарелки, два стакана, ложки, вилки, нож. Из большой кастрюли, стоявшей на печи, начерпал супа, кусок мяса положил на отдельную тарелку.

– Ешь, – сказал Лукич. – Да, хлеб забыл. – Он достал из деревянной хлебницы булку белого, ловко нарезал его острым большим ножом.

Лама, не евший несколько дней, быстро опустошил тарелку. Лукич подлил еще. Сам сел за стол, начал хлебать.

Лама, съев суп, замер, прислушиваясь к тому, что происходит у него в желудке.

– Что замер, – улыбнулся Лукич. – Режь мясо.

Лама по таежной привычке начал есть мясо прямо с ножа. И так ему понравилась эта проваренная маралятина, что он даже вспотел. Пот тек у него по лицу, он смахивал его тыльной стороной кисти. Лукич тоже ел мясо. Мясо действительно хорошо проварилось, таяло во рту. И настроение от этого стало умиротворенным.

Лукич встал из-за стола, подошел к холодильнику.

– Выпить хочешь? – спросил он, улыбаясь.

Лама от неожиданного предложения замер.

– Давай договоримся, что пьем только один раз. Согласен?

– Да, – кивнул Лама.

Лукич поставил на стол полулитровую бутылку без этикетки. В ней была жидкость, похожая на коньяк. Лукич сел на свою табуретку, откупорил бутылку.

– Ты понял, что я наливаю только один раз?

– Да, – кивнул Лама.

Лукич налил себе полный стакан. В бутылке оставалась ровно половина жидкости.

– Говори, тебе сколько? – сказал Лукич и стал лить в стакан Ламы.

– А столько же, – махнул рукой гость.

Лукич наполнил стакан, поднял свой.

– За знакомство!

Они чокнулись и начали пить до дна. Лукич поставил пустой стакан на стол, взял кусочек хлеба, поднес его к носу, занюхал. Лама, допив стакан, крякнул, выдохнул, глотнул воздуха и начал задыхаться.

– Я думал, ты умеешь пить, – засмеялся Лукич, встал из-за стола, черпанул ковшиком из ведра колодезной воды, протянул Ламе. Лама припал к живительной влаге.

До дому Лама в этот день не дошел. Лукич уложил его спать на диван на веранде.

Это было двадцать лет назад. А после того как единственная дочь Ламы, продолжавшая учиться в городской школе, под присмотром его сестры, и приезжавшая в деревню к отцу на каникулы, поступила в педагогический институт да скоротечно выскочила замуж, он остался, по сути, один. Правда, у него всегда была вторая семья – тайга, и прибавился новый друг Лукич с женой Татьяной и Вовкой. Но через три года, после развода с мужем дочь привезла к Ламе внука Мергена. Сначала ненадолго, потом на лето, а потом и вовсе оставила на постоянное проживание. Мерген в деревне пошел в начальную школу. Когда Лама уходил в тайгу, за внуком присматривала жена Лукича Татьяна…

Лама очень хорошо знал своего друга. И понимал, что его не нужно ни утешать, ни разговаривать с ним. Лукич все свои проблемы носил в себе. Не делился с другими. И не любил, когда кто-то к нему лез в это время с расспросами.

Гришка откупорил бутылку, налил желтоватого напитка в алюминиевые кружки. Лукич протянул ему ковшик.

– Лей нам с Ламой сюда.

Гришка взглянул на содержимое бутылки, отметил пальцем половину, долил равномерно в кружки, остальное вылил в ковшик.

Лукич привстал с чурки, на которой сидел, протянул ковшик с виски Ламе. Тот взял ковшик, обмакнул в виски кончики большого и безымянного пальцев другой руки, плавным щелчком побрызгал на печку, по сторонам, что-то еле слышно побормотал, отпил половину содержимого. Вернул ковшик Лукичу. Лукич тоже обмакнул два пальца в виски, побрызгал по сторонам, на печку, перекрестился. Гришка и Семен проделали то же самое.

– За скорое выздоровление Татьяны, – сказал Семен. Звякнули алюминиевые кружки.

Лама от выпитого повеселел, заулыбался.

– У Лукича самогонка лучше. Без запаха.

– Да, – крякнул Семен. – И как они пьют такую гадость?!

– А мне понравилась, – оживился Гришка. – Надо еще заказать Вовке… Хотя он уже не работает на этого…

Лукич молча посмотрел на Гришку.

– На кого? – спросил за него Семен. Ему тоже было интересно узнать, чем занимался Вовка в городе.

– Ну этот, как его, сын Стюрки из сельмага, – сказал Гришка.

– Это та, которая под видом водки самогоном своим торговала. А Генка, ее мужик, с этим сынком разливали самогон по бутылкам, закручивали крышки, этикетки наклеивали? – спросил Семен.

– Она. А его «Торбой» все звали. Такой круглый, рыхлый. В себя да под себя все грёб, – подтвердил Гришка.

Лукич нахмурился.

– Этот Торба забурел. Гоняет по городу на большом черном джипе – встречные машинёшки к обочине прижимаются, когда видят его. Побаиваются, пропускают… Говорят, он подмял под себя лесхоз в соседнем районе – прежний директор помер при странных обстоятельствам. Еще крепкий был мужик. И дружит этот Торба с самим районным прокурором. А Стюрка при нем. Деньги считает. А Генка в этом лесхозе охраняет срубленный лес да лесовозы крыжит, которые лес вывозят.

В избушке наступила тишина. Дрова в печке прогорели. Лукич резко встал, распахнул дверь. Поток холодного воздуха затушил полусгоревшую свечу. Лукич вышел из избушки, откинул полог пристройки, набрал дров.

– Эх, не к добру все это, – негромко сказал Семен.

– Генка на грузовике собаку Лукича задавил, – сказал Лама.

– Это когда было? – спросил Семен.

– Вовка был еще маленький, об этом все знают, – сказал Гришка.

– Я тогда егерем работал, в деревне редко появлялся, – оправдываясь, сказал Семен.

В избушку вошел Лукич с охапкой поленьев. Высыпал их у дверцы буржуйки.

– Пора собакам варить, да спать укладываться надо, – сказал он.

Семен улегся спать поперек досок у каменной стены избушки, где потолок был всего в метр высотой. Лама, Гришка и Лукич легли повдоль досок нар ногами к печке, головой к Семену.

– Ты, Семен, того. Ночью не порти воздух, – попросил его Гришка.

– В тесноте, да не в обиде, – ответил Семен. – А чтобы крепче сон был, может, кто что-нибудь расскажет, байку какую… Вот скажи, Лама: что обозначает твое имя?

Лама стеснительно крякнул от внимания к себе, но ответил:

– По-тибетски – «Высочайший». – Лама замолчал, услышав смешок Семена.

– Родители твои, значит, знали, что ты таким высоким будешь?!

– У меня и отец высоким был, – продолжил Лама. – Но «высочайший» это не про рост, а про высокий дух. Ламы – это же тибетские священники. Считается, что у священников духовность выше, чем у простого человека, – пояснил Лама.

Все молча слушали, и он продолжил:

– Раньше у тувинцев имена не сразу давались. Мальчик получал свое имя лет в десять, а то и старше. Считалось, что когда мальчик получает коня, только тогда он становится мужчиной. А до этого у мальчика не было имени. Его звали просто «Оол», то есть «мальчик». Иногда это приложение оставляли при имени. К примеру, Алдын-оол. Переводится как Золотой мальчик… А меня назвали в честь священнослужителя. Видимо, уважали его родители шибко, а может, он сам и посоветовал, – Лама замолчал.

– А как переводится имя твоего внука? – спросил Гришка.

– Своему внуку я сам выбрал имя, причем сразу, как он родился. Как первый раз я увидел внука, так и назвал – «Мерген», – сказал Лама. – «Мерген» переводится как «мудрый» или «меткий стрелок».

– Так «мудрый» или «меткий стрелок»? – спросил Гришка.

– Это имя мне давно нравилось, – продолжил Лама. – С тех пор, как услышал легенду о Йовгун Мергене…

– Расскажи? – полусонным голосом попросил Семен.

– Могу и рассказать, – сказал Лама. – Слушайте:

«Когда-то в нашей стране жил известный своей доблестью и знаниями человек по имени Йовгун Мерген. Он был очень метким стрелком – никогда не промахивался. Однажды над одной стороной китайского города Пекин не взошло солнце, и все время было темно. Тогда попросили прийти нашего Мергена. Он пришел и сказал китайцам:

– Выше мира и ниже неба живет птица Хан Герди. Она распростерла одно крыло и закрыла им око солнца. Если я стрельну в птицу, которая вам мешает, я ее вам достану. Правда, одно будет плохо: погибнет ваш город!

Тут сказал Эжен Хаан:

– Если городу суждено погибнуть – пусть погибает! Лишь бы только снова взошло солнце, а там все равно!

Взял Мерген лук и стрелы, прицелился хорошенько и выстрелил. И вот упало вниз одно крыло Хан Герди, и город Пекин был разрушен до основания. Но око солнца снова взошло.

Возблагодарили китайцы этого человека за доставленную им радость и устроили в его честь большой пир. Но ему дали на этом пиру яд, так как посчитали: „Это большой враг! Пока он жив, он никогда не даст нам снова возвыситься!“

Йовгун Мерген ушел, отправился на запад и умер в местности под названием Менгюн Дежю. Мерген превратился в черный камень и так там и остался.

Но китайцы, хотя он был уже мертв, по-прежнему боялись его. Каждый год они приходили туда и обильно поливали камень ядом. Так делали они много лет. И однажды камень исчез. От него не осталось ничего, кроме жирного следа, направленного на север. С тех пор о Йовгун Мергене ничего не слыхать».

Лама закончил свой рассказ, приподнялся на локоть, посмотрел на товарищей. Семен уже спал, посапывая, Гришка тоже, похоже, засыпал. Не спал один Лукич. Лама поудобнее уложил под голову телогрейку, перевернулся на другой бок.

Лама вскоре уснул, но Лукич уснуть не мог. Мысли о Грозе, о Татьяне и о Вовке лезли в голову, как он их не гнал прочь. И он, дождавшись, когда его соседи: Лама, Гришка и Семен уснут глубоким сном, встал, накинул сверху телогрейку на исподнее белье, снял с полки потушенную свечку, спички, нащупал в самом углу полки для посуды маленькую иконку Божьей матери и вышел из избушки, прикрыв за собой дверь. Самур встал, освобождая место для хозяина под навесом. Уткнулся головой ему в ноги. Потянул большим носом родной для него запах хозяина, попытался лизнуть руку Лукича.

– Да фу ты! – сказал Лукич.

Самур попытку полизать руку хозяина отставил, но стоял рядом, прижавшись к ногам Лукича. Лукич поставил на поленья крышку со свечой, облокотил на каменистую стенку иконку. Зажег свечу. Лики света затрепетали по лицу Божьей матери. Казалось, лицо ожило. Осуждающий взгляд смотрел на него.

– Пресвятая Богородица! Прости меня Грешного! Прости меня за то, что обращаюсь к тебе только, когда мне трудно, – крестясь, зашептал Лукич. – Прости меня и за невиновную тварь Божью! Грозу! И за Татьяну, которую я оставил одну больную дома! Пошли ей здоровья! А еще молю тебя за Вовку!.. Дай ему разума! Обереги его от плохих людей… А еще молю тебя, заступись ты за землю нашу грешную!..

Свеча догорала. Лик Божьей матери тускло отсвечивал в последних проблесках. Казалось, не будет Лукичу прощенья. Но на душе после молитвы стало спокойней. Лукич вернулся в избушку, лег и провалился в тяжелый беспросветный сон.

Семен благодаря предыдущей беспокойной ночи, трудному переходу и выпитому виски уснул быстро. Но снились опять кошмары из прошлой жизни.

…Щелкающий звук бил по ушным перепонкам, не давал опять впасть в бессознательное небытие, в котором было так хорошо и комфортно, в котором ничего не болело, где не пахло звериной мертвечиной. Но этот ворон! Сейчас Семен больше всего на свете ненавидел этого ворона. Ворон на мгновение затих, перепрыгнул поближе к добыче и защелкал клювом уже совсем рядом с его головой.

– Сгинь, поганый! – чуть слышно выдохнул Семен.

Но ворон был старым, опытным. Он сделал еще один прыжок. Семен не видел это, а почувствовал легкий порыв воздуха от взмаха крыльев. И открыл глаза. Правый глаз открылся сразу, а левый от спекшейся крови на ресницах засопротивлялся. Семен хотел протереть его, но руки были придавлены такой тяжестью, что Семен понял, что две руки он сразу не вытянет. И он попытался вытянуть правую. Потянул плечом, потом стал сгибать ее в локте. Кисть, сжавшая рукоятку ножа, тормозила это движение. Семен попытался разжать ее. Не получалось. И тогда он потянул руку вместе с ножом, разрезая звериную плоть.

Из-под звериной туши Семен, терявший несколько раз сознание, выполз, когда уже начало темнеть. Воронье, слетевшееся по призыву старого ворона, уже давно приступило к своей трапезе. Они как полновластные хозяева добычи отгоняли наглых сорок. Но на запах крови уже шла росомаха.

Семен пополз по тропе туда, откуда пришел. Выбрасывал правую руку с ножом вперед, втыкал нож в землю и, упираясь левым локтем, подтягивал вперед непослушное тело. Он оставлял окровавленный след, но крови было немного – к его счастью, крупные сосуды были не повреждены. Целым был и позвоночник – он чувствовал боль во всем теле. А вот ноги были искромсаны, кости на ногах раздроблены…

«Эх, была бы помощь! Да вертолет до больницы!» – проснувшись, думал Семен.

После этого сна Семен долго не мог уснуть. Лежал на спине, смотрел в черный низкий потолок, слушал мерное дыхание друзей. Под утро наконец забылся – и опять страшный сон начал сниться. Еще страшнее первого.

– Значит, ты с нами в Иркутск не поедешь? Бросаешь нас ради Лукича, да этой тайги, будь она проклята! – кричала жена. Семилетний сын, одетый уже в пальто и шапку-ушанку, сидел на чемодане.

– Да поймешь ты или нет, что я умру там в этом вашем городе! Кто меня тягать будет с пятого этажа? Кто в тайгу будет возить? На что жить будем? На пенсию?! – перекрикивая жену, пытался привести свои аргументы Семен. – Да и Кольке через год-другой пора уже будет уходить со мной на промысел!

– Что?! Кольку?! Ну уж нет! Хватит мне одного инвалида!..

Семен опять проснулся, повернул голову, сжал пальцы в фиги.

– Ночь прочь, сон прочь, – еле слышно зашептал он, глядя в посветлевшее окно.

Лукич приподнялся на нарах.

– Опять снилось? – шепотом спросил он.

– Да. Что-то твое заклинание не очень помогает, – шепотом ответил Семен.